Страница:
— Ну, пора нам собираться! — сказал Федя.
Солдат не отрывал глаз от Кати.
— А ты где живёшь? — вдруг совсем не шутливым тоном спросил он Катю.
Девушка показала на свой дом, ясно видный с горки.
— Не шутишь?
Катя отрицательно покачала головой.
— Этот серенький дом-то?
— Ага!
— Думаете, не приду? — спросил солдат.
— А я ничего не думаю! — опять обращая все в шутку, ответила Катя.
Они пошли прочь, солдат долго глядел вслед. Федя нахмурился.
— Ты чего? — спросила Катя.
— Так, ничего! — ответил Федя. — Больно ты его приглашала. Понравился, видно?
— И правильно сделала! — быстро ответила Катя. — Виталий бы похвалил за смётку, а ты… Ой, Феденька! Да ты совсем дурной, оказывается! — Катя насмешливо показала ему язык, взъерошила в один миг волосы, растрепав всю причёску, и, крикнув: — А ну, кто быстрей! — кинулась бежать от Феди.
Никто не стал преследовать Цыгана за рекой. Каратели боялись наткнуться на засаду. Кроме того, Грудзинский, смертельно раненный клинком Цыгана, был теперь не страшен казакам: они уже знали, что войсковой старшина не жилец на белом свете, не будет теперь совать свой нос в их дела и разговоры…
Разъярённый Суэцугу посылал погоню за реку, крича и срываясь с голоса. Он показывал рукой, горячил коня и подталкивал казаков. Казаки тоже кричали, но в воду коней не пускали. Суэцугу стал угрожать револьвером. Казаки нахмурились и переглянулись, — Суэцугу был один среди них. Он заметил эти переглядки и невольно помрачнел: кто знает, что могли задумать они, эти русские, о которых никогда нельзя было с уверенностью сказать, что у них на душе.
— Надо догонять! — жёстко сказал он, приняв выражение непреклонности.
Однако это мало подействовало на казаков. Один из них сказал, махнув рукой:
— Догоняй сам. Там тайга. Там партизаны, большевики.
— Тайга… Борсевико… — повторил он.
Какая-то тень прошла по его возбуждённому лицу. Он повернул и погнал коня прочь.
Казаки постояли у реки, постреляли вслед Цыгану, посовещались, как быть, и вернулись.
К их удивлению, Караев, узнав, что Цыгана упустили, принял это сообщение довольно равнодушно. Для ротмистра было ясно, что из села надо как можно быстрее уносить ноги. Он боялся, что у Цыгана найдутся подражатели.
Караев прошёл к Суэцугу, уединившемуся в комнате.
— Я думаю выступать обратно! — сказал он японцу.
Суэцугу сухо ответил:
— Как хотите. Вы не умеете воевать. Ваши казаки не лучше борсевико.
Караев вышел, хлопнув дверью.
К нему подошёл ординарец.
— Так что, господин войсковой старшина скончались, — доложил он совсем не печальным голосом. — Очень уж много крови потеряли.
Караев пошёл посмотреть труп. Грудзинский лежал, сжавшись в комок. Руки его были сведены у живота. В этой нелепой позе он походил на сломанную куклу и казался теперь маленьким и бессильным. Караев посмотрел на него и философски заметил:
— Vanitas vanitatum et omnia vanitas.[17]
— Так точно! — козырнул ординарец.
— Ты понял, что я сказал? — удивлённо спросил ротмистр.
— Никак нет!
— Дурак! Распорядись, чтобы тело старшины отправили в Раздольное. Сообщить по команде, что через полчаса выступаем.
Ординарец ушёл. Ротмистр сказал Грудзинскому:
— Так-то, блистательный спаситель всея Руси… Не помог тебе ни боженька, ни черт. Надеюсь, что ты ещё не успел настрочить на меня донос! Вот и выходит, что все к лучшему в этом лучшем из миров. — Караев вернулся к Суэцугу.
На столе японца лежала кучка мелко исписанных листков из блокнота?
— Позвольте узнать, что вы писали, поручик?
— Это донесение моему начальнику.
— Вы не сообщите мне содержание этого донесения?
— Пожалуйста! — согласился Суэцугу. — Я сообщаю, что группа кавалерии ротмистра Караефу, под командованием поручика Такэтори Суэцугу, совершила разведывательный налёт на село, котору было занято крупными силами партизан и борсевико. Далее я говорить, что был большой бой, в котору много борсевико убито есть. Ещё я доносить, что отряд захватил много пленные и снаряжение. Вот. Все.
— Мягко выражаясь, вы доносите неправду, господин поручик, — осторожно сказал Караев.
— Японски офисеро не может говорить неправда, — невозмутимо отозвался Суэцугу.
— Но ведь было наоборот. Красных было мало. Бой был небольшой. Наших убили много. А не досталось нам ничего, кроме двух пленных.
— Но с вами были японски офисеро, значит, было так, как он писать… Все правильно! Японец всегда победитель есть.
Караев пожал плечами. Суэцугу снисходительно заметил:
— Вам этого не понять. Голова у европейца другое устройство имеет.
Ротмистр с любопытством посмотрел на японца: серьёзно ли тот говорит? Но лицо Суэцугу было важным и значительным.
— Скажите, поручик, а если в бою будет уничтожена большая часть японского отряда и останутся в живых человека два-три, кто будет победителем?
— Те, кто остался в живых.
— Если остался один?
— Все равно.
— А если и его убили, тогда кто?
— Япония.
— А если японца, оставшегося в живых, возьмут в плен?
— Этого не может быть, — сказал живо Суэцугу.
— Ну, а если все-таки взяли в плен?
— Нет, не можно… Японец не можно взять в плен…
— Позвольте… ведь партизаны забирали в плен японцев?
— Нет.
— Но я знаю это.
— Это вам только кажется. Японцев не бывает пленных.
— Ну, знаете… — развёл руками Караев.
— Вам этого не понять! — с видом превосходства сказал Суэцугу и продолжал писать своё донесение.
Напоследок каратели прошлись по крестьянским дворам. Большинство польстилось на съестное. К сёдлам приторочили и в сумы напихали кур, гусей. По селу разнёсся поросячий визг: волочили за ноги живых поросят, вытащенных из свинарников.
В хатах, где хозяева не заперли дверей, казаки хватали что попадало на глаза — полушалки, сапоги. Один унёс балалайку и тренькал на ней пальцем. Другой стащил целую скрыньку, обитую жестяными полосами, скреплёнными медными гвоздями, и украшенную охровыми и суриковыми разводами.
Караев с перевязанной головой вышел из штаба. Кубанку он держал в руках: теперь она не налезала на голову. Сморщившись, он поглядел на мародёров, но ничего не сказал.
Суэцугу, сопровождавший ротмистра, удивлённо посмотрел на площадь, откуда доносилось подавленное кудахтанье и гоготанье. Потом глубокомысленно заметил:
— Военная добыча есть награда доблести воина.
Караев покосился на него. Ординарец подвёл лошадей. Ротмистр и поручик сели на коней.
Ординарец передал приказание подхорунжему, и тот ускакал. Белые подошли к Лебеде и Виталию. Партизанам связали за спиной руки и накинули петлю на шею. Лебеда крякнул, а Виталий поёжился, почувствовав прикосновение верёвки. «Неужели тут и кончат?» — промелькнула у него мысль. Но у Караева были другие планы относительно захваченных в плен. Белые сели в седла, не выпуская верёвок из рук. Значит, поведут, но куда?
Какой-то молоденький казачок, не успевший ничего уворовать у крестьян, так как дежурил возле лошадей, заметил на ногах Виталия добрые ещё сапоги. Он кивнул головой и сказал Бонивуру:
— А ну, сымай… Чего зря топтать будешь.
Виталий сказал насмешливо:
— Что, служба, у белых даже сапог не выслужил? Плохо твоё дело.
Тот зло посмотрел на Виталия и передразнил:
— Не выслужил, не выслужил… С вами черта в ступе выслужишь!
— А чего же ты служишь? Ушёл бы… а то у тебя жизнь впереди. Молодому-то, поди, неохота умирать, когда красные поднажмут.
Казачок окрысился:
— А ты, думаешь, старым помрёшь? Не надейся! Караеву в лапы попал — он те жизнь-то укоротит.
К ним подошёл урядник Картавый.
— Что тут за разговоры?
— Сапоги, говорю, на ём ладные. Чтоб не пропали, снять надо.
Урядник наклонился, рассматривая сапоги. Большим пальцем провёл по коже: хороши.
— Сымай!
— Коли надо, снимай, — усмехнулся Виталий, — а то руки развяжи.
— Ну, это не выйдет, насчёт рук, — погрозил кулаком урядник. — Развяжи, пожалуй, так потом и не найдёшь.
— Вас же сотня, а я один, — сказал Виталий, надеясь, что руки, может быть, развяжут, а там будет видно.
Но урядник вместо ответа крикнул:
— Садись! — и, не дожидаясь, пока Бонивур сделает это, схватил его за ногу.
Виталий неловко упал, ударившись плечом о землю. Урядник схватил сапог за подошву и каблук, потянул на себя. Сапоги сидели плотно. Урядник покраснел от натуги, но упрямо тащил к себе. Рванул сапог и снял его, чуть не вывихнув Виталию ногу. Молодой протянул руку за сапогом. Картавый показал ему кукиш и, разувшись, стал натягивать сапог себе на ногу. Молодой сказал:
— Куда тебе, на твои тумбы! Ведь не налезут.
Урядник продолжал распяливать голенище. Оно с треском лопнуло по шву. Молодой сердито сказал:
— Ну, что я говорил, черт ты этакий!.. Зря только отнял.
Он схватился за второй сапог, но урядник, оттолкнув его, снял сам и клинком разрубил сапог пополам.
— На-кася выкуси…
Наблюдавшие за этой сценой расхохотались. Только бородатый Митрохин осуждающе покачал головой, с нескрываемой жалостью глядя на пропавшие сапоги.
— Эх-ма! Товар хорош был.
Обращаясь к нему за поддержкой, обескураженный казачок развёл руками:
— Видал? Эва, как он… Ни за что ни про что… А? — Плачущим голосом он укорял урядника. — Кобель, право слово, кобель! И сам не гам, и другому не дам! Ну, и зачем же ты их порубил, черт косой? Я бы их починил.
— А чтоб ты начальство уважал… вперёд бы не совался.
— Ну, ты, начальство, — шишка на ровном месте.
— Поговори у меня! — прикрикнул Картавый, гулко высморкался и ушёл.
Молодой в бешенстве погрозил ему вслед кулаком.
Бонивур с усмешкой смотрел на все происходящее. Лебеда пошевелился.
— Христопродавцы… Одно слово, мародёры. Сапоги, сапоги! Мало не передрались из-за обуток, а о хозяине и не вспомнили, гады… — сказал он громко.
Митрохин ответил ему:
— Вспомним, не обрадуешься!..
Он хрипло откашлялся и отошёл к коновязи. Лебеда сплюнул в его сторону. Тихо, только для Бонивура, добавил:
— Не знай, что тут было, пока мы в чулане сидели. Главную-то собаку кто-то благословил… Видал, башка перевязана? Теперь такое дело: надо бы нашим дать знать, что и как. Тут, пока эти лаялись, я с мальчонкой Верхотуровым перемигнулся.
— Ну? — оживился Виталий.
— Только боится он подходить. Все за избой хоронится. Тоже отметину получил… Голова перевязана, левого глаза и не видать. Не знаю, что придумать.
Виталий огляделся. Действительно, фигура мальчика маячила у избы Жилиных. Какая-то мысль мелькнула у комсомольца.
— Эй, станичники! — обратился он к белоказакам. — Пить охота. Принесите водички.
— Посыльных для вас нет! — ответил ему молодой.
Бонивур окликнул Вовку:
— Эй, сынок, притащи воды! Пить охота.
— Пущай несёт, — сказал Митрохин.
Вовка исчез, чтобы через минуту появиться вновь. В его руках был большой деревянный ковш. Вовка перешёл дорогу, стараясь не пролить воду, но, когда взглянул на Виталия, руки его дрогнули, он чуть не уронил ковш. Виталий посмотрел на мальчугана. Все лицо у Вовки было перекошено опухолью. Кровоподтёк виднелся из-под холщевой повязки, покрывшей лоб. Бонивур стал пить, не сводя взора с Вовки. Глаза мальчугана наполнились слезами.
— Кто тебя? — спросил Лебеда. — За что?
— Вон тот, бородатый… Я ему за Марью чуть дыхало не перервал! — скороговоркой ответил Вовка и прерывающимся голосом спросил: — Как же теперь будет, Виталя, а? Как же будет теперь?
Горячий шёпот Бонивура заставил мальчика выпрямиться.
— Последи, сынок, куда нас поведут… Дай знать Афанасию Ивановичу. Понял? Пускай выручает!
— Ладно! Понял!
Виталий хотел было задать Вовке вопрос о Настеньке, все это время острое беспокойство за девушку терзало его. Но конвойный, заметив, что арестованные разговаривают, крикнул:
— А ну, кончай!
Вовка, сжав в руках ковш до того, что костяшки пальцев побелели, выдохнул с такой силой, что даже стон вырвался из его груди:
— Эх-х, Виталя… винта бы мне! Я бы их, гадов…
Лицо его исказилось, острая жалость, тревога за пленных и недетская ненависть к белоказакам вмиг состарили его.
— Помогай нам, Вовка! Вместе рассчитаемся за все.
— А ну, сыпь отсюда! — заорал конвойный.
Вернувшись от коновязи, Митрохин насупился и тоже закричал:
— Давай, давай… пока я ещё не добавил!
Вовка перебежал площадь и скрылся в избе Жилиных.
Сотня собралась. Подхорунжий отдал команду. Головные тронулись. Пленников поставили между шеренгами. Один из конвоиров ощупал гимнастёрку Виталия, прикинул: со связанными руками не снять. На одежду Лебеды никто из белых не позарился. Его ичиги и старенький ватник ни в ком не вызывали корысти.
…Село словно вымерло. Вечерело, но ни в одной из хат не зажигали огня — ждали, когда уйдут белые. Виталий оглядывался по сторонам. Ни одной живой души! Неужели никто не видит, как их уводят отсюда? Нет, в окне у Жилиных он ясно разглядел Вовку. Однако тот сейчас же исчез, хлопнула дверь избы. В этот момент кони тронулись. Верёвки натянулись. Пленники пошли по дороге. Справа и слева, впереди и сзади их шли кони. От гулкого их топота вздрагивала земля.
Две фигуры из избы Жилиных метнулись к околице. Когда Митрохин миновал околицу, у развалившегося сарая что-то засвистело в воздухе, и бородатый, схватившись за голову, повалился из седла на дорогу.
К Митрохину бросились, подняли. Все лицо его было залито кровью из широкой раны, обнажившей скулу и надбровье. Подхорунжий, побледнев, оглядывал окрестность. Многие схватились за оружие, ожидая, что сейчас начнётся свалка, — место было удобное для засады, — кое-кто спешился.
Урядник наскоро перевязал Митрохина. Он бормотал:
— Эк рассадил! Чем же это?
Рябой наступил на что-то тяжёлое, закопавшееся в пыль. Поднял. Это был кружок печной чугунной конфорки.
— Счастлив твой бог, что не насмерть! — сказал он. — Экой штукой черепушку развалить вполне можно.
Пленники переглянулись.
— Никак Вовка! — шепнул Лебеда.
Опомнившись, Митрохин кинулся к сараям, сняв винтовку с плеча.
— Убью на месте, истинная икона!
Подхорунжий остановил его:
— Отставить, Митрохин!
— Дак это чо получается… — начал было тот.
— А то, что ежели на час ещё задержимся тут, — сказал подхорунжий, — так всех, поди, положат…
— Ветер будет завтра.
И он подумал о том, что завтра может быть многое, а его уже не будет. Мысль эта плохо умещалась в его мозгу. Лебеда, шедший рядом, придвинулся совсем близко, локоть к локтю, и шепнул:
— Ты места эти знаешь?
— Знаю… каждый кустик…
Лебеда продолжал:
— Скоро совсем стемнеет. Можешь верёвку перегрызть? Зубы у тебя молодые. И я их тут задержу, буду кидаться в разные стороны. А ты — сразу за этот кустарник… По лощинке к речке выйдешь.
— Один не стану! — сказал Виталий.
— Не пори горячку! — зашептал старик. — Обоим не уйти. Я со своей верёвкой не справлюсь. А один уйдёшь — поспешай на подмогу.
Лебеда был прав. Стоило испытать все. Пока не использованы все возможности спасения, нельзя сдаваться. Бонивур ожидал темноты.
Дальше от села на дороге стал попадаться щебень. С каждым шагом идти становилось все труднее.
Миновали сосновую рощу справа. Тёмные деревья отошли в сторону. Слева донёсся звенящий шум воды. Речка в этом месте была совсем близко. Знакомые, тысячу раз хоженные места!.. Здесь вот, на опушке, посреди которой возвышалась старая берёза, молодёжь жгла костры и прыгала через них. И он, Виталий, прыгал… И ожила в его памяти картина. Ребята шевелят костры палками, чтобы огонь горел ярче, чтобы ещё веселее рвался вверх, чтобы труднее было прыгать. Нужно хорошо разбежаться… потом оттолкнуться обеими ногами от земли, с силой выбросить руки вперёд… Ринуться через пламень, обдающий лицо палящим жаром, и перелететь через него. А потом толчок о землю… Платье дымится, и пекло костра оказывается сзади, а прямо перед тобой — смеющиеся лица девушек и парней…
— Виталий… начинай, родной, — шепнул Лебеда.
Бонивур схватил зубами верёвку. Кони шли неровно — то быстрее, то тише, — верёвка дёргалась. Виталий стал перетирать её зубами. Но верёвка намокла, стала скользкой и поминутно вырывалась. Скоро Виталий почувствовал, что во рту у него стало солено. «Эх, десны рассадил!» — подумал он. Наконец верёвка стала поддаваться. Но тут всадники хлестнули лошадей. Пленным пришлось бежать. Тучи пыли из-под копыт лошадей летели в их лица. Пыль хрустела на зубах. Мелкие камешки, брошенные копытами лошадей, секли лицо. Каждый шаг Бонивуру давался с трудом, камни ранили его обнажённые ноги. Не легче было и Лебеде. Ноги плохо повиновались ему, он спотыкался и однажды упал. Белые остановили лошадей, с бранью подняли его на ноги. Полузадохшийся Лебеда осмотрелся вокруг налитыми кровью глазами. Потом опять они бежали рядом — юноша и старик. Они прижимались плечами, потому что только так могли помочь друг другу. Но все чаще хрипел и всхлипывал Лебеда, не в силах набрать в грудь воздуху.
Далёкий крик, в котором слышались страх и отчаяние, донёсся до всадников. Они повернули головы, прислушиваясь. Бонивур напряг слух. Далёкий топот коня услышал он. Потом топот утих. Крик повторился. В этой темноте, неизвестно откуда идущий, не похожий на голос человека, нёсся он, казалось, из леса, или с сопок, или с неба, на котором мерцали звезды.
Пронёсся он сначала тихо, потом все громче и громче. И чем сильнее становился он, тем тревожнее звучал. Жалоба, страх, тоска и отчаяние слышались в нем. Он достиг высокой точки и погас. Все стихло.
Белые сдержали коней. Обеспокоенные этим криком, они озирались по сторонам.
— Волк, — сказал Митрохин.
— Это непохороненный покойник себе место просит, — сказал рябой суеверно и перекрестился.
Урядник презрительно сплюнул:
— Эх вы, крестолобы… Филин это кричит. Он ужасти как пугает ночью людей.
Бонивур подумал о том же.
Если бы знал он, что это за крик! Это плакала над трупом дочери мать Настеньки, думая, что никто не видит и не слышит её горя. Холодным звёздам в вышине поверяла она всю неизбывную материнскую боль. Не знал Виталий, что Настенька уже застыла, что возьмут её скоро люди, положат в сосновый ящик и предадут земле. Видел он её живой, весёлой, радостной, светлой и чистой, какой осталась она для Бонивура на короткий миг его жизни.
Но вот движение замедлилось. Сотня остановилась. Обострившимся слухом человека, которого не покидает надежда, Бонивур уловил топот сзади. И опять затих топот.
Большая часть белых на рысях поскакала дальше, а небольшой отряд, из десяти — двенадцати человек, свернул в сторону от дороги. Под ногами зашуршала трава. Какие-то постройки зачернели невдалеке. Насколько позволяла темнота. Виталий разглядел дом, сарай, что-то похожее на навес и конный станок. Видимо, это был хутор.
Казаки спешились. Верёвки, тянувшие пленных, ослабели. Лебеда сразу опустился на землю, сипло, прерывисто дыша.
Подошли белые и приказали встать. Бонивур поднялся. Двое белых взяли старика за руки и за ноги и отнесли под навес. Затем пленников прикрутили к стойкам. Задели больную руку Лебеды. Старик охнул и что-то пробормотал. Когда каратели отошли, Бонивур стал вглядываться. Лебеда весь обмяк. Колени его согнулись, голова бессильно опустилась на грудь. Бонивур встревоженно сказал:
— Дедушка… а дедушка!
Из-за навеса вывернулся часовой и лениво сказал:
— Не разговаривать!
Бонивур замолк. Часовой подошёл к пленникам. Сплюнул звучно в сторону, пошарил в кармане, достал кисет, набил трубку и закурил. Пламя спички осветило его лицо — круглое, с редкими белокурыми усиками. Это был тот белоказак, которого обделил урядник. Он постоял, оглянулся на шум, послышавшийся из дома, в котором зажгли свет, почесался и сказал:
— Ну, вот и ночь прошла… Чудно!
На него гнетуще действовало тяжёлое дыхание арестованных, только нарушавшее тишину под навесом. Часовой наклонился к Лебеде, всмотрелся.
— Живой, — сказал он, видимо, только затем, чтобы избавиться от тишины.
Подошёл к Бонивуру и, попыхивая трубкой, стал рассматривать его. Немигающий взгляд Бонивура потревожил часового, он отступил на шаг.
— Чего смотришь? Вот как тресну по буркалам-то… — И отошёл в сторону.
Его томило вынужденное безделье и ожидание. Он прошёлся несколько раз перед навесом и заметил, обращаясь к Бонивуру:
— Ты молодой, а он старый… А умрёте вы в одно время… Чудно! — Тут он не то кашлянул, задохнувшись дымом, не то засмеялся. — Молчишь? Ну молчи!
Что-то неясно тревожило часового. Может быть, близость смерти?.. Или он просто боялся темноты? Молчать он не мог. Он опять сказал:
— У меня красные Саньку убили, брата… А сегодня вас обоих убьют. Так и идёт… — После паузы он добавил, раздражаясь от воспоминания: — За такого казака, как Санька, ваших надо десятерых угробить, а то и поболе… У вас таких казаков нет!.. Али тоже есть? Нынче ваш один старик здорово, леший, дрался. Скольких положил, а потом о каменюгу ударился и голову размозжил. Поди, тоже казак! Ноги кривые.
Мужество Колодяжного поразило часового. Потом он усомнился, не слишком ли хорошо отозвался о Колодяжном, и сказал неуверенно:
— А может, не казак… Рази настоящий казак пойдёт к вам? Голытьба — та идёт. Оно, правда, и у меня имущества небогато, но мы в родстве со станичным… Вот войну прикончим, земли прирежут за добрую службу… тогда лучше будет… Али не скоро ещё война-то кончится? Не знаешь? — Он замигал, ожидая от пленника ответа, потом добавил: — Не знаешь. И никто не знает.
Часовой зевнул и перекрестил рот. Потом спросил:
— Жив? Эй ты, красный, ещё от страха не помер? — Раскурил погасшую трубку, посветил спичкой над головой и, увидя, что Бонивур по-прежнему смотрит в темноту, устремив взор на редкие звезды, мерцавшие в вышине, сказал:
— Жив.
Какая-то мысль пришла ему в голову. Он, кряхтя, стащил со старика ичиги.
— Сгодятся! — и сунул их в угол.
Из дома стали выходить люди. В освещённом четырехугольнике двери их фигуры появлялись чёткими силуэтами и пропадали в темноте, когда люди сходили с крыльца. Часовой отошёл от Бонивура, бросив напоследок:
— Казнить вас будут… Ротмистр у нас карахтерный человек.
Он вытянул руки по швам, узнав подходившего Караева. За спиной Караева вышагивал Суэцугу. Ротмистр сказал часовому:
— Дурак… не мог догадаться огня разжечь! — И обернулся к сопровождающим: — А ну, насчёт костра, живо!
Суэцугу раскрыл портсигар и предложил ротмистру папиросу. Они закурили. Суэцугу, аккуратно подстелив плащ, сел на колоду в углу навеса.
Трое белых кинулись за дровами. Скоро они вернулись с охапками досок, щепы, кольев. Часовой клинком нащипал лучины и стал устраивать костёр, пыхтя от старания. Кто-то принёс сена. Часовой сунул его в середину щепы и зажёг. Пламя спички перекинулось на сухую траву, разбежалось по стебелькам, пожирая их и пробираясь все глубже. Густой дым повалил клубами. Часовой закашлялся, наклонился над огнём и стал раздувать его. Пламя взыграло и накинулось на щепу. Затрещало топливо.
Караев кивнул головой на Лебеду: отвязать! Бонивур с болью подумал, что не ушёл Лебеда от пытки и не лёгкой, тихой смертью умрёт он, а в муках. Крепок был партизан! Жизнь сидела в нем прочно, но лучше бы умереть ему от ран… Лебеда открыл глаза, увидел белых и стал искать Бонивура. Улыбнулся ему потихоньку, словно не было тут никого, кроме своих. Но, ободряя друга, сам он был устрашающе бледен, не Лебеда, а его тень. Он опустился на землю.
Солдат не отрывал глаз от Кати.
— А ты где живёшь? — вдруг совсем не шутливым тоном спросил он Катю.
Девушка показала на свой дом, ясно видный с горки.
— Не шутишь?
Катя отрицательно покачала головой.
— Этот серенький дом-то?
— Ага!
— Думаете, не приду? — спросил солдат.
— А я ничего не думаю! — опять обращая все в шутку, ответила Катя.
Они пошли прочь, солдат долго глядел вслед. Федя нахмурился.
— Ты чего? — спросила Катя.
— Так, ничего! — ответил Федя. — Больно ты его приглашала. Понравился, видно?
— И правильно сделала! — быстро ответила Катя. — Виталий бы похвалил за смётку, а ты… Ой, Феденька! Да ты совсем дурной, оказывается! — Катя насмешливо показала ему язык, взъерошила в один миг волосы, растрепав всю причёску, и, крикнув: — А ну, кто быстрей! — кинулась бежать от Феди.
Глава двадцать восьмая
СЕРДЦЕ БОНИВУРА
1
Караев, раненный в голову, не мог руководить погоней.Никто не стал преследовать Цыгана за рекой. Каратели боялись наткнуться на засаду. Кроме того, Грудзинский, смертельно раненный клинком Цыгана, был теперь не страшен казакам: они уже знали, что войсковой старшина не жилец на белом свете, не будет теперь совать свой нос в их дела и разговоры…
Разъярённый Суэцугу посылал погоню за реку, крича и срываясь с голоса. Он показывал рукой, горячил коня и подталкивал казаков. Казаки тоже кричали, но в воду коней не пускали. Суэцугу стал угрожать револьвером. Казаки нахмурились и переглянулись, — Суэцугу был один среди них. Он заметил эти переглядки и невольно помрачнел: кто знает, что могли задумать они, эти русские, о которых никогда нельзя было с уверенностью сказать, что у них на душе.
— Надо догонять! — жёстко сказал он, приняв выражение непреклонности.
Однако это мало подействовало на казаков. Один из них сказал, махнув рукой:
— Догоняй сам. Там тайга. Там партизаны, большевики.
— Тайга… Борсевико… — повторил он.
Какая-то тень прошла по его возбуждённому лицу. Он повернул и погнал коня прочь.
Казаки постояли у реки, постреляли вслед Цыгану, посовещались, как быть, и вернулись.
К их удивлению, Караев, узнав, что Цыгана упустили, принял это сообщение довольно равнодушно. Для ротмистра было ясно, что из села надо как можно быстрее уносить ноги. Он боялся, что у Цыгана найдутся подражатели.
Караев прошёл к Суэцугу, уединившемуся в комнате.
— Я думаю выступать обратно! — сказал он японцу.
Суэцугу сухо ответил:
— Как хотите. Вы не умеете воевать. Ваши казаки не лучше борсевико.
Караев вышел, хлопнув дверью.
К нему подошёл ординарец.
— Так что, господин войсковой старшина скончались, — доложил он совсем не печальным голосом. — Очень уж много крови потеряли.
Караев пошёл посмотреть труп. Грудзинский лежал, сжавшись в комок. Руки его были сведены у живота. В этой нелепой позе он походил на сломанную куклу и казался теперь маленьким и бессильным. Караев посмотрел на него и философски заметил:
— Vanitas vanitatum et omnia vanitas.[17]
— Так точно! — козырнул ординарец.
— Ты понял, что я сказал? — удивлённо спросил ротмистр.
— Никак нет!
— Дурак! Распорядись, чтобы тело старшины отправили в Раздольное. Сообщить по команде, что через полчаса выступаем.
Ординарец ушёл. Ротмистр сказал Грудзинскому:
— Так-то, блистательный спаситель всея Руси… Не помог тебе ни боженька, ни черт. Надеюсь, что ты ещё не успел настрочить на меня донос! Вот и выходит, что все к лучшему в этом лучшем из миров. — Караев вернулся к Суэцугу.
На столе японца лежала кучка мелко исписанных листков из блокнота?
— Позвольте узнать, что вы писали, поручик?
— Это донесение моему начальнику.
— Вы не сообщите мне содержание этого донесения?
— Пожалуйста! — согласился Суэцугу. — Я сообщаю, что группа кавалерии ротмистра Караефу, под командованием поручика Такэтори Суэцугу, совершила разведывательный налёт на село, котору было занято крупными силами партизан и борсевико. Далее я говорить, что был большой бой, в котору много борсевико убито есть. Ещё я доносить, что отряд захватил много пленные и снаряжение. Вот. Все.
— Мягко выражаясь, вы доносите неправду, господин поручик, — осторожно сказал Караев.
— Японски офисеро не может говорить неправда, — невозмутимо отозвался Суэцугу.
— Но ведь было наоборот. Красных было мало. Бой был небольшой. Наших убили много. А не досталось нам ничего, кроме двух пленных.
— Но с вами были японски офисеро, значит, было так, как он писать… Все правильно! Японец всегда победитель есть.
Караев пожал плечами. Суэцугу снисходительно заметил:
— Вам этого не понять. Голова у европейца другое устройство имеет.
Ротмистр с любопытством посмотрел на японца: серьёзно ли тот говорит? Но лицо Суэцугу было важным и значительным.
— Скажите, поручик, а если в бою будет уничтожена большая часть японского отряда и останутся в живых человека два-три, кто будет победителем?
— Те, кто остался в живых.
— Если остался один?
— Все равно.
— А если и его убили, тогда кто?
— Япония.
— А если японца, оставшегося в живых, возьмут в плен?
— Этого не может быть, — сказал живо Суэцугу.
— Ну, а если все-таки взяли в плен?
— Нет, не можно… Японец не можно взять в плен…
— Позвольте… ведь партизаны забирали в плен японцев?
— Нет.
— Но я знаю это.
— Это вам только кажется. Японцев не бывает пленных.
— Ну, знаете… — развёл руками Караев.
— Вам этого не понять! — с видом превосходства сказал Суэцугу и продолжал писать своё донесение.
Напоследок каратели прошлись по крестьянским дворам. Большинство польстилось на съестное. К сёдлам приторочили и в сумы напихали кур, гусей. По селу разнёсся поросячий визг: волочили за ноги живых поросят, вытащенных из свинарников.
В хатах, где хозяева не заперли дверей, казаки хватали что попадало на глаза — полушалки, сапоги. Один унёс балалайку и тренькал на ней пальцем. Другой стащил целую скрыньку, обитую жестяными полосами, скреплёнными медными гвоздями, и украшенную охровыми и суриковыми разводами.
Караев с перевязанной головой вышел из штаба. Кубанку он держал в руках: теперь она не налезала на голову. Сморщившись, он поглядел на мародёров, но ничего не сказал.
Суэцугу, сопровождавший ротмистра, удивлённо посмотрел на площадь, откуда доносилось подавленное кудахтанье и гоготанье. Потом глубокомысленно заметил:
— Военная добыча есть награда доблести воина.
Караев покосился на него. Ординарец подвёл лошадей. Ротмистр и поручик сели на коней.
2
Лебеду и Виталия вывели. Они щурились, выйдя на воздух. Увидев перевязанного Караева, Виталий не мог сдержать усмешки. Значит, пока они с Лебедой сидели взаперти, в селе что-то произошло. Караев из-под полузакрытых век посмотрел на Виталия. Вполголоса отдал какое-то приказание ординарцу и с небольшим эскортом уехал.Ординарец передал приказание подхорунжему, и тот ускакал. Белые подошли к Лебеде и Виталию. Партизанам связали за спиной руки и накинули петлю на шею. Лебеда крякнул, а Виталий поёжился, почувствовав прикосновение верёвки. «Неужели тут и кончат?» — промелькнула у него мысль. Но у Караева были другие планы относительно захваченных в плен. Белые сели в седла, не выпуская верёвок из рук. Значит, поведут, но куда?
Какой-то молоденький казачок, не успевший ничего уворовать у крестьян, так как дежурил возле лошадей, заметил на ногах Виталия добрые ещё сапоги. Он кивнул головой и сказал Бонивуру:
— А ну, сымай… Чего зря топтать будешь.
Виталий сказал насмешливо:
— Что, служба, у белых даже сапог не выслужил? Плохо твоё дело.
Тот зло посмотрел на Виталия и передразнил:
— Не выслужил, не выслужил… С вами черта в ступе выслужишь!
— А чего же ты служишь? Ушёл бы… а то у тебя жизнь впереди. Молодому-то, поди, неохота умирать, когда красные поднажмут.
Казачок окрысился:
— А ты, думаешь, старым помрёшь? Не надейся! Караеву в лапы попал — он те жизнь-то укоротит.
К ним подошёл урядник Картавый.
— Что тут за разговоры?
— Сапоги, говорю, на ём ладные. Чтоб не пропали, снять надо.
Урядник наклонился, рассматривая сапоги. Большим пальцем провёл по коже: хороши.
— Сымай!
— Коли надо, снимай, — усмехнулся Виталий, — а то руки развяжи.
— Ну, это не выйдет, насчёт рук, — погрозил кулаком урядник. — Развяжи, пожалуй, так потом и не найдёшь.
— Вас же сотня, а я один, — сказал Виталий, надеясь, что руки, может быть, развяжут, а там будет видно.
Но урядник вместо ответа крикнул:
— Садись! — и, не дожидаясь, пока Бонивур сделает это, схватил его за ногу.
Виталий неловко упал, ударившись плечом о землю. Урядник схватил сапог за подошву и каблук, потянул на себя. Сапоги сидели плотно. Урядник покраснел от натуги, но упрямо тащил к себе. Рванул сапог и снял его, чуть не вывихнув Виталию ногу. Молодой протянул руку за сапогом. Картавый показал ему кукиш и, разувшись, стал натягивать сапог себе на ногу. Молодой сказал:
— Куда тебе, на твои тумбы! Ведь не налезут.
Урядник продолжал распяливать голенище. Оно с треском лопнуло по шву. Молодой сердито сказал:
— Ну, что я говорил, черт ты этакий!.. Зря только отнял.
Он схватился за второй сапог, но урядник, оттолкнув его, снял сам и клинком разрубил сапог пополам.
— На-кася выкуси…
Наблюдавшие за этой сценой расхохотались. Только бородатый Митрохин осуждающе покачал головой, с нескрываемой жалостью глядя на пропавшие сапоги.
— Эх-ма! Товар хорош был.
Обращаясь к нему за поддержкой, обескураженный казачок развёл руками:
— Видал? Эва, как он… Ни за что ни про что… А? — Плачущим голосом он укорял урядника. — Кобель, право слово, кобель! И сам не гам, и другому не дам! Ну, и зачем же ты их порубил, черт косой? Я бы их починил.
— А чтоб ты начальство уважал… вперёд бы не совался.
— Ну, ты, начальство, — шишка на ровном месте.
— Поговори у меня! — прикрикнул Картавый, гулко высморкался и ушёл.
Молодой в бешенстве погрозил ему вслед кулаком.
Бонивур с усмешкой смотрел на все происходящее. Лебеда пошевелился.
— Христопродавцы… Одно слово, мародёры. Сапоги, сапоги! Мало не передрались из-за обуток, а о хозяине и не вспомнили, гады… — сказал он громко.
Митрохин ответил ему:
— Вспомним, не обрадуешься!..
Он хрипло откашлялся и отошёл к коновязи. Лебеда сплюнул в его сторону. Тихо, только для Бонивура, добавил:
— Не знай, что тут было, пока мы в чулане сидели. Главную-то собаку кто-то благословил… Видал, башка перевязана? Теперь такое дело: надо бы нашим дать знать, что и как. Тут, пока эти лаялись, я с мальчонкой Верхотуровым перемигнулся.
— Ну? — оживился Виталий.
— Только боится он подходить. Все за избой хоронится. Тоже отметину получил… Голова перевязана, левого глаза и не видать. Не знаю, что придумать.
Виталий огляделся. Действительно, фигура мальчика маячила у избы Жилиных. Какая-то мысль мелькнула у комсомольца.
— Эй, станичники! — обратился он к белоказакам. — Пить охота. Принесите водички.
— Посыльных для вас нет! — ответил ему молодой.
Бонивур окликнул Вовку:
— Эй, сынок, притащи воды! Пить охота.
— Пущай несёт, — сказал Митрохин.
Вовка исчез, чтобы через минуту появиться вновь. В его руках был большой деревянный ковш. Вовка перешёл дорогу, стараясь не пролить воду, но, когда взглянул на Виталия, руки его дрогнули, он чуть не уронил ковш. Виталий посмотрел на мальчугана. Все лицо у Вовки было перекошено опухолью. Кровоподтёк виднелся из-под холщевой повязки, покрывшей лоб. Бонивур стал пить, не сводя взора с Вовки. Глаза мальчугана наполнились слезами.
— Кто тебя? — спросил Лебеда. — За что?
— Вон тот, бородатый… Я ему за Марью чуть дыхало не перервал! — скороговоркой ответил Вовка и прерывающимся голосом спросил: — Как же теперь будет, Виталя, а? Как же будет теперь?
Горячий шёпот Бонивура заставил мальчика выпрямиться.
— Последи, сынок, куда нас поведут… Дай знать Афанасию Ивановичу. Понял? Пускай выручает!
— Ладно! Понял!
Виталий хотел было задать Вовке вопрос о Настеньке, все это время острое беспокойство за девушку терзало его. Но конвойный, заметив, что арестованные разговаривают, крикнул:
— А ну, кончай!
Вовка, сжав в руках ковш до того, что костяшки пальцев побелели, выдохнул с такой силой, что даже стон вырвался из его груди:
— Эх-х, Виталя… винта бы мне! Я бы их, гадов…
Лицо его исказилось, острая жалость, тревога за пленных и недетская ненависть к белоказакам вмиг состарили его.
— Помогай нам, Вовка! Вместе рассчитаемся за все.
— А ну, сыпь отсюда! — заорал конвойный.
Вернувшись от коновязи, Митрохин насупился и тоже закричал:
— Давай, давай… пока я ещё не добавил!
Вовка перебежал площадь и скрылся в избе Жилиных.
Сотня собралась. Подхорунжий отдал команду. Головные тронулись. Пленников поставили между шеренгами. Один из конвоиров ощупал гимнастёрку Виталия, прикинул: со связанными руками не снять. На одежду Лебеды никто из белых не позарился. Его ичиги и старенький ватник ни в ком не вызывали корысти.
…Село словно вымерло. Вечерело, но ни в одной из хат не зажигали огня — ждали, когда уйдут белые. Виталий оглядывался по сторонам. Ни одной живой души! Неужели никто не видит, как их уводят отсюда? Нет, в окне у Жилиных он ясно разглядел Вовку. Однако тот сейчас же исчез, хлопнула дверь избы. В этот момент кони тронулись. Верёвки натянулись. Пленники пошли по дороге. Справа и слева, впереди и сзади их шли кони. От гулкого их топота вздрагивала земля.
Две фигуры из избы Жилиных метнулись к околице. Когда Митрохин миновал околицу, у развалившегося сарая что-то засвистело в воздухе, и бородатый, схватившись за голову, повалился из седла на дорогу.
К Митрохину бросились, подняли. Все лицо его было залито кровью из широкой раны, обнажившей скулу и надбровье. Подхорунжий, побледнев, оглядывал окрестность. Многие схватились за оружие, ожидая, что сейчас начнётся свалка, — место было удобное для засады, — кое-кто спешился.
Урядник наскоро перевязал Митрохина. Он бормотал:
— Эк рассадил! Чем же это?
Рябой наступил на что-то тяжёлое, закопавшееся в пыль. Поднял. Это был кружок печной чугунной конфорки.
— Счастлив твой бог, что не насмерть! — сказал он. — Экой штукой черепушку развалить вполне можно.
Пленники переглянулись.
— Никак Вовка! — шепнул Лебеда.
Опомнившись, Митрохин кинулся к сараям, сняв винтовку с плеча.
— Убью на месте, истинная икона!
Подхорунжий остановил его:
— Отставить, Митрохин!
— Дак это чо получается… — начал было тот.
— А то, что ежели на час ещё задержимся тут, — сказал подхорунжий, — так всех, поди, положат…
3
Сумрак опускался на окрестность. Погасли красные блики на небе. Бонивур проводил их взглядом.— Ветер будет завтра.
И он подумал о том, что завтра может быть многое, а его уже не будет. Мысль эта плохо умещалась в его мозгу. Лебеда, шедший рядом, придвинулся совсем близко, локоть к локтю, и шепнул:
— Ты места эти знаешь?
— Знаю… каждый кустик…
Лебеда продолжал:
— Скоро совсем стемнеет. Можешь верёвку перегрызть? Зубы у тебя молодые. И я их тут задержу, буду кидаться в разные стороны. А ты — сразу за этот кустарник… По лощинке к речке выйдешь.
— Один не стану! — сказал Виталий.
— Не пори горячку! — зашептал старик. — Обоим не уйти. Я со своей верёвкой не справлюсь. А один уйдёшь — поспешай на подмогу.
Лебеда был прав. Стоило испытать все. Пока не использованы все возможности спасения, нельзя сдаваться. Бонивур ожидал темноты.
Дальше от села на дороге стал попадаться щебень. С каждым шагом идти становилось все труднее.
Миновали сосновую рощу справа. Тёмные деревья отошли в сторону. Слева донёсся звенящий шум воды. Речка в этом месте была совсем близко. Знакомые, тысячу раз хоженные места!.. Здесь вот, на опушке, посреди которой возвышалась старая берёза, молодёжь жгла костры и прыгала через них. И он, Виталий, прыгал… И ожила в его памяти картина. Ребята шевелят костры палками, чтобы огонь горел ярче, чтобы ещё веселее рвался вверх, чтобы труднее было прыгать. Нужно хорошо разбежаться… потом оттолкнуться обеими ногами от земли, с силой выбросить руки вперёд… Ринуться через пламень, обдающий лицо палящим жаром, и перелететь через него. А потом толчок о землю… Платье дымится, и пекло костра оказывается сзади, а прямо перед тобой — смеющиеся лица девушек и парней…
— Виталий… начинай, родной, — шепнул Лебеда.
Бонивур схватил зубами верёвку. Кони шли неровно — то быстрее, то тише, — верёвка дёргалась. Виталий стал перетирать её зубами. Но верёвка намокла, стала скользкой и поминутно вырывалась. Скоро Виталий почувствовал, что во рту у него стало солено. «Эх, десны рассадил!» — подумал он. Наконец верёвка стала поддаваться. Но тут всадники хлестнули лошадей. Пленным пришлось бежать. Тучи пыли из-под копыт лошадей летели в их лица. Пыль хрустела на зубах. Мелкие камешки, брошенные копытами лошадей, секли лицо. Каждый шаг Бонивуру давался с трудом, камни ранили его обнажённые ноги. Не легче было и Лебеде. Ноги плохо повиновались ему, он спотыкался и однажды упал. Белые остановили лошадей, с бранью подняли его на ноги. Полузадохшийся Лебеда осмотрелся вокруг налитыми кровью глазами. Потом опять они бежали рядом — юноша и старик. Они прижимались плечами, потому что только так могли помочь друг другу. Но все чаще хрипел и всхлипывал Лебеда, не в силах набрать в грудь воздуху.
Далёкий крик, в котором слышались страх и отчаяние, донёсся до всадников. Они повернули головы, прислушиваясь. Бонивур напряг слух. Далёкий топот коня услышал он. Потом топот утих. Крик повторился. В этой темноте, неизвестно откуда идущий, не похожий на голос человека, нёсся он, казалось, из леса, или с сопок, или с неба, на котором мерцали звезды.
Пронёсся он сначала тихо, потом все громче и громче. И чем сильнее становился он, тем тревожнее звучал. Жалоба, страх, тоска и отчаяние слышались в нем. Он достиг высокой точки и погас. Все стихло.
Белые сдержали коней. Обеспокоенные этим криком, они озирались по сторонам.
— Волк, — сказал Митрохин.
— Это непохороненный покойник себе место просит, — сказал рябой суеверно и перекрестился.
Урядник презрительно сплюнул:
— Эх вы, крестолобы… Филин это кричит. Он ужасти как пугает ночью людей.
Бонивур подумал о том же.
Если бы знал он, что это за крик! Это плакала над трупом дочери мать Настеньки, думая, что никто не видит и не слышит её горя. Холодным звёздам в вышине поверяла она всю неизбывную материнскую боль. Не знал Виталий, что Настенька уже застыла, что возьмут её скоро люди, положат в сосновый ящик и предадут земле. Видел он её живой, весёлой, радостной, светлой и чистой, какой осталась она для Бонивура на короткий миг его жизни.
4
…То рысью, то шагом ехали всадники. Задыхались, готовые упасть, и вновь переводили дух пленники. А дорога тянулась впереди нескончаемой серой лентой, прихотливо изгибаясь и выпрямляясь. Спереди набегали все новые и новые сосны, холмы, пригорки и кустарники. Дальние сопки забегали вперёд, ближние ряд за рядом отступали назад, словно не в силах видеть крёстного пути двух измученных людей.Но вот движение замедлилось. Сотня остановилась. Обострившимся слухом человека, которого не покидает надежда, Бонивур уловил топот сзади. И опять затих топот.
Большая часть белых на рысях поскакала дальше, а небольшой отряд, из десяти — двенадцати человек, свернул в сторону от дороги. Под ногами зашуршала трава. Какие-то постройки зачернели невдалеке. Насколько позволяла темнота. Виталий разглядел дом, сарай, что-то похожее на навес и конный станок. Видимо, это был хутор.
Казаки спешились. Верёвки, тянувшие пленных, ослабели. Лебеда сразу опустился на землю, сипло, прерывисто дыша.
Подошли белые и приказали встать. Бонивур поднялся. Двое белых взяли старика за руки и за ноги и отнесли под навес. Затем пленников прикрутили к стойкам. Задели больную руку Лебеды. Старик охнул и что-то пробормотал. Когда каратели отошли, Бонивур стал вглядываться. Лебеда весь обмяк. Колени его согнулись, голова бессильно опустилась на грудь. Бонивур встревоженно сказал:
— Дедушка… а дедушка!
Из-за навеса вывернулся часовой и лениво сказал:
— Не разговаривать!
Бонивур замолк. Часовой подошёл к пленникам. Сплюнул звучно в сторону, пошарил в кармане, достал кисет, набил трубку и закурил. Пламя спички осветило его лицо — круглое, с редкими белокурыми усиками. Это был тот белоказак, которого обделил урядник. Он постоял, оглянулся на шум, послышавшийся из дома, в котором зажгли свет, почесался и сказал:
— Ну, вот и ночь прошла… Чудно!
На него гнетуще действовало тяжёлое дыхание арестованных, только нарушавшее тишину под навесом. Часовой наклонился к Лебеде, всмотрелся.
— Живой, — сказал он, видимо, только затем, чтобы избавиться от тишины.
Подошёл к Бонивуру и, попыхивая трубкой, стал рассматривать его. Немигающий взгляд Бонивура потревожил часового, он отступил на шаг.
— Чего смотришь? Вот как тресну по буркалам-то… — И отошёл в сторону.
Его томило вынужденное безделье и ожидание. Он прошёлся несколько раз перед навесом и заметил, обращаясь к Бонивуру:
— Ты молодой, а он старый… А умрёте вы в одно время… Чудно! — Тут он не то кашлянул, задохнувшись дымом, не то засмеялся. — Молчишь? Ну молчи!
Что-то неясно тревожило часового. Может быть, близость смерти?.. Или он просто боялся темноты? Молчать он не мог. Он опять сказал:
— У меня красные Саньку убили, брата… А сегодня вас обоих убьют. Так и идёт… — После паузы он добавил, раздражаясь от воспоминания: — За такого казака, как Санька, ваших надо десятерых угробить, а то и поболе… У вас таких казаков нет!.. Али тоже есть? Нынче ваш один старик здорово, леший, дрался. Скольких положил, а потом о каменюгу ударился и голову размозжил. Поди, тоже казак! Ноги кривые.
Мужество Колодяжного поразило часового. Потом он усомнился, не слишком ли хорошо отозвался о Колодяжном, и сказал неуверенно:
— А может, не казак… Рази настоящий казак пойдёт к вам? Голытьба — та идёт. Оно, правда, и у меня имущества небогато, но мы в родстве со станичным… Вот войну прикончим, земли прирежут за добрую службу… тогда лучше будет… Али не скоро ещё война-то кончится? Не знаешь? — Он замигал, ожидая от пленника ответа, потом добавил: — Не знаешь. И никто не знает.
Часовой зевнул и перекрестил рот. Потом спросил:
— Жив? Эй ты, красный, ещё от страха не помер? — Раскурил погасшую трубку, посветил спичкой над головой и, увидя, что Бонивур по-прежнему смотрит в темноту, устремив взор на редкие звезды, мерцавшие в вышине, сказал:
— Жив.
Какая-то мысль пришла ему в голову. Он, кряхтя, стащил со старика ичиги.
— Сгодятся! — и сунул их в угол.
Из дома стали выходить люди. В освещённом четырехугольнике двери их фигуры появлялись чёткими силуэтами и пропадали в темноте, когда люди сходили с крыльца. Часовой отошёл от Бонивура, бросив напоследок:
— Казнить вас будут… Ротмистр у нас карахтерный человек.
Он вытянул руки по швам, узнав подходившего Караева. За спиной Караева вышагивал Суэцугу. Ротмистр сказал часовому:
— Дурак… не мог догадаться огня разжечь! — И обернулся к сопровождающим: — А ну, насчёт костра, живо!
Суэцугу раскрыл портсигар и предложил ротмистру папиросу. Они закурили. Суэцугу, аккуратно подстелив плащ, сел на колоду в углу навеса.
Трое белых кинулись за дровами. Скоро они вернулись с охапками досок, щепы, кольев. Часовой клинком нащипал лучины и стал устраивать костёр, пыхтя от старания. Кто-то принёс сена. Часовой сунул его в середину щепы и зажёг. Пламя спички перекинулось на сухую траву, разбежалось по стебелькам, пожирая их и пробираясь все глубже. Густой дым повалил клубами. Часовой закашлялся, наклонился над огнём и стал раздувать его. Пламя взыграло и накинулось на щепу. Затрещало топливо.
5
Колеблющийся свет костра озарил навес. Пляшущие тени заиграли на лице привязанного Бонивура. Он закрыл глаза, ослеплённый светом. Костёр погасил звезды, на которые он смотрел. Небо погрузилось во мрак. Казаки столпились возле костра, протягивая к огню руки, больше по привычке, чем по нужде: ночь была тихая и тёплая. Бонивур открыл глаза и посмотрел на врагов. Большинство были люди пожилые — лет сорока, сорока пяти. Только трое моложе других. Все они показались Бонивуру чем-то похожими друг на друга. Лица их были красны. Видно, выпили для храбрости. Бонивур сообразил по равнодушию, с которым они держались, что предстоящее им привычно, что эти люди — приближённые ротмистра.Караев кивнул головой на Лебеду: отвязать! Бонивур с болью подумал, что не ушёл Лебеда от пытки и не лёгкой, тихой смертью умрёт он, а в муках. Крепок был партизан! Жизнь сидела в нем прочно, но лучше бы умереть ему от ран… Лебеда открыл глаза, увидел белых и стал искать Бонивура. Улыбнулся ему потихоньку, словно не было тут никого, кроме своих. Но, ободряя друга, сам он был устрашающе бледен, не Лебеда, а его тень. Он опустился на землю.