Страница:
– Езус, – вздыхает Фрида, купая в ванне худое тельце девочки, – Езус, в семье не без урода.
Но Иоанна не так уж проста, дважды перепрыгнула через класс в школе.
– Иоанна, как тебе нравится наш маленький гость? – спрашивает Филипп.
– Этот? Очень странный. Рта не раскрывает. Только глазами зыркает все время.
– Иоанна, – кричит Бумба, – мы поднимаемся, я хочу показать Саулу мою комнату, идем с нами.
– Мы идем паковать чемоданы, а затем ночью погулять по городу, расставаясь с ним, – говорят кудрявые девушки, и Фердинанд плетется за ними.
– Эдит, – говорит доктор Ласкер, – насколько я понимаю, ты остаешься в одиночестве в доме. Не делай этого. Идем со мной. Пойдем в любое место, куда хочешь – в театр, в кино, на танцы, погуляем согласно твоему желанию и вкусу. А захочешь, уведу Саула домой и вернусь к тебе? Согласишься, маленькая Мадонна?
«Может, согласиться? Летний жаркий вечер, ночь удивительно хороша. Что я буду одна делать в такую ночь?» – размышляет Эдит.
Филипп стоит напротив нее. И она ощущает запах жара офисов, набитых старыми книгами, который идет от одежды Филиппа. И снова содрогается.
«Нет, устала от него. Лучше останусь дома».
– Папа, сегодня нет, я очень устала. Возьму книжечку и прилягу отдохнуть. Фрида принесет мне ужин в постель и начнет рассказывать о давних днях. Я очень люблю такие вечера.
Все ушли. В огромном доме остались лишь Эдит, Фрида и двое детей. Сна ни в одном глазу. Ночь тяжела и раздражительна. Эдит переходит в столовую. Здесь жалюзи уже опущены. Фрида всегда боится воров. Как только наступают сумерки, она тут же опускает жалюзи. Часы бьют девять. Эсперанто дремлет в одном из кресел. Эдит включает свет. Использованные приборы все еще стоят на обеденном столе. Из радиоприемника, который забыли выключить, льется цыганская музыка, то мягкая, успокаивающая, то бурная и раздражающая. – вот она легко так смеется, вот возникает плачущая скрипка, внезапно, как удар бича. «При звуках этой мелодии невозможно удержаться, чтобы не пуститься в пляс. Где-то пляшут люди в эти мгновения, взявшись за руки, и музыка их сопровождает. А я стою тут одна-одинешенька и не знаю, что мне делать. Хотела бы и я плясать. С кем? Этого я не знаю, и вообще ничего не знаю. Филипп прав, пришло время подумать о будущем. Но если бы сказал мне это как-то по-другому. Только не Филипп! Что-то со мной не в порядке! Какая-то усталость, которую не могу преодолеть. Гейнц говорит: «Усталость деградации». Гейнц всегда попадает в болевую точку. А я просто не умею отвечать. Каждое дуновение, даже самое слабое, может меня одолеть. Мама, несомненно, не была такой. Никогда отец не говорил с ней. Только дед, который просто перед ней преклонялся. Со дня ее смерти я не была в ее комнате, пойду туда».
Эдит зажигает свет в комнате матери. Комната чисто прибрана. Фрида всегда здесь наводит порядок. Все здесь зеленого цвета – и шелковые шторы, и шелковые покрывала на постели. Широкая дверь ведет в спальню отца. В отверстиях замков стенных шкафов торчат ключи. Эдит открывает шкафы. Рука здесь не прикасалась ни к чему. Небольшой беспорядок в ящиках матери. Тонкий запах духов. Дверь в ванную и в комнату для одежды. И здесь запах дорогих духов. Неужели так всегда и будет все здесь стоять? Словно все еще ощутимо здесь живое дыхание матери. Три зеркала расположены так, что, сидя перед ними в кресле, мать могла видеть себя со всех сторон.
– Господи, девочка! Эдит, что ты тут делаешь? Увидела в комнате свет и вошла. Идем, я приготовила тебе ужин.
– Фрида, ты помнишь маму?
– Помню… – Фрида скрестила руки, – помню, благословенна память ее, словно только вчера ушла от нас. Тут вот сидела каждый вечер, и я расчесывала ей волосы. Какие роскошные волосы были у нее! Черные, как уголь, и мягкие, как шелк. Когда распускала их, выглядела как девушка. Никогда не ложилась спать до прихода отца. Тут вот он стоял и смотрел, как я расчесывала ей волосы. Какие они тогда были веселые! Как смеялись! Не раз он забирал гребешок из моих рук и говорил: «Иди, Фрида, иди, я завершу твою работу». Мама твоя краснела. Даже после того, как родила и поставила на ноги семерых детей, краснела.
«Отец! Любящий? Истинный мужчина? Как странно».
– Фрида, отец сильно любил маму?
– Что за вопрос! Мужчины любят шелк. Мама твоя была как шелк.
– Эдит, я разыскиваю тебя по всему дому, – в комнате стоит Гейнц, высокий парень, блондин, выражение лица умное, острое, самоуверенное. – Дорогая сестра, я привел гостя. Согласишься ли ты принять его? Он будет в восторге.
– Оставь меня, Гейнц. Только гостей мне не хватает сегодня.
– Почему, Эдит? Он пришел с единственной целью – увидеть твое дорогое необычное лицо. И если ты не придешь, я приведу его сюда, он просто жаждет с тобой познакомиться.
– Иди, иди, детка, – говорит Фрида, – чего тебе крутиться, подобно тени, среди стен.
Эдит идет за братом. В гостиной их ждет Эмиль Рифке, офицер германской полиции, рыжий и широкоплечий.
– Можно исповедаться?
– Эмиль, извини меня! Мне надо пойти, сменить одежду. Сестра тем временем займется тобой.
– Хотите что-нибудь выпить?
– Госпожа, нет у меня выбора, я должен признаться, не преувеличивая. Госпожа прекрасней всех женщин, которых я видел в жизни.
Эдит вежливо посмеивается. «Такое отсутствие вкуса. Сразу же начать с комплиментов». Глаза гостя суживаются до двух узких щелок, стоит и не отрывает от нее глаз. Лицо оценщика товара, руки грубые и красные, как у мясника. «Лучше бы он спрятал свои руки в перчатки и перестал, в конце концов, так смотреть на меня…»
– Госпожа моя так тиха. Всегда так? Может, присоединится к нам в этот вечер? Хотим немого развлечься. Не сомневаюсь, что она будет нас сопровождать. Я с места не сдвинусь без нее.
Щелки глаз на миг расширяются и сжимаются снова. Эдит в смятении. «Положение мое действительно неловкое. Выдерживать такое искрометное давление, идущее от него. Как я спасусь от этого? Лучше ехать с ними, чем так стоять даже еще миг под этим взглядом».
– Конечно же, господин, с удовольствием буду сопровождать вас. Извините, я должна вас оставить одного на некоторое время. Мне тоже надо сменить одежду. Брат мой сейчас вернется.
Она вышла. «Почему у меня такое тяжелое дыхание? Несомненно, не из-за этого, с руками мясника. Просто было ужасно неловко».
– Куда бы хотела госпожа поехать? – Гейнц за рулем. Эмиль Рифке сидит вплотную к ней. И опять эти узкие щелки глаз хищника, лишающие ее покоя.
– Простите, я хочу слушать цыганскую музыку, танцевать под звуки этой мелодии.
– Согласен. Гейнц, гони! – и обоих одолевает смех.
Доктор Ласкер и Саул возвращаются домой до наступления темноты. С момента выхода из дома Леви мальчик молчит. Звука нельзя добиться от него. Доктор Ласкер оставляет это напрасное занятие и сосредотачивается на размышлениях.
В этот час скамья занята целиком. Четверками и тройками прогуливаются по переулку девочки лет четырнадцати, и гуляющий по тротуару, должен пройти сквозь их строй. Есть парни, которые занимаются этим весь вечер: прогуливаются взад и вперед, каждый раз разделяя девочек, которые получают от этого большое удовольствие, смеются и подмигивают в ответ на подмигивания парней. Целый день они трудились на фабрике, теперь город их. Когда они проходят мимо Отто, он не может удержаться:
– Не чувствуете, какой запах в воздухе? Яд источают эти девицы, и вправду, голые змеи, хуже всех проституток переулка. Почему нет? Из корня гадюки исходит яд.
Девицы слышат, но не понимают намека. Наоборот, им приятна беседа с ним.
– Отто, расскажи нам, почему ты дал собаке имя – Мина?
– Ну, в общем-то, Мина это также имя моей жены. Однажды купил эту собаку, вернулся домой и закричал: «Мина, куколка моя, любимая, иди сюда, быстрей». – Тут же соседи распахивают окна, следят за спектаклем, и лопаются от смеха. – Так вот отомстила мне жена! Не спрашивайте, не спрашивайте…
– Саул, завтра в обед приедут тебя забрать на каникулы. Будь готов. Скажи хотя бы, было хорошо?
– Да, дядя, было хорошо.
Они расстаются, Саул идет домой. Эльза стоит у дома. Вышла на работу, платье на ней черное, светящееся, короткое, до колен. И Пауле стоит там, опираясь о стену дома, руки в карманах, сигарета в углу рта, стоит бесцельно, смотрит и молчит. Еще немного, и люди пойдут в трактир. Он находится напротив. На оконном стекле трактира нарисована полуголая толстуха, а под нею надпись – «Заходите посмотреть на жирную Берту».
Саул знает, что нет никакой Берты, и никогда не было. Это сделано лишь для привлечения публики, и кто однажды сюда заходит, скорее всего, уже не выйдет оттуда. Даже если не найдет там жирную Берту.
Мясная лавка полна входящих и выходящих евреев, много разговаривающих и мало покупающих. Но это не имеет значения. Мать Саула занята по горло, и ни о чем не спрашивает. Спросила бы, Саул ничего бы не мог сказать. Все здесь видится ему уродливым, невероятно уродливым.
Глава третья
Но Иоанна не так уж проста, дважды перепрыгнула через класс в школе.
– Иоанна, как тебе нравится наш маленький гость? – спрашивает Филипп.
– Этот? Очень странный. Рта не раскрывает. Только глазами зыркает все время.
– Иоанна, – кричит Бумба, – мы поднимаемся, я хочу показать Саулу мою комнату, идем с нами.
– Мы идем паковать чемоданы, а затем ночью погулять по городу, расставаясь с ним, – говорят кудрявые девушки, и Фердинанд плетется за ними.
– Эдит, – говорит доктор Ласкер, – насколько я понимаю, ты остаешься в одиночестве в доме. Не делай этого. Идем со мной. Пойдем в любое место, куда хочешь – в театр, в кино, на танцы, погуляем согласно твоему желанию и вкусу. А захочешь, уведу Саула домой и вернусь к тебе? Согласишься, маленькая Мадонна?
«Может, согласиться? Летний жаркий вечер, ночь удивительно хороша. Что я буду одна делать в такую ночь?» – размышляет Эдит.
Филипп стоит напротив нее. И она ощущает запах жара офисов, набитых старыми книгами, который идет от одежды Филиппа. И снова содрогается.
«Нет, устала от него. Лучше останусь дома».
– Папа, сегодня нет, я очень устала. Возьму книжечку и прилягу отдохнуть. Фрида принесет мне ужин в постель и начнет рассказывать о давних днях. Я очень люблю такие вечера.
Все ушли. В огромном доме остались лишь Эдит, Фрида и двое детей. Сна ни в одном глазу. Ночь тяжела и раздражительна. Эдит переходит в столовую. Здесь жалюзи уже опущены. Фрида всегда боится воров. Как только наступают сумерки, она тут же опускает жалюзи. Часы бьют девять. Эсперанто дремлет в одном из кресел. Эдит включает свет. Использованные приборы все еще стоят на обеденном столе. Из радиоприемника, который забыли выключить, льется цыганская музыка, то мягкая, успокаивающая, то бурная и раздражающая. – вот она легко так смеется, вот возникает плачущая скрипка, внезапно, как удар бича. «При звуках этой мелодии невозможно удержаться, чтобы не пуститься в пляс. Где-то пляшут люди в эти мгновения, взявшись за руки, и музыка их сопровождает. А я стою тут одна-одинешенька и не знаю, что мне делать. Хотела бы и я плясать. С кем? Этого я не знаю, и вообще ничего не знаю. Филипп прав, пришло время подумать о будущем. Но если бы сказал мне это как-то по-другому. Только не Филипп! Что-то со мной не в порядке! Какая-то усталость, которую не могу преодолеть. Гейнц говорит: «Усталость деградации». Гейнц всегда попадает в болевую точку. А я просто не умею отвечать. Каждое дуновение, даже самое слабое, может меня одолеть. Мама, несомненно, не была такой. Никогда отец не говорил с ней. Только дед, который просто перед ней преклонялся. Со дня ее смерти я не была в ее комнате, пойду туда».
Эдит зажигает свет в комнате матери. Комната чисто прибрана. Фрида всегда здесь наводит порядок. Все здесь зеленого цвета – и шелковые шторы, и шелковые покрывала на постели. Широкая дверь ведет в спальню отца. В отверстиях замков стенных шкафов торчат ключи. Эдит открывает шкафы. Рука здесь не прикасалась ни к чему. Небольшой беспорядок в ящиках матери. Тонкий запах духов. Дверь в ванную и в комнату для одежды. И здесь запах дорогих духов. Неужели так всегда и будет все здесь стоять? Словно все еще ощутимо здесь живое дыхание матери. Три зеркала расположены так, что, сидя перед ними в кресле, мать могла видеть себя со всех сторон.
– Господи, девочка! Эдит, что ты тут делаешь? Увидела в комнате свет и вошла. Идем, я приготовила тебе ужин.
– Фрида, ты помнишь маму?
– Помню… – Фрида скрестила руки, – помню, благословенна память ее, словно только вчера ушла от нас. Тут вот сидела каждый вечер, и я расчесывала ей волосы. Какие роскошные волосы были у нее! Черные, как уголь, и мягкие, как шелк. Когда распускала их, выглядела как девушка. Никогда не ложилась спать до прихода отца. Тут вот он стоял и смотрел, как я расчесывала ей волосы. Какие они тогда были веселые! Как смеялись! Не раз он забирал гребешок из моих рук и говорил: «Иди, Фрида, иди, я завершу твою работу». Мама твоя краснела. Даже после того, как родила и поставила на ноги семерых детей, краснела.
«Отец! Любящий? Истинный мужчина? Как странно».
– Фрида, отец сильно любил маму?
– Что за вопрос! Мужчины любят шелк. Мама твоя была как шелк.
– Эдит, я разыскиваю тебя по всему дому, – в комнате стоит Гейнц, высокий парень, блондин, выражение лица умное, острое, самоуверенное. – Дорогая сестра, я привел гостя. Согласишься ли ты принять его? Он будет в восторге.
– Оставь меня, Гейнц. Только гостей мне не хватает сегодня.
– Почему, Эдит? Он пришел с единственной целью – увидеть твое дорогое необычное лицо. И если ты не придешь, я приведу его сюда, он просто жаждет с тобой познакомиться.
– Иди, иди, детка, – говорит Фрида, – чего тебе крутиться, подобно тени, среди стен.
Эдит идет за братом. В гостиной их ждет Эмиль Рифке, офицер германской полиции, рыжий и широкоплечий.
– Можно исповедаться?
– Эмиль, извини меня! Мне надо пойти, сменить одежду. Сестра тем временем займется тобой.
– Хотите что-нибудь выпить?
– Госпожа, нет у меня выбора, я должен признаться, не преувеличивая. Госпожа прекрасней всех женщин, которых я видел в жизни.
Эдит вежливо посмеивается. «Такое отсутствие вкуса. Сразу же начать с комплиментов». Глаза гостя суживаются до двух узких щелок, стоит и не отрывает от нее глаз. Лицо оценщика товара, руки грубые и красные, как у мясника. «Лучше бы он спрятал свои руки в перчатки и перестал, в конце концов, так смотреть на меня…»
– Госпожа моя так тиха. Всегда так? Может, присоединится к нам в этот вечер? Хотим немого развлечься. Не сомневаюсь, что она будет нас сопровождать. Я с места не сдвинусь без нее.
Щелки глаз на миг расширяются и сжимаются снова. Эдит в смятении. «Положение мое действительно неловкое. Выдерживать такое искрометное давление, идущее от него. Как я спасусь от этого? Лучше ехать с ними, чем так стоять даже еще миг под этим взглядом».
– Конечно же, господин, с удовольствием буду сопровождать вас. Извините, я должна вас оставить одного на некоторое время. Мне тоже надо сменить одежду. Брат мой сейчас вернется.
Она вышла. «Почему у меня такое тяжелое дыхание? Несомненно, не из-за этого, с руками мясника. Просто было ужасно неловко».
– Куда бы хотела госпожа поехать? – Гейнц за рулем. Эмиль Рифке сидит вплотную к ней. И опять эти узкие щелки глаз хищника, лишающие ее покоя.
– Простите, я хочу слушать цыганскую музыку, танцевать под звуки этой мелодии.
– Согласен. Гейнц, гони! – и обоих одолевает смех.
Доктор Ласкер и Саул возвращаются домой до наступления темноты. С момента выхода из дома Леви мальчик молчит. Звука нельзя добиться от него. Доктор Ласкер оставляет это напрасное занятие и сосредотачивается на размышлениях.
В этот час скамья занята целиком. Четверками и тройками прогуливаются по переулку девочки лет четырнадцати, и гуляющий по тротуару, должен пройти сквозь их строй. Есть парни, которые занимаются этим весь вечер: прогуливаются взад и вперед, каждый раз разделяя девочек, которые получают от этого большое удовольствие, смеются и подмигивают в ответ на подмигивания парней. Целый день они трудились на фабрике, теперь город их. Когда они проходят мимо Отто, он не может удержаться:
– Не чувствуете, какой запах в воздухе? Яд источают эти девицы, и вправду, голые змеи, хуже всех проституток переулка. Почему нет? Из корня гадюки исходит яд.
Девицы слышат, но не понимают намека. Наоборот, им приятна беседа с ним.
– Отто, расскажи нам, почему ты дал собаке имя – Мина?
– Ну, в общем-то, Мина это также имя моей жены. Однажды купил эту собаку, вернулся домой и закричал: «Мина, куколка моя, любимая, иди сюда, быстрей». – Тут же соседи распахивают окна, следят за спектаклем, и лопаются от смеха. – Так вот отомстила мне жена! Не спрашивайте, не спрашивайте…
– Саул, завтра в обед приедут тебя забрать на каникулы. Будь готов. Скажи хотя бы, было хорошо?
– Да, дядя, было хорошо.
Они расстаются, Саул идет домой. Эльза стоит у дома. Вышла на работу, платье на ней черное, светящееся, короткое, до колен. И Пауле стоит там, опираясь о стену дома, руки в карманах, сигарета в углу рта, стоит бесцельно, смотрит и молчит. Еще немного, и люди пойдут в трактир. Он находится напротив. На оконном стекле трактира нарисована полуголая толстуха, а под нею надпись – «Заходите посмотреть на жирную Берту».
Саул знает, что нет никакой Берты, и никогда не было. Это сделано лишь для привлечения публики, и кто однажды сюда заходит, скорее всего, уже не выйдет оттуда. Даже если не найдет там жирную Берту.
Мясная лавка полна входящих и выходящих евреев, много разговаривающих и мало покупающих. Но это не имеет значения. Мать Саула занята по горло, и ни о чем не спрашивает. Спросила бы, Саул ничего бы не мог сказать. Все здесь видится ему уродливым, невероятно уродливым.
Глава третья
Какое чудесное утро! – обращается Саул к Отто.
Отто не слышит, он погружен в очередной спор. В это утро безработные вышли раньше обычного, окружают киоск. Диспут закипает, Мина лает, Отто охрип, можно ли обратить внимание на чудесное утро?
– Ах, подлецы, подлецы, никогда не поймете, в чем дело. В навозе родились, в навозе помрете.
Проходит незнакомец и просит непартийную газету. Отто просто выходит из себя.
– Никто ничего не понимает. Я фашистские газеты не продаю! Ничего в них не пишется, только ложь и вранье!
Жилы на шее Отто надуваются от гнева. Незнакомец пугается такой реакции и быстро ретируется. Безработные помирают от смеха и усаживаются на скамью.
– Отто, – говорит Саул, – сегодня, в двенадцатом часу я уезжаю на каникулы.
– Каникулы! – глаза Отто расширяются. – Конечно, я всегда говорил, что ты мелкобуржуазный ребенок. – И нотка огорчения проскальзывает в его голосе.
– Что это такое – мелкобуржуазный, Отто? – пугается Саул.
– Мелкобуржуазный?.. Ну-у… Гм… Погоди. – Отто выпрямляется. – Представь себе такие длинные сани. Представил?
– Да.
– Сани везут из рая в ад, понимаешь?
– Понимаю.
– По разным причинам властителям тесно в раю, понял?
– Да.
– Нет. Сейчас поймешь. Итак, берут они несколько из своих товарищей, сажают в сани и осторожно толкают и… сани сдвигаются с места!.. И так они спускаются вниз, в ад, и так из буржуев превращаются в мелких буржуев. Ты понял?
– Да.
– Нет. Сейчас поймешь. Итак, понятно, что те отверженные не хотят спускаться в преисподнюю, хватаются с двух сторон за сани и пытаются затормозить спуск. Но они просто не понимают в чем дело. Сани скользят легко, и, в конце концов, все окажутся в преисподней. Эти попадают туда быстро, а те – помедленней. Понял?
– Да.
– Нет. Сейчас поймешь. И вот, когда кто-то теряет терпение, перестает тормозить руками и, хоп, спускается вниз, тотчас его товарищи на санях кричат: Караул! Ничтожество! Изменник! Теперь ты понял?
– Понял и не понял! Ведь правы те, кто хочет затормозить сани. Зачем же им спускаться в преисподнюю?
– Ага! – Отто сдвигает кепку со стороны в сторону. – Прямо политическая мысль! Жить в нашей преисподней не большое удовольствие. Но пойми, мальчик, есть кто-то, кто сооружает лестницу из ада в райский сад, и тогда люди думают, что если поймут в чем дело, научатся по этой лестнице взбираться, понимаешь?
– Да, понимаю. Но почему я мелкий буржуа?
– Потому что ты еврей. Евреи все – мелкие буржуа.
Саул задумчиво смотрит на Отто. Рассказать ему? Да или нет? Лучше нет! Хотел поговорить с Отто о новых своих друзьях, но теперь он их стыдится. Отто не отнесется к ним с уважением. Нет, нет. Об этом лучше поговорить с Эльзой, она поймет.
– Какое чудное утро! – говорят женщины переулка.
Они стоят группами, и языки их пылают. Кто знает? Кто слышал? Кто видел? Руки их сопровождают жестами каждое слово.
– Храни нас Господь от этих! От каждой. Нет у них никакого понятия, только сплетничать по любому поводу и о любом человеке, – вздыхает Отто и становится у входа в переулок.
– Какое утро! Какое утро! – вздох исходит из глубины сердец. Дома, впитавшие плесень, выплескивают ее наружу. Лето! Люди гуляют в такой день по широким аллеям, вбирающим солнце, купаются в реках или отдыхают в лесах, наслаждаясь вкусом солнечного летнего дня. Здесь, в переулке, витает пыль, оседая на камни и лица, и над ними распростерта дразнящая синева, как открытое за решеткой окошко в тюрьме.
Что за утро! Даже в подвал Эльзы прокрались лучи солнца. Эльза стоит перед зеркалом. На розовом ночном столике, на ящике которого нарисовано большое черное сердце, стоит горящий примус. Эльза нагревает на огне щипцы и проводит ими, горячими, по волосам, чтобы завились мелкими кудрями, как у барашков. Наискось от нее на кровати сидит мать Эльзы и громко пьет воду большими глотками. В руке ее большая чашка, на которой позолоченными буквами выведено – «Именем Бога и во имя кайзера и родины». Глоток – старухе, глоток большой кошке, прижавшейся к ней.
– Старуха, – не раз говорят ей люди переулка, – зачем тебе подкармливать это животное. У тебя что, хлеба вдоволь?
– Из зависти, – отвечает старуха.
– Зависти? – удивляются люди. – К кому?
– К Эльзе, мне ведь тоже нужен кто-то, кто согреет мою постель.
Саул сидит и смотрит на Эльзу и на букет восковых роз, стоящий на столе в вазе, обернутой зеленой бумагой.
– Такое утро, – говорит Эльза, – отлично для профессии, прополаскивающей кровь. Да ну ее к чертям, профессию! В такое утро, быть может, явится кто-то, мой, пригласит меня на площадь, где столько развлечений. Покатаемся на карусели, головокружение кружит и кровь.
– Фи-фи, – говорит Эльза, – фи-фи! – щипцы шипят, запах горелого разносится по комнате. – Не приходи ко мне с рассказами об этих царских дочерях. Отлично их знаю. Они скучны – до смерти. А сын твой царский, что ты думаешь, делает? К нам он приходит от большой скуки. Знаю я их, этих царских дочерей. Красивы, ухожены, мужья касаются их в шелковых перчатках, но уже назавтра они им надоедают. И тогда – привет, и в трактир!
Эльза в волнении швыряет щипцы и обращается к Саулу.
– А твой дядя Филипп расхаживает здесь по переулку, как святой, но он как все мужики, две у него невесты, одна в будни – для переулка, эта – стриженная, и другая – для субботы, там – во дворце. И что ты думаешь, он хочет от них обеих? То же самое. Так вот, и это все. Гора мусора весь этот мир. Знай, царская дочь и я – обе мы – жуки навозные, и это все.
Снова зло топает ногами. Мать ее равнодушно смотрит на нее. Только кошка прыгает в испуге, и зеркало подрагивает.
– Эльза, – спрашивает Саул, почему все сердятся, когда я рассказываю о своих новых друзьях?
– Почему? А черт его знает, почему. Ты, зеленый юнец, что ты вообще понимаешь из того, что я тут сказала?
– Саул!
Господи! Голос матери Саула доносится со двора.
– Твоя старуха трубит снаружи, – с презрением роняет Эльза.
Саул начинает ерзать на стуле. Как выскочить из комнаты Эльзы? Семьюдесятью семью запретами закляла его мать – не разговаривать с Эльзой. «Ты из добропорядочной семьи», – вдалбливает она ему с утра до вечера.
– Саул! Ох, этот ребенок. Моя могила.
Слава Богу, убралась. Саул прокрался на улицу и входит в мясную лавку, руки в карманах, насвистывая, словно ничего не произошло.
– Негодяй! – Когда мать сердится, горы мяса начинают ходить как волны в ее теле. Саул ненавидит ее в такие минуты. – Где ты болтался, подлая твоя душа? – подбородок матери дрожит. – Десять часов, скоро пройдет утро, надо собрать чемодан, выкупаться, одеться, как положено, ты ведь из добропорядочной семьи.
Мать загоняет его в кухню, энергично окунает в таз с горячей водой, трет тело жесткой щеткой. Уши его пылают, мыло жжет глаза – ужас! Саул вырывается из железных рук матери, как будто в него черт вселился. Саул кричит.
– Что случилось? – спрашивает госпожа Гольдшмит.
Но Саул замолкает. Мысль внезапно возникла в голове. Катастрофа, Боже! Ведь машина въедет в переулок и остановится у мясной лавки, и Отто, конечно же, все увидит. Что скажет! Какой стыд! Что ему мои новые друзья! Отто – человек отличный, умный. Только сяду в машину заколдованного дома, тотчас же скажет, что одни беды ждут Саула.
– Стоишь, как истукан! Размечтался. Ну! – мать готовит для него синие брюки. – Одни беды с тобой!
Половина двенадцатого. Дверная пружина мясной лавки издает звук. В лавке стоят Филипп и Белла, девушка лет двадцати, брюнетка, стриженная под мальчика. Она – член движения сионистской молодежи. Симпатичное, тощее существо, черные ее глаза задумчивы. Одета в форму движения: синяя юбка, большой подсумок, белая рубаха с закатанными рукавами. В руках у нее большая коричневая сумка. Бела – девушка активная, всегда в «центре событий».
– Какое чудное утро! Филипп и я не могли усидеть в конторе. Сбежали. Твое счастье, Саул, что можешь покинуть город, – и Белла подает ему большую плитку шоколада – на дорогу.
– Можно представиться, госпожа? – звуки голоса врываются даже в задние комнаты. – Меня зовут Гейнц Леви. Мы приехали забрать мальчика. Госпожа не должна беспокоиться ни о чем. Он будет в надежных руках.
Приехали. Выхода нет. Отто уже увидел машину. Все и так потеряно. Саул и дядя входят в лавку. Там стоят трое. Двое детей, которые выглядят здесь совсем не так, как там, в их доме. Наряжены, как павлины, в матросские костюмчики. На лицах их удивление и неловкость. Третий – Гейнц. Он кланяется госпоже Гольдшмит, словно принцессе, и она вся сияет, краснеет, взволнована, так что ее телеса колышутся волнами.
– Гейнц, где Эдит? Она ведь хотела ехать с вами? – спрашивает доктор Ласкер. Саул краснеет, он помнит слова Эльзы.
– Эдит! – Гейнц растерян. Доктор Ласкер замечает на лице его смятение.
– Скажи, Гейнц, почему Эдит не едет с вами?
«Эдит, верно… Где Эдит? – Гейнц действительно не видел ее утром. Может ли быть, что в такое чудесное утро она не вышла в сад? Закрылась в своей комнате? Даже не пришла сказать доброе утро детям. Он совсем ее забыл. Что это с ней произошло? Вчера он оставил ее с Эмилем Рифке. Эмиль забавный человек, но «типчик». А Эдит – существо нежное, мечтательное. Внезапно тревога вошла в сердце Гейнца: надо вернуться и справиться о ней. Но тут же он отбросил тревогу. Что вдруг? Ей не восемнадцать лет».
– Эдит? Не знаю… Почему не едет? Верно, устала. Да что я знаю? – отвечает торопливо Гейнц. – Дети, быстрей! Час поздний. Надо ехать.
Черный автомобиль набит всякими разными странными вещами. И Эсперанто прыгает на них истинным хозяином.
– Что за странный запах у этой улицы, – говорит Иоанна, – никогда она не чувствовала такого запаха.
Саул сгибается. Они проезжают мимо Отто. Тот уже явно обнаружил черный автомобиль. Тут же распространился слух по переулку, дед смертельно болен, вызвали ему известного врача. Знал бы Саул, что Отто нашел приемлемое объяснение, ехал бы на каникулы со спокойной и веселой душой.
Летний полдень. Жара в разгаре. Пешеходы изнывают, истекают потом. Город полон пыли, шума, духоты. На скамье сидят двое, парень и его девушка. Незнакомые, даже Отто их не знает. Хотели сбежать от пыли и нашли здесь зеленый уголок. Кажется, что они скрывают какую-то тайну. Может, тайну их любви? Время от времени глядят друг на друга и молчат. Может, хотят сказать друг другу сердечные слова, но жара обессиливает, и усталость не дает им открыть рта. Дрема летнего полдня. Отто закрывает свой киоск, бросает подозрительный взгляд на парочку незнакомцев, и утомленным голосом обращается к Мине:
– Пошли, куколка моя, домой.
В ближайшей церкви звонят колокола. Успокаивающие мягкие звуки растекаются над городом – но у кого есть силы прислушаться? Звуки поглощаются шумом большого города.
Черный автомобиль исчез за поворотом. Белла и доктор Ласкер тоже решают оставить город.
Они добрались до одного из лесов в окрестностях Берлина, сидят на берегу небольшого, но глубокого озера, воды которого прозрачны и зелены. Много лет назад здесь добывали известь. Поколения горняков трудились тут. Приходили и уходили, были молодыми и состарились. Долгая цепь тружеников не прерывалась ни на один день. Пока не поднялись подземные воды и ни затопили шахту. Зеленые, прозрачные воды впитали в себя пот многих поколений, и образовали тихое озеро. Воды его покрыты речными лилиями, белыми и алыми, словно бы просят природу погладить и смягчить место бывшей преисподней. На берегах озера растут деревья, чьи гривы расхристанны, поднялись дикие травы и цветы, летают птицы и гнездятся на ветвях деревьев.
– Какая красота, – говорит Белла, – и ни одной живой души, только мы. Тут мы останемся, Филипп.
Они стоят у платана. Ветви его толсты, низко опущены, образуют как бы естественное сидение для отдыха.
– Видишь, какое я нашла отличное место, – Белла раскачивается на одной из ветвей, – забирайся сюда и ты, Филипп.
«Что случилось с Эдит?» – Филипп прислонился к стволу дерева, на воде обозначена тень Беллы. Ногами она загребает воду, ударяя по плавучим водяным лилиям.
– Филипп! – тень тонет, и водяные лилии колышутся от частых ударов ног Беллы. – Стоишь среди этой красоты, как будто все египетские казни свалились на тебя. Что за печальные мысли тебя посещают?
– Да.
– О ком ты думаешь?
– О тебе. Может, перестанешь уже размахивать ногами. Ты разбиваешь лилии, портишь пейзаж.
Белла смотрит на него с удивлением.
– Ты что, смотришь на мою тень?
– Да.
Белла понимает намек и замолкает.
«Что за глупости я говорю ей. Необходимо сдерживать свои эмоции. Даже страх этот задерживает дыхание. И она удивлена, почему я не могу развлечь ее сегодня. Сегодня нет. Если бы мог хотя бы изобразить на лице улыбку. Но и это не смогу. Я человек слабохарактерный. В броне логики и разума – и все – латка на латке. Что все же случилось с Эдит? Что-то из рук вон выходящее».
– Филипп, – раздается голос сзади, – есть что-то возбуждающее есть в кваканье лягушек в летний жаркий день. Однообразное кваканье рождает странное чувство, как некое интермеццо для покоя и отдыха в череде буден.
– Девочка! – Филипп оборачивается к ней. Белла лежит в траве, сбросив рубашку. Нагое ее тело открыто солнцу, обретает золотистый оттенок, и блестящие капельки пота покрывает его. Она симпатична, как бледнокожая ящерица, в которую солнце вливает дыхание жизни.
«Приблизиться к ней сегодня не могу. Сегодня нет. Или… все-таки да?» Потоки воздуха, как прикосновение солнца, касаются скрытых струн и сотрясают их. И этот золотой оттенок юного тела. «Чего я еще хочу. Не могу. И во имя ее. Все же надо выразить ей симпатию».
– Белла, – слышит он свой голос со стороны, – До чего ты притягательна. Но на меня напала какая-то сонливость. Не могу ее одолеть. Послеобеденная дремота. Дай мне немного времени, Белла. Подремлю и приду в надлежащий вид.
– Сон в летний полдень! – Белла смеется или насмехается, – ну, ясно. Привычка есть привычка. Вместо дивана – среди трав. И это принимается во внимание. Приятного сна и хороших сновидений!
«Да, дрема, сон. Я сказал ей правду. Погружение в дремоту, которая бывает перед большим внутренним взрывом. Что случилось с Эдит? Устала? Он бы не отменила поездку к любимому деду из-за усталости. Гейнц был явно смущен и пытался найти какое-то объяснение. Между нашей встречей с ней вчера и испуганным лицом Гейнца прошла всего одна ночь. Меня она отослала. Ждала кого-то. Несомненно, у нее кто-то, мне не знакомый. Кто? А если есть, что мне делать? Что за вопрос? Что, по сути, изменится? Много. Почему? Следует отрешиться от мечты. Был проблеск надежды. Больше этого не будет.
Нет. Эдит не только мечта. Может, и мечта, но она успела укорениться в самой сущности моей жизни. Что скрыто в этой мечте? Радость, несущая отчаяние. Печаль, пробуждающая расслабленность, напряжение ожидания, слабые, слабее быть не может, ощущения радости. Движение жизни, охватывающее целиком душу! Любовь, вот что этим движет! Доктор Филипп Ласкер, что с ним происходит? Бедный. Он страдает от безответной любви.
До чего дошел? Овладевает мной чувство провала всей жизни. На основании чего? Эдит была мечтой моей юности, и я не смог от нее освободиться. Каждый юноша жаждет взойти на Хрустальные горы. И я жаждал. Но в жизни нет Хрустальных гор. Есть лишь печальная реальность. До чего жизнь становится пустой из-за неудачи в любви. Любовь лишь незначительная часть целой системы. Что же, искать верное соотношение между частью и целым? Поможет мне это? Да. Найди нечто реальное, дорогой, обычное! Обоснуйся на нем, и оно превратится в желаемое.
Ха-ха, слова живого бога! Теперь тебе стало легче? Жизненная философия вместо сущности жизни. Обелиск больному любовью. Нет, дорогой, доводы логики здесь не преуспеют. Это будет битва титанов. И нет никакой гарантии, что ты победишь.
Отто не слышит, он погружен в очередной спор. В это утро безработные вышли раньше обычного, окружают киоск. Диспут закипает, Мина лает, Отто охрип, можно ли обратить внимание на чудесное утро?
– Ах, подлецы, подлецы, никогда не поймете, в чем дело. В навозе родились, в навозе помрете.
Проходит незнакомец и просит непартийную газету. Отто просто выходит из себя.
– Никто ничего не понимает. Я фашистские газеты не продаю! Ничего в них не пишется, только ложь и вранье!
Жилы на шее Отто надуваются от гнева. Незнакомец пугается такой реакции и быстро ретируется. Безработные помирают от смеха и усаживаются на скамью.
– Отто, – говорит Саул, – сегодня, в двенадцатом часу я уезжаю на каникулы.
– Каникулы! – глаза Отто расширяются. – Конечно, я всегда говорил, что ты мелкобуржуазный ребенок. – И нотка огорчения проскальзывает в его голосе.
– Что это такое – мелкобуржуазный, Отто? – пугается Саул.
– Мелкобуржуазный?.. Ну-у… Гм… Погоди. – Отто выпрямляется. – Представь себе такие длинные сани. Представил?
– Да.
– Сани везут из рая в ад, понимаешь?
– Понимаю.
– По разным причинам властителям тесно в раю, понял?
– Да.
– Нет. Сейчас поймешь. Итак, берут они несколько из своих товарищей, сажают в сани и осторожно толкают и… сани сдвигаются с места!.. И так они спускаются вниз, в ад, и так из буржуев превращаются в мелких буржуев. Ты понял?
– Да.
– Нет. Сейчас поймешь. Итак, понятно, что те отверженные не хотят спускаться в преисподнюю, хватаются с двух сторон за сани и пытаются затормозить спуск. Но они просто не понимают в чем дело. Сани скользят легко, и, в конце концов, все окажутся в преисподней. Эти попадают туда быстро, а те – помедленней. Понял?
– Да.
– Нет. Сейчас поймешь. И вот, когда кто-то теряет терпение, перестает тормозить руками и, хоп, спускается вниз, тотчас его товарищи на санях кричат: Караул! Ничтожество! Изменник! Теперь ты понял?
– Понял и не понял! Ведь правы те, кто хочет затормозить сани. Зачем же им спускаться в преисподнюю?
– Ага! – Отто сдвигает кепку со стороны в сторону. – Прямо политическая мысль! Жить в нашей преисподней не большое удовольствие. Но пойми, мальчик, есть кто-то, кто сооружает лестницу из ада в райский сад, и тогда люди думают, что если поймут в чем дело, научатся по этой лестнице взбираться, понимаешь?
– Да, понимаю. Но почему я мелкий буржуа?
– Потому что ты еврей. Евреи все – мелкие буржуа.
Саул задумчиво смотрит на Отто. Рассказать ему? Да или нет? Лучше нет! Хотел поговорить с Отто о новых своих друзьях, но теперь он их стыдится. Отто не отнесется к ним с уважением. Нет, нет. Об этом лучше поговорить с Эльзой, она поймет.
– Какое чудное утро! – говорят женщины переулка.
Они стоят группами, и языки их пылают. Кто знает? Кто слышал? Кто видел? Руки их сопровождают жестами каждое слово.
– Храни нас Господь от этих! От каждой. Нет у них никакого понятия, только сплетничать по любому поводу и о любом человеке, – вздыхает Отто и становится у входа в переулок.
– Какое утро! Какое утро! – вздох исходит из глубины сердец. Дома, впитавшие плесень, выплескивают ее наружу. Лето! Люди гуляют в такой день по широким аллеям, вбирающим солнце, купаются в реках или отдыхают в лесах, наслаждаясь вкусом солнечного летнего дня. Здесь, в переулке, витает пыль, оседая на камни и лица, и над ними распростерта дразнящая синева, как открытое за решеткой окошко в тюрьме.
Что за утро! Даже в подвал Эльзы прокрались лучи солнца. Эльза стоит перед зеркалом. На розовом ночном столике, на ящике которого нарисовано большое черное сердце, стоит горящий примус. Эльза нагревает на огне щипцы и проводит ими, горячими, по волосам, чтобы завились мелкими кудрями, как у барашков. Наискось от нее на кровати сидит мать Эльзы и громко пьет воду большими глотками. В руке ее большая чашка, на которой позолоченными буквами выведено – «Именем Бога и во имя кайзера и родины». Глоток – старухе, глоток большой кошке, прижавшейся к ней.
– Старуха, – не раз говорят ей люди переулка, – зачем тебе подкармливать это животное. У тебя что, хлеба вдоволь?
– Из зависти, – отвечает старуха.
– Зависти? – удивляются люди. – К кому?
– К Эльзе, мне ведь тоже нужен кто-то, кто согреет мою постель.
Саул сидит и смотрит на Эльзу и на букет восковых роз, стоящий на столе в вазе, обернутой зеленой бумагой.
– Такое утро, – говорит Эльза, – отлично для профессии, прополаскивающей кровь. Да ну ее к чертям, профессию! В такое утро, быть может, явится кто-то, мой, пригласит меня на площадь, где столько развлечений. Покатаемся на карусели, головокружение кружит и кровь.
– И я еду, Эльза, – говорит Саул и прерывает песенку, – с людьми, с которыми лишь вчера познакомился. Ах, какие люди! Был в настоящем дворце и видел там одну, прямо царскую дочь. Такая красивая. Сидела между цветов и ждала, чтобы явился царский сын. И дядя Филипп не отходил от нее все время.
Ой, Луиза, ой, Луиза,
К карусели ли придешь?
Это рай земной, Луиза,
И всего-то стоит грош!
– Фи-фи, – говорит Эльза, – фи-фи! – щипцы шипят, запах горелого разносится по комнате. – Не приходи ко мне с рассказами об этих царских дочерях. Отлично их знаю. Они скучны – до смерти. А сын твой царский, что ты думаешь, делает? К нам он приходит от большой скуки. Знаю я их, этих царских дочерей. Красивы, ухожены, мужья касаются их в шелковых перчатках, но уже назавтра они им надоедают. И тогда – привет, и в трактир!
Эльза в волнении швыряет щипцы и обращается к Саулу.
– А твой дядя Филипп расхаживает здесь по переулку, как святой, но он как все мужики, две у него невесты, одна в будни – для переулка, эта – стриженная, и другая – для субботы, там – во дворце. И что ты думаешь, он хочет от них обеих? То же самое. Так вот, и это все. Гора мусора весь этот мир. Знай, царская дочь и я – обе мы – жуки навозные, и это все.
Снова зло топает ногами. Мать ее равнодушно смотрит на нее. Только кошка прыгает в испуге, и зеркало подрагивает.
– Эльза, – спрашивает Саул, почему все сердятся, когда я рассказываю о своих новых друзьях?
– Почему? А черт его знает, почему. Ты, зеленый юнец, что ты вообще понимаешь из того, что я тут сказала?
– Саул!
Господи! Голос матери Саула доносится со двора.
– Твоя старуха трубит снаружи, – с презрением роняет Эльза.
Саул начинает ерзать на стуле. Как выскочить из комнаты Эльзы? Семьюдесятью семью запретами закляла его мать – не разговаривать с Эльзой. «Ты из добропорядочной семьи», – вдалбливает она ему с утра до вечера.
– Саул! Ох, этот ребенок. Моя могила.
Слава Богу, убралась. Саул прокрался на улицу и входит в мясную лавку, руки в карманах, насвистывая, словно ничего не произошло.
– Негодяй! – Когда мать сердится, горы мяса начинают ходить как волны в ее теле. Саул ненавидит ее в такие минуты. – Где ты болтался, подлая твоя душа? – подбородок матери дрожит. – Десять часов, скоро пройдет утро, надо собрать чемодан, выкупаться, одеться, как положено, ты ведь из добропорядочной семьи.
Мать загоняет его в кухню, энергично окунает в таз с горячей водой, трет тело жесткой щеткой. Уши его пылают, мыло жжет глаза – ужас! Саул вырывается из железных рук матери, как будто в него черт вселился. Саул кричит.
– Что случилось? – спрашивает госпожа Гольдшмит.
Но Саул замолкает. Мысль внезапно возникла в голове. Катастрофа, Боже! Ведь машина въедет в переулок и остановится у мясной лавки, и Отто, конечно же, все увидит. Что скажет! Какой стыд! Что ему мои новые друзья! Отто – человек отличный, умный. Только сяду в машину заколдованного дома, тотчас же скажет, что одни беды ждут Саула.
– Стоишь, как истукан! Размечтался. Ну! – мать готовит для него синие брюки. – Одни беды с тобой!
Половина двенадцатого. Дверная пружина мясной лавки издает звук. В лавке стоят Филипп и Белла, девушка лет двадцати, брюнетка, стриженная под мальчика. Она – член движения сионистской молодежи. Симпатичное, тощее существо, черные ее глаза задумчивы. Одета в форму движения: синяя юбка, большой подсумок, белая рубаха с закатанными рукавами. В руках у нее большая коричневая сумка. Бела – девушка активная, всегда в «центре событий».
– Какое чудное утро! Филипп и я не могли усидеть в конторе. Сбежали. Твое счастье, Саул, что можешь покинуть город, – и Белла подает ему большую плитку шоколада – на дорогу.
– Можно представиться, госпожа? – звуки голоса врываются даже в задние комнаты. – Меня зовут Гейнц Леви. Мы приехали забрать мальчика. Госпожа не должна беспокоиться ни о чем. Он будет в надежных руках.
Приехали. Выхода нет. Отто уже увидел машину. Все и так потеряно. Саул и дядя входят в лавку. Там стоят трое. Двое детей, которые выглядят здесь совсем не так, как там, в их доме. Наряжены, как павлины, в матросские костюмчики. На лицах их удивление и неловкость. Третий – Гейнц. Он кланяется госпоже Гольдшмит, словно принцессе, и она вся сияет, краснеет, взволнована, так что ее телеса колышутся волнами.
– Гейнц, где Эдит? Она ведь хотела ехать с вами? – спрашивает доктор Ласкер. Саул краснеет, он помнит слова Эльзы.
– Эдит! – Гейнц растерян. Доктор Ласкер замечает на лице его смятение.
– Скажи, Гейнц, почему Эдит не едет с вами?
«Эдит, верно… Где Эдит? – Гейнц действительно не видел ее утром. Может ли быть, что в такое чудесное утро она не вышла в сад? Закрылась в своей комнате? Даже не пришла сказать доброе утро детям. Он совсем ее забыл. Что это с ней произошло? Вчера он оставил ее с Эмилем Рифке. Эмиль забавный человек, но «типчик». А Эдит – существо нежное, мечтательное. Внезапно тревога вошла в сердце Гейнца: надо вернуться и справиться о ней. Но тут же он отбросил тревогу. Что вдруг? Ей не восемнадцать лет».
– Эдит? Не знаю… Почему не едет? Верно, устала. Да что я знаю? – отвечает торопливо Гейнц. – Дети, быстрей! Час поздний. Надо ехать.
Черный автомобиль набит всякими разными странными вещами. И Эсперанто прыгает на них истинным хозяином.
– Что за странный запах у этой улицы, – говорит Иоанна, – никогда она не чувствовала такого запаха.
Саул сгибается. Они проезжают мимо Отто. Тот уже явно обнаружил черный автомобиль. Тут же распространился слух по переулку, дед смертельно болен, вызвали ему известного врача. Знал бы Саул, что Отто нашел приемлемое объяснение, ехал бы на каникулы со спокойной и веселой душой.
Летний полдень. Жара в разгаре. Пешеходы изнывают, истекают потом. Город полон пыли, шума, духоты. На скамье сидят двое, парень и его девушка. Незнакомые, даже Отто их не знает. Хотели сбежать от пыли и нашли здесь зеленый уголок. Кажется, что они скрывают какую-то тайну. Может, тайну их любви? Время от времени глядят друг на друга и молчат. Может, хотят сказать друг другу сердечные слова, но жара обессиливает, и усталость не дает им открыть рта. Дрема летнего полдня. Отто закрывает свой киоск, бросает подозрительный взгляд на парочку незнакомцев, и утомленным голосом обращается к Мине:
– Пошли, куколка моя, домой.
В ближайшей церкви звонят колокола. Успокаивающие мягкие звуки растекаются над городом – но у кого есть силы прислушаться? Звуки поглощаются шумом большого города.
Черный автомобиль исчез за поворотом. Белла и доктор Ласкер тоже решают оставить город.
Они добрались до одного из лесов в окрестностях Берлина, сидят на берегу небольшого, но глубокого озера, воды которого прозрачны и зелены. Много лет назад здесь добывали известь. Поколения горняков трудились тут. Приходили и уходили, были молодыми и состарились. Долгая цепь тружеников не прерывалась ни на один день. Пока не поднялись подземные воды и ни затопили шахту. Зеленые, прозрачные воды впитали в себя пот многих поколений, и образовали тихое озеро. Воды его покрыты речными лилиями, белыми и алыми, словно бы просят природу погладить и смягчить место бывшей преисподней. На берегах озера растут деревья, чьи гривы расхристанны, поднялись дикие травы и цветы, летают птицы и гнездятся на ветвях деревьев.
– Какая красота, – говорит Белла, – и ни одной живой души, только мы. Тут мы останемся, Филипп.
Они стоят у платана. Ветви его толсты, низко опущены, образуют как бы естественное сидение для отдыха.
– Видишь, какое я нашла отличное место, – Белла раскачивается на одной из ветвей, – забирайся сюда и ты, Филипп.
«Что случилось с Эдит?» – Филипп прислонился к стволу дерева, на воде обозначена тень Беллы. Ногами она загребает воду, ударяя по плавучим водяным лилиям.
– Филипп! – тень тонет, и водяные лилии колышутся от частых ударов ног Беллы. – Стоишь среди этой красоты, как будто все египетские казни свалились на тебя. Что за печальные мысли тебя посещают?
– Да.
– О ком ты думаешь?
– О тебе. Может, перестанешь уже размахивать ногами. Ты разбиваешь лилии, портишь пейзаж.
Белла смотрит на него с удивлением.
– Ты что, смотришь на мою тень?
– Да.
Белла понимает намек и замолкает.
«Что за глупости я говорю ей. Необходимо сдерживать свои эмоции. Даже страх этот задерживает дыхание. И она удивлена, почему я не могу развлечь ее сегодня. Сегодня нет. Если бы мог хотя бы изобразить на лице улыбку. Но и это не смогу. Я человек слабохарактерный. В броне логики и разума – и все – латка на латке. Что все же случилось с Эдит? Что-то из рук вон выходящее».
– Филипп, – раздается голос сзади, – есть что-то возбуждающее есть в кваканье лягушек в летний жаркий день. Однообразное кваканье рождает странное чувство, как некое интермеццо для покоя и отдыха в череде буден.
– Девочка! – Филипп оборачивается к ней. Белла лежит в траве, сбросив рубашку. Нагое ее тело открыто солнцу, обретает золотистый оттенок, и блестящие капельки пота покрывает его. Она симпатична, как бледнокожая ящерица, в которую солнце вливает дыхание жизни.
«Приблизиться к ней сегодня не могу. Сегодня нет. Или… все-таки да?» Потоки воздуха, как прикосновение солнца, касаются скрытых струн и сотрясают их. И этот золотой оттенок юного тела. «Чего я еще хочу. Не могу. И во имя ее. Все же надо выразить ей симпатию».
– Белла, – слышит он свой голос со стороны, – До чего ты притягательна. Но на меня напала какая-то сонливость. Не могу ее одолеть. Послеобеденная дремота. Дай мне немного времени, Белла. Подремлю и приду в надлежащий вид.
– Сон в летний полдень! – Белла смеется или насмехается, – ну, ясно. Привычка есть привычка. Вместо дивана – среди трав. И это принимается во внимание. Приятного сна и хороших сновидений!
«Да, дрема, сон. Я сказал ей правду. Погружение в дремоту, которая бывает перед большим внутренним взрывом. Что случилось с Эдит? Устала? Он бы не отменила поездку к любимому деду из-за усталости. Гейнц был явно смущен и пытался найти какое-то объяснение. Между нашей встречей с ней вчера и испуганным лицом Гейнца прошла всего одна ночь. Меня она отослала. Ждала кого-то. Несомненно, у нее кто-то, мне не знакомый. Кто? А если есть, что мне делать? Что за вопрос? Что, по сути, изменится? Много. Почему? Следует отрешиться от мечты. Был проблеск надежды. Больше этого не будет.
Нет. Эдит не только мечта. Может, и мечта, но она успела укорениться в самой сущности моей жизни. Что скрыто в этой мечте? Радость, несущая отчаяние. Печаль, пробуждающая расслабленность, напряжение ожидания, слабые, слабее быть не может, ощущения радости. Движение жизни, охватывающее целиком душу! Любовь, вот что этим движет! Доктор Филипп Ласкер, что с ним происходит? Бедный. Он страдает от безответной любви.
До чего дошел? Овладевает мной чувство провала всей жизни. На основании чего? Эдит была мечтой моей юности, и я не смог от нее освободиться. Каждый юноша жаждет взойти на Хрустальные горы. И я жаждал. Но в жизни нет Хрустальных гор. Есть лишь печальная реальность. До чего жизнь становится пустой из-за неудачи в любви. Любовь лишь незначительная часть целой системы. Что же, искать верное соотношение между частью и целым? Поможет мне это? Да. Найди нечто реальное, дорогой, обычное! Обоснуйся на нем, и оно превратится в желаемое.
Ха-ха, слова живого бога! Теперь тебе стало легче? Жизненная философия вместо сущности жизни. Обелиск больному любовью. Нет, дорогой, доводы логики здесь не преуспеют. Это будет битва титанов. И нет никакой гарантии, что ты победишь.