Нарежного.)] Захар, не один раз будучи свидетелем твоей храбрости, пленился тобою и охотно на тебе женится, как скоро сделаешься свободна от двух тяжестей, то есть от Турбона и дитяти. Это он часто мне сказывал. Посуди, как это хорошо будет!
Турбону должно быть стыдно, если не отпустит тебя на волю; ежели ж он такой бездельник, то я за тебя и за себя внесу выкупу, сколько ему угодно, ну хотя бы пятьдесят рублей!
Говоря сию речь, мать укладывала имение мое в свои сундуки, а я, сидя на лавке у окна, неподвижными глазами смотрела на двор. Мать собралась и пошла в панский дом и скоро возвратилась. Пришла обеденная пора, и я по просьбе матери несколько поела. С каждым проходящим мигом я делалась покойнее, а к вечеру довольно хладнокровно слушала стук колес, а после смотрела на въехавшие колымаги и нарядные повозки. Правда, что сердце мое трепетало, когда Турбон вышел из колымаги и стал на крыльце с молодою женою, но оно успокоилось, когда они скрылись в доме, и я с некоторым уже любопытством рассматривала приехавших гостей, жен их и детей. В самые сумерки вошел к нам дворецкий с веселым видом.
Положа перед матерью на стол изрядной величины кожаный мешок, он сказал:
- Это все серебряные деньги, и пан Турбон дарит его вам обеим за сказанные услуги - одною отцу, а другою сыну. Однако благодеяния его сим не ограничатся. Дня через два или через три, когда поразъедутся гости, он велит лучшую хату на хуторе очистить для вас и постарается - сколько теперь ему можно будет - сделать жизнь вашу веселою. Вам в новом жилище прислуживать будут работник и работница. Прощайте!
Мать моя с восхищением считала и пересчитывала деньги и не могла довольно прославить щедроту панскую.
Три дня прошли в обыкновенных занятиях, то есть: я спала, сидела у окна или бродила из светелки в кухню и обратно, ела и опять спала; мать поутру стряпала, а после обеда работала иголкою. Исстари заведенное обыкновение с панской кухни приносить в нашу хату говядину, домашних птиц и вообще все съестное и теперь исправно было исполняемо, с тою разницею, что прежде делалось было открыто, а теперь весьма скрытно, и только в глубокие сумерки нам доставляем был запас для будущего дня. Через приносившего мы узнали, что наша панья была безобразная, злая, своенравная вдова, но зато весьма богатая. Это решило Турбона принять ее руку, ибо она сама начала за него свататься в отмщение детям за то, что сын тайно женился на самой бедной шляхтянке, а дочь также тайно вышла замуж за молодого есаула из полупанков. Малопомалу гости и гостьи разъехались, и к исходу третьего дня в доме, кроме хозяев и служителей, никого не осталось.
Еще прошли три дня, но мы о выводе нас из панского двора ничего не слыхали. Около полудня на третий день пришедший дворецкий объявил с печальным видом, что он теперь ничего более в доме не значит. "Сегодня поутру, - говорил он, - когда уже все готово было к отъезду наших панов для посещения всех тех, кои были у них на свадьбе и после здесь гостили, панья сделалась вдруг нездорова, и до такой степени, что слегла в постель. Что оставалось делать пану Турбону? Он сел в повозку один - и поехал.
Как скоро панье сказано было, что повозка скрылась уже из виду, то панья, проворно соскочив с постели, позвала меня, потребовала ключей и велела следовать за собою с одним из пожилых служителей, привезенных ею в числе прочих из своего поместья. Мы осмотрели кладовые и погреба, и при взгляде на каждую вещь панья ахала и качала головою. Тут уже почувствовал я, что дело добром не кончится. По возвращении в хоромы я нашел в столовой комнате всех слуг и служанок, половину коих составляли приехавшие с нею. "Рабы и рабыни! - воззвала панья, звеня ключами. - Обозрев домашнее устройство моего мужа, я нашла его в самом жалком положении, а всему причиною то, что Турбон, будучи еще молод и неопытен, оставил в качестве дворецкого сего плута, бездельника, расточителя, которого в сию важную должность выбрал старый глупый отец его. Я избираю Луку (продолжала она, указывая на сопутствовавшего нам при осмотре) в сию должность. Повинуйтесь все приказаниям его, как моим собственным, ибо он будет передавать вам мои повеления!" Она дала знак, и все разошлись, а я прибрел к вам, чтобы о сей новости уведомить и сказать, что вы уже не можете ожидать от меня ни малейшей помощи".
Глава 15
НЕСЧАСТНАЯ
- Едва он окончил слова сии, как дверь быстро отворилась и в комнату вошла незнакомая панья в сопровождении трех дюжих слуг. Она была высокого роста, смугла лицом, имела впалые глаза, блестящие огнем злобы и неистовства. Я сейчас догадалась, что это пугалище была наша панья Евфросия, и из почтения привстала с лавки.
Осмотрев меня внимательно, и в особенности мою дородность, она обратилась к прежнему дворецкому и, по-видимому холоднокровно, спросила:
- Ты, голубчик, зачем здесь?
Бедный служитель оторопел и отвечал одним молчанием.
- Вижу, - говорила папья с злобной улыбкою, - что ты здесь заговорился до того, что забыл и выход. Укажите дорогу сему доброму человеку!
Тут мгновенно двое слуг бросились на дворецкого, впились руками в его чуб и поволокли к дверям, а третий со всего размаху бил кулаками марш по спине его. Страдалец вопиял изо всей силы, но сей торжественный ход не прежде кончился, как выволокли его из сеней во двор, где, дав несколько пинков, предоставили ему на волю бежать или остаться на месте, а сами возвратились к нам в светелку. Сердце мое трепетало от негодования, я смотрела на злобную женщину с ужасом и омерзением.
- Так это та ведьма, - воззвала она, указывая на меня пальцем, которая околдовала дурака Турбона, нажила от него прибыль, расточала его имение и верховодила в доме, как законная жена и урожденная шляхтянка! О!
господи! Долго ли попустишь ты греху и несчастью возносить кичливый рог свой? Как дерзнула ты износить платье покойной пйньи твоей? Как дерзнула ты, нечестивая, спать на ее постели? Как дерзнула ты - я начинаю задыхаться от праведного гнева и бешенства! Поступите с сею беззаконницею так, как я приказала!
Тут трое слуг возвысили руки, вооруженные нагайками, и со всех сил поразили меня по чему ни попало. Сначала глаза мои потемнели, все существо взволновалось, но - благодаря бога - я в ту же минуту опомнилась, а особливо получа вторичные удары. Я как отчаянная бросилась на одного из бездельников, вырвала из рук его нагайку и, вскричав:
- Безбожная панья, чертоподобная Евфросия! Неужели ты ни за что считаешь терзать незащитную? - с сими словами я - сколько было в руке моей силы - огрела ее нагайкою по макушке, в другой раз, в третий - и она с ужасным воплем и воем опрокинулась на землю.
- Убейте до смерти сию злодейку, - вопияла она, скрежеща зубами и катаясь по полу, - растерзайте ее на части; я за все отвечаю!
Видя, что мне не житье там более, я распрямилась (несмотря что удары нагаек сыпались на меня градом), перекрестилась перед образом, поклонилась рыдаюшей, отчаянной матери и - побежала. Мучители гнались за мною, произнося наглые насмешки, ругательства и не переставая поражать нагайками. Уже далеко отбежала от хутора, но они от меня не отставали и, может быть, не унялись бы до ночи, если бы не увидели ехавшего вдали какого-то пана с псарями. Это остановило бесчеловечных, и они поспешно обратились к хутору, а я, страшась кому-либо показаться на глаза в столь расстроенном виде, бросилась в сторону и, залезши в высокую рожь, легла в борозде. Пан проехал мимо с своим людством, и я несколько успокоилась. Тогда первые мои мысли были: "Что я? Где я? Куда я?"
Все соединенные чувствования души и ощущения сердца ответствовали: "Ты несчастная! Ты на распутьи без пищи и покрова! Одна судьба знает будущие пути твои!"
Став на ноги, я обозрелась вокруг и, нигде никого не видя, пустилась далее. На дороге встретила я хутор, там село, там еще хутор и не решилась никуда зайти, стыдясь представить из себя нищую, когда незадолго была настоящею паньею. По случаю - на дороге нашла я на целое семейство, собиравшее на ниве горох. Я отнеслась к сим добрым людям о своей крайности и получила целый хлеб, кусок свиного сала и несколько луковиц. С сим запасом пустилась я далее и продолжала путь до глубокой ночи, не зная сама, где и чем окончится мое путешествие. Заночевала я в одном перелеске, в густом орешнике. На другой день рано поутру отправилась я в дальнейший путь, несмотря, что черные тучи покрывали все небо. Встретив при дороге большое село, я только напилась воды из протекавшей там речки и прошла мимо. До самых сумерек брела я, и ноги стали отказываться. Вдруг полился дождь, засверкала молния, и раздались ужасные удары грома.
Я была почти в отчаянии и если бы в то время встретила какой-нибудь бездонный буерак, то непременно бы в него стремглав бросилась. К особенному моему счастью, случилось, что я находилась тогда при входе в сей лес. Видя его чащу, необозримость, я произнесла: "Слава богу! Здесь умру я без свидетелей!" Перекрестясь, я пошла напролом.
Дождь - по густоте дерев - не столько уже меня беспокоил, но блесни молнии и удары грома постепенно увеличивались. Ужасный мрак покрывал небо и землю, платье мое на каждом шагу трещало; ветви били меня по лицу; кровь, смешавшись с дождевою водою, с потом и со слезами, ручьем текла по щекам моим, но я пробиралась далее и далее. Вдруг почувствовала я, - при сей мысли и теперь еще дрожь разливается по всему телу и рассудок теряется, - вдруг почувствовала я приближение родов! Ноги мои подогнулись, и я опустилась на траву под ветвистою елью. В сии решительные минуты я занята была двумя предметами: читала вслух молитвы, какие знала, и предавала проклятию себя и виновника настоящего моего злополучия. Несколько времени сносила я несказанные мучения и, наконец, родила. До сих пор сама не знаю, какого пола был младенец. Едва раздался в окрестности болезненный зопль несчастного дитяти, я наполнилась незнакомым дотоле мне бешенством и отчаянием, привстала и произнесла: "Бедное, отверженное небом творение! За
чем явилось ты на свет? Что я теперь буду с тобой делать?
Не гораздо ли лучше не существовать тебе, нежели провождать такую же презренную жизнь, какую провождает злополучная мать твоя? Мати божия! Прости мое невольное прегрешение!" С сими словами я схватила кричащего младенца на руки и - в один миг задушила!
Гаркуша побледнел, и глаза его помутились. Он молча склонил голову на обе руки и оперся на стол; Олимпия, унылая, трепещущая Олимпия приняла такое же положение. Глубокое молчание господствовало в шатре. Одни слезы, текущие сквозь пальцы, показывали, что они - не два оледеневших трупа!
Глава 16
ОТ ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ - ВСЕ
Мало-помалу ужасное волнение крови у жениха и невесты начало умаляться. Гаркуша первый раскрыл глаза и, устремив их на несчастную, не мог удержаться от содрогания. Она лежала грудью на столе и - стенала.
- Милосердный и правосудный боже! - сказал атаман вполголоса. - Ты видишь мучение твоих творений - сжалься над ними! Так, Олимпия! Ты имеешь основательную причину горько плакать! Много пролил я крови человеческой, но клянусь, что совесть меня не зазирает, ибо кровь та была - кровь преступников и губителей; но лишать жизни творение столь невинное - о, Олимпия!
Чувствую, сколь положение твое было ужасно, и удивляюсь, как не пала ты под ударами бедствия, тебя постигшего!
Олимпия навзрыд рыдала, и Гаркуше немалого труда стоило сколько-нибудь ее успокоить. Когда открыла она глаза и распрямилась, то Гаркуша, взяв ее за руку и обняв с умилением, говорил:
- Ты знаешь, что я человек неученый; но по особенному содействию промысла уже более полугода имею в стане своем преученого человека, которого за сие возвел в почтенное звание есаула, удостоил своей доверенностью и каждодневно пользовался его разумными суждениями. Его видела и ты, милая Олимпия, в виде моего посл а к тебе с одним глазом во лбу и с горбом на спине. От него-то понабрался я довольно познаний и теперь скажу тебе, что хотя грех, тобою сделанный, весьма велик, но он был непроизволен, и если бы за день перед тем бесчеловечная Езфросия гак безбожно с тобою не поступила, то и ты не имела бы побуждения лишать жизни создание, от тебя же жизнь получившее. Я совершенно извиняю твой отчаянный поступок, ибо уверен, что и без того младенец погиб бы неотменно, промучившись бытьем своим несколько лишних часов. Продолжай, Олимпия, свое повествование. Уверяю тебя моею любовью, почтением и общею пользою, что случившееся с тобою бедствие нимало не уменьшает моих к тебе страстных чувствований и главному делу отнюдь не будет помехою!
Олимпия отерла слезы, вздохнула и продолжала так:
- Удрученная отчаянием, расслабленная в теле и в духе, изнеможенная от усталости, от голоду и холоду, я свернулась на сырой траве и мысленно молила бога скорее согнать меня с лица земли. В непродолжительном времени я услышала подле себя легкий шорох, и тут же раздался грозный голос: "Кто здесь?" Я не удержалась, чтоб не вздрогнуть, но не отвечала ни слова. Вопрос повторен - но ответа не было. Тут послышала я, что высекают огонь, и в скором времени увидела зажженный фонарь в руках пожилого человека в синем казацком платье. На поясе висел у него длинный кортик, а за поясом заткнута была пара пистолетов и большой нож в ножнах. Подле него стоял другой, несколько помоложе, точно так же одетый и так же вооруженный.
Старший, подошед ко мне, осветил со всех сторон, осмотрел внимательно и, увидя подле меня оледеневшего младенца, отступил в сторону с приметным ужасом. Он кидал то на меня, то на дитя дикие взоры и наконец, подступя ближе, спросил вполголоса:
- Скажи мне правду, кто ты, несчастная? Может быть, я могу помочь тебе!
- Мне помочь? - сказала я полумертвым голосом, приподнявшись на руку. Сострадательный человек! Оставь злополучную умереть здесь от изможения и голода!
Ты сделаешь мне истинное благодеяние, когда меня приколешь!
- Боже мой! - вскричал незнакомец. - Мне уже за пятый десяток; много претерпел я всякого горя, но никогда не имел несчастия, чтобы видеть при себе человека, умирающего с голоду или имеющего нужду, чтобы приколоть его для избавления от продолжительного страдания!
Марко! Набери побольше сухих сосновых и еловых сучьев и разведи огонь, а я сейчас назад буду.
Всякий исполнил свое дело. Марко начал кортиком обрубать сучья, а старик, взяв дитя мое на руки, стал пробираться сквозь густые кустарники и скоро скрылся. Марко в несколько минут развел большое пламя у ног моих; старик также скоро возвратился с кожаною сумою и двумя суконными свитами. Он сел подле меня, помог привстать и, говоря: "Подкрепи, бедная, свои силы!" - развязал суму, вынул хлеб, кусок сала и баклагу. Налив дубовый кубок вина, он дал мне выпить и, отрезав хлеба и сала, просил покушать.
Ах! Все избранные яства за столом Турбона никогда не казались мне столько вкусными, крепительными. Я приметно оправилась и мысленно благодарила бога, пославшего мне в пустыне вместо ожидаемой смерти неожиданную помощь. Когда огонь совершенно разгорелся, то Марко по приказанию старика вынул из сумы большой кусок жареной баранины и, вздев на ореховый сук, стал разогревать. В течение сего времени я, ободренная ласками незнакомцев, рассказала старику коротенько всю причину злополучия и последствия оного. Выслушав меня внимательно, он воскликнул:
- О паны, паны! Какое может быть бедствие, какого не наделали бы вы между своими подданными? Не будь я Дохиар, если не отмщу проклятому пану Турбону и безбожной жене его за сию несчастную жертву изуверства одного и бесчеловечия другой! Боже! Обрати грех сей на нечестивые их головы!
Насытясь горячим жарким и обогревшись возле огня, я почувствовала новую жизнь и от всего сердца благодарила великодушного Дохиара за благовременную его помощь.
- Дочь моя! - отвечал старик. - Что я для тебя теперь сделал, то должен бы делать всякий человек, а особливо христианин. Подожди! Утро вечера мудренее. Может быть, мне удастся сделать для тебя что-нибудь и большее. Тебе весьма нужно успокоенье: вот тебе свита. Ты, Марко, разложи вновь побольше костер дров, и мы оба переночуем подле нашей бедной гостьи, одевшись другою свитою.
Я улеглась у корня древесного; добрые незнакомцы одели меня свитою, я скоро заснула весьма крепко, а когда проснулась, то солнце блистало уже выше вершин самых высоких сосен. Приподнявшись, я увидела, что угостители мои сидели уже у огня и завтракали.
- Я очень рад, - сказал с видом непритворного удовольствия Дохиар, что теперь вижу тебя гораздо спокойнее и здоровее, нежели какою видел с вечера. Придвинься к огню, поешь и приготовься к дороге неближней. Я, занимаясь охотою, имею свое становище в сем лесу и, будучи паном, содержу при себе двадцать охотников. Из вчерашнего твоего рассказа знаю, что ты на всей земле божией не имеешь надежного пристанища. Уверяю, что у меня в стане тебе будет покойнее, чем в доме изменника Турбона.
Чувствуя себя совершенно оживленною в силах, я встала, оделась в свиту, и все трое пошли в дальнейший путь.
Глава 17
РАЗБОЙНИЦА
- Мы проходили местами, кои, казалось, до того времени никем из людей посещаемы не были. Инде должны мы были перелазить через великие бугры дерев, наваленных одно на другое, а после идти по колени в тине или обходить необозримые топи. Товарищи мои нимало не теряли своей бодрости и шли, разговаривая о веселых предметах. Дохиар, как скоро замечал следы хотя малейшего уныния или усталости, то останавливался и в утешение мое говорил: "Будь смелее, любезная дочь! После трудов - отдых бывает приятнее! Прежде полудня мы будем на месте моего стана".
Ты согласишься, Гаркуша, что после всего случившегося со мною накануне такая проходка была для меня крайне обременительна, едва возможна, и я готова была в изнеможении упасть на землю. Дохиар то приметил, и вместо того чтобы на меня вознегодовать, он сжалился, посадил на траву и, сказав Марку нечто на польском языке, начал посекать кортиком ивовые ветви, а Марко, сидя на земле, приводил их в порядок и переплетал одну с другою и концы связывал скрученными травяными веревками. Дохиар присоединился, и в скором времени поспели носилки, на каких у нас на хуторе вынашивали всякий сор с заднего панского двора. Они меня бережно усадили, подняли на плечи и весьма проворно пустились далее. Прежде я одна задерживала ход их. Я не знала, чему приписать такое доброхотство, и, узнав на опыте, сколь вероломны люди, начала питать некоторое подозрение, однако ж оно оказалось несправедливым.
Незадолго до полудня мы очутились на довольно обширной равнине. Ношакн мои остановились и опустили носилки на землю.
- Олимпия! - сказал Дохиар. - Войдем в наше становище. Проход туда, конечно, мрачен, но зато когда дойдешь до жилищ, то тебе покажется, ч го очутилась в раю господнем.
Что много говорить? Я в крайнем изумлении очутилась на сем самом месте, где теперь сидим, увидела этот лес, этот пруд, эти хаты, кои ты поновил и число их гораздо приумножил. Навстречу нам выбежало до двадцати полуодетых мужчин, однако у каждого на опояске висел большой нож. Все радостно воскликнули:
- Здорово, атаман! Добро пожаловать!
Тут-то догадалась и, в чьих руках нахожуся, и трепет разлился в кажлом суставе моего тела. Дохиар то приметил, но притворяясь, что ничего особенного не видит, с веселою улыбкою обратился к окружавшей шайке и произнес:
- Братцы! До сих пор мы погубили много беззаконных душ, не хотевших удовольствоваться дарами божьими, ниспосылаемыми на них туне, а всегда алкавших более и более. Кто поручится, что в числе тех беззаконных не погубили мы души кроткой и убогой? Теперь провидение посылает нам случай загладить грех свой, буде он сделан. Вот девица, которую вам представляю, - девица храбрая, отважная, сильная (вы не смотрите на теперешнее ее бессилие: оно случайное и скоро пройдет), есть дочь моя, наследница моей власти, моей славы и имущества.
Принесите ружье мое, зарядите пулею и присягните ей в верности, в послушании и неограниченной покорности!
Естественно, что вся шайка пришла в крайнее недоумение и раздался ропот. Я со слезами на глазах упала к ногам его и стонущим голосом произнесла:
- Сжалься над тою, которой спас гы жизнь! Зачем без нужды погублятъ меня?
Дохиар с пламенеющими взорами поднял меня одною рукою и прижал к себе, а другую простерши к шайке, громоподобно возгласил:
- Кто сию же минуту не повинуется повелению своего атамана, тот личный враг его!
Все вздрогнули от сих ужасных слов. Один разбойник опрометью бросился к атаманской хате и возвратился с заряженным ружьем. Он поставил его у сей самой ивы и отошел в сторону. Пока он был в отлучке, то по его приказанию баклаги ходили проворно из рук в руки; итак, не диво, что к возвращению его лица всех покрылись румянцем и глаза заблистали дружественною любовью. По порядку каждый подходил к ружью, читал себе отходную в случае измены, крестился и целовал в дуло. Когда обряд сей кончился, то Дохиар, обняв меня со всею родительскою нежностью, произнес:
- Олимпия! Отныне - ты милая дочь моя, утешение моей угрюмой старости! Были у меня и собственные дети, но те же паны разными образами меня их лишили. Забудем об этом! Марко! Отведи моей дочери спальню в моем доме, где ей полюбится, и из кладовой моей выдай полную пару лучшего казацкого платья со всем вооружением. С сего времени ты, дочь моя Олимпия, будешь называться сыном моим Олимпием, и надеюсь, что в стыде меня не оставишь!
Я пошла за степенным Марком, выбрала себе на чердаке чулан с маленьким оконцем, оделась, вооружилась и пошла к сословию витязей. Я сама не могла разобрать пи одного из чувств своих. Я знала, к чему новое звание меня обрекало, содрогалась и, однако ж, была довольнее, нежели в доме Турбона. Мысль - иметь некогда возможность отмстить за все бедствия, насилием мне причиненные, вливала в душу мою такую отраду, которая видна была в каждом моем шаге, в каждом взоре, в каждом движении. Вся шайка и сам Дохиар, видя таковую во мне веселость, не могли не восхищаться. Опять поднялись обнимания и посыпались поздравления; обед был самый панский, и атаман для такого радостного дня всю шайку удостоил приглашением к столу своему.
В коротких словах сказать: прошло три года жизни моей в сем приволье, и я успела отличиться противу всякого из братства в неустрашимости и замыслах. Во всех стычках на дорогах и при осадах хуторов - старый Дохиар не дерзал и подумать о чем-либо важнейшем - я всегда была подле него, прикрывала его своим телом, нередко бывала ранена, излечивалась и опять безбоязненно пускалась туда же. Дохиар почти боготворил меня, и не раз мне приходило на мысль, нет ли и здесь сетей на меня бедную, но проходящие месяцы и годы, в кои, кроме родительской ласки, я ничего от атамана не видала, удостоверили меня, что могу обходиться с ним как с самым чадолюбивым отцом Хотя он - будучи уже стар, следовательно, угрюм и подозрителен, не хотел и слушать, чтоб хотя одним человеком умножить наше общество, однако - в угодность мне - дал дозволение принять в оное еще до десяти человек, что я и исполнила с наистрожайшим испытанием Время течет и приносит с собою то радости, то печали.
За два года пред сим я и Дохиар, .накупивши кое-каких нужных для нас вещей в городе, в сопровождении десяти товарищей приближались уже к лесу, настигнуты был!!
командою земской полиции Началось сражение; мы разбили сопротивных, разогнали их, но Дохиар был тяжело ранен. На свите мы донесли его до сего места, где он, приняв от всего братства вторичную присягу на верность мне в неограниченном повиновении, скончался. Видишь ли у того мшистого утеса огромный ясень, у корня коего устроена церковная насыпь? Можег быть, ты не однажды отдыхал на том дерне, - так знай, что ты отдыхал на могиле Дохиаровой!
Что говорить об остальном времени? Я надеюсь, что ты столько же наслышался о делах атамана Олимпия, сколько ему врезались в память подвиги атамана Гаркуши! Теперь душа моя, мое сердне, мои мысли тебе столько известны, что можешь тотчас распределить, чему быть и чему не бывать.
- Любезная Олимпия, - отвечал Гаркуша, припавши к груди ее, - дело решено, и будет го, что угодно богу, а мы...
Он свистнул, и вмиг явился Охрим.
- Проводите невесту в мою кладовую, - сказал атаман. - Прошу тебя, моя любезная, на время, какое пробудешь здесь, одеться в платье, более свойственное твоему полу; ты окажешь тем несказанное для меня удовольствие.
Олимпия улыбнулась и пошла за Охримом. Гаркушз, оставшись один, погрузился в глубокую задумчивость. Сам есаул Сидор, желавший с ним поговорить, видя издали властелина своего в сем замысловатом положении, не решился его беспокоить, а лучше ждать, пока прекрасная невеста выведет его из оного.
Пан Сидор, видя, что Гаркуша не переменяет пасмурного вида, прибегнул к единственному средству его рассеять. Он начал свистать и петь так звонко, что вся шайка, бывшая в некотором отдалении, подняла ужасный хохот. Атаман, подозвав сего певчего, спросил:
- Что за причина такой неумеренной веселости?
- Что за новость? - воззвал Сидор. - Где же и повеселиться, как не на весельи [В Малороссии весельем называется свадьба. (Примеч. Нарежчого.)]?
- Это правильно, - сказал Гаркуша. - Однако веселиться можно только тогда, когда пет за нами никакого особенного дела. Хорошо ли ты все устроил и будем ли мы довольны вечерним угощением, равно как и все братство?
- О господи! - воскликнул Сидор, всплеснув руками. - Да если бы пожаловало к нам все шляхетство с пяти соседних хуторов с женами и детьми, то все были бы довольны и пищею и напитками, а о братстве и говорить нечего. Как скоро солнце спустится за бор, то человек двадцать примутся за стряпню, а между тем в ожидании ужина я кое-чем вас позабавлю.
Турбону должно быть стыдно, если не отпустит тебя на волю; ежели ж он такой бездельник, то я за тебя и за себя внесу выкупу, сколько ему угодно, ну хотя бы пятьдесят рублей!
Говоря сию речь, мать укладывала имение мое в свои сундуки, а я, сидя на лавке у окна, неподвижными глазами смотрела на двор. Мать собралась и пошла в панский дом и скоро возвратилась. Пришла обеденная пора, и я по просьбе матери несколько поела. С каждым проходящим мигом я делалась покойнее, а к вечеру довольно хладнокровно слушала стук колес, а после смотрела на въехавшие колымаги и нарядные повозки. Правда, что сердце мое трепетало, когда Турбон вышел из колымаги и стал на крыльце с молодою женою, но оно успокоилось, когда они скрылись в доме, и я с некоторым уже любопытством рассматривала приехавших гостей, жен их и детей. В самые сумерки вошел к нам дворецкий с веселым видом.
Положа перед матерью на стол изрядной величины кожаный мешок, он сказал:
- Это все серебряные деньги, и пан Турбон дарит его вам обеим за сказанные услуги - одною отцу, а другою сыну. Однако благодеяния его сим не ограничатся. Дня через два или через три, когда поразъедутся гости, он велит лучшую хату на хуторе очистить для вас и постарается - сколько теперь ему можно будет - сделать жизнь вашу веселою. Вам в новом жилище прислуживать будут работник и работница. Прощайте!
Мать моя с восхищением считала и пересчитывала деньги и не могла довольно прославить щедроту панскую.
Три дня прошли в обыкновенных занятиях, то есть: я спала, сидела у окна или бродила из светелки в кухню и обратно, ела и опять спала; мать поутру стряпала, а после обеда работала иголкою. Исстари заведенное обыкновение с панской кухни приносить в нашу хату говядину, домашних птиц и вообще все съестное и теперь исправно было исполняемо, с тою разницею, что прежде делалось было открыто, а теперь весьма скрытно, и только в глубокие сумерки нам доставляем был запас для будущего дня. Через приносившего мы узнали, что наша панья была безобразная, злая, своенравная вдова, но зато весьма богатая. Это решило Турбона принять ее руку, ибо она сама начала за него свататься в отмщение детям за то, что сын тайно женился на самой бедной шляхтянке, а дочь также тайно вышла замуж за молодого есаула из полупанков. Малопомалу гости и гостьи разъехались, и к исходу третьего дня в доме, кроме хозяев и служителей, никого не осталось.
Еще прошли три дня, но мы о выводе нас из панского двора ничего не слыхали. Около полудня на третий день пришедший дворецкий объявил с печальным видом, что он теперь ничего более в доме не значит. "Сегодня поутру, - говорил он, - когда уже все готово было к отъезду наших панов для посещения всех тех, кои были у них на свадьбе и после здесь гостили, панья сделалась вдруг нездорова, и до такой степени, что слегла в постель. Что оставалось делать пану Турбону? Он сел в повозку один - и поехал.
Как скоро панье сказано было, что повозка скрылась уже из виду, то панья, проворно соскочив с постели, позвала меня, потребовала ключей и велела следовать за собою с одним из пожилых служителей, привезенных ею в числе прочих из своего поместья. Мы осмотрели кладовые и погреба, и при взгляде на каждую вещь панья ахала и качала головою. Тут уже почувствовал я, что дело добром не кончится. По возвращении в хоромы я нашел в столовой комнате всех слуг и служанок, половину коих составляли приехавшие с нею. "Рабы и рабыни! - воззвала панья, звеня ключами. - Обозрев домашнее устройство моего мужа, я нашла его в самом жалком положении, а всему причиною то, что Турбон, будучи еще молод и неопытен, оставил в качестве дворецкого сего плута, бездельника, расточителя, которого в сию важную должность выбрал старый глупый отец его. Я избираю Луку (продолжала она, указывая на сопутствовавшего нам при осмотре) в сию должность. Повинуйтесь все приказаниям его, как моим собственным, ибо он будет передавать вам мои повеления!" Она дала знак, и все разошлись, а я прибрел к вам, чтобы о сей новости уведомить и сказать, что вы уже не можете ожидать от меня ни малейшей помощи".
Глава 15
НЕСЧАСТНАЯ
- Едва он окончил слова сии, как дверь быстро отворилась и в комнату вошла незнакомая панья в сопровождении трех дюжих слуг. Она была высокого роста, смугла лицом, имела впалые глаза, блестящие огнем злобы и неистовства. Я сейчас догадалась, что это пугалище была наша панья Евфросия, и из почтения привстала с лавки.
Осмотрев меня внимательно, и в особенности мою дородность, она обратилась к прежнему дворецкому и, по-видимому холоднокровно, спросила:
- Ты, голубчик, зачем здесь?
Бедный служитель оторопел и отвечал одним молчанием.
- Вижу, - говорила папья с злобной улыбкою, - что ты здесь заговорился до того, что забыл и выход. Укажите дорогу сему доброму человеку!
Тут мгновенно двое слуг бросились на дворецкого, впились руками в его чуб и поволокли к дверям, а третий со всего размаху бил кулаками марш по спине его. Страдалец вопиял изо всей силы, но сей торжественный ход не прежде кончился, как выволокли его из сеней во двор, где, дав несколько пинков, предоставили ему на волю бежать или остаться на месте, а сами возвратились к нам в светелку. Сердце мое трепетало от негодования, я смотрела на злобную женщину с ужасом и омерзением.
- Так это та ведьма, - воззвала она, указывая на меня пальцем, которая околдовала дурака Турбона, нажила от него прибыль, расточала его имение и верховодила в доме, как законная жена и урожденная шляхтянка! О!
господи! Долго ли попустишь ты греху и несчастью возносить кичливый рог свой? Как дерзнула ты износить платье покойной пйньи твоей? Как дерзнула ты, нечестивая, спать на ее постели? Как дерзнула ты - я начинаю задыхаться от праведного гнева и бешенства! Поступите с сею беззаконницею так, как я приказала!
Тут трое слуг возвысили руки, вооруженные нагайками, и со всех сил поразили меня по чему ни попало. Сначала глаза мои потемнели, все существо взволновалось, но - благодаря бога - я в ту же минуту опомнилась, а особливо получа вторичные удары. Я как отчаянная бросилась на одного из бездельников, вырвала из рук его нагайку и, вскричав:
- Безбожная панья, чертоподобная Евфросия! Неужели ты ни за что считаешь терзать незащитную? - с сими словами я - сколько было в руке моей силы - огрела ее нагайкою по макушке, в другой раз, в третий - и она с ужасным воплем и воем опрокинулась на землю.
- Убейте до смерти сию злодейку, - вопияла она, скрежеща зубами и катаясь по полу, - растерзайте ее на части; я за все отвечаю!
Видя, что мне не житье там более, я распрямилась (несмотря что удары нагаек сыпались на меня градом), перекрестилась перед образом, поклонилась рыдаюшей, отчаянной матери и - побежала. Мучители гнались за мною, произнося наглые насмешки, ругательства и не переставая поражать нагайками. Уже далеко отбежала от хутора, но они от меня не отставали и, может быть, не унялись бы до ночи, если бы не увидели ехавшего вдали какого-то пана с псарями. Это остановило бесчеловечных, и они поспешно обратились к хутору, а я, страшась кому-либо показаться на глаза в столь расстроенном виде, бросилась в сторону и, залезши в высокую рожь, легла в борозде. Пан проехал мимо с своим людством, и я несколько успокоилась. Тогда первые мои мысли были: "Что я? Где я? Куда я?"
Все соединенные чувствования души и ощущения сердца ответствовали: "Ты несчастная! Ты на распутьи без пищи и покрова! Одна судьба знает будущие пути твои!"
Став на ноги, я обозрелась вокруг и, нигде никого не видя, пустилась далее. На дороге встретила я хутор, там село, там еще хутор и не решилась никуда зайти, стыдясь представить из себя нищую, когда незадолго была настоящею паньею. По случаю - на дороге нашла я на целое семейство, собиравшее на ниве горох. Я отнеслась к сим добрым людям о своей крайности и получила целый хлеб, кусок свиного сала и несколько луковиц. С сим запасом пустилась я далее и продолжала путь до глубокой ночи, не зная сама, где и чем окончится мое путешествие. Заночевала я в одном перелеске, в густом орешнике. На другой день рано поутру отправилась я в дальнейший путь, несмотря, что черные тучи покрывали все небо. Встретив при дороге большое село, я только напилась воды из протекавшей там речки и прошла мимо. До самых сумерек брела я, и ноги стали отказываться. Вдруг полился дождь, засверкала молния, и раздались ужасные удары грома.
Я была почти в отчаянии и если бы в то время встретила какой-нибудь бездонный буерак, то непременно бы в него стремглав бросилась. К особенному моему счастью, случилось, что я находилась тогда при входе в сей лес. Видя его чащу, необозримость, я произнесла: "Слава богу! Здесь умру я без свидетелей!" Перекрестясь, я пошла напролом.
Дождь - по густоте дерев - не столько уже меня беспокоил, но блесни молнии и удары грома постепенно увеличивались. Ужасный мрак покрывал небо и землю, платье мое на каждом шагу трещало; ветви били меня по лицу; кровь, смешавшись с дождевою водою, с потом и со слезами, ручьем текла по щекам моим, но я пробиралась далее и далее. Вдруг почувствовала я, - при сей мысли и теперь еще дрожь разливается по всему телу и рассудок теряется, - вдруг почувствовала я приближение родов! Ноги мои подогнулись, и я опустилась на траву под ветвистою елью. В сии решительные минуты я занята была двумя предметами: читала вслух молитвы, какие знала, и предавала проклятию себя и виновника настоящего моего злополучия. Несколько времени сносила я несказанные мучения и, наконец, родила. До сих пор сама не знаю, какого пола был младенец. Едва раздался в окрестности болезненный зопль несчастного дитяти, я наполнилась незнакомым дотоле мне бешенством и отчаянием, привстала и произнесла: "Бедное, отверженное небом творение! За
чем явилось ты на свет? Что я теперь буду с тобой делать?
Не гораздо ли лучше не существовать тебе, нежели провождать такую же презренную жизнь, какую провождает злополучная мать твоя? Мати божия! Прости мое невольное прегрешение!" С сими словами я схватила кричащего младенца на руки и - в один миг задушила!
Гаркуша побледнел, и глаза его помутились. Он молча склонил голову на обе руки и оперся на стол; Олимпия, унылая, трепещущая Олимпия приняла такое же положение. Глубокое молчание господствовало в шатре. Одни слезы, текущие сквозь пальцы, показывали, что они - не два оледеневших трупа!
Глава 16
ОТ ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ - ВСЕ
Мало-помалу ужасное волнение крови у жениха и невесты начало умаляться. Гаркуша первый раскрыл глаза и, устремив их на несчастную, не мог удержаться от содрогания. Она лежала грудью на столе и - стенала.
- Милосердный и правосудный боже! - сказал атаман вполголоса. - Ты видишь мучение твоих творений - сжалься над ними! Так, Олимпия! Ты имеешь основательную причину горько плакать! Много пролил я крови человеческой, но клянусь, что совесть меня не зазирает, ибо кровь та была - кровь преступников и губителей; но лишать жизни творение столь невинное - о, Олимпия!
Чувствую, сколь положение твое было ужасно, и удивляюсь, как не пала ты под ударами бедствия, тебя постигшего!
Олимпия навзрыд рыдала, и Гаркуше немалого труда стоило сколько-нибудь ее успокоить. Когда открыла она глаза и распрямилась, то Гаркуша, взяв ее за руку и обняв с умилением, говорил:
- Ты знаешь, что я человек неученый; но по особенному содействию промысла уже более полугода имею в стане своем преученого человека, которого за сие возвел в почтенное звание есаула, удостоил своей доверенностью и каждодневно пользовался его разумными суждениями. Его видела и ты, милая Олимпия, в виде моего посл а к тебе с одним глазом во лбу и с горбом на спине. От него-то понабрался я довольно познаний и теперь скажу тебе, что хотя грех, тобою сделанный, весьма велик, но он был непроизволен, и если бы за день перед тем бесчеловечная Езфросия гак безбожно с тобою не поступила, то и ты не имела бы побуждения лишать жизни создание, от тебя же жизнь получившее. Я совершенно извиняю твой отчаянный поступок, ибо уверен, что и без того младенец погиб бы неотменно, промучившись бытьем своим несколько лишних часов. Продолжай, Олимпия, свое повествование. Уверяю тебя моею любовью, почтением и общею пользою, что случившееся с тобою бедствие нимало не уменьшает моих к тебе страстных чувствований и главному делу отнюдь не будет помехою!
Олимпия отерла слезы, вздохнула и продолжала так:
- Удрученная отчаянием, расслабленная в теле и в духе, изнеможенная от усталости, от голоду и холоду, я свернулась на сырой траве и мысленно молила бога скорее согнать меня с лица земли. В непродолжительном времени я услышала подле себя легкий шорох, и тут же раздался грозный голос: "Кто здесь?" Я не удержалась, чтоб не вздрогнуть, но не отвечала ни слова. Вопрос повторен - но ответа не было. Тут послышала я, что высекают огонь, и в скором времени увидела зажженный фонарь в руках пожилого человека в синем казацком платье. На поясе висел у него длинный кортик, а за поясом заткнута была пара пистолетов и большой нож в ножнах. Подле него стоял другой, несколько помоложе, точно так же одетый и так же вооруженный.
Старший, подошед ко мне, осветил со всех сторон, осмотрел внимательно и, увидя подле меня оледеневшего младенца, отступил в сторону с приметным ужасом. Он кидал то на меня, то на дитя дикие взоры и наконец, подступя ближе, спросил вполголоса:
- Скажи мне правду, кто ты, несчастная? Может быть, я могу помочь тебе!
- Мне помочь? - сказала я полумертвым голосом, приподнявшись на руку. Сострадательный человек! Оставь злополучную умереть здесь от изможения и голода!
Ты сделаешь мне истинное благодеяние, когда меня приколешь!
- Боже мой! - вскричал незнакомец. - Мне уже за пятый десяток; много претерпел я всякого горя, но никогда не имел несчастия, чтобы видеть при себе человека, умирающего с голоду или имеющего нужду, чтобы приколоть его для избавления от продолжительного страдания!
Марко! Набери побольше сухих сосновых и еловых сучьев и разведи огонь, а я сейчас назад буду.
Всякий исполнил свое дело. Марко начал кортиком обрубать сучья, а старик, взяв дитя мое на руки, стал пробираться сквозь густые кустарники и скоро скрылся. Марко в несколько минут развел большое пламя у ног моих; старик также скоро возвратился с кожаною сумою и двумя суконными свитами. Он сел подле меня, помог привстать и, говоря: "Подкрепи, бедная, свои силы!" - развязал суму, вынул хлеб, кусок сала и баклагу. Налив дубовый кубок вина, он дал мне выпить и, отрезав хлеба и сала, просил покушать.
Ах! Все избранные яства за столом Турбона никогда не казались мне столько вкусными, крепительными. Я приметно оправилась и мысленно благодарила бога, пославшего мне в пустыне вместо ожидаемой смерти неожиданную помощь. Когда огонь совершенно разгорелся, то Марко по приказанию старика вынул из сумы большой кусок жареной баранины и, вздев на ореховый сук, стал разогревать. В течение сего времени я, ободренная ласками незнакомцев, рассказала старику коротенько всю причину злополучия и последствия оного. Выслушав меня внимательно, он воскликнул:
- О паны, паны! Какое может быть бедствие, какого не наделали бы вы между своими подданными? Не будь я Дохиар, если не отмщу проклятому пану Турбону и безбожной жене его за сию несчастную жертву изуверства одного и бесчеловечия другой! Боже! Обрати грех сей на нечестивые их головы!
Насытясь горячим жарким и обогревшись возле огня, я почувствовала новую жизнь и от всего сердца благодарила великодушного Дохиара за благовременную его помощь.
- Дочь моя! - отвечал старик. - Что я для тебя теперь сделал, то должен бы делать всякий человек, а особливо христианин. Подожди! Утро вечера мудренее. Может быть, мне удастся сделать для тебя что-нибудь и большее. Тебе весьма нужно успокоенье: вот тебе свита. Ты, Марко, разложи вновь побольше костер дров, и мы оба переночуем подле нашей бедной гостьи, одевшись другою свитою.
Я улеглась у корня древесного; добрые незнакомцы одели меня свитою, я скоро заснула весьма крепко, а когда проснулась, то солнце блистало уже выше вершин самых высоких сосен. Приподнявшись, я увидела, что угостители мои сидели уже у огня и завтракали.
- Я очень рад, - сказал с видом непритворного удовольствия Дохиар, что теперь вижу тебя гораздо спокойнее и здоровее, нежели какою видел с вечера. Придвинься к огню, поешь и приготовься к дороге неближней. Я, занимаясь охотою, имею свое становище в сем лесу и, будучи паном, содержу при себе двадцать охотников. Из вчерашнего твоего рассказа знаю, что ты на всей земле божией не имеешь надежного пристанища. Уверяю, что у меня в стане тебе будет покойнее, чем в доме изменника Турбона.
Чувствуя себя совершенно оживленною в силах, я встала, оделась в свиту, и все трое пошли в дальнейший путь.
Глава 17
РАЗБОЙНИЦА
- Мы проходили местами, кои, казалось, до того времени никем из людей посещаемы не были. Инде должны мы были перелазить через великие бугры дерев, наваленных одно на другое, а после идти по колени в тине или обходить необозримые топи. Товарищи мои нимало не теряли своей бодрости и шли, разговаривая о веселых предметах. Дохиар, как скоро замечал следы хотя малейшего уныния или усталости, то останавливался и в утешение мое говорил: "Будь смелее, любезная дочь! После трудов - отдых бывает приятнее! Прежде полудня мы будем на месте моего стана".
Ты согласишься, Гаркуша, что после всего случившегося со мною накануне такая проходка была для меня крайне обременительна, едва возможна, и я готова была в изнеможении упасть на землю. Дохиар то приметил, и вместо того чтобы на меня вознегодовать, он сжалился, посадил на траву и, сказав Марку нечто на польском языке, начал посекать кортиком ивовые ветви, а Марко, сидя на земле, приводил их в порядок и переплетал одну с другою и концы связывал скрученными травяными веревками. Дохиар присоединился, и в скором времени поспели носилки, на каких у нас на хуторе вынашивали всякий сор с заднего панского двора. Они меня бережно усадили, подняли на плечи и весьма проворно пустились далее. Прежде я одна задерживала ход их. Я не знала, чему приписать такое доброхотство, и, узнав на опыте, сколь вероломны люди, начала питать некоторое подозрение, однако ж оно оказалось несправедливым.
Незадолго до полудня мы очутились на довольно обширной равнине. Ношакн мои остановились и опустили носилки на землю.
- Олимпия! - сказал Дохиар. - Войдем в наше становище. Проход туда, конечно, мрачен, но зато когда дойдешь до жилищ, то тебе покажется, ч го очутилась в раю господнем.
Что много говорить? Я в крайнем изумлении очутилась на сем самом месте, где теперь сидим, увидела этот лес, этот пруд, эти хаты, кои ты поновил и число их гораздо приумножил. Навстречу нам выбежало до двадцати полуодетых мужчин, однако у каждого на опояске висел большой нож. Все радостно воскликнули:
- Здорово, атаман! Добро пожаловать!
Тут-то догадалась и, в чьих руках нахожуся, и трепет разлился в кажлом суставе моего тела. Дохиар то приметил, но притворяясь, что ничего особенного не видит, с веселою улыбкою обратился к окружавшей шайке и произнес:
- Братцы! До сих пор мы погубили много беззаконных душ, не хотевших удовольствоваться дарами божьими, ниспосылаемыми на них туне, а всегда алкавших более и более. Кто поручится, что в числе тех беззаконных не погубили мы души кроткой и убогой? Теперь провидение посылает нам случай загладить грех свой, буде он сделан. Вот девица, которую вам представляю, - девица храбрая, отважная, сильная (вы не смотрите на теперешнее ее бессилие: оно случайное и скоро пройдет), есть дочь моя, наследница моей власти, моей славы и имущества.
Принесите ружье мое, зарядите пулею и присягните ей в верности, в послушании и неограниченной покорности!
Естественно, что вся шайка пришла в крайнее недоумение и раздался ропот. Я со слезами на глазах упала к ногам его и стонущим голосом произнесла:
- Сжалься над тою, которой спас гы жизнь! Зачем без нужды погублятъ меня?
Дохиар с пламенеющими взорами поднял меня одною рукою и прижал к себе, а другую простерши к шайке, громоподобно возгласил:
- Кто сию же минуту не повинуется повелению своего атамана, тот личный враг его!
Все вздрогнули от сих ужасных слов. Один разбойник опрометью бросился к атаманской хате и возвратился с заряженным ружьем. Он поставил его у сей самой ивы и отошел в сторону. Пока он был в отлучке, то по его приказанию баклаги ходили проворно из рук в руки; итак, не диво, что к возвращению его лица всех покрылись румянцем и глаза заблистали дружественною любовью. По порядку каждый подходил к ружью, читал себе отходную в случае измены, крестился и целовал в дуло. Когда обряд сей кончился, то Дохиар, обняв меня со всею родительскою нежностью, произнес:
- Олимпия! Отныне - ты милая дочь моя, утешение моей угрюмой старости! Были у меня и собственные дети, но те же паны разными образами меня их лишили. Забудем об этом! Марко! Отведи моей дочери спальню в моем доме, где ей полюбится, и из кладовой моей выдай полную пару лучшего казацкого платья со всем вооружением. С сего времени ты, дочь моя Олимпия, будешь называться сыном моим Олимпием, и надеюсь, что в стыде меня не оставишь!
Я пошла за степенным Марком, выбрала себе на чердаке чулан с маленьким оконцем, оделась, вооружилась и пошла к сословию витязей. Я сама не могла разобрать пи одного из чувств своих. Я знала, к чему новое звание меня обрекало, содрогалась и, однако ж, была довольнее, нежели в доме Турбона. Мысль - иметь некогда возможность отмстить за все бедствия, насилием мне причиненные, вливала в душу мою такую отраду, которая видна была в каждом моем шаге, в каждом взоре, в каждом движении. Вся шайка и сам Дохиар, видя таковую во мне веселость, не могли не восхищаться. Опять поднялись обнимания и посыпались поздравления; обед был самый панский, и атаман для такого радостного дня всю шайку удостоил приглашением к столу своему.
В коротких словах сказать: прошло три года жизни моей в сем приволье, и я успела отличиться противу всякого из братства в неустрашимости и замыслах. Во всех стычках на дорогах и при осадах хуторов - старый Дохиар не дерзал и подумать о чем-либо важнейшем - я всегда была подле него, прикрывала его своим телом, нередко бывала ранена, излечивалась и опять безбоязненно пускалась туда же. Дохиар почти боготворил меня, и не раз мне приходило на мысль, нет ли и здесь сетей на меня бедную, но проходящие месяцы и годы, в кои, кроме родительской ласки, я ничего от атамана не видала, удостоверили меня, что могу обходиться с ним как с самым чадолюбивым отцом Хотя он - будучи уже стар, следовательно, угрюм и подозрителен, не хотел и слушать, чтоб хотя одним человеком умножить наше общество, однако - в угодность мне - дал дозволение принять в оное еще до десяти человек, что я и исполнила с наистрожайшим испытанием Время течет и приносит с собою то радости, то печали.
За два года пред сим я и Дохиар, .накупивши кое-каких нужных для нас вещей в городе, в сопровождении десяти товарищей приближались уже к лесу, настигнуты был!!
командою земской полиции Началось сражение; мы разбили сопротивных, разогнали их, но Дохиар был тяжело ранен. На свите мы донесли его до сего места, где он, приняв от всего братства вторичную присягу на верность мне в неограниченном повиновении, скончался. Видишь ли у того мшистого утеса огромный ясень, у корня коего устроена церковная насыпь? Можег быть, ты не однажды отдыхал на том дерне, - так знай, что ты отдыхал на могиле Дохиаровой!
Что говорить об остальном времени? Я надеюсь, что ты столько же наслышался о делах атамана Олимпия, сколько ему врезались в память подвиги атамана Гаркуши! Теперь душа моя, мое сердне, мои мысли тебе столько известны, что можешь тотчас распределить, чему быть и чему не бывать.
- Любезная Олимпия, - отвечал Гаркуша, припавши к груди ее, - дело решено, и будет го, что угодно богу, а мы...
Он свистнул, и вмиг явился Охрим.
- Проводите невесту в мою кладовую, - сказал атаман. - Прошу тебя, моя любезная, на время, какое пробудешь здесь, одеться в платье, более свойственное твоему полу; ты окажешь тем несказанное для меня удовольствие.
Олимпия улыбнулась и пошла за Охримом. Гаркушз, оставшись один, погрузился в глубокую задумчивость. Сам есаул Сидор, желавший с ним поговорить, видя издали властелина своего в сем замысловатом положении, не решился его беспокоить, а лучше ждать, пока прекрасная невеста выведет его из оного.
Пан Сидор, видя, что Гаркуша не переменяет пасмурного вида, прибегнул к единственному средству его рассеять. Он начал свистать и петь так звонко, что вся шайка, бывшая в некотором отдалении, подняла ужасный хохот. Атаман, подозвав сего певчего, спросил:
- Что за причина такой неумеренной веселости?
- Что за новость? - воззвал Сидор. - Где же и повеселиться, как не на весельи [В Малороссии весельем называется свадьба. (Примеч. Нарежчого.)]?
- Это правильно, - сказал Гаркуша. - Однако веселиться можно только тогда, когда пет за нами никакого особенного дела. Хорошо ли ты все устроил и будем ли мы довольны вечерним угощением, равно как и все братство?
- О господи! - воскликнул Сидор, всплеснув руками. - Да если бы пожаловало к нам все шляхетство с пяти соседних хуторов с женами и детьми, то все были бы довольны и пищею и напитками, а о братстве и говорить нечего. Как скоро солнце спустится за бор, то человек двадцать примутся за стряпню, а между тем в ожидании ужина я кое-чем вас позабавлю.