Страница:
- Паслушай, красавица!
Глянула - цыганка, старая, седая, беззубая, с требовательным бесстыдным взглядом.
- Золата куплю, многа денег дам. Не пажалеешь! Многа-многа денег дам. Прадавай золата!
Зоя инстинктивно отпрянула, вырвала рукав. Она старалась не разговаривать с цыганками, обходила их стороной. Однажды, еще на первом курсе института, она поехала на выходные домой. У входа на автовокзал ее перехватили две цыганки, молодые, улыбчивые, напористые, - закружили, обворожили, чего-то наболтали. Когда Зоя-студенточка пришла в себя, у нее исчезло уже колечко с пальца и не осталось в кошельке ни копеечки, даже на билет до родимой Тынковки. Пришлось через весь город возвращаться в общежитие, одалживаться у Арины...
Но на сей раз - делать нечего - Зоя переборола себя, поддалась на диалог.
- Я дешево не отдам.
- Ай, не нада дёшева! Я дорага дам! - оживилась еще более старая карга. - Пашли, пашли, красавица! Я наперед деньги атдам!
Она повлекла Зою под арку, здесь же, рядом, зыркнула по сторонам.
- Чево у тебя, красавица?
- Серьги чистые, цепочка и перстенек с камушком, изумрудом. За все хочу триста пятьдесят тысяч.
Цыганка заглянула ей в глаза, словно плеснула ворожбы, преувеличенно изумилась, заквохтала:
- Ай, ты чево, раскрасавица! Ай, как многа просишь! Триста дам. Всё, чево есть, атдам - триста тысяч!
Зоя торговаться все же не умела. Да и этого тоже с лихвой хватит. С меньшей лихвой, но хватит и даже еще останется.
- Ладно, давайте.
Старуха залезла грязной пятерней в золотых перстнях за пазуху, пошарила в ее необъятных закромах, вытащила на свет газетный сверток.
- Считай, красавица. Здесь ровна триста.
Зоя развернула обрывок "Московских новостей" - тугая пачка хрустящих тысячерублевых купюр. Пересчитала - ровненько триста штук, без обмана. Зоя, как деловая, две-три бумажки на свет просмотрела.
Провернув операцию, толстая цыганка упорхнула как мотылек: раз-и нету. Зоя улыбнулась: вот шустрый народ. На душе ее стало чуть легче. Всё: думать и жалеть уже поздно - дело сделано, деньги добыты. Теперь можно слегка и пообедать - время далеко за полдень. Она резонно подумала, что сразу деньги класть в условленное место не след: в их проходном подъезде шпана часто поджигала газеты в почтовых ящиках, вскрывала их. Нет, надо ближе к шести.
Зоя изобрела ушицу из минтая, настрогала огурчиков и зеленого луку на салатик, заварила свежий чай. Попивала в комнате, угнездившись в кресле. Теперь, когда денежная лихорадка кончилась, вязкие мысли снова заполнили голову, угнетали настроение. Кто же это украл Игоря? Зачем? За что такое свалилось на них? Чем прогневили они Бога?..
Сейчас бы помолиться, но не было умения. Хотя своеобразный иконостас в квартире имелся. На средней полке стеллажей к корешкам зеленых с золотом томов Достоевского - прислонены маленькие штампованные иконки: Казанская Божия Матерь, Господь Вседержитель, святая мученица Зоя. А сбоку, над телевизором, висело еще и большое распятие, очень впечатляющее. Его сделал сам Игорь в университетские годы по гравюре Дюрера, когда ненадолго увлекся резьбой по дереву.
Он вообще в жизни много чего перепробовал: и рисовал, и выпиливал, и выжигал, и лепил, и даже вышивал гладью. Во всем взблескивал подобием таланта, но терпением его Бог обидел, он быстро угасал, бросал начатое, терял интерес. Распятие так и осталось единственным свидетельством способностей Игоря к искусной резьбе по дереву.
Зоя вспомнила, какая история с этим распятием вышла на свадьбе-новоселье. В новой квартире одним только украшением на голых стенах и был деревянный Иисус Христос на кресте. И вот декан факультета Щурьев пригласила его Зоя мимоходом, из вежливости, но он таки приперся, - который за столом все снисходительно жмурился, благосклонно посматривал вокруг, словно это он выбил квартиру аспирантке, вдруг преобразился. Он перестал оглаживать свои усы, бородку и лысину а-ля Владимир Ильич, осовелые глаза его округлились, он икнул и побледнел, уставившись в одну точку. Что случилось: отравился? Подавился? Уж Зоя кинулась было к соседям - звонить в "скорую", но тут товарищ декан оклемался малость, ком в горле сглотнул и приказал Зое: пойдемте на кухню - архиважный разговор.
На кухне Щурьев, побагровев, зашипел:
- Как вам не стыдно! Ведь вы член партбюро факультета! Вы позорите звание коммуниста! Если не снимете это религиозное безобразие со стены, ваше персональное дело будем рассматривать на партсобрании!..
Зоя в очередной раз прокляла тот хмурый день, когда колхозный парторг в родной Тынковке предложил ей вступить в ряды борцов за светлое будущее человечества, и она сдуру, по малолетству и комсомольской восторженности, согласилась. Однако на сей раз она именно как истая коммунистка натиск начальства выдержала стойко: распятие, дескать, повесил муж - он снять не позволит. Щурьев на дыбы: мол, в парторганизацию мужа сообщит и был ужасно фраппирован, узнав, что Игорь Половишин не имеет к ленинской благородной партии ровно никакого отношения. Тогда разгневанный донельзя декан тут же резко распрощался со всеми, удалился и потом долго еще мотал Зое нервы на кулак, что он преталантливо умел делать, вызывая ее через день да каждый день на атеистические беседы...
Каково же было изумление Зои, когда уже в новые времена в областной газете она прочитала статью Щурьева, в которой наткнулась на фразу: "Как глубоко и мудро сказано в Евангелии от Матфея..." Боже мой, да неужто так замечательно скоро и так на диво кардинально можно перестроиться? Вот фарисей так фарисей! И сколько их таких вызрело, развелось в многострадальной стране!.. Шурьев даже, что было совсем смешно и гнусно, истребил свои ленинские усы и бородку, и Зоя не удивилась бы, увидев в начале пресловутой перестройки на лысом надлобье своего начальника характерное темное пятно...
За окном звучно, как выстрел, хлопнула дверца машины. Зоя вздрогнула, очнулась. Вот нашла о чем думать! Она взглянула -четыре часа. Так, пора приготовиться. Надо все деньги рассортировать, отсчитать выкупные да Нине сразу три тысячи вернуть. Зоя вынула из серванта прежние двести восемнадцать тысяч, положила на журнальный столик, достала из сумочки сверток в "Московских новостях". Она брезгливо развернула захватанную грязную газетку, поплевала символически на пальцы, сняла верхнюю тысячерублевку...
И руки у нее задрожали - под ассигнацией зачернел газетный шрифт. Зоя в ужасе распотрошила пачку: между верхней и нижней денежными купюрами была упакована плотная стопка нарезанной по формату газетной бумаги.
Сердце у Зои остановилось...
VII
Игорь сидел на раскладушке, держал на весу перед грудью левую руку, укачивал, словно ребенка. Под бинтами, набухшими кровью, пульсировала острая игольчатая боль. Кроме боли угнетала и неизвестность времени - он забыл завести часы, они остановились полвторого. Что сейчас - ночь? утро? день?..
Страшное, жуткое, никогда прежде не испытываемое ощущение - в замкнутом пространстве, в плотной тишине, вне времени, наедине с болью... Кошмарнее, может быть, разве что в гробу проснуться от летаргии глубоко под землей.
- Господи, Господи, - шепчет Игорь, качаясь-кланяясь на раскладушке, Иисусе Христе, не оставь меня, помоги и укрепи. Спаси меня, Господи!
В голову почему-то лезет: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь... И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого..." - обрывки молитв, слышанных в церкви, куда они с Зоей в последнее время стали заглядывать при случае. Зоя даже крестилась при входе в храм и во время службы, Игорь же так и не научился пока перекрещивать лба, класть поклоны. А так хотелось сейчас пообщаться со Спасителем, попросить защиты, уверовать в помощь Его.
Чтоб я воскликнул: "Милый Бог,
Прошу я - успокой!"
И Бог, конечно, бы помог
И дал бы мне покой...
Игорь сполз-таки с раскладушки, утвердился на коленях. Где тут восток?.. Не разберешь. На всякий случай отвернулся от винных ящиков и голых фотобаб, обратился в противоположный угол. Перекрестился, стараясь не перепутать - с правого плеча на левое, коснулся лбом пола. Все было непривычным, неловким, неестественным - театральным. Игорь видел себя как бы со стороны.
- Господи, прости мне все мои прегрешения! Господи, Боже мой, дай возможность исправиться, оправдать свою жизнь, ведь мне всего сорок...
Нет, не то. Словно мелкий хулиган упрашивает участкового отпустить его на волю. Игорь поднялся с колен, прилег на скрипучее ложе, пристроил изувеченную руку попокойнее. А все равно стало хоть чуть да легче. Э-эх, если б по-настоящему помолиться! Да-а... Проклятое воспитание! И мать, и отец Игоря - оба учителя - сами взросли атеистами и его воспитали твердолобым материалистом. Уже в последние годы Игорь хотел было самостоятельно прийти к вере (особенно Достоевский на это его подвигал), но пока не удавалось. Уже здесь, после университета, он делал однажды телеинтервью с епископом Парфением. Как раз праздновалось тысячелетие крещения Руси и впервые было дозволено комначальством пообщаться журналистам со служителями культа. Когда съемки интервью закончились, Игорь решился-таки на то, о чем давно мечтал - попросил: помогите, Ваше преосвященство, приобрести Библию. Владыка вроде даже и с охотою пообещал: кончатся торжества - позвоните...
Потом Игорь звонил и раз, и пять, но, увы, слово владыки оказалось мало весомым. А потом Библия появилась в "Букинисте", Игорь купил сразу же за большие деньги. И... Сейчас Библия стоит на книжной полке, закладка так и осталась на середине пути, на 737-й странице, где начинается книга притчей Соломоновых. Опять, как и во многом, не хватило у Игоря запала, не достало пороху. Так и остался он наедине с этим безумным, полным случайностей, миром...
Игорь, видно, задремал, потому что испугался, вздрогнул от шума скрипнула входная дверца. Он приподнялся, вгляделся, тревожно щурясь, Вадим. Слава Богу! Парень спустился, в руках - два толстых бутерброда с копченой колбасой, помидорина, пепси.
- Который час?
- Половина седьмого утра. Мы сейчас уезжаем. Не забудьте, что я вам сказал. Останется одна старуха, но она глуха, нема и полуслепая. Пса я надежно зацепил. Так что не бойтесь.
Игорь торопливо завёл-поставил часы, выпил залпом тонизирующий налиток. Есть совершенно не хотелось, хотя подкрепиться перед решающим моментом не мешало бы. Теперь или пан или пропал. Вадим вывел его, опять в мешке, во двор. Моросил мелкий дождишко, на улице, чувствовалось, - хмурость, неують. Возвращаясь в бункер, Игорь впервые обратил внимание - дверца в него запирается на железную задвижку. Значит, поэт должен забыть ее задвинуть. Успел кинуть взгляд и на гаражные ворота - они были заклинены поперек железной трубой.
Для страховки Игорь решил выждать ровно час. Он завел в своем "Полете" будильничек, поставил звонок на восемь. Послонялся по подземелью, остановился у коробок: может взбодриться?.. Ну уж нет! Его почкам отбитым только яда сейчас и не хватает. Игорь прошел от нечего делать к голотелой экспозиции, поразглядывал. Чего здесь только не было: изящная реклама-календарь фильма "Эммануэль" с полуобнаженной обаяшкой Сильвией Кристель, репродукции с картин "Спящая Венера" Джорджоне и "Русская Венера" Ильи Глазунова, а рядом - грязнейшие плакаты-кадры из крутых порнушек типа "Срамные губы" и "Фаллос-убийца", с раскоряченными, расщеперенными сиськастыми существами, имеющими к женскому полу отношение весьма косвенное.
Игорь закрыл глаза, вспомнил Арину, последний их миг, позавчерашний, когда прощались. Он уже оделся в полумраке - горел только ночник над кроватью, - Арина встала проводить. Игорь страшно любил этот момент: присел на корточки, снизу вверх смотрел с наслаждением, как из пены одеяла появляется, открывается взору изумительно плавное тело любимой. Арина, преодолевая остатний стыд - они и любила открывать себя горячему взгляду Игоря и одновременно странно, совсем по-девичьи, еще стыдилась, - на несколько секунд застывала статуей, жарко и ласково шепча:
- Не надо на меня смотреть...
Потом тянулась за халатом, накидывала на плечи, а Игорь, продлевая томительный миг, обхватывал ее колени руками, не давал полам халата сомкнуться и - целовал, целовал, целовал ненасытно.
- О-о, не надо, хватит, - пристанывала Арина, - тебе уже надо идти...
А сама, обхватив голову Игоря нервными тонкими пальцами, еще сильнее прижимала его лицо к своему телу...
Зажужжал шмелем на руке "Полет". Всё. Игорь встрепенулся, мотнул головой, отгоняя расслабляющие волю картинки, пружинисто, оберегая левую руку, поднялся по лестнице. На двери, обитой фанерой, ручки нет Игорь кончиками пальцев здоровой руки поддел дверцу снизу, чуть приподнял, потянул - открылась. Он хотел прихлопнуть ее за спиной, но понял, что очутится в кромешной тьме. Щит дощатый над смотровой ямой оказался громоздким - пришлось помогать правой руке и головой.
В гараже тоже царил мрак, лишь снизу, из ямы, чуть подсвечивало да виднелись кое-где щели-ниточки вокруг ворот. Игорь на цыпочках подкрался, начал осторожно проворачивать, двигать трубу-запор. Она по краям входила в кольца, а посередине лежала в крюках-скобах, намертво фиксируя половинки ворот Игорь вывернул-вытащил из правого кольца конец трубы, вынес-приподнял ее из крюков подставляя плечо, вынул и из второго кольца, опустился на колени и бесшумно пристроил трубу на полу гаража.
Только бы не заскрипели петли ворот! Игорь все время помнил о злобном Пирате - чем позже он почует беглеца, тем лучше. Игорь слегка разъединил створки, сощурился на хлынувший в щель дневной свет, проморгался, утер навернувшиеся слезы, выглянул. Прямо перед гаражом, метрах в двадцати, через поросший травой-муравой двор - ворота. Кругом - глухой высокий забор, поверху - колючка в два ряда. Справа во дворе - дом, каменный, с мезонином. Рядом с крыльцом - будка, сидит на цепи громадная овчарка, черная, с белесыми подпалинами. Ее локаторы-треугольники нацелены на гараж: наклоняет голову вправо-влево, вслушивается, тварь. Игорь пригляделся: от забора у будки до столба ворот тянется проволока, кольцо собачьей цепи на ней. Не сорвалась бы собаченция.
Однако все, мандражировать некогда. Значит так: через забор не перемахнуть - на колючке повиснешь. Остается только через ворота перепрыгивать... Впрочем, что за глупости! Ведь калитка должна изнутри открываться. Только вот как? А-а, ладно, как говаривал Наполеон, надо ввязаться в бой, а там посмотрим. Игорь заглотнул три обширные порции воздуха, словно перед нырком в воду, оттолкнул створку гаражных ворот и выскочил во двор.
И в ту же секунду зверь всхрипел, взвился, натянул струной цепь, танцуя на задних лапах, бешено загребая пространство передними. И одновременно, в тот же миг - Игорь все это ухватил на бегу, боковым зрением - на крыльце нарисовалась горбатая старуха с ведром в руке. Она, глянув с ужасом на беглеца, выпустила ведро, плеская помои, завыла-замычала, протягивая к нему скрюченные пальцы, словно пытаясь ухватить.
Игорь подскочил к выходу, вцепился в щеколду калитки, поднял ее, но тут же увидел, что перекладина-запор ворот перекрывает краем и калитку. Он попытался сдвинуть толстую жердь, но сил не хватило. На улице весело кричали-гомонили спешащие мимо ребятишки. И тут сзади сквозь взвизг и хрип пса раздался звеняще-скользящий звук. Игорь глянул - зверюга с кровавой пастью, звеня кольцом по проволоке, мчалась к нему. Игорь в последнюю секунду в невероятном прыжке нырнул влево от ворот, в угол двора, за развесистый куст черемухи. Он вжался спиной в доски забора, зверь с маху наскочил на куст - во все стороны полетели клочья листьев и зеленый горох ягод. Но цепь уже кончилась. Игорь, всегда любивший собак и кошек, никогда не бивший братьев наших меньших по голове, с бессильной ненавистью смотрел на бешеного пса и представлял, с каким наслаждением раскроил бы ему череп топором.
Подковыляла баба-яга. Она, пугая бельмом на левом глазу, черным единственным клыком и железной острой клюкой, замычала, замахала руками-костями, приказывая: пробирайся вдоль забора к гаражу. Игорь еще с минуту постоял в углу, прощаясь с этим сладким словом "свобода", и поплелся своими ногами обратно в плен, хоронясь за кустами сирени и черемухи. Мелькнула мысль: не подловить ли старую в гараже?.. Но ведьма прихлопнула за ним стальные ворота и, слышно, вдела замок в дружки. Да и овчарка фашистская бегала теперь свободно по проволоке. Все - готовьтесь к финишу.
Игорь вернулся в подполье, устроился на раскладушке. Страшная апатия охватила всё существо его. Опять пощекотала нервы мысль: не выпить ли?.. Он даже встал, подошел к коньячным ящикам, даже бутыль-гранату уже достал, но, сплюнув, бросил ее обратно в ячейку, захлопнул крышку коробки. Нет, и так в животе все горит. Да и если уж суждено сегодня жизнь закончить, то трезвым. Хоть последние мгновения побыть самим собой...
О смерти он думал пока как-то посторонне, как бы не всерьез, однако ж предчувствовал-предугадывал, что ближе к окончательному сроку, к шести часам, суждено ему покрываться холодным потом и корчиться от страха. Господи, только б внешне выдержать тон, только б не впасть в истерику!..
Он долго лежал и, переныривая из полудремы в полуявь, все путешествовал и путешествовал в прошлое, исследовал свою жизнь, словно бы подводил итоги. И что же? Жил, жил, сорок лет отмахал - даже по самым оптимистичным надеждам уже полжизни, - а всё еще как бы только собирается, только готовится жить. Ничего прочного позади, ничего определенного впереди. А последние пять лет и вовсе непроглядный туман. Годы эти остались-сохранились в памяти обрывками, фрагментами, постыдными нелепыми происшествиями.
Однажды, например, загребли его в вытрезвитель. Сержант, здоровенный, наглый, тычками загнал его, пьяненького, беспомощного, в одних трусах, в комнату отдыха, где валялись по продавленным заблеванным койкам с десяток хмельных бедолаг, хрипели и храпели. Игорь хорохорился, кричал тупорылому сержанту-мусору: мол, это - нарушение прав человека. А наспиртованное сердце вибрировало. Но тут, на счастье Игоря, вернулся с ужина дежурный лейтенант, поглядел вещи новенького, узрел удостоверение журналиста, тут же приказал одеть-обуть его и отвезти на милицейском уазике до хаты. Уважал, видно, прессу!
Вообще, самое страшное в алкоголе то, что он растворяет осторожность в организме человека, подставляет его под удары. И в переносном, и в прямом смыслах.
В том же "Кабане" прошлым летом сидел Игорь тихо в углу, попивал уже лишние порции фирменного "кабанского" помойного вина. И вдруг втемяшилось ему в пьяную башку, что молодые ребята за соседним столиком слишком громко и чересчур примитивно лаются матом. Он ничтоже сумняшеся, встал, подошел, покачиваясь, сурово сделал замечание: мол, нехорошо себя ведете, молодые люди. Строительство кафе-бара тогда еще не закончилось, кругом валялись стройматериалы. Один из этих пацанчиков подхватил арматурный ребристый прут и молча ахнул Игоря по дурной голове. Хорошо, что вскользь - снял лишь кусок скальпа да сотряс мозги. Восемь дней Игорь валялся после этого в больнице, полтора месяца ходил на перевязки, и теперь на всю оставшуюся жизнь у него будет просверкивать на голове проплешина с пятак, словно он неосторожно проболел стригущим лишаем. И ведь ударь подсвинок чуть потверже, поувереннее - тут же бы Игорю и карачун пришел. Это же был знак. Это предупреждение свыше было: уймись, остановись. И что? Не внял, сделал вид, что не понял...
А и как тоже в этой самой личной жизни подзапутался... Ну ведь ясно же, как Божий день, - с Ариной вместе им не быть, никогда. Ну и остыть бы, откачнуться... Но ведь и с Зоей ничего теперь не склеишь, все уже позади. Живут они как плохие друзья-приятели, все время в ссорах и раздорах. И мирит их вовсе не постель, хотя и спят вынужденно на одном ложе, а просто усталость от злобы, желание тишины и покоя. Как женщина Зоя давно уже Игоря не привлекала, ее зыбкие мягкие прелести оставляли его совершенно импотентным. Все реже и реже, лишь по пьяному настроению, он исполнял супружеские обязанности, закрыв при этом глаза и воображая в своих объятиях Арину.
Он хмыкнул, вспомнив недавний случай. В воскресенье, по поздней весне, опохмелившись с утра, Игорь наотрез отказался ехать на дачный участок перекапывать грядки. Зоя отправилась, автобусом и через речку паромом. Обыкновенно же, вдвоем, они добирались до своей фазенды на велосипедах кружной дорогой через мост. И вот, от горла попив в этот день всякой дряни и пива, и винца, и водочки, - Игорь вечером балдел у телеящика. Уже смеркалось. Что за чертовщина! Паром ходил до девяти вечера, а уже натикало половину десятого...
В начале одиннадцатого Игорь не выдержал, вытащил с лоджии велосипед, помчался через ночной лес на участок. В тяжелой гудящей голове ворочались мрачные мысли: черт его знает, что могло случиться - может, сердце прихватило. Лежит теперь одна-одинешенъка в вагончике и уже похолодела... Но, по привычке, Игорь надеялся на лучший вариант: Зоя уже в городе, просто зашла на обратном пути к какой-нибудь знакомой, да и заболталась.
Он подкатил к своему клинышку земли уже полной ночью, приблизился к вагончику, и дыхание у него сперло - дверца была прикрыта, но не замкнута. Он бросил велосипед, вбежал по крутой лесенке, распахнул дверь, нашарил справа, на полочке, в коридоре коробок спичек и одновременно вскрикнул суматошно:
- Зоя!!! Зоя, ты здесь?!
Послышался шум во тьме вагончика, восклицания. Игорь наконец запалил спичку, и тут же на свет из жилого отсека высунулось потерянное пьяное лицо соседа по дачам Леши. Он был в одних плавках. Леша нелепо развел руками, поднял плечи, пробормотал:
- Извини... Виноват... Так получилось... Я ухожу.
Игорь, выпучив глаза, ошарашенно смотрел на него, молча посторонился, пропуская. Он не знал, что делать, как себя вести. Лишь потом, чиркнув другую спичку и увидев в глубине вагончика напяливающую на себя одежды супругу, тоже непривычно поддатую, незнакомую, он вдруг зареготал, заржал, сгибаясь в поясе, начал притоптывать ногами и пристанывагь:
- Ой, не могу! Ой, мамочки мои, сейчас помру!..
А Зоя кричала слезливо и пьяно: мол, сам виноват, мол, это она назло ему, Игорю...
Позже он пёр, надрываясь, увесистую свою благоверную на раме велосипеда ночной дорогой нах хаус, изводил насмешками. И знал, что будет изводить теперь очень и очень долго - до того смотрелась нелепо толстая, хронически фригидная, да еще и влюбленная в него, в мужа, Зоя в роли изменницы, в роли чужой любовницы. По правде говоря, Игорь шутил-кобенился чуть через силу, с неохотой - все же корябнуло по сердцу: как бы там ни было, а рога носить любому мужику чести мало. Но, с другой стороны, Игорь сразу почувствовал, как с души его свалилась громадная глыба вины перед женой за Арину. А вина эта висела, гнула, мешала полностью считать себя счастливым. Теперь же - всё позволено!..
Всё?.. Хотя, ладно: если сегодня жизнь кончится - то и думать нечего. (Игорю самому как-то отстранено, извне, нравилось, как хладнокровно он размышляет о скорой своей неминуемой смерти.) Трагическая кончина все спишет. Всю его несуразную жизнь оправдает...
А вдруг он выкарабкается? Что если еще не финита ля комедиа?.. Как быть, если это только новое предупреждение свыше, последнее, грозное? И впереди еще - двадцать! тридцать! сорок лет!.. Конечно, первым делом - не пить. Хватит, отпил свое. Нутро все сгорело-сгнило, мозги, он чувствует, все сильнее разжижаются, можно и вообще одебилиться. Да и теоретически Игорь давно уже осознал, и не только в больнопохмельном состоянии: спиртное ничему не помогает, не делает жизнь беззаботнее, не успокаивает душу. Наоборот.
Нет, всё: не пить и - работать, пахать и пахать.
Сделать книгу Устроиться хотя бы в газету корреспондентом... Ремонт вон в квартире пора начинать... Да и личную эту самую жизнь пора окрасивить... Эх, Игорь, Игорь - Игорь Александрович! Ведь все молодые годы свои читал журнал "Юность", питался ее рафинированной молодежной прозой, призывающей безжалостно бросать запутанное прошлое и настоящее, мчаться в неведомые дали, на новые места, начинать новый отсчет судьбы. Да и правда - это самый лучший выход: собрать чемоданишко и махнуть куда-нибудь в Сибирь, в районную газетку где-нибудь в тайге, вдохнуть свежего воздуха, омолодиться душой и телом. Грызть кедровые орешки, ходить на медвежью охоту, влюбиться в дочку лесника - в какую-нибудь Олесю...
Игорь мечтал, но помнил в глубине сознания, что мечтает и что вряд ли решится на такой подвиг. А вот более реально: убедить себя всерьез и по-настоящему, что с Ариной все кончено, что они никогда не соединятся, что образ ее со временем потускнеет, голос сотрется в его памяти, запах забудется, и будет лишь теплая легкая грусть просыпаться в душе при случайном воспоминании об Арине. Благодарная грусть, такая же сладкая, как при воспоминаниях о Гале, Лиде, Маше, Лене и еще двух-трех девочках, девушках и женщинах, которых в свое время Игорь любил счастливо, всерьез, и, расставаясь с ними, думал, что не переживет этого... Пережил.
Итак, заглушить поскорее тягу к Арине, вернуться в семью, попробовать склеить разбитые отношения, пожалеть Зою. Глядишь, и все вернется на круги своя: они с женой доживут свой век мирно, в согласии, спокойно, пусть без бурных чувств, но в крепкой супружеской дружбе... Мало ли таких семей!
Глянула - цыганка, старая, седая, беззубая, с требовательным бесстыдным взглядом.
- Золата куплю, многа денег дам. Не пажалеешь! Многа-многа денег дам. Прадавай золата!
Зоя инстинктивно отпрянула, вырвала рукав. Она старалась не разговаривать с цыганками, обходила их стороной. Однажды, еще на первом курсе института, она поехала на выходные домой. У входа на автовокзал ее перехватили две цыганки, молодые, улыбчивые, напористые, - закружили, обворожили, чего-то наболтали. Когда Зоя-студенточка пришла в себя, у нее исчезло уже колечко с пальца и не осталось в кошельке ни копеечки, даже на билет до родимой Тынковки. Пришлось через весь город возвращаться в общежитие, одалживаться у Арины...
Но на сей раз - делать нечего - Зоя переборола себя, поддалась на диалог.
- Я дешево не отдам.
- Ай, не нада дёшева! Я дорага дам! - оживилась еще более старая карга. - Пашли, пашли, красавица! Я наперед деньги атдам!
Она повлекла Зою под арку, здесь же, рядом, зыркнула по сторонам.
- Чево у тебя, красавица?
- Серьги чистые, цепочка и перстенек с камушком, изумрудом. За все хочу триста пятьдесят тысяч.
Цыганка заглянула ей в глаза, словно плеснула ворожбы, преувеличенно изумилась, заквохтала:
- Ай, ты чево, раскрасавица! Ай, как многа просишь! Триста дам. Всё, чево есть, атдам - триста тысяч!
Зоя торговаться все же не умела. Да и этого тоже с лихвой хватит. С меньшей лихвой, но хватит и даже еще останется.
- Ладно, давайте.
Старуха залезла грязной пятерней в золотых перстнях за пазуху, пошарила в ее необъятных закромах, вытащила на свет газетный сверток.
- Считай, красавица. Здесь ровна триста.
Зоя развернула обрывок "Московских новостей" - тугая пачка хрустящих тысячерублевых купюр. Пересчитала - ровненько триста штук, без обмана. Зоя, как деловая, две-три бумажки на свет просмотрела.
Провернув операцию, толстая цыганка упорхнула как мотылек: раз-и нету. Зоя улыбнулась: вот шустрый народ. На душе ее стало чуть легче. Всё: думать и жалеть уже поздно - дело сделано, деньги добыты. Теперь можно слегка и пообедать - время далеко за полдень. Она резонно подумала, что сразу деньги класть в условленное место не след: в их проходном подъезде шпана часто поджигала газеты в почтовых ящиках, вскрывала их. Нет, надо ближе к шести.
Зоя изобрела ушицу из минтая, настрогала огурчиков и зеленого луку на салатик, заварила свежий чай. Попивала в комнате, угнездившись в кресле. Теперь, когда денежная лихорадка кончилась, вязкие мысли снова заполнили голову, угнетали настроение. Кто же это украл Игоря? Зачем? За что такое свалилось на них? Чем прогневили они Бога?..
Сейчас бы помолиться, но не было умения. Хотя своеобразный иконостас в квартире имелся. На средней полке стеллажей к корешкам зеленых с золотом томов Достоевского - прислонены маленькие штампованные иконки: Казанская Божия Матерь, Господь Вседержитель, святая мученица Зоя. А сбоку, над телевизором, висело еще и большое распятие, очень впечатляющее. Его сделал сам Игорь в университетские годы по гравюре Дюрера, когда ненадолго увлекся резьбой по дереву.
Он вообще в жизни много чего перепробовал: и рисовал, и выпиливал, и выжигал, и лепил, и даже вышивал гладью. Во всем взблескивал подобием таланта, но терпением его Бог обидел, он быстро угасал, бросал начатое, терял интерес. Распятие так и осталось единственным свидетельством способностей Игоря к искусной резьбе по дереву.
Зоя вспомнила, какая история с этим распятием вышла на свадьбе-новоселье. В новой квартире одним только украшением на голых стенах и был деревянный Иисус Христос на кресте. И вот декан факультета Щурьев пригласила его Зоя мимоходом, из вежливости, но он таки приперся, - который за столом все снисходительно жмурился, благосклонно посматривал вокруг, словно это он выбил квартиру аспирантке, вдруг преобразился. Он перестал оглаживать свои усы, бородку и лысину а-ля Владимир Ильич, осовелые глаза его округлились, он икнул и побледнел, уставившись в одну точку. Что случилось: отравился? Подавился? Уж Зоя кинулась было к соседям - звонить в "скорую", но тут товарищ декан оклемался малость, ком в горле сглотнул и приказал Зое: пойдемте на кухню - архиважный разговор.
На кухне Щурьев, побагровев, зашипел:
- Как вам не стыдно! Ведь вы член партбюро факультета! Вы позорите звание коммуниста! Если не снимете это религиозное безобразие со стены, ваше персональное дело будем рассматривать на партсобрании!..
Зоя в очередной раз прокляла тот хмурый день, когда колхозный парторг в родной Тынковке предложил ей вступить в ряды борцов за светлое будущее человечества, и она сдуру, по малолетству и комсомольской восторженности, согласилась. Однако на сей раз она именно как истая коммунистка натиск начальства выдержала стойко: распятие, дескать, повесил муж - он снять не позволит. Щурьев на дыбы: мол, в парторганизацию мужа сообщит и был ужасно фраппирован, узнав, что Игорь Половишин не имеет к ленинской благородной партии ровно никакого отношения. Тогда разгневанный донельзя декан тут же резко распрощался со всеми, удалился и потом долго еще мотал Зое нервы на кулак, что он преталантливо умел делать, вызывая ее через день да каждый день на атеистические беседы...
Каково же было изумление Зои, когда уже в новые времена в областной газете она прочитала статью Щурьева, в которой наткнулась на фразу: "Как глубоко и мудро сказано в Евангелии от Матфея..." Боже мой, да неужто так замечательно скоро и так на диво кардинально можно перестроиться? Вот фарисей так фарисей! И сколько их таких вызрело, развелось в многострадальной стране!.. Шурьев даже, что было совсем смешно и гнусно, истребил свои ленинские усы и бородку, и Зоя не удивилась бы, увидев в начале пресловутой перестройки на лысом надлобье своего начальника характерное темное пятно...
За окном звучно, как выстрел, хлопнула дверца машины. Зоя вздрогнула, очнулась. Вот нашла о чем думать! Она взглянула -четыре часа. Так, пора приготовиться. Надо все деньги рассортировать, отсчитать выкупные да Нине сразу три тысячи вернуть. Зоя вынула из серванта прежние двести восемнадцать тысяч, положила на журнальный столик, достала из сумочки сверток в "Московских новостях". Она брезгливо развернула захватанную грязную газетку, поплевала символически на пальцы, сняла верхнюю тысячерублевку...
И руки у нее задрожали - под ассигнацией зачернел газетный шрифт. Зоя в ужасе распотрошила пачку: между верхней и нижней денежными купюрами была упакована плотная стопка нарезанной по формату газетной бумаги.
Сердце у Зои остановилось...
VII
Игорь сидел на раскладушке, держал на весу перед грудью левую руку, укачивал, словно ребенка. Под бинтами, набухшими кровью, пульсировала острая игольчатая боль. Кроме боли угнетала и неизвестность времени - он забыл завести часы, они остановились полвторого. Что сейчас - ночь? утро? день?..
Страшное, жуткое, никогда прежде не испытываемое ощущение - в замкнутом пространстве, в плотной тишине, вне времени, наедине с болью... Кошмарнее, может быть, разве что в гробу проснуться от летаргии глубоко под землей.
- Господи, Господи, - шепчет Игорь, качаясь-кланяясь на раскладушке, Иисусе Христе, не оставь меня, помоги и укрепи. Спаси меня, Господи!
В голову почему-то лезет: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь... И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого..." - обрывки молитв, слышанных в церкви, куда они с Зоей в последнее время стали заглядывать при случае. Зоя даже крестилась при входе в храм и во время службы, Игорь же так и не научился пока перекрещивать лба, класть поклоны. А так хотелось сейчас пообщаться со Спасителем, попросить защиты, уверовать в помощь Его.
Чтоб я воскликнул: "Милый Бог,
Прошу я - успокой!"
И Бог, конечно, бы помог
И дал бы мне покой...
Игорь сполз-таки с раскладушки, утвердился на коленях. Где тут восток?.. Не разберешь. На всякий случай отвернулся от винных ящиков и голых фотобаб, обратился в противоположный угол. Перекрестился, стараясь не перепутать - с правого плеча на левое, коснулся лбом пола. Все было непривычным, неловким, неестественным - театральным. Игорь видел себя как бы со стороны.
- Господи, прости мне все мои прегрешения! Господи, Боже мой, дай возможность исправиться, оправдать свою жизнь, ведь мне всего сорок...
Нет, не то. Словно мелкий хулиган упрашивает участкового отпустить его на волю. Игорь поднялся с колен, прилег на скрипучее ложе, пристроил изувеченную руку попокойнее. А все равно стало хоть чуть да легче. Э-эх, если б по-настоящему помолиться! Да-а... Проклятое воспитание! И мать, и отец Игоря - оба учителя - сами взросли атеистами и его воспитали твердолобым материалистом. Уже в последние годы Игорь хотел было самостоятельно прийти к вере (особенно Достоевский на это его подвигал), но пока не удавалось. Уже здесь, после университета, он делал однажды телеинтервью с епископом Парфением. Как раз праздновалось тысячелетие крещения Руси и впервые было дозволено комначальством пообщаться журналистам со служителями культа. Когда съемки интервью закончились, Игорь решился-таки на то, о чем давно мечтал - попросил: помогите, Ваше преосвященство, приобрести Библию. Владыка вроде даже и с охотою пообещал: кончатся торжества - позвоните...
Потом Игорь звонил и раз, и пять, но, увы, слово владыки оказалось мало весомым. А потом Библия появилась в "Букинисте", Игорь купил сразу же за большие деньги. И... Сейчас Библия стоит на книжной полке, закладка так и осталась на середине пути, на 737-й странице, где начинается книга притчей Соломоновых. Опять, как и во многом, не хватило у Игоря запала, не достало пороху. Так и остался он наедине с этим безумным, полным случайностей, миром...
Игорь, видно, задремал, потому что испугался, вздрогнул от шума скрипнула входная дверца. Он приподнялся, вгляделся, тревожно щурясь, Вадим. Слава Богу! Парень спустился, в руках - два толстых бутерброда с копченой колбасой, помидорина, пепси.
- Который час?
- Половина седьмого утра. Мы сейчас уезжаем. Не забудьте, что я вам сказал. Останется одна старуха, но она глуха, нема и полуслепая. Пса я надежно зацепил. Так что не бойтесь.
Игорь торопливо завёл-поставил часы, выпил залпом тонизирующий налиток. Есть совершенно не хотелось, хотя подкрепиться перед решающим моментом не мешало бы. Теперь или пан или пропал. Вадим вывел его, опять в мешке, во двор. Моросил мелкий дождишко, на улице, чувствовалось, - хмурость, неують. Возвращаясь в бункер, Игорь впервые обратил внимание - дверца в него запирается на железную задвижку. Значит, поэт должен забыть ее задвинуть. Успел кинуть взгляд и на гаражные ворота - они были заклинены поперек железной трубой.
Для страховки Игорь решил выждать ровно час. Он завел в своем "Полете" будильничек, поставил звонок на восемь. Послонялся по подземелью, остановился у коробок: может взбодриться?.. Ну уж нет! Его почкам отбитым только яда сейчас и не хватает. Игорь прошел от нечего делать к голотелой экспозиции, поразглядывал. Чего здесь только не было: изящная реклама-календарь фильма "Эммануэль" с полуобнаженной обаяшкой Сильвией Кристель, репродукции с картин "Спящая Венера" Джорджоне и "Русская Венера" Ильи Глазунова, а рядом - грязнейшие плакаты-кадры из крутых порнушек типа "Срамные губы" и "Фаллос-убийца", с раскоряченными, расщеперенными сиськастыми существами, имеющими к женскому полу отношение весьма косвенное.
Игорь закрыл глаза, вспомнил Арину, последний их миг, позавчерашний, когда прощались. Он уже оделся в полумраке - горел только ночник над кроватью, - Арина встала проводить. Игорь страшно любил этот момент: присел на корточки, снизу вверх смотрел с наслаждением, как из пены одеяла появляется, открывается взору изумительно плавное тело любимой. Арина, преодолевая остатний стыд - они и любила открывать себя горячему взгляду Игоря и одновременно странно, совсем по-девичьи, еще стыдилась, - на несколько секунд застывала статуей, жарко и ласково шепча:
- Не надо на меня смотреть...
Потом тянулась за халатом, накидывала на плечи, а Игорь, продлевая томительный миг, обхватывал ее колени руками, не давал полам халата сомкнуться и - целовал, целовал, целовал ненасытно.
- О-о, не надо, хватит, - пристанывала Арина, - тебе уже надо идти...
А сама, обхватив голову Игоря нервными тонкими пальцами, еще сильнее прижимала его лицо к своему телу...
Зажужжал шмелем на руке "Полет". Всё. Игорь встрепенулся, мотнул головой, отгоняя расслабляющие волю картинки, пружинисто, оберегая левую руку, поднялся по лестнице. На двери, обитой фанерой, ручки нет Игорь кончиками пальцев здоровой руки поддел дверцу снизу, чуть приподнял, потянул - открылась. Он хотел прихлопнуть ее за спиной, но понял, что очутится в кромешной тьме. Щит дощатый над смотровой ямой оказался громоздким - пришлось помогать правой руке и головой.
В гараже тоже царил мрак, лишь снизу, из ямы, чуть подсвечивало да виднелись кое-где щели-ниточки вокруг ворот. Игорь на цыпочках подкрался, начал осторожно проворачивать, двигать трубу-запор. Она по краям входила в кольца, а посередине лежала в крюках-скобах, намертво фиксируя половинки ворот Игорь вывернул-вытащил из правого кольца конец трубы, вынес-приподнял ее из крюков подставляя плечо, вынул и из второго кольца, опустился на колени и бесшумно пристроил трубу на полу гаража.
Только бы не заскрипели петли ворот! Игорь все время помнил о злобном Пирате - чем позже он почует беглеца, тем лучше. Игорь слегка разъединил створки, сощурился на хлынувший в щель дневной свет, проморгался, утер навернувшиеся слезы, выглянул. Прямо перед гаражом, метрах в двадцати, через поросший травой-муравой двор - ворота. Кругом - глухой высокий забор, поверху - колючка в два ряда. Справа во дворе - дом, каменный, с мезонином. Рядом с крыльцом - будка, сидит на цепи громадная овчарка, черная, с белесыми подпалинами. Ее локаторы-треугольники нацелены на гараж: наклоняет голову вправо-влево, вслушивается, тварь. Игорь пригляделся: от забора у будки до столба ворот тянется проволока, кольцо собачьей цепи на ней. Не сорвалась бы собаченция.
Однако все, мандражировать некогда. Значит так: через забор не перемахнуть - на колючке повиснешь. Остается только через ворота перепрыгивать... Впрочем, что за глупости! Ведь калитка должна изнутри открываться. Только вот как? А-а, ладно, как говаривал Наполеон, надо ввязаться в бой, а там посмотрим. Игорь заглотнул три обширные порции воздуха, словно перед нырком в воду, оттолкнул створку гаражных ворот и выскочил во двор.
И в ту же секунду зверь всхрипел, взвился, натянул струной цепь, танцуя на задних лапах, бешено загребая пространство передними. И одновременно, в тот же миг - Игорь все это ухватил на бегу, боковым зрением - на крыльце нарисовалась горбатая старуха с ведром в руке. Она, глянув с ужасом на беглеца, выпустила ведро, плеская помои, завыла-замычала, протягивая к нему скрюченные пальцы, словно пытаясь ухватить.
Игорь подскочил к выходу, вцепился в щеколду калитки, поднял ее, но тут же увидел, что перекладина-запор ворот перекрывает краем и калитку. Он попытался сдвинуть толстую жердь, но сил не хватило. На улице весело кричали-гомонили спешащие мимо ребятишки. И тут сзади сквозь взвизг и хрип пса раздался звеняще-скользящий звук. Игорь глянул - зверюга с кровавой пастью, звеня кольцом по проволоке, мчалась к нему. Игорь в последнюю секунду в невероятном прыжке нырнул влево от ворот, в угол двора, за развесистый куст черемухи. Он вжался спиной в доски забора, зверь с маху наскочил на куст - во все стороны полетели клочья листьев и зеленый горох ягод. Но цепь уже кончилась. Игорь, всегда любивший собак и кошек, никогда не бивший братьев наших меньших по голове, с бессильной ненавистью смотрел на бешеного пса и представлял, с каким наслаждением раскроил бы ему череп топором.
Подковыляла баба-яга. Она, пугая бельмом на левом глазу, черным единственным клыком и железной острой клюкой, замычала, замахала руками-костями, приказывая: пробирайся вдоль забора к гаражу. Игорь еще с минуту постоял в углу, прощаясь с этим сладким словом "свобода", и поплелся своими ногами обратно в плен, хоронясь за кустами сирени и черемухи. Мелькнула мысль: не подловить ли старую в гараже?.. Но ведьма прихлопнула за ним стальные ворота и, слышно, вдела замок в дружки. Да и овчарка фашистская бегала теперь свободно по проволоке. Все - готовьтесь к финишу.
Игорь вернулся в подполье, устроился на раскладушке. Страшная апатия охватила всё существо его. Опять пощекотала нервы мысль: не выпить ли?.. Он даже встал, подошел к коньячным ящикам, даже бутыль-гранату уже достал, но, сплюнув, бросил ее обратно в ячейку, захлопнул крышку коробки. Нет, и так в животе все горит. Да и если уж суждено сегодня жизнь закончить, то трезвым. Хоть последние мгновения побыть самим собой...
О смерти он думал пока как-то посторонне, как бы не всерьез, однако ж предчувствовал-предугадывал, что ближе к окончательному сроку, к шести часам, суждено ему покрываться холодным потом и корчиться от страха. Господи, только б внешне выдержать тон, только б не впасть в истерику!..
Он долго лежал и, переныривая из полудремы в полуявь, все путешествовал и путешествовал в прошлое, исследовал свою жизнь, словно бы подводил итоги. И что же? Жил, жил, сорок лет отмахал - даже по самым оптимистичным надеждам уже полжизни, - а всё еще как бы только собирается, только готовится жить. Ничего прочного позади, ничего определенного впереди. А последние пять лет и вовсе непроглядный туман. Годы эти остались-сохранились в памяти обрывками, фрагментами, постыдными нелепыми происшествиями.
Однажды, например, загребли его в вытрезвитель. Сержант, здоровенный, наглый, тычками загнал его, пьяненького, беспомощного, в одних трусах, в комнату отдыха, где валялись по продавленным заблеванным койкам с десяток хмельных бедолаг, хрипели и храпели. Игорь хорохорился, кричал тупорылому сержанту-мусору: мол, это - нарушение прав человека. А наспиртованное сердце вибрировало. Но тут, на счастье Игоря, вернулся с ужина дежурный лейтенант, поглядел вещи новенького, узрел удостоверение журналиста, тут же приказал одеть-обуть его и отвезти на милицейском уазике до хаты. Уважал, видно, прессу!
Вообще, самое страшное в алкоголе то, что он растворяет осторожность в организме человека, подставляет его под удары. И в переносном, и в прямом смыслах.
В том же "Кабане" прошлым летом сидел Игорь тихо в углу, попивал уже лишние порции фирменного "кабанского" помойного вина. И вдруг втемяшилось ему в пьяную башку, что молодые ребята за соседним столиком слишком громко и чересчур примитивно лаются матом. Он ничтоже сумняшеся, встал, подошел, покачиваясь, сурово сделал замечание: мол, нехорошо себя ведете, молодые люди. Строительство кафе-бара тогда еще не закончилось, кругом валялись стройматериалы. Один из этих пацанчиков подхватил арматурный ребристый прут и молча ахнул Игоря по дурной голове. Хорошо, что вскользь - снял лишь кусок скальпа да сотряс мозги. Восемь дней Игорь валялся после этого в больнице, полтора месяца ходил на перевязки, и теперь на всю оставшуюся жизнь у него будет просверкивать на голове проплешина с пятак, словно он неосторожно проболел стригущим лишаем. И ведь ударь подсвинок чуть потверже, поувереннее - тут же бы Игорю и карачун пришел. Это же был знак. Это предупреждение свыше было: уймись, остановись. И что? Не внял, сделал вид, что не понял...
А и как тоже в этой самой личной жизни подзапутался... Ну ведь ясно же, как Божий день, - с Ариной вместе им не быть, никогда. Ну и остыть бы, откачнуться... Но ведь и с Зоей ничего теперь не склеишь, все уже позади. Живут они как плохие друзья-приятели, все время в ссорах и раздорах. И мирит их вовсе не постель, хотя и спят вынужденно на одном ложе, а просто усталость от злобы, желание тишины и покоя. Как женщина Зоя давно уже Игоря не привлекала, ее зыбкие мягкие прелести оставляли его совершенно импотентным. Все реже и реже, лишь по пьяному настроению, он исполнял супружеские обязанности, закрыв при этом глаза и воображая в своих объятиях Арину.
Он хмыкнул, вспомнив недавний случай. В воскресенье, по поздней весне, опохмелившись с утра, Игорь наотрез отказался ехать на дачный участок перекапывать грядки. Зоя отправилась, автобусом и через речку паромом. Обыкновенно же, вдвоем, они добирались до своей фазенды на велосипедах кружной дорогой через мост. И вот, от горла попив в этот день всякой дряни и пива, и винца, и водочки, - Игорь вечером балдел у телеящика. Уже смеркалось. Что за чертовщина! Паром ходил до девяти вечера, а уже натикало половину десятого...
В начале одиннадцатого Игорь не выдержал, вытащил с лоджии велосипед, помчался через ночной лес на участок. В тяжелой гудящей голове ворочались мрачные мысли: черт его знает, что могло случиться - может, сердце прихватило. Лежит теперь одна-одинешенъка в вагончике и уже похолодела... Но, по привычке, Игорь надеялся на лучший вариант: Зоя уже в городе, просто зашла на обратном пути к какой-нибудь знакомой, да и заболталась.
Он подкатил к своему клинышку земли уже полной ночью, приблизился к вагончику, и дыхание у него сперло - дверца была прикрыта, но не замкнута. Он бросил велосипед, вбежал по крутой лесенке, распахнул дверь, нашарил справа, на полочке, в коридоре коробок спичек и одновременно вскрикнул суматошно:
- Зоя!!! Зоя, ты здесь?!
Послышался шум во тьме вагончика, восклицания. Игорь наконец запалил спичку, и тут же на свет из жилого отсека высунулось потерянное пьяное лицо соседа по дачам Леши. Он был в одних плавках. Леша нелепо развел руками, поднял плечи, пробормотал:
- Извини... Виноват... Так получилось... Я ухожу.
Игорь, выпучив глаза, ошарашенно смотрел на него, молча посторонился, пропуская. Он не знал, что делать, как себя вести. Лишь потом, чиркнув другую спичку и увидев в глубине вагончика напяливающую на себя одежды супругу, тоже непривычно поддатую, незнакомую, он вдруг зареготал, заржал, сгибаясь в поясе, начал притоптывать ногами и пристанывагь:
- Ой, не могу! Ой, мамочки мои, сейчас помру!..
А Зоя кричала слезливо и пьяно: мол, сам виноват, мол, это она назло ему, Игорю...
Позже он пёр, надрываясь, увесистую свою благоверную на раме велосипеда ночной дорогой нах хаус, изводил насмешками. И знал, что будет изводить теперь очень и очень долго - до того смотрелась нелепо толстая, хронически фригидная, да еще и влюбленная в него, в мужа, Зоя в роли изменницы, в роли чужой любовницы. По правде говоря, Игорь шутил-кобенился чуть через силу, с неохотой - все же корябнуло по сердцу: как бы там ни было, а рога носить любому мужику чести мало. Но, с другой стороны, Игорь сразу почувствовал, как с души его свалилась громадная глыба вины перед женой за Арину. А вина эта висела, гнула, мешала полностью считать себя счастливым. Теперь же - всё позволено!..
Всё?.. Хотя, ладно: если сегодня жизнь кончится - то и думать нечего. (Игорю самому как-то отстранено, извне, нравилось, как хладнокровно он размышляет о скорой своей неминуемой смерти.) Трагическая кончина все спишет. Всю его несуразную жизнь оправдает...
А вдруг он выкарабкается? Что если еще не финита ля комедиа?.. Как быть, если это только новое предупреждение свыше, последнее, грозное? И впереди еще - двадцать! тридцать! сорок лет!.. Конечно, первым делом - не пить. Хватит, отпил свое. Нутро все сгорело-сгнило, мозги, он чувствует, все сильнее разжижаются, можно и вообще одебилиться. Да и теоретически Игорь давно уже осознал, и не только в больнопохмельном состоянии: спиртное ничему не помогает, не делает жизнь беззаботнее, не успокаивает душу. Наоборот.
Нет, всё: не пить и - работать, пахать и пахать.
Сделать книгу Устроиться хотя бы в газету корреспондентом... Ремонт вон в квартире пора начинать... Да и личную эту самую жизнь пора окрасивить... Эх, Игорь, Игорь - Игорь Александрович! Ведь все молодые годы свои читал журнал "Юность", питался ее рафинированной молодежной прозой, призывающей безжалостно бросать запутанное прошлое и настоящее, мчаться в неведомые дали, на новые места, начинать новый отсчет судьбы. Да и правда - это самый лучший выход: собрать чемоданишко и махнуть куда-нибудь в Сибирь, в районную газетку где-нибудь в тайге, вдохнуть свежего воздуха, омолодиться душой и телом. Грызть кедровые орешки, ходить на медвежью охоту, влюбиться в дочку лесника - в какую-нибудь Олесю...
Игорь мечтал, но помнил в глубине сознания, что мечтает и что вряд ли решится на такой подвиг. А вот более реально: убедить себя всерьез и по-настоящему, что с Ариной все кончено, что они никогда не соединятся, что образ ее со временем потускнеет, голос сотрется в его памяти, запах забудется, и будет лишь теплая легкая грусть просыпаться в душе при случайном воспоминании об Арине. Благодарная грусть, такая же сладкая, как при воспоминаниях о Гале, Лиде, Маше, Лене и еще двух-трех девочках, девушках и женщинах, которых в свое время Игорь любил счастливо, всерьез, и, расставаясь с ними, думал, что не переживет этого... Пережил.
Итак, заглушить поскорее тягу к Арине, вернуться в семью, попробовать склеить разбитые отношения, пожалеть Зою. Глядишь, и все вернется на круги своя: они с женой доживут свой век мирно, в согласии, спокойно, пусть без бурных чувств, но в крепкой супружеской дружбе... Мало ли таких семей!