Наталия Ломовская. Сюрприз для Александрины

   Невзирая на явную ошибку, вкравшуюся в биографию мамы, – она не могла проживать в Майами, она лежала на маленьком кладбище, и черный мраморный ангел плакал над ней уже много лет – я была рада этой заметке. Я была счастлива, что нашлось какое-то свидетельство о том, что у меня была живая и веселая мама, которая даже побеждала в конкурсах красоты…
   Разумеется, с ней в доме жилось бы по-другому.
   Может быть, она бы даже пироги пекла, и запах сдобы плыл бы по дому.
   Мы ходили бы с ней по магазинам. Она покупала бы мне платья и учила пользоваться косметикой. Духами. Сама она пользовалась духами – я нашла флакончик в старинном туалетном столике. Он завалился в потаенную щель, за ящик. Я не сомневалась, что это ее духи. Притертая пробка потерялась, золотые буквы названия истерлись, но запах остался – слабая тень, едва ощутимый намек… Словно едешь в автомобиле с новенькими кожаными сиденьями мимо персиковых рощ.
   Я бы тоже пахла персиками и кожей, а не туалетным мылом, пусть даже дорогим.
   И мы бы завели собаку, а за столом говорили о перспективах отпуска.
   Пусть бы у нас не было столько денег, но была бы настоящая семья. Нормальные разговоры, как у всех.
   А так мы даже не знали, о чем поговорить с Глебом и что подать к кофе. Я рассчитывала на Ирину, а она как-то растерялась. Впрочем, ее можно понять. Я никогда не приезжала домой с молодым человеком. Она стала предлагать нам ужин, но мы только что были из-за стола и отказались. Тогда Ирина взялась варить кофе. Глеб старался на нее не смотреть. Приехал Аптекарь, и это, как ни странно, разрядило атмосферу. Он привез какой-то невероятный сыр, который, конечно же, все обязаны были попробовать. Пили кофе в гостиной, я включила телевизор. Аптекарь не одобрял, но не сказал ничего. На обширном плоском экране появился красавчик Грегори Пек, потом Одри Хепберн с глазами олененка Бемби. Шли «Римские каникулы». Я смотрела этот фильм много раз и всегда завидовала принцессе, которая нашла в себе достаточно храбрости сбежать из чопорного дворца, ночевать у случайного знакомого, остричь длинные волосы и есть мороженое на улице.
   Вот как много хорошего с ней произошло!
 
   Глеб неплохо чувствовал себя у нас дома – шутил, внимал Аптекарю, с удовольствием ел нестерпимо воняющий сыр и даже положил руку на спинку моего стула. Только на Ирину Глеб все еще посматривал с некоторой опаской. Он собрался уезжать, и мы все вышли проводить его. Пошел тихий дождь, из парка пахло свежестью, мокрой землей, мятой зеленью. Во мне проснулось необыкновенно приятное чувство – все было, как на самом деле: мы всей семьей провожали запоздавшего гостя, стоя на крыльце. Ирина пошла с Глебом до машины, чтобы закрыть за ним ворота. В этом не имелось особой необходимости, так как ворота можно было закрыть из дома. Но это входило в ритуал проводов.
   Я поднялась в свою комнату. Там пахло каким-то моющим средством – Ирина, пока я гуляла, сделала уборку. Не включая света, я распахнула окно и села на подоконник. Мне хотелось продлить очарование этого вечера. Может быть, помахать Глебу рукой…
   Окна моей комнаты выходили на подъезд. Правда, обзор оказался почти полностью закрыт. Возле дома рос каштан. Аптекарь говорил, что это дерево никто не сажал. Что мы с сестрой любили играть плодами каштанов, гладкими, словно отполированными, и рассыпали их по всему парку. Парка тогда еще, собственно, не было – просто земля, из которой в скором времени проросли молодые каштаны. Явившиеся ландшафтные дизайнеры безжалостно уничтожили поросль, засадив парк геометрически образцовыми деревьями – коническими голубыми елками, пирамидальными грабами, шаровидными ивами. Но один каштан то ли спасся от хищных взоров дизайнеров, то ли пощадила его чья-то воля, но он вырос под моим окном и разросся так, что я видела только отблеск фонаря на крыше колесницы моего возлюбленного. Впрочем, в тишине поселка (только лениво лаял где-то пес) я отчетливо услышала, как заскрипела, открываясь, калитка. Ирина с Глебом говорили о чем-то вполголоса – вероятно, как и следовало воспитанным людям, обменивались метеорологическими замечаниями. Вот Глеб сел в машину, донесся звук заработавшего мотора. Ирина повысила голос, чтобы быть услышанной, и до меня долетел обрывок фразы:
   – …и ты потрудись быть пунктуальным, потому что я за всё…
   Я осторожно слезла с подоконника и ушла в глубь комнаты. Мне не хотелось слышать, как она распекает Глеба. Речь шла, очевидно, о том, что мы опоздали – обещали приехать в одиннадцать, а явились без десяти двенадцать… В общем, Ирина была вправе сердиться, но все же тон ее претензии показался мне неприятен и непонятен, она говорила с Глебом, как с лакеем, и обращалась к нему на «ты», хотя только пять минут назад, сидя за столом, они были на «вы», и Ирина смеялась корректным шуткам Глеба. Это обстоятельство заставило меня задуматься о том, какое место в нашей домашней иерархии занимает ухаживающий за мною молодой человек – самое последнее, ниже шофера, допустим, потому что с Кузьмичом Ирина всегда была предельно вежлива. Нет, Глеб не увезет меня из дворца. Не есть нам с ним мороженое на Испанской лестнице Рима.
   Впрочем, его все равно есть за что благодарить – провожая меня на свидание, Аптекарь внезапно расщедрился и выдал мне кредитку.
   – Может быть, ты захочешь заплатить сама? – шепнул.
   Я пыталась, но Глеб этим едва не оскорбился.
   Впрочем, через два дня мы снова встретились. Мы поехали в недавно открывшийся молл. Вообще, парочкам, которые не питают друг к другу пылких чувств, такие места для свиданий – настоящий клад. Можно даже не разговаривать особенно: посмотреть в суперсовременном кинотеатре легкий фильм, перекусить в одном из ресторанов и пошляться по магазинам. Что еще нужно для полноценного свидания? Ах да, еще пообжиматься в автомобиле на подземной парковке. Мы миновали три первоначальных этапа, и теперь Глеб, видимо, соображал, стоит ли перейти к четвертому, то есть к страстным обжиманиям на парковке. Я прямо-таки слышала, как в его красивой голове с мучительным скрежетом проворачиваются шестеренки – он решал, пора или не пора обнять меня? А может быть, я до такой степени не вдохновляла его чувства, что он никак не мог решиться? Как бы то ни было, Глеб остановился ровнехонько посередине – поцеловал меня в автомобиле. Интересно, где находились его руки, когда он меня целовал? Он ведь ко мне даже не прикоснулся. Держал за спиной, сложенными в кукиш? Его губы оказались мягкими и нежными, в слюне ощущался привкус мяты, и он сам вовсе не был мне неприятен, но тем не менее я ничего не чувствовала, как будто мой рот был заморожен ледокаином.
   Видимо, Глеб что-то понял, отстранился и с превосходно сделанной улыбкой чмокнул меня в кончик носа. Посмотрел на часы, озабоченно покачал головой и повернул ключ зажигания.
   – Пора сдавать мое сокровище на хранение отцу, – сказал мой спутник.
   И тут раздался жуткий крик, от которого у меня кровь застыла в жилах.
   Мне показалось, мы сбили этого парня – во всяком случае, если бы Глеб не заглушил двигатель сию же секунду, мы бы наверняка его переехали.
   Он лежал почти под колесами. Его руки и ноги беспорядочно двигались, молотили по воздуху. Мне показалось, что у незнакомца на губах была пена. Из-под неплотно закрытых век виднелись мутные белки закатившихся глаз.
   Кричал не упавший парень. Он бился молча. Как живая рыба на раскаленной сковороде. Кричала девушка, бросившаяся на колени рядом с ним. Длинные спутавшиеся волосы закрывали ее лицо. Она пыталась схватить парня за руки – зачем?
   – Что с ним? Эпилепсия? – спросил Глеб, выметнувшись из машины.
   – Я… Я не знаю, – простонала девушка. – Ничего не понимаю… мы шли… и вдруг он упал… вызовите «Скорую»!
   Но припадок кончился. Парень вздрогнул еще пару раз и затих.
   – Малыш, у тебя эпилепсия? Малыш! – заверещала девица.
   Малыш, скажите, пожалуйста!
   Ее голос показался мне до странности знакомым.
   Какая-нибудь секретарша с фирмы? Бывшая однокурсница? Круг моего общения всегда был невелик.
   – Все в порядке, – сказал парень тихо, но твердо. – Это бывает. Это не страшно и почти безопасно… Если рядом хорошие люди.
   Возведенные в ранг хороших людей одним только фактом выхода из машины, мы с Глебом переминались с ноги на ногу и не знали, что говорить.
   – Сейчас я встану, – продолжал парень. – Встану, и мы поедем домой. Настя, не нужно плакать…
   – Вам нельзя сейчас за руль, – сказал Глеб.
   – Вы думаете? Вообще-то приступ никогда не повторяется быстро…
   – Неважно. Вам нужно поберечься. Нет-нет, я не могу этого позволить! Мы вас подвезем. Ты не против, Александрина?
   – Нет-нет, – поспешила сказать я. – То есть, конечно, мы вас подвезем.
   – Тогда девчонки садятся назад, – распорядился Глеб, помогая парню подняться.
   Я пропустила девушку вперед себя. Она села, откинула назад свои длинные спутавшиеся волосы. Я увидела ее лицо, очень симпатичное, несмотря на явное злоупотребление косметикой.
   Вздернутый носик, высокие скулы, светло-зеленые глаза, густо обведенные черным карандашом и серыми тенями. Упрямо выпяченный подбородок – по нему размазалась модная светло-бежевая губная помада. Мягкий рот округло раскрылся, издав мягкий, округлый звук:
   – О…
   Девушка подняла руку и откинула за ухо прядь волос. Волосы у нее бежево-коричневые, блестящие, очень красивые. У меня не такие – темно-русые, унылые.
   А в остальном – девушка являлась точной моей копией.
   Как если бы она была моей сестрой, погибшей в детстве.
   – Словно я, ненакрашенная, смотрю в зеркало, – пробормотала незнакомка, не сводя с меня глаз.
   А потом она сказала чуть слышным шепотом:
   – Ты – Александрина?
   – С ума сойти, – высказался Глеб. – Это просто с ума можно сойти…
   Молодой человек, не так давно бившийся в припадке, высказался в том же духе, но в куда более вольных выражениях.
   – Ты меня знаешь? – спросила я.
   Кажется, это был очень глупый вопрос.
   – Да. Ты моя сестра Александрина. А я Анастасия. Ты меня помнишь?
   – Смутно, – я все еще не могла поверить в то, что моя сестра восстала из мертвых у меня на глазах, в облаке свежих духов, в ореоле размазанной косметики. – Мне говорили, что ты умерла.
   – Кто? Папаша твой?
   – Да. Он.
   – Ну, все ясно, – Анастасия откинулась назад и улыбнулась одним уголком рта.
   Это была моя улыбка. Наша фирменная улыбка.
   – Он сказал маме, чтобы та не пыталась с тобой сблизиться, не смела видеться с тобой – иначе он ее убьет. Но мы и думать не могли, что…
   – Маме? Ты хочешь сказать, что и мама жива?
   В машине стало очень тихо.
   А потом Глеб предложил:
   – Слушайте, девочки. Может быть, вам нужно посидеть вдвоем где-нибудь в уютном месте?
   И тут только я осознала реальность. Мы были не одни!
   – Глеб…
   – Я понял, – он поднял руки, словно сдаваясь в плен. – Я не скажу ни слова. Ни одного чертова слова. И не только ему… Но и никому.
   Я ощутила такой приступ благодарности, что внезапно для себя перегнулась через спинку сиденья, порывисто обняла Глеба и поцеловала.
   И это был настоящий поцелуй, я все почувствовала, как надо.
   – Ого! – одобрительно сказала Анастасия.
   И потом:
   – Так что, мальчики? Подкиньте нас куда-нибудь… И прикройте наши очаровательные задницы от всевидящего ока нашего папаши!
   Мне показалось, или моя сестра очень смело выражается?
   Мы заняли маленький кабинет в ресторане, а наши кавалеры остались в общем зале.
   Уселись за столик у дверей кабинета – на страже.
   – Я бы заказала пива, – заявила Анастасия. – Это чешский ресторан, тут надо пить пиво. И есть шпикачки. Зажаренные в хлам. Черт с ней, с диетой!
   – Черт с ней, – повторила я. – И мне пива.
   Пиво оказалось изумительным.
   Но еще изумительнее было то, что я услышала.
   – Мы и не думали умирать, вот еще! Мама мне все рассказала. Она была очень молодая, когда вышла замуж. Потом мы с тобой родились. А когда подросли, она поняла, что не любит Воронова… Извини, я не могу называть его отцом.
   – Понимаю. Я тоже не произношу это слово.
   – Вот как? А как же ты его называешь?
   – Аптекарь.
   – Круто… Ну так вот, слушай…
   Начинающая и не очень удачливая модель Анжелика Анисимова к восемнадцати годам уже успела хлебнуть лиха – да не чайной ложечкой, а поварешкой. Родилась в самой простой семье, мать вкалывала на хлебокомбинате, отец раньше был рабочим на железной дороге, в результате несчастного случая лишился руки, получал пенсию и методично ее пропивал. Иногда дома нечего не было есть, кроме хлеба и воды из-под крана. Сомнительная диета, но она пошла Анжелике на пользу. Из гаденького подростка она развилась в очень красивую девушку с идеально тонкой фигурой и отстраненными светло-зелеными глазами. Едва получив аттестат о среднем образовании, Анжелика сбежала в Москву, чаяла сделать карьеру в модельном бизнесе. Как и сотни подобных ей девчонок, надеялась, что деньги польются полноводной рекой, слава станет лучшей ее подругой, а олигархи, как один, сложат к ее стройным ножкам свои неправедным путем нажитые состояния.
   Но все оказалось не так-то просто. Столица не спешила раскошеливаться, а слава застряла где-то в пути и даже не слала телеграмм. Олигархов тоже было не видать.
   Так что, когда Анжелика встретила Воронова, она смогла оценить его достоинства в полной мере. Он был влюбленным, преуспевающим, уравновешенным. Он не принимал наркотиков, не был прочно женат и не обладал прискорбной склонностью к извращениям. Анжелика на тот момент согласилась бы и на меньшее. Она ухитрилась прибрать Воронова к рукам и забеременела прежде, чем он успел бы выговорить слово «дженерик»^[1].
   Рождение дочерей-близняшек привязало мужа еще крепче. Хорошо бы сына… Но и так неплохо, так ведь?
   Так, да не так.
   Вольной птичке Анжелике стало смертельно скучно в золотой клетке. Воронова она не любила, а полюбила другого человека. Кого именно – история умалчивает. Может быть, это ее нынешний муж, с которым она живет в Майами…
   Но вряд ли.
   Анжелика попросила у Воронова развод.
   Муж, в принципе, оказался не против.
   Но сказал:
   – Детей я тебе не отдам.
   Спорить с ним – себе дороже. И Анжелика воздержалась от дискуссий. Она решила выкрасть дочерей.
   Воронова не было в тот вечер дома. Анжелика собрала украшения, шубы, деньги. Усадила дочек на заднее сиденье своего джипа. И пустилась в побег. Но допустила одну ошибку – забыла любимую игрушку одной из дочерей. Та устроила сцену. Она кричала и плакала так, что охрана, дежурившая у выезда из поселка, заинтересовалась машиной. Анжелика попыталась объехать шлагбаум, но скатилась в кювет, где и завязла. И всю эту картину застал вернувшийся домой Воронов.
   До него дошло, что жена настроена очень серьезно, и он предложил компромисс. Анжелика могла забрать с собой одну дочь, вторая оставалась с отцом. Бывшая жена не имела права видеться с дочкой и давать о себе знать – при выполнении этого условия ей и ребенку, которого она забирала, обеспечивалось очень приличное денежное содержание.
   – И она согласилась? – спросила я.
   Пиво показалось мне горьким, как желчь.
   – Ну да… Только не вини ее, ладно? Маме деваться было некуда. Отец все равно бы ее к тебе не пустил. Он считал, что она ничему хорошему не может тебя научить. А один ребенок лучше, чем ничего…
   У меня было свое мнение на этот счет, но я решила пока его придержать.
   – Воронов хотел, чтобы мать уехала из столицы, но та уперлась. Мы жили в Бутово. Квартиру он купил приличную, надо отдать ему должное…
   В дверь кабинета постучали.
   – Да! – сказали мы с сестрой одновременно.
   Переглянулись и засмеялись.
   В щель просунулась голова Глеба.
   – Александрина, почему ты не берешь телефон? Александр Анатольевич звонил, спрашивал, где мы и чем заняты…
   – Мне пора. – Я схватила сумку и метнулась к выходу.
   – Да подожди! – закричала Анастасия. – Мы же еще даже не поговорили! Отзвонись ему, скажи, что в ресторане с подругой.
   – У меня нет подруг, – ответила я.
   – Сейчас Александрине лучше поехать домой, – вмешался Глебушка. – Я за нее в ответе некоторым образом… И мне попадаться из-за вас не резон. Давайте-ка вы встретитесь завтра? Я с удовольствием привезу Александрину сюда, о’кей?
   Мы договорились.
   Мне казалось, что Аптекарь сразу должен все понять, даже не по моим глазам, а по голосу, когда я ему позвонила.
   Но он встретил нас как ни в чем не бывало. Вот Ирина – та явно что-то заметила. Она внимательная и умная, перемены в моем настроении не укрываются от нее. Ирина глядела на нас испытующе, словно хотела спросить: «Ну, как?»
   И хотя я знала, что это никоим образом не относится к моей встрече с сестрой, мне все равно было тревожно. Может быть, рассказать ей? Ирина сумеет сохранить мою тайну.
   Нет, пожалуй, не стоит. Пусть будет что-то, что – только мое.
   Ужин в этот раз прошел еще более скомканно, чем обычно. Во-первых, я боялась, как бы Аптекарь не учуял, что я пила пиво, а во-вторых, мне не терпелось уединиться со своими мыслями…
   Темные, темные у меня были мысли – чернее темного чешского пива…
   Первая волна эйфории схлынула.
   Я осталась наедине с беспощадной правдой.
   Отец лгал мне много лет. Допускал, чтобы я ходила к пустой могиле, к кенотафу^[2] в виде плачущего ангела…
   А ведь я даже цветы туда носила. Зимой – парниковые розы. Весною – ландыши. Летом – ромашки. А осенью – белые хризантемы, похожие на кочаны капусты. Любимые цветы мамы.
   Интересно, есть ли в Майами хризантемы?
   И как она могла?
   Быть может, моя сестра не поняла этого. Но я чувствовала себя проданной. Мама продала меня отцу за ежемесячное содержание – довольно солидное, как признала Анастасия.
   Но мне от этого не легче.
   Ведь мама могла повторить попытку забрать меня.
   И если бы она не забыла моего барашка… может быть, у нее бы получилось!
   А если бы она отказалась от денег, от этих предательских тридцати сребреников, и не отказалась бы от меня?
   Ну, пусть не жила бы рядом, ладно. Пусть звонила бы и спрашивала, как у меня дела в школе. Хвалила за пятерки. Ругала за шалости. Интересовалась бы моей жизнью.
   Но у меня ничего этого не было.
   Вообще ничего. Кроме барашка.
   Где он, кстати, этот барашек?
   Он лежал в кладовой, в старинной шляпной картонке.
   Все такой же мягкий и кудрявый, только белоснежная шерстка пожелтела, и пах он теперь пылью.
   Я уложила его рядом с собой и заснула.
   А проснулась с таким же чувством, с каким в детстве пробуждалась первого января или утром в день своего рождения. Мне казалось, что меня ждет какой-то необыкновенный подарок. Но какой?
   И вдруг я вспомнила. У меня же теперь есть сестра!
   От счастья я даже оделась наряднее, чем обычно. И это не ускользнуло от внимания Аптекаря.
   – Какая ты сегодня хорошенькая, – сказал он, мимоходом потрепав меня по голове, как люди ласкают домашнего питомца. – Куда-то собираетесь с Глебом?
   – Я не…
   – Да ладно, ладно. Он ведь мне уже звонил. Но, тс-с, это сюрприз.
   И Аптекарь улыбнулся мне – одним уголком рта.

Глава 3

   Глеб оказывал мне неоценимую услугу. Я даже предположить не могла, что он так пригодится. Мы доехали до Театра сатиры, свернули в переулок и помчались по адресу, который нам дала Анастасия.
   – Я оставлю тебя там и заеду в девять. Только никуда не уходите, ладно?
   – Договорились. Спасибо тебе.
   – Не за что, – сказал Глеб, пристально взглянув на меня. – Ты что-то хотела спросить? Спрашивай.
   – Зачем ты это делаешь?
   – Что?
   – Зачем помогаешь мне?
   – Ты мне нравишься, – сказал Глеб. – Ты мне нравишься, и я рад быть тебе чем-то полезным. Слушай, я ведь все понимаю. Я не умею общаться с такими девушками, как ты. Ты извини, что я тебе это говорю, но раньше у меня были знакомые другого круга… И еще…
   – Что?
   – Жить очень скучно, – признался Глеб. – День за днем одно и то же. И знаешь, что завтра будет то же, что сегодня и вчера. Размеренное и нудное существование офисного планктона… А тут приключение. Настоящее. Опасное. Авантюрное.
   – Мне кажется, это больше похоже на бразильский сериал. Одна сестра находит другую, потерянную в детстве сестру…
   – Вот за что ты мне нравишься еще, так это за иронический склад ума, – развеселился Глебушка. – Беги, потерянная сестра. Смотри, не впади в кому, в сериалах такое постоянно случается.
   У Анастасии оказалась чудесная квартира, я таких никогда не видела.
   Все мои знакомые жили в страшно скучных домах, обставленных дизайнерами. Там были большие пустые пространства, лаконичных форм мебель и картины, идеально вписывающиеся в интерьер.
   Анастасия жила в очень странной квартире – однокомнатная, она была двухэтажной, на антресоли вела скрипучая лесенка, и там стояла огромная кровать, книжные полки, пестревшие обложками, и валялись многочисленные мягкие игрушки – спальня. На первом этаже находилось что-то вроде гостиной с диваном и с телевизором, и тут и там царил самый развеселый кавардак. Повсюду валялась одежда, косметика и флаконы духов, конфеты и яблоки, бутылки с вином и из-под вина, книги, диски… К стенам были прикноплены рисунки, порой весьма фривольного содержания. На них я старалась не смотреть.
   На диване развалилась толстая персидская кошка.
   – Царица Савская, брысь. Ася, сдвинь с дивана все барахло. Ах, да просто брось на пол. Будешь кофе? Правда, у меня молока нет. Поставила кастрюльку на огонь и забыла. Теперь ни молока, ни кастрюльки. Ты пей кофе, а я сейчас принесу тебе фотографии. Вот, ешь лимонные дольки. Ты любишь лимонные дольки? Я – обожаю!
   Половина фотографий лежали в толстом альбоме, другая половина – в нет-буке бешеного оранжевого цвета.
   – Как ты меня назвала?
   – Ты все забыла. Ася, тебя так звали в детстве.
   – А тебя?
   – Стася. Неужели ты не помнишь?
   Ей было легко говорить – ее воспоминания о детстве имели право жить. Ей было с кем обсудить их, с кем освежить в памяти всякие забавные подробности. А я забыла все или почти все…
   Хотя, оказывается, кое-что лучше забыть, чем помнить.
   – Смотри, Аська, вот я иду в первый класс. А тут мы с мамой на море…
   Мама оказалась точь-в-точь такой, какой я ее помнила.
   Хотя я не помнила ее совсем.
   У нее были длинные светлые волосы и очень яркий рот.
   Она была тонкая, звонкая, и от нее исходила какая-то тревога.
   На каждой фотографии рядом с красивой женщиной и веселой, радостной девочкой мне виделась пустота.
   Место, где должна была быть я.
   – А это кто?
   – Это Игорь. Ну, мамин мужчина. А это Миша, он был после Игоря. Или это Миша… Я уж и забыла. Но вот Эндрю – она за него вышла. Живет в Майами. Мы как-нибудь прокатимся к ней, да? Вот будет встреча!
   – Может быть.
   – У них там шикарно. Смотри, вот Эндрю и я возле бассейна. А это мы пьем пина-коладу. У меня там так волосы выгорели! Слушай, а у тебя отличный цвет волос. Ты у колориста красишься?
   – Стася, я не крашу волосы. Это мой собственный цвет. Значит, и твой тоже.
   – Да ты что, – протянула сестра, подцепляя одну из моих прядей. – Надо же… Я безуспешно пытаюсь добиться такого, пепельно-русого цвета… Он сейчас в моде. А он, оказывается, у меня и так есть, от рождения. Вот ведь, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. На твоем месте я бы только высветлила пару прядок у лица, чтобы…
   И тут Стася посмотрела на меня попристальнее.
   – Кстати, а ты что, совсем не красишься?
   – Нет, ну почему же, – пожала я плечами.
   – А какая у тебя с собой косметика? Покажи!
   Из сумки я вынула пудреницу.
   – Фью-у-ить, – присвистнула Стася. – Откуда это у тебя?
   – Что именно?
   – Да вот пудреница.
   И она произнесла несколько малопонятных слов.
   – Мне ее подарили, – ответила я. – Наша помощница по хозяйству.
   – Можно посмотреть?
   – Возьми себе, если хочешь. Мне ведь все равно – одна пудра, другая…
   – Так ты что, совсем не красишься?
   Я начала закипать.
   – Слушай, неужели это так важно? Мы сестры. Не виделись много лет. И сейчас тебя интересует одно – почему я не пользуюсь косметикой.
   Стася смутилась.
   – Нет, не только это. Просто забавно, что мы с тобой близнецы, но так мало похожи…
   И я смутилась тоже. Я не должна была повышать тона. Стася моя сестра, и она имеет право задавать любые вопросы.
   – Мне не очень нравится чувствовать на губах что-то чужеродное…
   – Чужеродное? – удивилась Стася. – Между прочим, человечество уже столько веков пользуется косметикой, что пора бы и сродниться. Еще первобытные люди раскрашивали тела природными красками. При раскопках на местах древних поселений ученые находили смесь жира и красной краски, которая по составу соответствовала современной губной помаде. Я тебе сейчас покажу, смотри…
   Я опасалась, что Стася достанет откуда-нибудь в черепке остатки ископаемой губной помады, но она вытащила из подзеркального столика косметичку размером со средний чемодан. Эта косметичка вся была набита губной помадой – черные, золотые, рифленые и гладкие футляры, смутно знакомые логотипы. Розы Ланком, сцепленные полукольца Шанель, пчелы и орхидеи Герлен… Стася стала снимать колпачки, привычным движением выкручивать из гнезд разноцветные столбики. У меня зарябило в глазах – у моей сестры были помады самых немыслимых оттенков, и бледно-розовые, почти белые, и сине-сливовые, и ярко-красные, и темно-коричневые, как шоколад. Помады влажно блестящие, светящиеся миллионами ослепительных искр, и матовые, словно бархат…
   – Ну-ка, попробуем…
   В последующие двадцать минут Стася занималась тем, что мазала мне губы, а потом, быстро пробормотав: «Нет, это совсем не то» – быстро уничтожала содеянное при помощи салфетки. Я сидела тихо.
   – Ты даже к зеркалу не пытаешься вырваться! – с изумлением констатировала Стася, отступая на шаг и обозревая дело рук своих. – Тебе что, неинтересно? Ладно, давай-ка сделаем так…
   Эта помада была в тяжелом футляре, своими обтекаемыми формами напоминавшем инопланетный летающий снаряд. Открывался он весьма хитроумно – откуда-то приподнималось крошечное зеркальце. Столбик помады оказался неожиданного цвета.
   Розовый с синими искорками.
   – Эй! – запротестовала я, отстраняясь. – Я что, буду с синими губами, как покойник?
   – Ну, хоть какая-то реакция, – усмехнулась Стася. – А то сидишь, словно кукла. Не бойся, будешь красотка.
   И она накрасила мне губы – одним махом.
   – Теперь иди, любуйся…
   Синих блесток я на своих губах не обнаружила, куда же они делись? Ах, вот оно что, они перекочевали в мои глаза. Иначе отчего бы они вдруг из серых стали почти синими? Да-да, совершенно точно, в глазах появился синий отсвет, а губы остались розовыми… Но не бледно-розовыми, а словно бы припухли, как…
   Как от поцелуев?
   – Ты разрумянилась, – с удовольствием констатировала Стася и сунула мне в ладонь приятно тяжелый футлярчик. – Бери. Дарю. Она еще и тем хороша, что даже человек без малейшего опыта в макияже, вот как ты, вполне может накраситься…
   – Потому что она с зеркальцем? – поинтересовалась я.
   – Ох, – вздохнула Стася. – Да не потому, что с зеркальцем, а потому, что проста в нанесении. Есть помады, которыми трудно накраситься, и еще тяжелее носить, понимаешь?
   – Нет, – твердо ответила я. – Зачем тогда ими краситься? А уж тем более носить?
   – Ладно, потом поймешь. Какая же ты все же темная, Аська! Слушай, я в академии даже писала реферат об истории косметики.
   – В какой академии?
   – В Строгановской академии, в какой же еще.
   – Так ты… художница?
   Я снова осмотрелась. Хаос Стасиного жилища предстал передо мной в новом свете. Оказывается, это был художественный беспорядок.
   – Ну… да. Знаешь, я ведь самоучка. В академию обычно после художественного училища берут. А меня так приняли. Хотя я явно не тянула. Но свободное место было, и меня взяли. Выучилась на дизайнера. Мне даже работу предлагали хорошую. Но меня, ты знаешь, сейчас другое увлекает. Рисовать я, правда, и сейчас рисую…
   – Покажи мне что-нибудь из своих работ.
   – Да ну, ерунда все это. Давай лучше посмотрим мою коллекцию теней, хочешь?
   Я не успела ответить – Стася достала вторую косметичку, едва ли не больше первой, и вытряхнула на стол разнокалиберные коробочки. Перебирая и открывая их, она щебетала:
   – Знаешь, ведь первая губная помада появилась пять тысяч лет назад, в Месопотамии. В Египте, Древней Греции и Риме уже вовсю красились. Правда, у них там были своеобразные понятия о том, что красиво, и губная помада вся была темная, чтобы губы казались меньше. Ну, это дело вкуса. Они ее так любили, что брали с собой в загробный мир. Вообще-то не исключено, что некоторые именно из-за помады туда и попадали. В состав входили всякие ядовитые вещества, об этом даже древний врач Гален предупреждал, но его, ясное дело, не особенно-то слушали. Помаду называли поцелуем смерти, для перламутра добавляли рыбью чешую, которая, должно быть, жутко воняла и кололась – и все равно красились! Для царицы Клеопатры рабы толкли красных жуков – правда, фу? На Руси-то попроще – свеклой мазались. А на Востоке помадой только мужчины пользовались, чтобы рот в бороде выделялся. Женщинам незачем было, у них все закрыто, а вот для глаз они много чего придумали, в том числе и кохль… О-о, кохль – это вещь, я тебе потом покажу… Вообще, к помаде в разные времена по-разному относились. В шестнадцатом веке губы мазали все поголовно, и королевы и проститутки, да и помаду уже делали не настолько ядовитую. Правда, Екатерина Медичи варила со своим доверенным аптекарем Рене помаду «спешиал фо ю» – травить молодых соперниц и вообще тех, кто не угодил.