Страница:
– Скажи-и-и-и.
– Метод следа для поиска дискретных мета-групп преобразований на дифференцируемых многообразиях[11].
– Ой.
– Ну видишь, ты разочарована.
– Название просто такое… задорное.
– Задорное, да.
– Ну так и что?
– Много работал. Знаешь, это как у Лермонтова «Я знал одной лишь думы власть, одну – но пламенную страсть, она, как червь, во сне жила, изгрызла душу и сожгла…» Кроме этого, репетиторствовал. Наверное, это действительно выглядело вполне ненормально: первого ученика я назначал на семь утра, чтобы успеть до выхода из дома.
– Ага.
– Вот, в общем-то, и все, душа моя. Ругались. Никто не хотел уступать. Я уперся. Ничего менять не хотел. В конце концов я работаю, – говорил. Жена отвечала, что я работаю семье во вред. Я был взбешен этими ее соображениями. Ну а потом появилась студентка Ксюша…
– Ага, а-то я все жду-жду, когда же появится студентка Ксюша!
– Ее возникновение не было закономерным.
– Ну да, ну да, кто ж спорит. Просто как в анекдоте. Интервью у миллионера: «Я начал свое дело, имея в кармане два цента. На них я купил яблоки, помыл их и продал за четыре цента. На четыре цента я купил больше яблок, помыл их и продал за восемь центов…» – «А что же потом?» – «Потом умер мой отец и оставил мне в наследство пятьдесят миллионов долларов».
– Уверяю тебя, Ксюша возникла уже постфактум, на фоне полного разлада в семье.
– Ну давай уже про Ксюшу.
– Может, чайку попьем?
– А я бы съела чего.
– И я.
– Нету еды в доме.
– Плохо, душа моя.
– Пиццу закажем? Или роллов? Ты с японской пищей как?
– Э-э-э-э-э.
– Ясно. Тогда пиццу…
– Тогда пиццу.
– И про студентку Ксюшу.
You are viewing RumpelstilZchen's journal
11-Июнь-2009 05:25 am
«Не перечьте мне, я сам по себе, а вы для меня только четверть дыма» (с)
Метки: реверс
У всех несчетное количество лиц, куда там бедняге Янусу с минимальным набором, сегодня я покажу вам одно, завтра другое, а стоит ли ждать до завтра, абсолютно нет.
Всего хорошего должно быть много, и я искусственно продлеваю это утро, просыпаясь в немыслимые пять утра, виданное ли дело.
Я обращаюсь к тебе, я говорю с тобой, я не жду твоего ответа, более того, я его, кажется, знаю.
Немыслимые пять утра, открытое окно, ноутбук на коленях и можно вспоминать. Много лет безжалостно запихивая вылезающую дрожжевым тестом из квашни малой емкости память, назад и глубже, наконец-то я разрешаю себе вспоминать.
Почему можно именно сейчас? Именно здесь?
Только ли потому, что с рук моих безвозвратно сошли цыпки и бородавки, волосы подстрижены по цене триста баксов, нормальный московский салон красоты, слегка брендовый, и если мой черный свитер и пахнет чем-нибудь – то ароматом размолотых кофейных зерен, только так, и стоит передо мной чашка, полная кофе, а не тошнотворной желто-коричневой жидкости, выдаваемой за какао школьной поварихой теткой Надей. А ведь первая часть латинского названия Theobroma cacao переводится как пища богов, о чем никогда не узнала бедная тетка Надя, вне зависимости от погоды и времен года, какие еще мелочи, принаряженная в разношенные серые валенки – повариха и повариха, что скажешь еще.
Таская социально-уродливое клеймо ребенка из неблагополучной семьи, я получаю дополнительное питание в школьной забубенной столовой, тетка Надя меня жалеет, в моей плохо промытой тарелке гарнира всегда больше нормы, с котлетами так не поступишь, котлеты – они считанные.
Голод – гадкая штука, стыдная и страшная, вряд ли скажешь лучше Хармса: «Так начинается голод – с утра просыпаешься бодрым, потом начинается слабость, потом начинается скука, потом наступает потеря быстрого разума силы, потом наступает спокойствие. А потом начинается ужас».
Девочки из большого дома не посещают нашу районную, сугубо пролетарскую школу, каждое утро немолодой, но бравый и осанистый шофер отвозит их маленькую толпу – в специализированную и английскую. Даже форма у них была особая – специализированная и английская, клетка зеленая, клетка черная, клетка желтая, и ни одной грубо-синей и тускло-коричневой – цвета клана обязательного среднего образования, куцая радуга нищих.
А я наперевес с немаркого цвета портфелем последовательно прохожу через скучную анфиладу школьных дверей, одна, вторая и третья, и вот между второй и третьей необходимо поучаствовать в массовой акции «сменная обувь». На грязный цементный пол затоптанный, дрянь, тысячами ног, шлепается что-то тряпичное, безобразное и со шнурками, это мое, это мое.
А еще у нас на стене висит календарь. Дома. Это тоже мое. В своих изуродованных гормонами воспаленных снах я часто поступаю жестоко не только с календарем, но и со стеной. Она рушится уродливыми обломками с ржавыми хищными крюками арматуры, поглощая распахнутыми ртами своих руин глянцевито поблескивающую офсетную узкоглазую красотку – японку в традиционных одеждах и с веером, пока сложенным. Моя ежевечерняя ненавистная обязанность – зачеркивать утекающий день крест-накрест, в два коротких графитовых штриха, раз-два, ничего сложного. Простым карандашом «Конструктор-М», периодически подтачиваемым острыми предметами, более-менее для этого пригодными, неосмотрительно попадавшим в короткопалые отцовские руки с ребристыми ногтями в никотиновых коричневатых пятнах.
«Мы должны тщательно учитывать, сколько времени уже отсутствует наша мама», – говорит отец.
«Чтобы хорошенько подготовиться к ее возвращению», – говорит отец.
«Это самое малое, что ты можешь сделать», – говорит отец.
Он протягивает мне карандаш «Конструктор-М». Я ставлю свой крестик. Я не верю в его нолик.
Иногда так и происходит. Мама исчезла из нашей жизни внезапно. Память вытворяет странные штуки, и я не помню ни месяца, ни года, но зато отчетливо – время суток, когда она последний раз гладит меня по щеке, это время начала сумерек, ленивого закатного солнца, оно всегда немножечко через край.
Мама гладит меня по щеке своей прохладной рукой с красными ногтями, мама откидывает назад свои длинные светлые волосы, мама молчит и задумчиво смотрит не на меня. Она чуть постукивает по полу гладкой загорелой ногой в яркой туфле, замечательно синей, блестящей и праздничной, как конфета. Мама улыбается, но как-то неуверенно. Будто бы она сомневается в уместности своей улыбки. Завтра я ее уже не увижу.
«Мама все равно тебя любит, деточка», – говорит отец.
«Мы будем ждать», – говорит отец.
И протягивает мне карандаш «Конструктор-М».
добавить комментарий:
Umbra 2009-06-11 11.06 am
Мы столько всего обсуждали с тобой, оговаривая мельчайшие детали, нюансы вроде твоего гардероба, лексикона, моих причесок, наших правдоподобных легенд, времени виртуальных встреч, а самого главного – нет, не обсудили. Самый важный вопрос. И самый простой. И я ломаю голову теперь. Зачем? Не кипятись, пожалуйста, не сцепляй крепко зубы, не играй желваками. Давай сейчас спокойно. Вот просто спокойно. Ты знаешь, ты видишь – я поддерживаю тебя во всем. Но все-таки. Я решила, что имею право знать точно. Твоя конечная цель? Конкретная, ведь ты человек – конкретный.
You are viewing RumpelstilZchens journal
11-Июнь-2009 11:25 am
Отвечу. Ты спрашиваешь, зачем. Чего я хочу добиться. Это действительно просто.
С ленивым интересом наблюдая за растущими на нашем пороге горами грязного белья, Дом совсем не удивился появлению там моей снятой, посеченной кожи (окровавленным лохмотьям, такие однажды остались на моей спине – первая и последняя отцова порка, он тогда рыдал и неловко пытался приладить кожаные полосы обратно). Брезгливо вороша отманикюренным пальцем дурно пахнущие слои, Дом безучастно заметил, как в той же куче мусора несколько позже разбилось чье-то чужое сердце. Это было мое. Дом просто уничтожил меня. А я просто уничтожу Дом.
Stupor 2009-06-11 11.43 am
Крутые терки, иопт…
SaddaM 2009-06-11 12.03 pm
Пиши еще, хоть и не совсем врубаюсь, но чтиво негнилое.
Кукла аккуратно, стараясь не запутаться по общей своей рассеянности в компьютеровых проводах, слезла с пышной кровати.
Мрачно оглядела себя в зеркало. Волосы были свиты в лоснящийся тяжелый пучок, горделиво оттягивающий голову немного назад.
На сегодня у Куклы была запланирована акция величайшей важности – Первый Выход в новом платье с Открытой Спиной. Бледно-синее в некрупный коричневый горох платье игриво подмигивало каждою горошинкой и призывало надеть себя немедленно.
Кукла устала сопротивляться и нырнула в нежные шелковые объятья. Открытая Спина была выше всяких похвал, ноги соответствовали настроению, а настроение было бодрым. Позастывая в затейливых позах перед молчаливым зеркалом, Кукла вновь прильнула к монитору, уже нарядная, гороховая. Открыла папку с говорящим названием «музыка». Через положенное время узнаваемо запел Высоцкий. Музыкальные вкусы Куклы были незыблемы с пятого класса школы, когда серебристо-голубой катушечный магнитофон «Грюндиг» с многообещающим шуршанием подарил ей кумира.
«Здесь вам не равнина, здесь климат иной, идут лавины одна за одной, и здесь за камнепадом ревет камнепад, и можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа…»
Кукла вздохнула. Помимо всего прочего, песни Высоцкого обладали фантастическими способностями предельно соответствовать моменту.
«Кто здесь не бывал, кто не рисковал, тот сам себя не испытал, пусть даже внизу он звезды хватал с небес, внизу не встретишь, как не тянись, за всю свою красивую жизнь десятой доли таких красот и чудес…» Вот и новый Куклин приятель Кот любил рисковать. Сплавлялись они как-то на байдарках. На Алтае. По реке Башкаус. Сложность Башкауса казалась фантастической, да таковой и являлась. Кукла прикрыла прохладной ладонью глаза. Так просто увидеть. Ввергающие в ужас ущелья – крутые, многокилометровые каскады с бурным течением. Она была отзывчива и впечатлительна.
Крайне негостепреимные берега – скальные стены цвета мокрого асфальта и хаотично возникающие коварные осыпи такой же окраски. В Саратонском каньоне, кульминации Верхнего Башкауса, произошел переворот, стоивший группе славы первых покорителей опасной реки, а Коту пятидесяти трех сантиметров – левой ноги до колена.
«Нет алых роз и траурных лент и не похож на монумент тот камень, что покой тебе подарил, как вечным огнем сверкает днем вершина изумрудным льдом, которую ты так и не покорил…»
Кукла отняла руку от сухих глаз. Прохладно улыбнулась.
Река Башкаус, теперешняя хозяйка пятидесяти трех Котовских сантиметров, не взята до сих пор. Кот как раз недавно интересовался. Кукла приложила прохладные пальцы к горящим щекам. Разные досадные недоразумения мешают приступить к задуманному Делу. Они готовились так долго. И все сорвется? Кукла раздраженно сморщила чуть вздернутый нос. Она не допустит этого.
«Мы рубим ступени, ни шагу назад, и от напряженья колени дрожат, и сердце готово к вершине бежать из груди, весь мир на ладони, ты счастлив и нем, и только немного завидуешь тем – другим, у которых вершины еще впереди…»
Кукла несколько раз сжала-разжала пальцы и нацелилась на клавиатуру. Рубить ступени.
Человек, прекрасно понимающий по-русски, надеюсь, ты не считаешь безногого героя чем-то неуместным, не сказать – плагиатом с Бориса Полевого и Виктора Пелевина?[12] Обещаю, барыню безногий герой танцевать не будет. Пилотировать «Ла-фюнф» тоже…
Марго своею гладко причесанной светлой головой, неторопливыми и узковатыми льдистыми глазами, идеальной линией бровей и строгими костюмами напоминала Хичкоковских героинь, с которыми неожиданно случалось что-то страшное под тревожную музыку. (Занавесочка в ванной, высокий замах тесака, один, другой, много.)
С Марго ничего неожиданного не случалось. Сдержанно-приветливая, не выпускающая сигарету из пальцев с алыми брызгами маникюра, она была любопытна Юле, но все-таки гораздо менее симпатична, чем безалаберные неряхи Лилька с Розкой.
Марго любит путешествовать. Марго любит путешествовать не просто так, валяться под пальмами в Турции, Египте или даже Испании, Марго любит путешествовать в страны третьего мира, четвертого мира и пятого мира. Она побывала в Индии, Кении, Монголии, Вьетнаме и Южно-Африканской Республике. Более всего Марго привлекает именно Черный континент, она часто вспоминает пыльные улицы, низкое небо, нестерпимый жар от красного злого солнца, истощенных женщин с пустыми мешочками грудей, мертвых худых младенцев на их слабых руках, и мух, мух – очень много мух:, они всегда слетаются и нежно целуют раздутые трупы. Марго любит детей. Но не просто розовощеких и довольных жизнью милых крошек на горках, в песочницах и материнских объятьях, а изнуренных неизлечимой болезнью, истыканных катетерами, одноразовыми шприцами и прикрепленных к системам маленьких безволосых страдальцев. Марго возглавляет в своем крупном банке специальный благотворительный и волонтерский отдел, и сама волонтерствует в отделении детской гематологии. В прошлом месяце квартальную премию Марго полностью пожертвовала недавно созданному приюту для бездомных животных. Марго любит бездомных животных, они умеют быть благодарными, охотно отвечают на заботу и дарят любовь, у них так легко получить любовь.
Марго глубоко затянулась, выпуская дым красивыми концентрическими кольцами, и негромко произнесла:
– Лиля. Я уверяю тебя, что матери в специализированном учреждении будет лучше. На порядок. Режим, уход, квалифицированная медицинская помощь, – спокойно взглянула на Юлю, – все. Этого она лишена здесь, а ты со своей наивной верой в стены, помогающие дома, по сути приносишь только вред…
– Марго! – заорала со своего любимого кресла в углу грубая Розка. – Ты со своим хосписом затрахала уже всех. Я бы даже сказала – заебала. Не поедет мать. Сто раз, блин, обсуждали уже… Глупая ты, что ли? Боишься, что свои шикарные именины справишь не на должном, высочайшем уровне? Что придется с судном побегать в кругу званых гостей?
– Бог дал родню, а черт вражду, – невозмутимо прокомментировала образованная Лилька, – Розочка, девочка моя, ну ты считаешь, что всем поругаться сейчас – это правильное решение?
– Ты мне тогда скажи, – развлекалась грубая Розка, если вот человек постоянно повторяет «блядь блядь блядь» – значит ли это, что он мечтает об интимном свидании со стахановкой от любви?
– Вот, блядь, даже не знаю, – хихикнула Юля. Маргошина мысль без нужды выслать в хоспис Розалию Антоновну, неотделимую от собственного дома, как улитка от витиеватого панциря, казалась ей гадкой и подловатой. Ну и реплика о квалифицированном медицинском уходе, конечно, тоже порадовала – своей непосредственностью.
– Один рычит да лает, другая мурлычет да фыркает, – поделилась Лилька своим мнением о родных сестрах. Подумала и зачем-то добавила: – Хотел бы сесть, да жопы нету.
– Ты, Лиля, это о чем? – удивилась Юля.
– Это я о своем, – сухо ответила Лилька.
– Кстати, девочки, вы не видели моей флешки? – сменила тему Марго. – Превосходно помню, что оставляла ее на столике в нижнем холле, такая маленькая, с Нефертити…
– В каком нафиг смысле с Нефертити? – просто так спросила грубая Розка. Флешки она не встречала.
– На корпусе нарисован ее царицын лик, – пояснила гордая Марго, – жаль потерять, во-первых, у меня там много всего, да и потом – это подарок моего шефа. Он из Великобритании привез…
– Из Великобритании, сука, – сказала грубая Розка. – Я вот третий день свой мобильник найти не могу и ключ от задней калитки, – сказала грубая Розка еще, – и то молчу.
– Сумасшедший дом, – прошипела Марго. Марго любила шипеть.
На веранду, осторожно попирая темные паркетные доски туфлями без каблука, взошла репетиторша, «англичанка». Как в хорошо оформленном спектакле, ее выход удачно подчеркнуло солнце, ярким конусом высветив большие светлые глаза и общую анемичную блондинистость. Серое платье-рубаха груботканого полотна, крупные синие пуговицы, три верхние расстегнуты, и слегка выглядывает белоснежный сегмент груди.
– Лилия Петровна, – спокойно обратилась она, – Камилла мне сообщила, что в субботу заниматься не сможет, в связи с небольшим домашним торжеством…
– Ну почему же это небольшим? – возмутилась оскорбленная Марго.
– Ага, – обрадовалась грубая Розка возможности поупражняться еще, – ага, домашнее торжество! Лентяйка Камилка! Я бы на твоем месте, сестренка, сейчас бы устроила разгильдяйке семейное торжество! Ух, какое торжество! Торжественное такое торжество! С песнями и плясками народов Севера! С небольшим, но эффектным фейерверком… под конец.
Лиля внимательно посмотрела на «англичанку», будто хотела передать ей порцию информации взглядом, но как бы убедившись в невозможности этого, все-таки заговорила неторопливо:
– Ирина, извините за неадекватное поведение некоторых моих родственниц, – Розка пожала плечами и отвернулась, – естественно, занятия состоятся… И в субботу тоже. По расписанию.
Марго встала и тщательно вытряхнула хрустальную пепельницу в мусорное ведро, поженив седые хлопья пепла со спитым чаем, кофейной гущей, консервными банками и вчерашними газетами.
Розка продолжительно почесала затылок, сведя недавние усилия по причесыванию, в общем-то, на нет.
– Ирина, а если есть желание, оставайтесь у нас и на выходные, – предложила она наиболее светским своим тоном, – что мотаться туда-сюда… Никого не стесните, сами видите, дом просторный… Камилкин «математик» уж две недели гостит, а что, удобно. Зарядку здесь делал, в саду, просто праздник души. Только я бы вас в Бургундскую комнату переселила. А то в Розовой Марго пожелала с женихом обосноваться, Барби наша. Вас не затруднит переехать? В Бургундской хорошо, сирень в окно… Правда, уже отцвела, – добавила честно Розка, минуту подумав.
Марго нежно поставила свои указательные пальчики точно на виски, иллюстрируя мучительную мигрень, утомленно прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Она обиделась на «Барби». Юля подвинула к себе чистую пепельницу, отыскала в сумочном бардаке связку «сигареты-спички» и закурила. Лилька покрутила пуговицу на клетчатом пузе. Розка снова почесала пушистую макушку.
– Охотно переселюсь! – улыбнулась англичанка Ирина. – Благодарю…
– Доброму гостю и хозяин рад, – продекламировала приветливо Лилька и задумчиво пробормотала под нос. – А Маргошин хахаль, значит, в «розовой» будет…
– Кстати, – хрюкнула Розка, – как-то видела игрушечный набор «Барби в гробу». Гробик был такой милый. Розовый.
Марго изобразила мимикой, что не имеет родственного отношения к этой женщине.
– А где расположена «бургундская комната»? – уточнила добрый гость Ирина.
– Я покажу вам, – поднялась Лилька. Но добрый гость Ирина уже вышла. Уютно скрипнули половицы, открылась и закрылась дверь, запустив приятный горячей коже сквозняк.
Роза любит ходить в цирк. Иногда Роза думает, что основное предназначение ее дочери – служить достойным оправданиям ежемесячных посещений циркового представления, как можно чаще. Розе нравится, что в цирке все близко, – выбритые ноги и подмышки, нарочитый грим, обнаженные плечи, обтянутые лайкрой торсы, победительные улыбки, запах конюшен и дурные шутки коверных. Роза, забыв о присутствующей дочери, уносится мыслями на одиннадцатиметровую арену, ласкает чуткими пальцами жонглерские булавы, возносится без страховочного пояса «работать воздух», перебирает ногами на шаре, воздев и красиво заломав тонкие руки. Роза заходит в вольер к хищникам, сжав в ладонях шамбарьер, Роза демонстрирует чудеса акробатики на туго натянутом батуте, Роза встает во весь рост на несущемся во весь опор изукрашенном лентами коне, широко улыбается публике, высылает стаями воздушные поцелуи, и ей чужд страх, любой страх – в том числе и страх жить вот так – совсем без любви – еще много долгих лет.
– Так что за фигня с этим венком? – наконец сформулировала Юля вопрос дня. – Вы чего молчите-то? Это ж хулиганство, может быть, в милицию?..
– В конную, – ответила грубая Розка, – разве что.
А МГБ звучит получше НКВД, оптимистично думал Старосельцев, занимая свое место – сзади и справа – в служебном автомобиле, как-то созвучнее времени. Но, может быть, генерал не оперировал такими словосочетаниями, как «созвучнее времени». Не до игры было в буковки и не до перестановок фигур речи: страну-победительницу нещадно атаковали американские, японские и прочие шпионы, высаживаясь с парашютами чуть не на Красной площади, да и отечественный электорат не давал расслабляться, если чем и занимаясь, то делами врачей и превращением себя в безродных космополитов.
Жена его Ляля очень была увлечена своей новой ролью владелицы антикварного фарфора и многого другого, с великолепной серебряной подставкой для яйца «Брюкманн» она как-то не расставалась несколько дней, буквально не находя в себе сил выпустить сияющее чудо из цепких хозяйских лапок.
Исключительно из-за наслаждения красиво завтракать в обществе «Брюкманна» она приобрела вкусную и полезную привычку варить яйца всмятку и в мешочек, и вот эти – в мешочек – с солью и черным хлебом были очень, очень вкусны.
На удивление немного времени потребовалось бывшей пролетарской девушке безукоризненного советского происхождения, для того чтобы светски стрекотать о непревзойденном фарфоре Weimar-Porzellan, любовно оглаживая золотистую окантовку какого-нибудь молочника от «Мейсеновского цветка» или продуманно размещая спецпайковые овощи-фрукты на многоярусном блюде «Синий кобальт», ах, годы спустя она могла бы узнать, бедняжка, о его вредоносных и даже ядовитых свойствах, но не узнала, не узнала[15].
Хозяин же, лавроветвистый товарищ Старосельцев, засучив форменные рукава, принялся за перестройку, переделку и переосмысление Дома, а также за землеустройство Сада. Не надо воспринимать слишком буквально – цвета морской волны шелковистое сукно парадного мундира не подвергалось непредусмотренному уставом надругательству.
Молодые чекистики традиционно и дружно трудились в бывшей барской усадьбе, в принципе, отличаясь друг от друга только цветом и фасоном глаз – единственная досадная асимметрия в местном архитектурном ансамбле, ах да – еще отсутствовал левый флигель, невелика потеря.
Вдохновленный опытами приветливо мертвого и безопасного в плане лженаучных идей Мичурина, хозяин укомплектовал зарождающийся сад гибридными вишневыми деревьями «Черный ширпотреб» и – со скидкой на климат – «Краса севера».
Яблоневые саженцы тоже радовали отличной укореняемостью, душистым цветением и успокаивающей предсказуемостью названий: «Антоновка шестисотграммовая», «Ранет краснознаменный», ну и «Бельфлер-китайка» – жестом известной вольности, да.
В те же тяжелые послевоенные годы серьезные строительные новшества затеялись хозяевами непосредственно в Доме. В частности, была восстановлена историческая справедливость и впечатляющие размеры парадной гостиной, отреставрирован исправно действующий камин, ах, это волшебство живого огня, особо впечатляющего в обрамлении изразцовой, ручной росписи, плитки.
Кухня тоже была велика, к ней тесно (по-шепиловски) примыкала каморка кухарки и несколько удобных вместительных кладовых.
Остальные же помещения в большом количестве получили общее название «комнаты», и – каждая – свой цвет.
Особенно Ляле в этот момент жизни были близки всевозможные оттенки желтого и лилового, и образовались комнаты Медная, Горчичная, Янтарная, а также Розовая, Бургундская, и Фуксии. Генерал, нежно относившийся к цвету хаки, вытребовал появления Травяной и Нефритовой комнат, в которых преимущественно и находился.
– Метод следа для поиска дискретных мета-групп преобразований на дифференцируемых многообразиях[11].
– Ой.
– Ну видишь, ты разочарована.
– Название просто такое… задорное.
– Задорное, да.
– Ну так и что?
– Много работал. Знаешь, это как у Лермонтова «Я знал одной лишь думы власть, одну – но пламенную страсть, она, как червь, во сне жила, изгрызла душу и сожгла…» Кроме этого, репетиторствовал. Наверное, это действительно выглядело вполне ненормально: первого ученика я назначал на семь утра, чтобы успеть до выхода из дома.
– Ага.
– Вот, в общем-то, и все, душа моя. Ругались. Никто не хотел уступать. Я уперся. Ничего менять не хотел. В конце концов я работаю, – говорил. Жена отвечала, что я работаю семье во вред. Я был взбешен этими ее соображениями. Ну а потом появилась студентка Ксюша…
– Ага, а-то я все жду-жду, когда же появится студентка Ксюша!
– Ее возникновение не было закономерным.
– Ну да, ну да, кто ж спорит. Просто как в анекдоте. Интервью у миллионера: «Я начал свое дело, имея в кармане два цента. На них я купил яблоки, помыл их и продал за четыре цента. На четыре цента я купил больше яблок, помыл их и продал за восемь центов…» – «А что же потом?» – «Потом умер мой отец и оставил мне в наследство пятьдесят миллионов долларов».
– Уверяю тебя, Ксюша возникла уже постфактум, на фоне полного разлада в семье.
– Ну давай уже про Ксюшу.
– Может, чайку попьем?
– А я бы съела чего.
– И я.
– Нету еды в доме.
– Плохо, душа моя.
– Пиццу закажем? Или роллов? Ты с японской пищей как?
– Э-э-э-э-э.
– Ясно. Тогда пиццу…
– Тогда пиццу.
– И про студентку Ксюшу.
You are viewing RumpelstilZchen's journal
11-Июнь-2009 05:25 am
«Не перечьте мне, я сам по себе, а вы для меня только четверть дыма» (с)
Метки: реверс
У всех несчетное количество лиц, куда там бедняге Янусу с минимальным набором, сегодня я покажу вам одно, завтра другое, а стоит ли ждать до завтра, абсолютно нет.
Всего хорошего должно быть много, и я искусственно продлеваю это утро, просыпаясь в немыслимые пять утра, виданное ли дело.
Я обращаюсь к тебе, я говорю с тобой, я не жду твоего ответа, более того, я его, кажется, знаю.
Немыслимые пять утра, открытое окно, ноутбук на коленях и можно вспоминать. Много лет безжалостно запихивая вылезающую дрожжевым тестом из квашни малой емкости память, назад и глубже, наконец-то я разрешаю себе вспоминать.
Почему можно именно сейчас? Именно здесь?
Только ли потому, что с рук моих безвозвратно сошли цыпки и бородавки, волосы подстрижены по цене триста баксов, нормальный московский салон красоты, слегка брендовый, и если мой черный свитер и пахнет чем-нибудь – то ароматом размолотых кофейных зерен, только так, и стоит передо мной чашка, полная кофе, а не тошнотворной желто-коричневой жидкости, выдаваемой за какао школьной поварихой теткой Надей. А ведь первая часть латинского названия Theobroma cacao переводится как пища богов, о чем никогда не узнала бедная тетка Надя, вне зависимости от погоды и времен года, какие еще мелочи, принаряженная в разношенные серые валенки – повариха и повариха, что скажешь еще.
Таская социально-уродливое клеймо ребенка из неблагополучной семьи, я получаю дополнительное питание в школьной забубенной столовой, тетка Надя меня жалеет, в моей плохо промытой тарелке гарнира всегда больше нормы, с котлетами так не поступишь, котлеты – они считанные.
Голод – гадкая штука, стыдная и страшная, вряд ли скажешь лучше Хармса: «Так начинается голод – с утра просыпаешься бодрым, потом начинается слабость, потом начинается скука, потом наступает потеря быстрого разума силы, потом наступает спокойствие. А потом начинается ужас».
Девочки из большого дома не посещают нашу районную, сугубо пролетарскую школу, каждое утро немолодой, но бравый и осанистый шофер отвозит их маленькую толпу – в специализированную и английскую. Даже форма у них была особая – специализированная и английская, клетка зеленая, клетка черная, клетка желтая, и ни одной грубо-синей и тускло-коричневой – цвета клана обязательного среднего образования, куцая радуга нищих.
А я наперевес с немаркого цвета портфелем последовательно прохожу через скучную анфиладу школьных дверей, одна, вторая и третья, и вот между второй и третьей необходимо поучаствовать в массовой акции «сменная обувь». На грязный цементный пол затоптанный, дрянь, тысячами ног, шлепается что-то тряпичное, безобразное и со шнурками, это мое, это мое.
А еще у нас на стене висит календарь. Дома. Это тоже мое. В своих изуродованных гормонами воспаленных снах я часто поступаю жестоко не только с календарем, но и со стеной. Она рушится уродливыми обломками с ржавыми хищными крюками арматуры, поглощая распахнутыми ртами своих руин глянцевито поблескивающую офсетную узкоглазую красотку – японку в традиционных одеждах и с веером, пока сложенным. Моя ежевечерняя ненавистная обязанность – зачеркивать утекающий день крест-накрест, в два коротких графитовых штриха, раз-два, ничего сложного. Простым карандашом «Конструктор-М», периодически подтачиваемым острыми предметами, более-менее для этого пригодными, неосмотрительно попадавшим в короткопалые отцовские руки с ребристыми ногтями в никотиновых коричневатых пятнах.
«Мы должны тщательно учитывать, сколько времени уже отсутствует наша мама», – говорит отец.
«Чтобы хорошенько подготовиться к ее возвращению», – говорит отец.
«Это самое малое, что ты можешь сделать», – говорит отец.
Он протягивает мне карандаш «Конструктор-М». Я ставлю свой крестик. Я не верю в его нолик.
Иногда так и происходит. Мама исчезла из нашей жизни внезапно. Память вытворяет странные штуки, и я не помню ни месяца, ни года, но зато отчетливо – время суток, когда она последний раз гладит меня по щеке, это время начала сумерек, ленивого закатного солнца, оно всегда немножечко через край.
Мама гладит меня по щеке своей прохладной рукой с красными ногтями, мама откидывает назад свои длинные светлые волосы, мама молчит и задумчиво смотрит не на меня. Она чуть постукивает по полу гладкой загорелой ногой в яркой туфле, замечательно синей, блестящей и праздничной, как конфета. Мама улыбается, но как-то неуверенно. Будто бы она сомневается в уместности своей улыбки. Завтра я ее уже не увижу.
«Мама все равно тебя любит, деточка», – говорит отец.
«Мы будем ждать», – говорит отец.
И протягивает мне карандаш «Конструктор-М».
добавить комментарий:
Umbra 2009-06-11 11.06 am
Мы столько всего обсуждали с тобой, оговаривая мельчайшие детали, нюансы вроде твоего гардероба, лексикона, моих причесок, наших правдоподобных легенд, времени виртуальных встреч, а самого главного – нет, не обсудили. Самый важный вопрос. И самый простой. И я ломаю голову теперь. Зачем? Не кипятись, пожалуйста, не сцепляй крепко зубы, не играй желваками. Давай сейчас спокойно. Вот просто спокойно. Ты знаешь, ты видишь – я поддерживаю тебя во всем. Но все-таки. Я решила, что имею право знать точно. Твоя конечная цель? Конкретная, ведь ты человек – конкретный.
You are viewing RumpelstilZchens journal
11-Июнь-2009 11:25 am
Отвечу. Ты спрашиваешь, зачем. Чего я хочу добиться. Это действительно просто.
С ленивым интересом наблюдая за растущими на нашем пороге горами грязного белья, Дом совсем не удивился появлению там моей снятой, посеченной кожи (окровавленным лохмотьям, такие однажды остались на моей спине – первая и последняя отцова порка, он тогда рыдал и неловко пытался приладить кожаные полосы обратно). Брезгливо вороша отманикюренным пальцем дурно пахнущие слои, Дом безучастно заметил, как в той же куче мусора несколько позже разбилось чье-то чужое сердце. Это было мое. Дом просто уничтожил меня. А я просто уничтожу Дом.
Stupor 2009-06-11 11.43 am
Крутые терки, иопт…
SaddaM 2009-06-11 12.03 pm
Пиши еще, хоть и не совсем врубаюсь, но чтиво негнилое.
На Южной веранде
– Достали эти хозяйки противные, – пожаловалась Кукла приветливо светящемуся ноутбуку, – как наладились с утра орать, так и продолжают, у-у-у-у-у. Ы-ы-ы-ы-ы-ы. Рыдают еще! Разными голосами. Ревут белугами. Кричат мандрагорами. Как будто бы я не знаю, что..Кукла аккуратно, стараясь не запутаться по общей своей рассеянности в компьютеровых проводах, слезла с пышной кровати.
Мрачно оглядела себя в зеркало. Волосы были свиты в лоснящийся тяжелый пучок, горделиво оттягивающий голову немного назад.
На сегодня у Куклы была запланирована акция величайшей важности – Первый Выход в новом платье с Открытой Спиной. Бледно-синее в некрупный коричневый горох платье игриво подмигивало каждою горошинкой и призывало надеть себя немедленно.
Кукла устала сопротивляться и нырнула в нежные шелковые объятья. Открытая Спина была выше всяких похвал, ноги соответствовали настроению, а настроение было бодрым. Позастывая в затейливых позах перед молчаливым зеркалом, Кукла вновь прильнула к монитору, уже нарядная, гороховая. Открыла папку с говорящим названием «музыка». Через положенное время узнаваемо запел Высоцкий. Музыкальные вкусы Куклы были незыблемы с пятого класса школы, когда серебристо-голубой катушечный магнитофон «Грюндиг» с многообещающим шуршанием подарил ей кумира.
«Здесь вам не равнина, здесь климат иной, идут лавины одна за одной, и здесь за камнепадом ревет камнепад, и можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа…»
Кукла вздохнула. Помимо всего прочего, песни Высоцкого обладали фантастическими способностями предельно соответствовать моменту.
«Кто здесь не бывал, кто не рисковал, тот сам себя не испытал, пусть даже внизу он звезды хватал с небес, внизу не встретишь, как не тянись, за всю свою красивую жизнь десятой доли таких красот и чудес…» Вот и новый Куклин приятель Кот любил рисковать. Сплавлялись они как-то на байдарках. На Алтае. По реке Башкаус. Сложность Башкауса казалась фантастической, да таковой и являлась. Кукла прикрыла прохладной ладонью глаза. Так просто увидеть. Ввергающие в ужас ущелья – крутые, многокилометровые каскады с бурным течением. Она была отзывчива и впечатлительна.
Крайне негостепреимные берега – скальные стены цвета мокрого асфальта и хаотично возникающие коварные осыпи такой же окраски. В Саратонском каньоне, кульминации Верхнего Башкауса, произошел переворот, стоивший группе славы первых покорителей опасной реки, а Коту пятидесяти трех сантиметров – левой ноги до колена.
«Нет алых роз и траурных лент и не похож на монумент тот камень, что покой тебе подарил, как вечным огнем сверкает днем вершина изумрудным льдом, которую ты так и не покорил…»
Кукла отняла руку от сухих глаз. Прохладно улыбнулась.
Река Башкаус, теперешняя хозяйка пятидесяти трех Котовских сантиметров, не взята до сих пор. Кот как раз недавно интересовался. Кукла приложила прохладные пальцы к горящим щекам. Разные досадные недоразумения мешают приступить к задуманному Делу. Они готовились так долго. И все сорвется? Кукла раздраженно сморщила чуть вздернутый нос. Она не допустит этого.
«Мы рубим ступени, ни шагу назад, и от напряженья колени дрожат, и сердце готово к вершине бежать из груди, весь мир на ладони, ты счастлив и нем, и только немного завидуешь тем – другим, у которых вершины еще впереди…»
Кукла несколько раз сжала-разжала пальцы и нацелилась на клавиатуру. Рубить ступени.
Человек, прекрасно понимающий по-русски, надеюсь, ты не считаешь безногого героя чем-то неуместным, не сказать – плагиатом с Бориса Полевого и Виктора Пелевина?[12] Обещаю, барыню безногий герой танцевать не будет. Пилотировать «Ла-фюнф» тоже…
* * *
Марго особенно не была похожа на своих сестер, особенно не была похожа на свою пузырящуюся гневом мать, и особенно не была похожа на своего отца, про которого нельзя говорить никогда.Марго своею гладко причесанной светлой головой, неторопливыми и узковатыми льдистыми глазами, идеальной линией бровей и строгими костюмами напоминала Хичкоковских героинь, с которыми неожиданно случалось что-то страшное под тревожную музыку. (Занавесочка в ванной, высокий замах тесака, один, другой, много.)
С Марго ничего неожиданного не случалось. Сдержанно-приветливая, не выпускающая сигарету из пальцев с алыми брызгами маникюра, она была любопытна Юле, но все-таки гораздо менее симпатична, чем безалаберные неряхи Лилька с Розкой.
Марго любит путешествовать. Марго любит путешествовать не просто так, валяться под пальмами в Турции, Египте или даже Испании, Марго любит путешествовать в страны третьего мира, четвертого мира и пятого мира. Она побывала в Индии, Кении, Монголии, Вьетнаме и Южно-Африканской Республике. Более всего Марго привлекает именно Черный континент, она часто вспоминает пыльные улицы, низкое небо, нестерпимый жар от красного злого солнца, истощенных женщин с пустыми мешочками грудей, мертвых худых младенцев на их слабых руках, и мух, мух – очень много мух:, они всегда слетаются и нежно целуют раздутые трупы. Марго любит детей. Но не просто розовощеких и довольных жизнью милых крошек на горках, в песочницах и материнских объятьях, а изнуренных неизлечимой болезнью, истыканных катетерами, одноразовыми шприцами и прикрепленных к системам маленьких безволосых страдальцев. Марго возглавляет в своем крупном банке специальный благотворительный и волонтерский отдел, и сама волонтерствует в отделении детской гематологии. В прошлом месяце квартальную премию Марго полностью пожертвовала недавно созданному приюту для бездомных животных. Марго любит бездомных животных, они умеют быть благодарными, охотно отвечают на заботу и дарят любовь, у них так легко получить любовь.
Марго глубоко затянулась, выпуская дым красивыми концентрическими кольцами, и негромко произнесла:
– Лиля. Я уверяю тебя, что матери в специализированном учреждении будет лучше. На порядок. Режим, уход, квалифицированная медицинская помощь, – спокойно взглянула на Юлю, – все. Этого она лишена здесь, а ты со своей наивной верой в стены, помогающие дома, по сути приносишь только вред…
– Марго! – заорала со своего любимого кресла в углу грубая Розка. – Ты со своим хосписом затрахала уже всех. Я бы даже сказала – заебала. Не поедет мать. Сто раз, блин, обсуждали уже… Глупая ты, что ли? Боишься, что свои шикарные именины справишь не на должном, высочайшем уровне? Что придется с судном побегать в кругу званых гостей?
– Бог дал родню, а черт вражду, – невозмутимо прокомментировала образованная Лилька, – Розочка, девочка моя, ну ты считаешь, что всем поругаться сейчас – это правильное решение?
– Ты мне тогда скажи, – развлекалась грубая Розка, если вот человек постоянно повторяет «блядь блядь блядь» – значит ли это, что он мечтает об интимном свидании со стахановкой от любви?
– Вот, блядь, даже не знаю, – хихикнула Юля. Маргошина мысль без нужды выслать в хоспис Розалию Антоновну, неотделимую от собственного дома, как улитка от витиеватого панциря, казалась ей гадкой и подловатой. Ну и реплика о квалифицированном медицинском уходе, конечно, тоже порадовала – своей непосредственностью.
– Один рычит да лает, другая мурлычет да фыркает, – поделилась Лилька своим мнением о родных сестрах. Подумала и зачем-то добавила: – Хотел бы сесть, да жопы нету.
– Ты, Лиля, это о чем? – удивилась Юля.
– Это я о своем, – сухо ответила Лилька.
– Кстати, девочки, вы не видели моей флешки? – сменила тему Марго. – Превосходно помню, что оставляла ее на столике в нижнем холле, такая маленькая, с Нефертити…
– В каком нафиг смысле с Нефертити? – просто так спросила грубая Розка. Флешки она не встречала.
– На корпусе нарисован ее царицын лик, – пояснила гордая Марго, – жаль потерять, во-первых, у меня там много всего, да и потом – это подарок моего шефа. Он из Великобритании привез…
– Из Великобритании, сука, – сказала грубая Розка. – Я вот третий день свой мобильник найти не могу и ключ от задней калитки, – сказала грубая Розка еще, – и то молчу.
– Сумасшедший дом, – прошипела Марго. Марго любила шипеть.
На веранду, осторожно попирая темные паркетные доски туфлями без каблука, взошла репетиторша, «англичанка». Как в хорошо оформленном спектакле, ее выход удачно подчеркнуло солнце, ярким конусом высветив большие светлые глаза и общую анемичную блондинистость. Серое платье-рубаха груботканого полотна, крупные синие пуговицы, три верхние расстегнуты, и слегка выглядывает белоснежный сегмент груди.
– Лилия Петровна, – спокойно обратилась она, – Камилла мне сообщила, что в субботу заниматься не сможет, в связи с небольшим домашним торжеством…
– Ну почему же это небольшим? – возмутилась оскорбленная Марго.
– Ага, – обрадовалась грубая Розка возможности поупражняться еще, – ага, домашнее торжество! Лентяйка Камилка! Я бы на твоем месте, сестренка, сейчас бы устроила разгильдяйке семейное торжество! Ух, какое торжество! Торжественное такое торжество! С песнями и плясками народов Севера! С небольшим, но эффектным фейерверком… под конец.
Лиля внимательно посмотрела на «англичанку», будто хотела передать ей порцию информации взглядом, но как бы убедившись в невозможности этого, все-таки заговорила неторопливо:
– Ирина, извините за неадекватное поведение некоторых моих родственниц, – Розка пожала плечами и отвернулась, – естественно, занятия состоятся… И в субботу тоже. По расписанию.
Марго встала и тщательно вытряхнула хрустальную пепельницу в мусорное ведро, поженив седые хлопья пепла со спитым чаем, кофейной гущей, консервными банками и вчерашними газетами.
Розка продолжительно почесала затылок, сведя недавние усилия по причесыванию, в общем-то, на нет.
– Ирина, а если есть желание, оставайтесь у нас и на выходные, – предложила она наиболее светским своим тоном, – что мотаться туда-сюда… Никого не стесните, сами видите, дом просторный… Камилкин «математик» уж две недели гостит, а что, удобно. Зарядку здесь делал, в саду, просто праздник души. Только я бы вас в Бургундскую комнату переселила. А то в Розовой Марго пожелала с женихом обосноваться, Барби наша. Вас не затруднит переехать? В Бургундской хорошо, сирень в окно… Правда, уже отцвела, – добавила честно Розка, минуту подумав.
Марго нежно поставила свои указательные пальчики точно на виски, иллюстрируя мучительную мигрень, утомленно прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Она обиделась на «Барби». Юля подвинула к себе чистую пепельницу, отыскала в сумочном бардаке связку «сигареты-спички» и закурила. Лилька покрутила пуговицу на клетчатом пузе. Розка снова почесала пушистую макушку.
– Охотно переселюсь! – улыбнулась англичанка Ирина. – Благодарю…
– Доброму гостю и хозяин рад, – продекламировала приветливо Лилька и задумчиво пробормотала под нос. – А Маргошин хахаль, значит, в «розовой» будет…
– Кстати, – хрюкнула Розка, – как-то видела игрушечный набор «Барби в гробу». Гробик был такой милый. Розовый.
Марго изобразила мимикой, что не имеет родственного отношения к этой женщине.
– А где расположена «бургундская комната»? – уточнила добрый гость Ирина.
– Я покажу вам, – поднялась Лилька. Но добрый гость Ирина уже вышла. Уютно скрипнули половицы, открылась и закрылась дверь, запустив приятный горячей коже сквозняк.
Роза любит ходить в цирк. Иногда Роза думает, что основное предназначение ее дочери – служить достойным оправданиям ежемесячных посещений циркового представления, как можно чаще. Розе нравится, что в цирке все близко, – выбритые ноги и подмышки, нарочитый грим, обнаженные плечи, обтянутые лайкрой торсы, победительные улыбки, запах конюшен и дурные шутки коверных. Роза, забыв о присутствующей дочери, уносится мыслями на одиннадцатиметровую арену, ласкает чуткими пальцами жонглерские булавы, возносится без страховочного пояса «работать воздух», перебирает ногами на шаре, воздев и красиво заломав тонкие руки. Роза заходит в вольер к хищникам, сжав в ладонях шамбарьер, Роза демонстрирует чудеса акробатики на туго натянутом батуте, Роза встает во весь рост на несущемся во весь опор изукрашенном лентами коне, широко улыбается публике, высылает стаями воздушные поцелуи, и ей чужд страх, любой страх – в том числе и страх жить вот так – совсем без любви – еще много долгих лет.
– Так что за фигня с этим венком? – наконец сформулировала Юля вопрос дня. – Вы чего молчите-то? Это ж хулиганство, может быть, в милицию?..
– В конную, – ответила грубая Розка, – разве что.
Про Дом. 1945–1951 гг.
Вдоль зигзага генеральского погона товарища Старосельцева, носившего, впрочем, до июня 1945 года звание комиссара госбезопасности[13], проходил синий просвет шириной в пять миллиметров. На воротнике парадного мундира сияли золотом вышитые канителью и блестками лавровые ветви, и совсем не казалось невозможным через какое-то время заменить их дубовыми листьями[14], нормальное дело.А МГБ звучит получше НКВД, оптимистично думал Старосельцев, занимая свое место – сзади и справа – в служебном автомобиле, как-то созвучнее времени. Но, может быть, генерал не оперировал такими словосочетаниями, как «созвучнее времени». Не до игры было в буковки и не до перестановок фигур речи: страну-победительницу нещадно атаковали американские, японские и прочие шпионы, высаживаясь с парашютами чуть не на Красной площади, да и отечественный электорат не давал расслабляться, если чем и занимаясь, то делами врачей и превращением себя в безродных космополитов.
Жена его Ляля очень была увлечена своей новой ролью владелицы антикварного фарфора и многого другого, с великолепной серебряной подставкой для яйца «Брюкманн» она как-то не расставалась несколько дней, буквально не находя в себе сил выпустить сияющее чудо из цепких хозяйских лапок.
Исключительно из-за наслаждения красиво завтракать в обществе «Брюкманна» она приобрела вкусную и полезную привычку варить яйца всмятку и в мешочек, и вот эти – в мешочек – с солью и черным хлебом были очень, очень вкусны.
На удивление немного времени потребовалось бывшей пролетарской девушке безукоризненного советского происхождения, для того чтобы светски стрекотать о непревзойденном фарфоре Weimar-Porzellan, любовно оглаживая золотистую окантовку какого-нибудь молочника от «Мейсеновского цветка» или продуманно размещая спецпайковые овощи-фрукты на многоярусном блюде «Синий кобальт», ах, годы спустя она могла бы узнать, бедняжка, о его вредоносных и даже ядовитых свойствах, но не узнала, не узнала[15].
Хозяин же, лавроветвистый товарищ Старосельцев, засучив форменные рукава, принялся за перестройку, переделку и переосмысление Дома, а также за землеустройство Сада. Не надо воспринимать слишком буквально – цвета морской волны шелковистое сукно парадного мундира не подвергалось непредусмотренному уставом надругательству.
Молодые чекистики традиционно и дружно трудились в бывшей барской усадьбе, в принципе, отличаясь друг от друга только цветом и фасоном глаз – единственная досадная асимметрия в местном архитектурном ансамбле, ах да – еще отсутствовал левый флигель, невелика потеря.
Вдохновленный опытами приветливо мертвого и безопасного в плане лженаучных идей Мичурина, хозяин укомплектовал зарождающийся сад гибридными вишневыми деревьями «Черный ширпотреб» и – со скидкой на климат – «Краса севера».
Яблоневые саженцы тоже радовали отличной укореняемостью, душистым цветением и успокаивающей предсказуемостью названий: «Антоновка шестисотграммовая», «Ранет краснознаменный», ну и «Бельфлер-китайка» – жестом известной вольности, да.
В те же тяжелые послевоенные годы серьезные строительные новшества затеялись хозяевами непосредственно в Доме. В частности, была восстановлена историческая справедливость и впечатляющие размеры парадной гостиной, отреставрирован исправно действующий камин, ах, это волшебство живого огня, особо впечатляющего в обрамлении изразцовой, ручной росписи, плитки.
Кухня тоже была велика, к ней тесно (по-шепиловски) примыкала каморка кухарки и несколько удобных вместительных кладовых.
Остальные же помещения в большом количестве получили общее название «комнаты», и – каждая – свой цвет.
Особенно Ляле в этот момент жизни были близки всевозможные оттенки желтого и лилового, и образовались комнаты Медная, Горчичная, Янтарная, а также Розовая, Бургундская, и Фуксии. Генерал, нежно относившийся к цвету хаки, вытребовал появления Травяной и Нефритовой комнат, в которых преимущественно и находился.