- Старая песня, только куплет другой, - перебил ее Марк Исаевич. Вроде как в прошлом году ты признала ошибочность своих взглядов, Лиза? Опять по новой? Нехорошо...
- Я вроде не об этом... - она попыталась прекратить разговор, но Марк не дал:
- Сейчас не об этом, и в другой раз - тоже, а пахнет уклоном.
- Ты оргвыводы не делай, я вот про частный случай спрашиваю, про вот этого вот Юру Семенова, сопляка! - взорвалась Елизавета Петровна. - Он дурак, мальчишка, неженка, а ведь ему лагерь грозит.
- Оргвыводы, Лиза, к сожалению, не я делаю, - вздохнул Марк и посмотрел ей в глаза. - Ладно, давай о рыцаре этом. Да, он муха, но не тебе объяснять, какие клубочки иной раз разматываются с мелочей! И нашла кого жалеть. Ты мне ответь, Лиза, когда ты занялась революционной работой - ты ведь знала, чем это может обернуться. Ты ведь сама выбрала эту судьбу. Он тоже сам выбрал, заметил Марк и подытожил, вздохнув: - В кого ты такая дуреха, Лизка?
Она сразу нахохлилась, бросила хмуро:
- Зря я тебе это сказала.
- Последнее время ты много чего говоришь зря! Когда ты на партсобрании слова просишь, меня же пот холодный прошибает - опять чего-нибудь сморозишь, не иначе.
- Но ведь я права! - горячо возразила она.
- Нет, - спокойно отозвался Марк Исаевич. - Наш долг - раскрыть контрреволюцию в самом зародыше и уничтожить без жалости. И если я уничтожу с врагом невинного - это все же меньшая беда, чем если контрреволюционер останется безнаказанным.
- Нет! - возмутилась Елизавета Петровна. - Так нельзя!
- Можно, Лиза, - спокойно и уверенно сказал Марк. - Я тебя отчасти понимаю. Потому что отлично знаю: ты вообще человек очень мягкий и добрый. Мягкость, снисхождение - это все по-человечески, особенно для женщины, понятно. Только это ты от своих подследственных контриков интеллигентности нахваталась! Они всегда невесть о чем размышляют, дурью маются и с жиру бесятся. Советскому человеку и коммунисту такое не пристало. И не забывай: мы - чекисты. Мы - карающий меч партии, мы - стража социализма. От нас зависит судьба революции. Ведь ты не сомневалась в двадцать первом, надо ли было расстреливать тамбовских крестьян! Или...
- Тогда шла война, и они были бандиты. Ты вспомни, что эти крестьяне сделали с нашими парнями из ЧОНа! А теперь война кончилась, Марк!
- Нет. Враг сменил тактику. Суть его прежняя, - перебил он ее. Спокойный взгляд его желтых глаз был тяжелым.
- Ты на меня буркалы-то не пяль, не на допросе, и я не из пугливых. Ты мне ответь: кто передо мной сейчас сидел? Враг? Или глупый мальчишка? - с пьяной горячностью повторила она.
- Лиза, как ты думаешь, почему победили большевики? - спросил Марк все так же спокойно.
- Не уходи от ответа! - крикнула Лиза.
- Ты на меня не кричи, тоже мне прынцесса с Лубянки, - спокойно осадил ее Марк. - Я тебе на твой вопрос и отвечаю. Большевики победили потому, что мы были отчаянны и безжалостны. А жандармы просрали империю, потому что были мягкотелы.
- Мягкотелы? - возмутилась она. - Тебе легко говорить, ты никогда в их застенках не был!
- Но ты-то была! Тебя в шестнадцатом взяли с листовками, да еще на военном заводе. Кто ты тогда была: враг самодержавия или глупая девчонка? Муха, мошка даже. Что бы ты сделала с контриком, пойманным при таких условиях? Расстреляла бы по законам военного времени. И рука не дрогнула бы, и совесть не заела. Жандармы же тебя пожалели, видите ли, девчонка молодая, на слезы ты свои взяла, они тебя даже не допросили толком, поверили. Отделалась только ссылкой. Сама рассказывала. Или я не прав?
- Но... Методы... нельзя же как при царском режиме...
Марк понял, что ей нечем возразить. Закончил спокойно, доверительно:
- Лиза, имей мужество назвать вещи своими именами. По сути, мы жандармы социализма. У нас те же задачи, мы пользуемся их опытом, и ты в первую очередь. Да, мы пытались построить свою систему работы органов, найти свои методы - только все равно вернулись к тому же. А вот их ошибок мы уже не повторим.
Елизавета Петровна тяжело дышала, оскалившись. Марк Исаевич был спокоен и серьезен.
- Вот теперь можешь возражать. Если есть чем. Только чтобы я счел твои аргументы вескими. А мармелад насчет морали оставь своим интеллигентам. Мне результат нужен - уничтоженный враг. Вот тут и нужна жесткость. В разумных, конечно, пределах, но жесткость.
Он уже отверг все ее доводы. Елизавета Петровна опустила голову, чувствуя, что губы ее кривятся.
- Только слез не надо. На меня это не действует.
- Не будет слез, - буркнула она, взяла бутылку коньяка, налила себе немного, выпила.
- Знаешь, Лиза, - глядя ей прямо в глаза, сказал Штоклянд. - После такого вот разговора я должен бы написать рапорт в ЦКК, сигнализировать о том, что ты проявляешь в лучшем случае - мягкотелость и потерю бдительности, а в худшем - что ты типичная правая уклонистка.
- Ну и пиши, раз должен, - зло выпалила Елизавета Петровна. - Только мне не говори об этом, пожалуйста!
- Я вообще-то не собираюсь никуда писать, Лиза. но ты пойми: если будешь так думать - желающие и без меня найдутся.
- Предупреждаешь? - спросила она, и губы ее опять скривились. Полезла в гимнастерку за портсигаром и зажигалкой. Нашла их не сразу. Щелкнула крышкой, чертыхнулась - пусто, все выкурила на допросе.
Марк Исаевич молча протянул ей свой портсигар. Елизавета Петровна взяла, сунула папиросу в рот и никак не могла прикурить - руки ее дрожали. Марк отнял у нее зажигалку, поднес огонек к папиросе, закурил сам. Похлопал ее по плечу примирительно. Она сидела, молча глотая дым и слезы. Марк плеснул себе коньяку, не торопясь, выпил, обнял ее и, выжидая, рассеянно поворачивал в крепких, волосатых пальцах гильзу с надписью "Лизе от Марка. 1921". Невольно вспомнилось то лето, когда он смастерил эту зажигалку, и юная, смешная фабричная девчонка Лизка Громова, в общем-то мало изменившаяся за эти девять лет. Поддавшись нахлынувшим воспоминаниям, Марк погладил ее по плечу. Лиза всхлипнула. Марка мало волновали чужие слезы и страдания, он даже гордился, что разжалобить его невозможно. Но Лизка была редким исключением. Он терпеть не мог ее слез. И поторопился отвлечь от неприятного разговора. Подчеркнуто небрежно поигрывая зажигалкой, спросил:
- Неужели еще та самая?
- Та самая, - подтвердила она все еще хмуро и слегка подвинулась к нему, словно ища сочувствия.
Отказать ей Марк не смог, невольно пригладил ее растрепавшиеся волосы и сказал:
- Все-таки надо тебе подлечиться. Я похлопочу в профкоме, Лиз. Съездишь в санаторий.
Она нервно хихикнула. Штоклянд всегда был скуповат на ласку и нежные слова, считая, что дополнительный паек ценнее и нужнее. Когда Лиза была его женой - он вел себя так же. Наверное, просто не умел выражать свою любовь иначе. Ей захотелось по старой памяти уткнуться в его плечо.
- Ничто тебя не может изменить, - подумала она и не сразу поняла, что произнесла эти слова вслух.
И испугалась: сейчас-то она была ему чужая женщина, и ей не полагалось ни бутербродов, ни внеочередных путевок, ни неуклюжих попыток ее утешить, ни иных проявлений его любви. И ему вовсе не нужно было знать о ее воспоминаниях и мыслях. Наверное, не стоило в сегодняшнем настроении выпивать с ним и ворошить прошлое. Такой поворот событий ей совсем не нравился. Заторопилась, хотела было встать.
- Я пойду...
- Дура ты, - сказал он, положив ей руку на колено.
Она поспешно отодвинулась.
- Какая есть! - опустила голову, отвернулась, щеки у нее горели. Поздно уже.
- Хочешь еще коньяку? - предложил он.
- Нет, я и так уже пьяная. Правда, пора идти.
Поспешно поднялась, схватила фуражку.
- Тебя ждет, что ли, кто? - с деланной ревностью в голосе спросил Марк, но задерживать не стал.
- Тебя-то ждут.
- Ну и подождут, им не привыкать, - отмахнулся Марк.
Елизавета Петровна поправила гимнастерку и подняла руки, приглаживая растрепанную стрижку. В закатном свете она казалась еще тоньше, чем была, каштановые волосы горели в лучах солнца огнем. Такой красивой и беззащитной следователя Громову на Лубянке знал только Марк.
Он встал, подошел к ней, протянул зажигалку:
- А это ты мне решила оставить?
- Ой, спасибо, - благодарно улыбнулась она и, схватив гильзу, сунула ее в карман юбки.
Марк Исаевич неожиданно сгреб ее в объятия, притиснул к себе. Лиза взвизгнула и расхохоталась.
- Ты что, с ума сошел?
- А визжишь ты как девять лет назад, - рассмеялся Марк и ущипнул ее сквозь юбку.
- Отставить жеребятину! - весело скомандовала она и шлепнула его ладошкой в грудь. Глаза ее задорно сверкнули. "Вот те и старый чекист!" - не без удивления подумал Марк.
От нее пахло коньяком и дорогим табаком его папирос. И еще едва-едва - потом. Этот запах в свое время казался ему самым лучшим и желанным. И ее тело под гимнастеркой было таким же сильным и гибким, как тогда. У Марка застучала кровь в висках.
- Колись, Лизка, а ведь ты меня до сих пор любишь? - шутливо прорычал он.
Она опять расхохоталась и ответила с игривой строгостью:
- Много вы о себе воображаете, товарищ Штоклянд.
В ее глазах запрыгали озорные чертики, задразнились. "А ведь она не против!" - подумал Марк.
- Я тебе не товарищ Штоклянд, а гражданин следователь, - сжимая ее в своих сильных, крепких руках, заявил он деланным, "страшным" голосом. Марк сам не знал, почему так сказал, но она так искренне расхохоталась, что игра окончательно захватила его.
Лиза прогнулась, как бы отстраняясь, но животом прижалась к нему. Марка обдало жаром, он притиснул ее еще сильнее. Она вроде бы активно отбивалась и все плотнее прижималась к нему, раздразнивая. Не чувствовать, что с ним творится, Лиза не могла. Но в глазах ее Марк не видел ни страха, ни возмущения. Только отчаянное, бесшабашное веселье. Согласие, полное согласие.
- Я отрицаю ваше обвинение! - шептала она.
- Вы обличены показаниями двух свидетелей, - оттесняя ее к дивану, прорычал Марк.
Лиза сопротивлялась - ровно настолько, чтобы еще больше распалить его. Он уже плохо соображал, что делает.
- Свидетели лгут! - дразнились чертики в ее глазах.
- Запираться бесполезно, вы только усугубляете этим свою вину. Вы не хотите разоблачиться перед партией, - шептал он, нашаривая непослушными пальцами крючки ее юбки. - Лизка! Майн либе кецеле!..*
- Не ожидал!.. - Марк Исаевич сел на диване. Сердце его все еще бешено колотилось, мысли туманила сладкая дурь.
Лиза уже торопливо приводила себя в порядок. Наконец отозвалась, едва переводя дыхание, попыталась нагло улыбнуться, но губы ее дрожали, и взгляд был напряженным, затравленным.
- Вы о чем?
И в страсти, с которой она отдавалась, и в неумелой наглости ее ответа было столько беззащитности, что Марку опять стало жаль ее. "Изголодалась. Сама не ждала от себя такой прыти. Надо же, какой у нее испуганный взгляд. Боится, что теперь я ее прогоню от себя. Успокоить дуреху надо. Любопытно, почему бабы всегда так серьезно к этому относятся?" - подумал он.
- О следствии. Я очень доволен... - сделав короткую, многозначительную паузу, Марк закончил: - Что вам удалось так быстро расколоть этого студента.
Лиза поняла правильно, облегченно перевела дыхание, закивала. Весь ее вид как бы говорил: "Да-да, конечно, ничего не было..." Какое уж "ничего не было"! Ее всю трясло.
- Что ты так разволновалась, Лиза? Выпей коньяку, - улыбнулся Марк.
Она послушно села на диван. Взяла стакан, выпила маленькими глотками.
- Можно... папироску?
- Угощайтесь, товарищ, - протянул он ей жестом записного кавалера портсигар.
Елизавета Петровна закурила. Марк не торопясь привел себя в порядок, сел рядом, взял ее за руку и так и сидел, ожидая, пока она не совладает с собой. Потом ободряюще пожал ей руку и сказал обыденным тоном доброжелательного начальника:
- Ступайте, Лизавета Петровна. Спокойной ночи.
- До свидания, - отозвалась она сухо, только едва заметно улыбнулась не без облегчения.
* * *
Елизавета Петровна торопливым шагом вышла из здания, деловито прошагала по улице Дзержинского, свернула в Варсонофьевский переулок, проскочила мимо дома, где жило начальство, и резко замедлила шаг. Уже совсем стемнело, зажглись фонари, в окнах домов горел свет. Дневная, выматывающая жара отступила. Елизавета Петровна расстегнула ворот гимнастерки, с наслаждением подставила разгоряченное лицо ночной прохладе. Перехватила портфель поудобнее. Домой ей не хотелось - соседи по коммуналке, может, еще не все угомонились. И ей казалось, что они сразу поймут, что произошло. Надо было успокоиться, но кровь упрямо отстукивала в висках ритм фокстрота, и голова приятно кружилась.
А ночь была такая красивая! В лунных лучах дома казались нарядными, в темно-синем небе зажигались звезды... И сейчас Елизавету Петровну никто не видел, она была одна в переулке. Лиза улыбнулась и пошла уже совсем другим шагом - неторопливым, беззаботным, слегка покачивая бедрами в такт только ей слышной мелодии. Она не спеша брела между старых, по-провинциальному милых маленьких домов и церквушек на узких улочках в самом центре Москвы и удивлялась: как она могла прожить здесь без малого десять лет и ни разу не додуматься побродить, никуда не торопясь, по этим славным переулкам? Полюбоваться звездами на темно-синем небе, фонарями сквозь прищуренные ресницы - когда от них бегут золотые дорожки, дробящиеся на концах радугой. Нарочно сворачивать в каждый переулок между улицей Дзержинского и Рождественкой - растягивая путь до своего Нижне-Кисельного. А по прямой минут пять ходу, не больше!
За все время прогулки ей встретился только один человек, какой-то подгулявший прохожий. Он развязно пошел было ей навстречу, но, увидев синюю фуражку с темно-красным околышем, запнулся и проскочил мимо, всем видом демонстрируя свою благонамеренность. Так проходят мимо большой собаки подчеркнуто спокойно, но внутренне сжимаясь, опасаясь укуса.
Елизавета Петровна дошла до своего дома уже далеко за полночь. Свет во всех окнах уже погасили - только над входом горела слабая лампочка. На ступеньках у дома лежала большая бездомная дворняга и, подняв уши, напряженно вслушивалась в ночь. На звук шагов она было радостно встрепенулась, но замерла, не узнав привычной походки. Замела на всякий случай хвостом по пыльным ступенькам, однако навстречу не побежала, растерянно глядя на медленно приближающуюся фигуру.
- Дружок, - тихо позвала Елизавета Петровна. - Ждешь, бродяга?
Услышав знакомый голос, собака, виляя хвостом, потрусила ей навстречу и все же недоверчиво обнюхала.
- Да я это, я, радость моя блохастая, - запуская пальцы в жесткую шерсть, прошептала женщина. - Не узнал? Просто пьяная... - И добавила совсем тихо: - И счастливая!
* * *
Когда Громова вышла, Марк Исаевич подошел к столу, отпер ящик и достал листок с доносом на Лизку. Еще раз перечитал, смял, бросил в пепельницу. Чиркнул зажигалкой и запалил бумагу. Она вспыхнула. Марк Исаевич спокойно смотрел на огонь, пока тот не погас, раздавил пепел рукой, чтобы уж окончательно уничтожить написанное, и ссыпал в урну. Подошел к окну. Полная луна освещала Лубянскую площадь.
На дворе стоял июнь 1930 года.
* * *
P. S. Следствие по делу тамплиеров велось летом - осенью 1930 года. Очень подробные показания по делу дала И.Покровская. Большинство участников организации получили от трех лет ссылки до трех лет исправительно-трудовых лагерей, многие привлекались повторно.
Великий Магистр Солонович А.А. отбывал ссылку в Новосибирской области, Каргасокском районе. В 1937 году был повторно арестован Каргасокским РО НКВД. Во время следствия объявил голодовку, был доставлен в больницу в Новосибирске, где и умер 4 марта 1937 года от развившейся на почве гриппа сердечной недостаточности.
Семенов Юрий Владимирович осужден в 1930 году к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Дальнейшая судьба неизвестна.
Громова (Ешкова) Елизавета Петровна в 1932 году за сочувствие антипартийной группе "Союз марксистов-ленинцев" (группа рютинцев) исключена из рядов ВКП(б) и осуждена к пяти годам административной ссылки. Вторично находилась под следствием в 1937 году, осуждена ОСО (Особым совещанием) к десяти годам ИТЛ. Реабилитирована в 1992-м.
Штоклянд Марк Исаевич успешно продвигался по служебной лестнице до 1936 года, принял активное участие в следствии по делу убийства С.М. Кирова и в подготовке процесса по делу Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра, арестован в 1937 году в связи с делом антисоветской троцкистской военной организации в Красной Армии. Осужден ОСО к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение 20 июня 1937 года. Не реабилитирован.
- Я вроде не об этом... - она попыталась прекратить разговор, но Марк не дал:
- Сейчас не об этом, и в другой раз - тоже, а пахнет уклоном.
- Ты оргвыводы не делай, я вот про частный случай спрашиваю, про вот этого вот Юру Семенова, сопляка! - взорвалась Елизавета Петровна. - Он дурак, мальчишка, неженка, а ведь ему лагерь грозит.
- Оргвыводы, Лиза, к сожалению, не я делаю, - вздохнул Марк и посмотрел ей в глаза. - Ладно, давай о рыцаре этом. Да, он муха, но не тебе объяснять, какие клубочки иной раз разматываются с мелочей! И нашла кого жалеть. Ты мне ответь, Лиза, когда ты занялась революционной работой - ты ведь знала, чем это может обернуться. Ты ведь сама выбрала эту судьбу. Он тоже сам выбрал, заметил Марк и подытожил, вздохнув: - В кого ты такая дуреха, Лизка?
Она сразу нахохлилась, бросила хмуро:
- Зря я тебе это сказала.
- Последнее время ты много чего говоришь зря! Когда ты на партсобрании слова просишь, меня же пот холодный прошибает - опять чего-нибудь сморозишь, не иначе.
- Но ведь я права! - горячо возразила она.
- Нет, - спокойно отозвался Марк Исаевич. - Наш долг - раскрыть контрреволюцию в самом зародыше и уничтожить без жалости. И если я уничтожу с врагом невинного - это все же меньшая беда, чем если контрреволюционер останется безнаказанным.
- Нет! - возмутилась Елизавета Петровна. - Так нельзя!
- Можно, Лиза, - спокойно и уверенно сказал Марк. - Я тебя отчасти понимаю. Потому что отлично знаю: ты вообще человек очень мягкий и добрый. Мягкость, снисхождение - это все по-человечески, особенно для женщины, понятно. Только это ты от своих подследственных контриков интеллигентности нахваталась! Они всегда невесть о чем размышляют, дурью маются и с жиру бесятся. Советскому человеку и коммунисту такое не пристало. И не забывай: мы - чекисты. Мы - карающий меч партии, мы - стража социализма. От нас зависит судьба революции. Ведь ты не сомневалась в двадцать первом, надо ли было расстреливать тамбовских крестьян! Или...
- Тогда шла война, и они были бандиты. Ты вспомни, что эти крестьяне сделали с нашими парнями из ЧОНа! А теперь война кончилась, Марк!
- Нет. Враг сменил тактику. Суть его прежняя, - перебил он ее. Спокойный взгляд его желтых глаз был тяжелым.
- Ты на меня буркалы-то не пяль, не на допросе, и я не из пугливых. Ты мне ответь: кто передо мной сейчас сидел? Враг? Или глупый мальчишка? - с пьяной горячностью повторила она.
- Лиза, как ты думаешь, почему победили большевики? - спросил Марк все так же спокойно.
- Не уходи от ответа! - крикнула Лиза.
- Ты на меня не кричи, тоже мне прынцесса с Лубянки, - спокойно осадил ее Марк. - Я тебе на твой вопрос и отвечаю. Большевики победили потому, что мы были отчаянны и безжалостны. А жандармы просрали империю, потому что были мягкотелы.
- Мягкотелы? - возмутилась она. - Тебе легко говорить, ты никогда в их застенках не был!
- Но ты-то была! Тебя в шестнадцатом взяли с листовками, да еще на военном заводе. Кто ты тогда была: враг самодержавия или глупая девчонка? Муха, мошка даже. Что бы ты сделала с контриком, пойманным при таких условиях? Расстреляла бы по законам военного времени. И рука не дрогнула бы, и совесть не заела. Жандармы же тебя пожалели, видите ли, девчонка молодая, на слезы ты свои взяла, они тебя даже не допросили толком, поверили. Отделалась только ссылкой. Сама рассказывала. Или я не прав?
- Но... Методы... нельзя же как при царском режиме...
Марк понял, что ей нечем возразить. Закончил спокойно, доверительно:
- Лиза, имей мужество назвать вещи своими именами. По сути, мы жандармы социализма. У нас те же задачи, мы пользуемся их опытом, и ты в первую очередь. Да, мы пытались построить свою систему работы органов, найти свои методы - только все равно вернулись к тому же. А вот их ошибок мы уже не повторим.
Елизавета Петровна тяжело дышала, оскалившись. Марк Исаевич был спокоен и серьезен.
- Вот теперь можешь возражать. Если есть чем. Только чтобы я счел твои аргументы вескими. А мармелад насчет морали оставь своим интеллигентам. Мне результат нужен - уничтоженный враг. Вот тут и нужна жесткость. В разумных, конечно, пределах, но жесткость.
Он уже отверг все ее доводы. Елизавета Петровна опустила голову, чувствуя, что губы ее кривятся.
- Только слез не надо. На меня это не действует.
- Не будет слез, - буркнула она, взяла бутылку коньяка, налила себе немного, выпила.
- Знаешь, Лиза, - глядя ей прямо в глаза, сказал Штоклянд. - После такого вот разговора я должен бы написать рапорт в ЦКК, сигнализировать о том, что ты проявляешь в лучшем случае - мягкотелость и потерю бдительности, а в худшем - что ты типичная правая уклонистка.
- Ну и пиши, раз должен, - зло выпалила Елизавета Петровна. - Только мне не говори об этом, пожалуйста!
- Я вообще-то не собираюсь никуда писать, Лиза. но ты пойми: если будешь так думать - желающие и без меня найдутся.
- Предупреждаешь? - спросила она, и губы ее опять скривились. Полезла в гимнастерку за портсигаром и зажигалкой. Нашла их не сразу. Щелкнула крышкой, чертыхнулась - пусто, все выкурила на допросе.
Марк Исаевич молча протянул ей свой портсигар. Елизавета Петровна взяла, сунула папиросу в рот и никак не могла прикурить - руки ее дрожали. Марк отнял у нее зажигалку, поднес огонек к папиросе, закурил сам. Похлопал ее по плечу примирительно. Она сидела, молча глотая дым и слезы. Марк плеснул себе коньяку, не торопясь, выпил, обнял ее и, выжидая, рассеянно поворачивал в крепких, волосатых пальцах гильзу с надписью "Лизе от Марка. 1921". Невольно вспомнилось то лето, когда он смастерил эту зажигалку, и юная, смешная фабричная девчонка Лизка Громова, в общем-то мало изменившаяся за эти девять лет. Поддавшись нахлынувшим воспоминаниям, Марк погладил ее по плечу. Лиза всхлипнула. Марка мало волновали чужие слезы и страдания, он даже гордился, что разжалобить его невозможно. Но Лизка была редким исключением. Он терпеть не мог ее слез. И поторопился отвлечь от неприятного разговора. Подчеркнуто небрежно поигрывая зажигалкой, спросил:
- Неужели еще та самая?
- Та самая, - подтвердила она все еще хмуро и слегка подвинулась к нему, словно ища сочувствия.
Отказать ей Марк не смог, невольно пригладил ее растрепавшиеся волосы и сказал:
- Все-таки надо тебе подлечиться. Я похлопочу в профкоме, Лиз. Съездишь в санаторий.
Она нервно хихикнула. Штоклянд всегда был скуповат на ласку и нежные слова, считая, что дополнительный паек ценнее и нужнее. Когда Лиза была его женой - он вел себя так же. Наверное, просто не умел выражать свою любовь иначе. Ей захотелось по старой памяти уткнуться в его плечо.
- Ничто тебя не может изменить, - подумала она и не сразу поняла, что произнесла эти слова вслух.
И испугалась: сейчас-то она была ему чужая женщина, и ей не полагалось ни бутербродов, ни внеочередных путевок, ни неуклюжих попыток ее утешить, ни иных проявлений его любви. И ему вовсе не нужно было знать о ее воспоминаниях и мыслях. Наверное, не стоило в сегодняшнем настроении выпивать с ним и ворошить прошлое. Такой поворот событий ей совсем не нравился. Заторопилась, хотела было встать.
- Я пойду...
- Дура ты, - сказал он, положив ей руку на колено.
Она поспешно отодвинулась.
- Какая есть! - опустила голову, отвернулась, щеки у нее горели. Поздно уже.
- Хочешь еще коньяку? - предложил он.
- Нет, я и так уже пьяная. Правда, пора идти.
Поспешно поднялась, схватила фуражку.
- Тебя ждет, что ли, кто? - с деланной ревностью в голосе спросил Марк, но задерживать не стал.
- Тебя-то ждут.
- Ну и подождут, им не привыкать, - отмахнулся Марк.
Елизавета Петровна поправила гимнастерку и подняла руки, приглаживая растрепанную стрижку. В закатном свете она казалась еще тоньше, чем была, каштановые волосы горели в лучах солнца огнем. Такой красивой и беззащитной следователя Громову на Лубянке знал только Марк.
Он встал, подошел к ней, протянул зажигалку:
- А это ты мне решила оставить?
- Ой, спасибо, - благодарно улыбнулась она и, схватив гильзу, сунула ее в карман юбки.
Марк Исаевич неожиданно сгреб ее в объятия, притиснул к себе. Лиза взвизгнула и расхохоталась.
- Ты что, с ума сошел?
- А визжишь ты как девять лет назад, - рассмеялся Марк и ущипнул ее сквозь юбку.
- Отставить жеребятину! - весело скомандовала она и шлепнула его ладошкой в грудь. Глаза ее задорно сверкнули. "Вот те и старый чекист!" - не без удивления подумал Марк.
От нее пахло коньяком и дорогим табаком его папирос. И еще едва-едва - потом. Этот запах в свое время казался ему самым лучшим и желанным. И ее тело под гимнастеркой было таким же сильным и гибким, как тогда. У Марка застучала кровь в висках.
- Колись, Лизка, а ведь ты меня до сих пор любишь? - шутливо прорычал он.
Она опять расхохоталась и ответила с игривой строгостью:
- Много вы о себе воображаете, товарищ Штоклянд.
В ее глазах запрыгали озорные чертики, задразнились. "А ведь она не против!" - подумал Марк.
- Я тебе не товарищ Штоклянд, а гражданин следователь, - сжимая ее в своих сильных, крепких руках, заявил он деланным, "страшным" голосом. Марк сам не знал, почему так сказал, но она так искренне расхохоталась, что игра окончательно захватила его.
Лиза прогнулась, как бы отстраняясь, но животом прижалась к нему. Марка обдало жаром, он притиснул ее еще сильнее. Она вроде бы активно отбивалась и все плотнее прижималась к нему, раздразнивая. Не чувствовать, что с ним творится, Лиза не могла. Но в глазах ее Марк не видел ни страха, ни возмущения. Только отчаянное, бесшабашное веселье. Согласие, полное согласие.
- Я отрицаю ваше обвинение! - шептала она.
- Вы обличены показаниями двух свидетелей, - оттесняя ее к дивану, прорычал Марк.
Лиза сопротивлялась - ровно настолько, чтобы еще больше распалить его. Он уже плохо соображал, что делает.
- Свидетели лгут! - дразнились чертики в ее глазах.
- Запираться бесполезно, вы только усугубляете этим свою вину. Вы не хотите разоблачиться перед партией, - шептал он, нашаривая непослушными пальцами крючки ее юбки. - Лизка! Майн либе кецеле!..*
- Не ожидал!.. - Марк Исаевич сел на диване. Сердце его все еще бешено колотилось, мысли туманила сладкая дурь.
Лиза уже торопливо приводила себя в порядок. Наконец отозвалась, едва переводя дыхание, попыталась нагло улыбнуться, но губы ее дрожали, и взгляд был напряженным, затравленным.
- Вы о чем?
И в страсти, с которой она отдавалась, и в неумелой наглости ее ответа было столько беззащитности, что Марку опять стало жаль ее. "Изголодалась. Сама не ждала от себя такой прыти. Надо же, какой у нее испуганный взгляд. Боится, что теперь я ее прогоню от себя. Успокоить дуреху надо. Любопытно, почему бабы всегда так серьезно к этому относятся?" - подумал он.
- О следствии. Я очень доволен... - сделав короткую, многозначительную паузу, Марк закончил: - Что вам удалось так быстро расколоть этого студента.
Лиза поняла правильно, облегченно перевела дыхание, закивала. Весь ее вид как бы говорил: "Да-да, конечно, ничего не было..." Какое уж "ничего не было"! Ее всю трясло.
- Что ты так разволновалась, Лиза? Выпей коньяку, - улыбнулся Марк.
Она послушно села на диван. Взяла стакан, выпила маленькими глотками.
- Можно... папироску?
- Угощайтесь, товарищ, - протянул он ей жестом записного кавалера портсигар.
Елизавета Петровна закурила. Марк не торопясь привел себя в порядок, сел рядом, взял ее за руку и так и сидел, ожидая, пока она не совладает с собой. Потом ободряюще пожал ей руку и сказал обыденным тоном доброжелательного начальника:
- Ступайте, Лизавета Петровна. Спокойной ночи.
- До свидания, - отозвалась она сухо, только едва заметно улыбнулась не без облегчения.
* * *
Елизавета Петровна торопливым шагом вышла из здания, деловито прошагала по улице Дзержинского, свернула в Варсонофьевский переулок, проскочила мимо дома, где жило начальство, и резко замедлила шаг. Уже совсем стемнело, зажглись фонари, в окнах домов горел свет. Дневная, выматывающая жара отступила. Елизавета Петровна расстегнула ворот гимнастерки, с наслаждением подставила разгоряченное лицо ночной прохладе. Перехватила портфель поудобнее. Домой ей не хотелось - соседи по коммуналке, может, еще не все угомонились. И ей казалось, что они сразу поймут, что произошло. Надо было успокоиться, но кровь упрямо отстукивала в висках ритм фокстрота, и голова приятно кружилась.
А ночь была такая красивая! В лунных лучах дома казались нарядными, в темно-синем небе зажигались звезды... И сейчас Елизавету Петровну никто не видел, она была одна в переулке. Лиза улыбнулась и пошла уже совсем другим шагом - неторопливым, беззаботным, слегка покачивая бедрами в такт только ей слышной мелодии. Она не спеша брела между старых, по-провинциальному милых маленьких домов и церквушек на узких улочках в самом центре Москвы и удивлялась: как она могла прожить здесь без малого десять лет и ни разу не додуматься побродить, никуда не торопясь, по этим славным переулкам? Полюбоваться звездами на темно-синем небе, фонарями сквозь прищуренные ресницы - когда от них бегут золотые дорожки, дробящиеся на концах радугой. Нарочно сворачивать в каждый переулок между улицей Дзержинского и Рождественкой - растягивая путь до своего Нижне-Кисельного. А по прямой минут пять ходу, не больше!
За все время прогулки ей встретился только один человек, какой-то подгулявший прохожий. Он развязно пошел было ей навстречу, но, увидев синюю фуражку с темно-красным околышем, запнулся и проскочил мимо, всем видом демонстрируя свою благонамеренность. Так проходят мимо большой собаки подчеркнуто спокойно, но внутренне сжимаясь, опасаясь укуса.
Елизавета Петровна дошла до своего дома уже далеко за полночь. Свет во всех окнах уже погасили - только над входом горела слабая лампочка. На ступеньках у дома лежала большая бездомная дворняга и, подняв уши, напряженно вслушивалась в ночь. На звук шагов она было радостно встрепенулась, но замерла, не узнав привычной походки. Замела на всякий случай хвостом по пыльным ступенькам, однако навстречу не побежала, растерянно глядя на медленно приближающуюся фигуру.
- Дружок, - тихо позвала Елизавета Петровна. - Ждешь, бродяга?
Услышав знакомый голос, собака, виляя хвостом, потрусила ей навстречу и все же недоверчиво обнюхала.
- Да я это, я, радость моя блохастая, - запуская пальцы в жесткую шерсть, прошептала женщина. - Не узнал? Просто пьяная... - И добавила совсем тихо: - И счастливая!
* * *
Когда Громова вышла, Марк Исаевич подошел к столу, отпер ящик и достал листок с доносом на Лизку. Еще раз перечитал, смял, бросил в пепельницу. Чиркнул зажигалкой и запалил бумагу. Она вспыхнула. Марк Исаевич спокойно смотрел на огонь, пока тот не погас, раздавил пепел рукой, чтобы уж окончательно уничтожить написанное, и ссыпал в урну. Подошел к окну. Полная луна освещала Лубянскую площадь.
На дворе стоял июнь 1930 года.
* * *
P. S. Следствие по делу тамплиеров велось летом - осенью 1930 года. Очень подробные показания по делу дала И.Покровская. Большинство участников организации получили от трех лет ссылки до трех лет исправительно-трудовых лагерей, многие привлекались повторно.
Великий Магистр Солонович А.А. отбывал ссылку в Новосибирской области, Каргасокском районе. В 1937 году был повторно арестован Каргасокским РО НКВД. Во время следствия объявил голодовку, был доставлен в больницу в Новосибирске, где и умер 4 марта 1937 года от развившейся на почве гриппа сердечной недостаточности.
Семенов Юрий Владимирович осужден в 1930 году к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Дальнейшая судьба неизвестна.
Громова (Ешкова) Елизавета Петровна в 1932 году за сочувствие антипартийной группе "Союз марксистов-ленинцев" (группа рютинцев) исключена из рядов ВКП(б) и осуждена к пяти годам административной ссылки. Вторично находилась под следствием в 1937 году, осуждена ОСО (Особым совещанием) к десяти годам ИТЛ. Реабилитирована в 1992-м.
Штоклянд Марк Исаевич успешно продвигался по служебной лестнице до 1936 года, принял активное участие в следствии по делу убийства С.М. Кирова и в подготовке процесса по делу Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра, арестован в 1937 году в связи с делом антисоветской троцкистской военной организации в Красной Армии. Осужден ОСО к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение 20 июня 1937 года. Не реабилитирован.