Назаров Андрей. Песочный дом

   - Береги карманы! - раздался у ворот крик, от которого шарахнулись люди.
   - Что это?
   - А щипачи местные наводку делают. Сейчас деревня эта за карманы да чулки похватается, покажет, где деньги прячет. Тут их и подсекут.
   - Да ведь народу полно, свидетелей...
   - Свидетели закон знают, не рыпаются. Что увидят - тут и забудут, чтоб глаза им мойкой не прополоскали.
   - Чем-чем?
   - Тем-тем. Лезвием бритвенным. Ладно, ахать потом будешь, пошли.
   Он провел Лерку между шумными торговыми рядами с картошкой, зеленью, маслом и ранними яблоками. В глубине рынка, в отдалении от лотошной суеты, Сахан остановился, поглядывая на людей, слонявшихся без видимого дела.
   - Давай достанем, чего без толку стоять, - предложил Лерка.
   - Кому надо, сам подойдет.
   Первым подошел парень лет пятнадцати, одногодок. Помявшись, спросил, указывая глазами на сумку:
   - Чего?
   Лерка открыл было рот, но Сахан опередил его:
   - Через плечо. Пошел отсюда.
   - Ты полегче, - начал было парень, но Сахан отвел ногу и врезал ему под зад.
   Парень проскочил вперед, потом остановился, обмерил Сахана взглядом и скрылся. Сахан поправил веревку, стягивавшую рваный ботинок, и пояснил:
   - Шелупонь. Перекупщик начинающий. Шестерка.
   - А если подвалят нам и песца отнимут?
   - Не подвалят, они все тут под Кащеевыми братьями ходили. Помнят.
   - Но Кащеевых братьев на фронте поубивало.
   - Ничего, с того света страшнее.
   Лерка стал ждать, чем все это кончится. Подходили люди, спрашивали, но Сахан сумки не раскрывал, пока из рыночной суеты не вынырнул старик с пустым мешком на плече.
   - Что меняете, сынки? - спросил старик.
   - Товар по деньгам, - ответил Сахан и раскрыл сумку. - Песец. Высший класс.
   - Хорош! - ответил старик.
   - Хорош. Два куска, папаша. Старческая рука нырнула в белый мех, и Сахан ударил по ней ребром ладони.
   - Ты, папаша, денежки заплати, а потом лапай.
   - Строг ты, сынок, строг, - ответил старик с ласковой улыбкой. - Вот война что делает - детишки совсем, а на толкучку. А я к детям всей душой. У меня и свои - воюют.
   - Так это ты им горжетки торгуешь? - спросил Сахан.
   - Ты брось, не озорничай! Молод еще, - обозлился старик.
   - Вали, папаша, вали, - ответил Сахан.
   Старик попятился, не сводя глаз с песца. Сахан закрыл сумку.
   - Зачем ты его так? - спросил Лерка, думая про вчерашнего обездоленного старичка. - Может, купил бы?
   - Вернется.
   Старик и правда вернулся. Вынырнул из толпы - неприметный, землистый, точно наспех сшитый из мешковины, - стрельнул глазками.
   - Смотрю, не берет у вас, сынки, никто. Ладно, думаю, облегчу ребяток. Восемьсот даю.
   - Другой раз зайдешь, папаша, - ответил Сахан. - Я у кота хвост отрежу за твои восемьсот.
   - Озоруешь, - ответил старик ласково и исчез.
   - Придет еще, этот от своего не отстанет. Но настоящей цены не даст. Ладно, пойдем потихоньку, а то он нас целый день морочить будет.
   Сахан двинулся к выходу, затискиваясь в самые бойкие места, и Лерка едва не потерял его.
   - Постоим малость, - сказал Сахан, кого-то высматривая в толпе.
   Лерка заметил невысокого плотного человека в тенниске, выскакивающего над торговыми рядами розовым шаром.
   - Знакомый будто, - сказал Лерка.
   - Да это наш, из Песочного. Коля-электрик. Плитки ворованные продает.
   - Может, ему показать? - спросил Лерка.
   "А что, может, и возьмет, - думал Сахан. - Но только не здесь ему надо показывать. Он теперь сам зверюга, сам в запале рыночном. Здесь он и полцены не даст. Как это - сам обдираю и чтоб меня тут же? Нет, я ему дома покажу, когда он в халатике да на диванчике, чайком раздобрен. Там он барин, по нраву придется - и без торговли возьмет, с шиком".
   - Нельзя, - ответил Сахан, - очумел, что ли, в свой же дом продавать? А мать признает?
   - Правда. Не подумал. - Лерка смутился и почувствовал такую неприязнь к чужому, грубому рыночному сброду, который так понимал и любил вчера, что и за сотню отдал бы этого песца, чтобы уйти отсюда скорее.
   - Тысячу даю, - сказал вынырнувший из-под руки старик, ощупывая Лерку жесткими глазами и обдавая погребным духом.
   Лерку шатнуло от брезгливости, и он едва выговорил, показав на Сахана:
   - Вот с ним сговаривайтесь.
   - Вали, папаша, вали, - ответил Сахан, но неожиданно раскрыл сумку и помахал белым хвостом. - Прощается с тобой, папаша. Дорог ты зверюшке. Но жаден.
   - Тыща двести, - сказал старик и исчез.
   - Еще вернется, - сказал Сахан. - Но своей цены не получим. Два куска большие деньги. Настоящая цена войной открылась - что к пузу ближе, то и дороже. В Ленинграде, говорят, в блокаду бриллианты за пайку отдавали. Понял теперь, откуда эти Ферапонты Головатые берутся? Кто медком, кто картошкой и маслецом. Вот у кого деньги, вот кто может самолеты да танки дарить.
   - Ну, хоть дарят.
   - Дарят-то единицы, а посчитай, сколько их тут, мешочников-то, а? То-то. Кто и дарит. Совесть заест, или помирать пора, или просто покупать на них нечего. А то и власти поприжмут. Вот и подарит родине - глядите, какой я патриот. А не с родины ли он содрал свои тысячи?
   - Вот не думал, - ответил Лерка.
   - Подумай. Только недолго всем этим бриллиантам да мехам у мешочников вековать. Помянешь мое слово. Кончится война, наладится мир - тут и спустят. Тогда уж они в крепкие руки попадут.
   - Кому?
   - Да хоть твоей мамаше, - ответил Сахан и ухмыльнулся.
   Подходили люди, спрашивали, Сахан кому разворот давал, с кем разговаривал, а кому показывал белый хвост. Лерка пытался сообразить, по каким признакам оценивает Сахан покупателей, но ничего не понял. Люди были равно чужими, отталкивающими, с грубыми мешочными повадками - тертые были люди, лишенные всякой наивности, так пленившей его вчера.
   - Пойдем отсюда, - взмолился Лерка.
   У ворот их догнал старик, сшитый из мешковины, и преградил путь:
   - Полторы, ребята. Полторы, и конец делу.
   Старик больше не улыбался, глаза его вцепились в Лерку двумя черными зверьками.
   - Вали, Ферапонт, - ответил Сахан и толкнул старика.
   - Отдали бы, Сахан, - сказал Лерка.
   - Полторы и так получишь, падлой быть. Даже больше, тысячу шестьсот. Сегодня же сделаю, я уж придумал, кому показать.
   Лерка согласился, едва не бегом выбрался из ворот и облегченно отдышался.
   - Эй, смотри-ка, - остановил его Сахан.
   - Что?
   - Да вон, свободный-то рынок.
   Чуть поодаль тех сараев, мимо которых они подходили к рынку, били по рукам давешние мужики. Валенки теперь перекочевали к детине в кителе, а тушенку прижал к груди шаткий мужичок.
   - Как же я сразу не понял, - сказал Лерка. - Он голодный, этот маленький. Вот и отдал свои валенки. Проиграл я десятку, Сахан.
   - Голодный! - Сахан расхохотался. - Ну, Лерка, удивил! Этот-то старикашка голодный? Да он зимой за валенки по десятку таких банок берет.
   - Как так?
   - Да так. Видно, на базе где-то служит. Ну и имеет. Теперь не сезон, а старичок дерганый, пьяница, до минуты жаден - вот за банку и отдал. Он уж где-то сговорился тушенку на бутылку сменять, только две урвать хотел. Я так сразу и смекнул. У бедного человека и валенки потертые, и менять он их не в сезон не станет. Голодный - дело другое, но опять же не на тушенку менять станет. Тушенку съешь в минуту, а вспоминать год будешь. Голодный на хлеб меняет.
   Лерка покраснел. Досадовал он не на то, что десятку проспорил, а что не знает этой жизни собачьей и опять Сахану сосунком показался.
   - А уполномоченный куда смотрит? - спросил он в сердцах.
   - Куда смотрит, не скажу. А что зимой он валенки носит - это факт.
   - Послушай! - осенило вдруг Лерку. - Может, мы с горжеткой нашей не в сезон? Лето ведь.
   - Горжетка - не валенки. На нее зареза нет, а значит, и сезона тоже. Ладно. Сделай ручкой дяде Ферапонту и аида. Мне еще с твоей шкурой зайти кое-куда надо.
   - И как это ты все наперед знаешь? - спросил Лерка.
   - Ерунда. Никто ничего наперед не знает. А знали бы - со страха подохли.
   # # #
   Отделавшись от Лерки, Сахан занес песца в домоуправление, но Пиводелова не застал и решил наведаться к нему в тихую квартирку на Беговой. Колю-электрика он оставил про запас, на случай, да и сомневался в нем - больно ухватист мужик. И не крестьянин, а повадки ферапонтовские. С Пиводеловым проще другого полета птица, за деньгами не постоит. За войну поди на эскадрилью нажил. А меры не знает. И как это люди устроены - и тертый, и поживший, и черта самого обведет, а все со слабинкой. Губят людей деньги, расслабляют. А расслабился - чик-чирик - ив клеточку. Похоже, и Пиводелову недолго порхать продает комнатки, как оборзевши, а эвакуашки все наезжают, жалобы пишут, да и под бомбу поди нахапал, а дом все дырявый. Зарывается начальник.
   День входил в силу, припекало. Сахан расстегнул рубаху, подумал: "Живу. Надо же. Давно ли с крыши посматривал, перильца щупал. А жив. И куска вроде не так жаль - дело наживное. Будем живы - разбогатеем".
   В тихом переулке на Беговой он встряхнулся, застегнул рубаху, но у самой двери с надписью "Пиводелов" на медном ромбике призадумался. И чем дольше стоял, тем неохотнее тянулась рука к пупочке звонка. Кончилось тем, что Сахан смачно плюнул в пупочку и опрометью бросился вон. Не рискнул. Обходи корову сзади, а трамвай спереди. Назначит начальник за песца шиш - и поди ему не отдай, когда он тебе зарплату выписывает.
   Возвращался Сахан растерянный, злой. Не сразу заметил людей у забора стадиона Пионеров. Потом пригляделся, понял - немцы пленные за забором, видно по городу их поведут. Подошел полюбопытство'вать. Какой-то безрукий мужик в расстегнутом кителе с подколотым рукавом - по виду бывший старшина - стоял у щели и улыбался со снисходительной щедростью:
   - Ферштейн, ферштейн, пейте, чего уж. Я вашего брата побил - во! - Тут мужик провел по горлу оставшейся рукой. - А теперь - чего там - пейте.
   Из щели высунулась рука с пустой кружкой. Инвалид принял кружку и сказал остановившемуся возле него Сахану:
   - Мы не живоглоты, пусть знают. Задерживают их что-то. Жарко.
   Сахан смотрел мимо него в щель, из которой высунулась рука с серебряной луковицей часов на цепочке.
   - Вассер! Вассер! - неслось из-за забора.
   Инвалид отстранил часы рукой с кружкой и сказал:
   - Нам вашего не надо. Это вы на наше позарились. А пить хотите - так что ж не напоить. Не живоглоты.
   Инвалид улыбался, гордо поглядывая вокруг.
   "Дурак, - подумал Сахан и прошел мимо, но спохватился. - Он дурак, но я-то хорош!" Круто развернувшись, он перебежал улицу, нырнул в полутемный подъезд и стал стучать в двери. Не дождавшись, пока откроют, он взбежал на второй этаж, но и там не отпирали. Сахан бросился было вверх, но тут раздались тяжелые шаги, и одна из дверей распахнулась. В темном проеме стоял высокий и мрачный мужик.
   - Дяденька, воды! Дай напиться, помираю, - зачастил Сахан.
   Мужик, не отвечая, закрыл дверь.
   - Чтоб тебе... - ругнулся Сахан и стал ломиться в двери на следующей площадке.
   Там тоже будто вымерли. Сахан отчаялся, но тут внизу лязгнуло, и в дверях показался мрачный мужик с пол-литровой бутылкой в руке. Сахан слетел вниз, выхватил бутылку с водой и бросился на улицу. Он нашарил взглядом щель в заборе, откуда показывали часы, и, отметив, что инвалид отошел, поднес к ней бутылку с водочной этикеткой.
   Чужая речь приблизилась, хлынула в щель, и Сахан отвел руку с бутылкой.
   - Часы, - сказал он в придвинувшиеся липа. - Часы, ну как там по-вашему тик-так, тик-так!
   - Йя, йя! - За щелью понятливо закивали, и высунулась рука с луковицей.
   Сахан схватил ее и отдал бутылку. "Фальшивое поди серебро, - думал он, разглядывая часы. - Но ходят".
   Он сунул часы в карман, и тут, избегая чьей-то протянутой руки, приблизилось к щели запрокинутое сосущее лицо. Сахан мигом вырвал бутылку из впившегося рта. Немец глядел во все белесые глаза, не понимая, что произошло.
   - Не пяль зенки, сволочь, - сказал Сахан. - Попил - дай другим.
   Он решительно отошел от щели и двинулся вдоль забора.
   - Вассер! Вассер! - кричал белобрысый немец.
   Сахан шел не оборачиваясь, сожалея, что воды осталось маловато, хоть мочись туда. У следующей щели остановился и прокричал:
   - Вассер! Гони тик-так!
   Там откликнулись быстро, и Сахан отступил на случай, если тот же белобрысый подойдет. Но этот немец был постарше, с лицом под защитный цвет мундира, и часы он протягивал ручные. Сахан, почти не глядя, спрятал часы, отдал бутылку и стал поторапливать. Но немец и без того управился мигом. Схватив бутылку, Сахан бросился назад в знакомый подъезд и принялся колотить в дверь к мрачному мужику. Тот открыл и стал на пороге.
   - Еще, дядя, - сказал Сахан.
   Мужик неторопливо взял бутылку, протянул огромную ладонь и пробасил:
   - Часы выкладывай!
   Сахан отскочил.
   - Ты что, дядя, какие часы?
   - Которые у немцев взял. У меня окно туда выходит.
   Сахан пятился, не спуская глаз с огромной ладони, потом нащупал ногой ступеньку и бросился прочь во все ноги. На солнце опомнился, прижал к груди сумку, удивился, что не уронил с перепугу. Подумал - и побежал до дома во весь дух. Открыл дворницкую, забросил в угол сумку с песцом, нашарил погнутое ведро, залил до половины и мелкой рысцой поспешил обратно.
   У ворот уже набралась толпа, над которой возвышалась охрана верхами. Сытые лошади пританцовывали, гнули шеи. Выход со стадиона коридором охраняли солдаты с карабинами. Сахан взглянул на строгие лица, на сверкающие иглы примкнутых штыков и понял, что опоздал. В сердцах хромыхнул ведро об асфальт так, что вода пролилась на ноги. Пошли немцы, выравниваясь в широкие колонны. Косились на ведро, сбивались, кричали:
   - Вассер! Вассер!
   - Иди отсюда, парень, не смущай, - сказал красноармеец с запавшими щеками в недавних порезах от бритья.
   - Они нас мучили, теперь их черед, - ответил Сахан и ногой выдвинул ведро.
   Черным шаром на слепящем солнце метнулся в ноги немец и тут же откатился.
   - Ведро! Мое ведро!
   Сахан рванулся вперед, но, отброшенный конвоем, отскочил и затих.
   Ведро, поднятое над пилотками и фуражками, проливало на живую мутно-зеленую массу потоки воды и солнца. Потом оно истощилось, погасло и исчезло навсегда.
   # # #
   Но часы стучали. Если одновременно приложить их к ушам, казалось, что они задыхаются. Сахан слушал и отдыхал. Потом заглянул в кладовку, взял песца и пошел к Коле-электрику. У подъезда остановился и вышиб ногой палку у заснувшего Данаурова. Тот раскрыл трясущиеся веки и зашарил руками.
   - И чего ты не помрешь никак, карикатида? - спросил Сахан. - Такая мразь, а живешь.
   Данауров раболепно улыбался и выражал понимание.
   Из подъезда вышел Авдейка. Он остановился на каменной ступени - теплой, растрескавшейся, как ладонь, - и растерянно сощурился на свет. Тревога не оставляла его после разговора с дядей Колей-электриком. Он спешил во двор, когда сумрачный коридор пересекла струя света, упавшая так внезапно, что Авдейка споткнулся о нее. Из распахнутой двери высунулся дядя Коля в полосатом халате и резиновым тигром бросился к Авдейке.
   - Нехорошо, нехорошо, забыл меня совсем, - говорил дядя Коля, втаскивая Авдейку в свою комнату. - Все с дедом, а меня забыл. Где он, кстати, твой дед?
   - С кукишами воевать пошел.
   - Это кто ж такие - кукиши?
   - Крысы такие. Тыловые.
   - Так-так-так, - ответил дядя Коля маятниковым бормотанием, прохаживаясь по комнате. - Тыловые, значит. Смелый твой дед, не боится никого.
   - Смелый. Не боится, - подтвердил Авдейка и заметил, что треугольный рот дяди Коли растянулся в узкую черту.
   - И товарища Сталина? - спросил дядя Коля, резко останавливаясь перед Авдейкой.
   - И Сталина. А его бояться надо?
   - Простая простота! - воскликнул дядя Коля, вспомнив нечто средневековое. - Но ближе к делу. Недоволен поди войной?
   - Недоволен. Лучшие люди, говорит, там гибнут. А его не пускают воевать. Живу, говорит, с калеками да кукишами.
   - Опять кукиши! Так-так-так, - ответил дядя Коля, впадая в маятниковое бормотание.
   - Что "так-так-так"? - спросил Авдейка.
   - Публично заявляет о неверном ведении войны. Ни во что не ставит вдохновителя и организатора всех наших побед. Настраивает население против тыловых кадров. Вот, значит, каков.
   - О ком ты, дядя Коля? - изумленно спросил Авдейка.
   - О деде твоем, о ком же.
   - Врешь ты все, дядя Коля, - печально сказал Авдейка. - И кукиш. Я раньше не верил, что ты плитки воруешь, а теперь верю.
   - А я тебя грамоте учил, думал, ты мне друг. Авдейка посмотрел на обиженный треугольник, в который сложились губы дяди Коли, и ответил:
   - Я все буквы забуду, которые с тобой учил, а в школе снова выучу. Или другие придумаю.
   Потом он дотронулся до руки дяди Коли и ушел с предчувствием какого-то несчастья, которое непременно стрясется - не с дедом и не с ним, а с самим дядей Колей...
   - Ну ты, шелупонь! - услышал Авдейка голос Сахана. - Мешком тебя трахнули? Третий раз спрашиваю - дома Коля-электрик?
   - Дома. А зачем тебе?
   - Много будешь знать - вот какой станешь. - Сахан взял Данаурова за нос и повернул к Авдейке. - Видал?
   - Оставь его, - сказал Авдейка. - У него и так детей нету.
   - А соплей как у тебя, - ответил Сахан, тщательно вытирая пальцы о пиджак Данаурова.
   - Мальчик, дай мне палку, - скорбно проскрипел Данауров.
   Авдейка поднял черную палку, осмотрел ее и вернул Данаурову. Тот с неожиданной силой ткнул ею Авдейку и захихикал.
   Авдейка ушел, растирая грудь, и так обиделся, что даже не стал смотреть, как разгружают уголь. Дед, возвращавшийся с подписями изгнанников под текстом обвинения домоуправа Пиводелова А. А., саркастически прихрамывающим на литеры "X" и "М", встретил Авдейку у ворот и подбросил вверх:
   - Подписались! Не все, правда, но двенадцать душ есть. Выходит, отделение теперь подо мной! Наверное, и дивизии так не радовался. Ну, держись, домоуправ!
   Но Авдейка не разделял его радости и молча высвобождался из железных рук.
   - Ты чего нахохлился? - спросил дед.
   - Я ему палку поднял, а он меня ударил.
   - Кто?
   - Который не верит.
   - Плюнь, Авдейка, он ведь не человек. Урод он.
   - Некрасивый, - согласился Авдейка.
   - Не в красоте дело. Он урод, моральный урод. Понимаешь?
   - Понимаю. - Авдейка вздохнул. - И не побьешь его - старый он и трясется.
   - Молодец, - ответил дед. - Но не горюй, кого бить - всегда найдется. Вот кукиши...
   Тут дед встрепенулся и стал всматриваться в глубину двора.
   - Уголь?
   - Уголь, - подтвердил Авдейка. - На зиму заготавливают.
   Дед фыркнул, как застоявшийся конь, и помчался к кочегарке. Авдейка поскакал следом, мельком прочитав вопросительную ногу Штыря, сидевшего на парапете.
   # # #
   В кузове грузовика, загнанного в подворотню, двое людей орудовали лопатами, сбрасывая уголь в выем подвального окна кочегарки. В проеме распахнутой двери стоял Феденька и покрикивал:
   - Не гони! Не гони! Точнее сыпьте, дьяволы!
   - Эй, в машине! - гаркнул дед.
   Голос его, усиленный подворотней, заглушил скрежет лопат и падение угля. Рабочие остановились. Надраенные углем лопаты метнули в подворотню снопы света. Стал слышен скрежет в глубине кочегарки.
   - Сколько угля привезли?
   Феденька состроил свирепый нос, выпятил грудь и спросил:
   - Тебе чо надо, старикан?
   - Машина первая или еще были?
   - Первая, - ответили из грузовика.
   Феденька вскинулся боевым петухом и приступил к деду:
   - Тебе чо, тебе чо надо? Ты кто такой?
   - А ты уж не Феденька ли истопник? - спросил дед. Феденька принял позу и важно ответил:
   - Он самый. Ты, если с делом, заходи вечерком.
   - Я тебе зайду, шкура! - дико заорал дед. - Я тебе покажу, как государственный уголь налево загонять! Ты у меня постудишь людей, подлец!
   - Иди, иди отсюда, старый черт, - угрожающе протянул Феденька и толкнул деда в грудь. - Шумит тут...
   Договорить он не успел. Дед коротко взмахнул рукой, и Феденька бесшумно исчез. Озадаченный столь внезапным исчезновением истопника, дед приподнялся на носочки и посмотрел в непроглядный подвал кочегарки. Феденьки не было. Дед смущенно крякнул, но овладел собой и прорычал рабочим, застывшим в кузове:
   - Все машины сочту! И уголька налево не уйдет.
   - Вам бы за Пиводелова приняться, папаша, а не за Феденьку, - спокойно отозвались из кузова белые зубы. - Вот кто тянет. А Феденьке много ли надо выпил да на солнышко.
   - Доберусь и до Пиводелова. Он у меня вот где! - Дед хлопнул по карману с заявлением эвакуашек и, не раздумывая, направился в домоуправление. Подергав запертую дверь, он грохнул по ней кулаком, несколько исказив надпись на железной дощечке.
   - Кончай колотить, дядя, - внушительно заявил Сопелка-секретарь. - Нету начальника. Не видишь, что ли, "домопродав" написано?
   - Ну и что? - спросил дед, разглядывая переделанного мелом "домоуправа".
   - А то! Он, когда приходит, стирает. Тряпочку с собой носит. А только уходит - я снова приписываю. Я за это отвечаю.
   - Молодец, рыжий! Скоро этого начальника тут вообще не будет. За это я отвечу, - сказал дед и тут же внезапно и глубоко задумался. "Чем отвечу? Чего теперь жизнь моя стоит? Бывало, волости целые в ружье поднимал, а теперь? Двенадцать несчастных подписались, да и те с отчаяния. Бунта они боятся. "Коллективное письмо - бунт, - так и объяснил один урод. - Только по одному писать можно. И с низшей инстанции начинать. А откажут - тогда только выше можно. Иначе - бунт". Откуда он взял? Или и на гражданке такой порядок, а я один не заметил? Тоща и за двенадцать благодарить надо. Только бы ноги не отказали - слабеют ноги, почвы не чуют".
   Авдейка взял деда за руку и повел домой.
   - Зря ты так Феденьку, - сказал Авдейка. - Он на собаку из букваря похож. И веселый.
   - Нечего жуликов жалеть.
   - Так ведь все воруют.
   - Все на фронте кровь льют, вот где все! А ворует погань всякая, кукиши.
   - Феденька воевал, контузило его. И не везет ему. Его прошлым месяцем двое мужиков так избили, что он кровавыми пузырями пошел. И ты теперь.
   - Может, и погорячился, - хмуро ответил дед.
   - Погорячился, - подтвердил Авдейка.
   - Но он ведь меня первый, ударил, - забегая перед Авдейкой, объяснял дед. - Я и сам удивился, с чего, думаю, озлел. Теперь знаю - толкнул. И жулик.
   Позади протяжно заголосила Степка, заполняя пространство двора низким звериным стоном.
   - Баба, что ль, его? - спросил дед. - Да, нескладно вышло. Хлипкий он. Но жулик.
   Когда поднялись в квартиру, дед отдышался и сказал:
   - Ты сбегай, глянь, живой ли? А то, если помер, сдаваться пойду. Времена не те, война не гражданская, и к жулику деликатность нужна.
   Авдейка ручейком скатился вниз.
   "М-да, московский дворик, - думал дед, барабаня пальцами по мраморному подоконнику. - Картина есть такая. Поленова или чья там? Снег, домик, церковка, забор, собака какая или лошадь... один черт - забыл! А еще культуру внедрял - смех. Тогда, впрочем, не в картинках было дело. Да, московский дворик. Безобразие сплошное. Не гадал, что попаду, - ан на тебе. Сподобил Бог. В хоромах-то жил - не замечал, что под носом творится, не до того было, высоко летал, далеко глядел - вот носом и ткнулся. Грехи, видно, тяжки. Война, цвет нации кровью исходит - а тут ковыряйся в кукишах. Вот они". Дед достал список оккупантов и сравнил его с подписями эвакуашек. Фамилии оккупантов показались ему отвратительными и вызывающими. Список начинался каким-то Абдалквивировым, вероятно поэтом, и кончался среднеполым Тупицко-Чувило. "Не иначе как спекулянте, это Тупицко", - прозорливо решил дед и перешел к фамилиям изгнанников, отражавшим унылый опыт их предков. Тут все были какие-то Подайкины, Неступаевы да Буераковы, и только Иванов-Гвоздик подавал некоторые надежды, хотя против Тупицко-Чувило и он не смотрелся. "Двенадцать против тридцати семи, это бы ничего, - думал дед, - да народец гиблый, после первого поражения разбежится. Начштаба, конечно, сук крепкий - а ну как обломится, что тогда? Трясина. Засосут кукиши - и не вздохнешь. Тут сук не поможет. Почву сушить надо - на трусости да на горе людском нечисть плодится. Вот ведь, никогда силы в шкурниках не видел - щелчком сшибал, а обложили так, что и ноги не держат. Я-то ладно, мой век прожит. За внука страшно. Чем живы дети - ума не приложу. Скороспелки - бледные, дерганые. Отцов нет, матери, считай, на фронте. Фронт как фронт, даром что трудовой. Семьи порушены, а они среди кукишей да калек - в навозе, в отбросах войны. На развалинах жизни растут кем-то вырастут? Мой мальчик - кем? Позлее бы ему быть надо. Да куда ж он запропастился?"
   # # #
   Авдейка стоял рядом с Болонкой в толпе жильцов, окруживших сидевшую на земле Степку.
   - Ох, люди добрые, гляньте чего! Прибили Феденьку, как есть прибили. Куда ж мне с ним теперь? - причитала Степка.
   Она поправила голову Феденьки, лежавшую на ее коленях, и продолжала, раскачиваясь и синея заведенными глазами:
   - Феденька, мой хороший, тихай. Мы с Феденькой посидим, попросим у солнышка тепла, а потом и отдадим друг другу. Я - ему, он - мне.
   Она вдруг рассмеялась, будто ее щекотали, и, казалось позабыв о Феденьке, запрокинула лицо, счастливое темным счастьем идиотки.
   - Я - ему, он - мне, я - ему, он - мне, - повторяла Степка, дергая задом, и бесчувственная Феденькина голова прыгала у нее на коленях.
   - Что это она? - шепотом спросил Авдейка. Болонка покрутил пальцем у виска.
   - У, бесстыжая, - раздался негодующий женский голос.
   - Больная она, себя не помнит, - ответил кто-то устало и примирительно.
   Авдейка узнал голос Сопелкиной мамы, повернулся к ней, но заметил Лерку и невольно зажмурился. Лерка был страшен. Безжизненное лицо его казалось известковой маской, из которой торчали стеклянные глаза, уставленные на Степку. Крупные капли испарины проступали на коже и собирались возле углов рта.