– Фе-еденька-а-а!!!
Бежит, чуть не падая, роняет сумочку, но даже не оглядывается, врезается в меня на лету, бледная, что-то лопочущая… Не успеваю увернуться – покрывает мое лицо поцелуями. Я растерян и слабо протестую: мол, между нами все кончено, я чужой для тебя, тебя больше нет в моем сердце. Да, я отчаянно сопротивляюсь… примерно с минуту. И… дня три мы, точно пьяницы, угодившие в винный погреб, упиваемся друг другом, практически не покидая постели.
В итоге мне и противно за себя, за свою нестойкость, за свою неспособность быть легким и вольным, и не оторваться от этого греха, от этой сладости, этого наркотика.
Глава 14. ВСЕ КОМПЕНСИРУЕТСЯ
Глава 15. «ЕСТЬ МАЛЕНЬКО»
Глава 16. СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ (РАЗЛУКА ОСВЕЖАЕТ ЧУВСТВА)
Глава 17. КАМЕННЫЙ РАЗРЕЗ
Бежит, чуть не падая, роняет сумочку, но даже не оглядывается, врезается в меня на лету, бледная, что-то лопочущая… Не успеваю увернуться – покрывает мое лицо поцелуями. Я растерян и слабо протестую: мол, между нами все кончено, я чужой для тебя, тебя больше нет в моем сердце. Да, я отчаянно сопротивляюсь… примерно с минуту. И… дня три мы, точно пьяницы, угодившие в винный погреб, упиваемся друг другом, практически не покидая постели.
В итоге мне и противно за себя, за свою нестойкость, за свою неспособность быть легким и вольным, и не оторваться от этого греха, от этой сладости, этого наркотика.
Глава 14. ВСЕ КОМПЕНСИРУЕТСЯ
Я постоянно убегаю от своих воспоминаний и постоянно увязаю в них, как жук в смоле. А может быть, надо не убегать, не прятаться, а открыто взглянуть прошлому в лицо? Разобраться с ним окончательно. И разобраться наконец с самим собой.
Похоже, мне не избежать этой болезненной операции.
Итак, с самого начала…
День нашего знакомства
Прежде чем мы с Аней выбрались на крышу любоваться ночным городом, мы, еще не знакомые между собой, сидели за общим столом в большой комнате-мансарде художников.
Помещение явно претендовало на оригинальность: полупустая комната с накрененными стенами и окнами причудливых форм (круги, полумесяцы). На полу – ворохи листов ватмана и пыльные рулоны с эскизами. Посреди комнаты – унитаз (не действующий) с торчащим из него флагом и украденной металлической табличкой «площадь Труда».
Компания, человек десять, кое-как разместилась вокруг маленького столика с максимумом выпивки на нем и минимумом закуски. С первых же минут я обратил внимание на худенькую девушку с бледным лицом и светлыми волнистыми локонами, сидящую напротив. Впечатление произвели ее выразительные, как будто с испугом поглядывающие по сторонам глаза и какие-то скорбные складочки в уголках чувственного рта. Несколько раз мы обменялись взглядом. Она первая обратилась ко мне (немного нервно):
– Простите, а вы не художник? Вы здесь часто бываете? Чем вы занимаетесь?
– Не художник, бываю редко, учусь, – ответил я сразу на все вопросы (я действительно недавно поступил в аспирантуру). – Только сам не знаю, чему и зачем, – прибавил с усмешкой.
– Я тоже училась, но бросила. Терпения не хватило. И времени. Я медлительная. Теперь восстанавливаюсь на заочное. Почти восстановилась…
– Медлительные люди более вдумчивы, – высказался я. – И способны глубже чувствовать. Ведь все в природе компенсируется. Вот, например, у меня бывает бессонница. Зато если уж засну, то вижу такие дивные сны! Сейчас расскажу последний…
– Вы серьезно говорите? – девушка внимательно посмотрела мне в глаза.
– Что именно? – не понял я. – Про сны?
– Про то, что в жизни все компенсируется.
Это был не праздный вопрос. Я догадался, что передо мной та самая Аня, о которой мне рассказывала Татьяна, наша общая знакомая, в прошлом – Анина одноклассница. Рассказывала она о какой-то несчастной любви своей подруги, завершившейся тяжелым абортом и попыткой уйти из жизни (по счастью, не удавшейся). Похоже, ей было, что компенсировать…
– Ну конечно! – с покровительственной улыбкой заверил я собеседницу, стараясь говорить как можно проникновеннее. – Не сейчас, так после, через год, два, но обязательно человеку воздастся за все потери и несчастья. Обязательно!
(Неужели я сам верил тогда в эти сказки?)
С той минуты о чем бы я ни говорил, Анна была моим самым внимательным, самым серьезным и благодарным слушателем. А если говорила она, то так, как будто обращалась ко мне одному, и только мое мнение было ей важно. Не удивительно, что она согласилась отправиться со мной на крышу.
Но еще до крыши мы много танцевали, рассуждали о живописи, о предначертанности судьбы и прочем. И все время я чувствовал ее интерес ко мне. И умело подпитывал его.
Когда же я позвал ее с собой на крышу и она без раздумий протянула мне свою руку, словно доверяя мне, малознакомому человеку, саму жизнь, я ощутил с этого момента свои на нее права. Отныне она становилась моей.
После вина я был бесстрашен, раскрепощен и даже не удивился, что девушка позволила целовать ее, целовать и тискать ее ноги.
Не прошло и месяца после той вечеринки, как мы уже жили вместе – в моей комнате аспирантского общежития.
Однажды после особенно трепетной близости Аня не удержалась и приоткрыла мне свое прошлое.
Анина история
Где она познакомилась с тем меном, я так и не понял. Он был старше ее лет на десять, не толстяк, не заморыш, представился Павлом Квашниным, или просто Паулем, коммерсантом; дарил цветы, дарил цветы Аниной маме, втерся на почве компьютера в доверие к папе. В уединенных беседах с Анной он обрисовал ей всю их будущую жизнь: как они снимут для начала комнату, она будет учиться, чтобы иметь хорошее образование, он – помогать ей и зарабатывать на пропитание; только после окончания ею института они заведут детей, он непременно хотел двух девочек. Но сейчас нельзя, рано. Поэтому он убедил ее принимать таблетки («резинок» он не терпел – принципиально).
В первый раз это произошло у них (а у Ани вообще впервые) в гостиничном номере, днем. Аня знала, зачем они пришли туда, но в последний момент впала в оцепенение и сидела на широкой разобранной кровати сжавшись, в одних трусиках, снять которые она никак не решалась. И отталкивала требовательную руку кавалера. И тогда рассудительный, уравновешенный Пауль вдруг разразился ужасающим взрывом гнева:
– Я твой мужчина, почти что муж, и ты меня отпихиваешь! Ты хочешь, чтобы это сделал с тобой какой-нибудь неумелый сопляк, дебил, который надолго отобьет у тебя охоту заниматься любовью?! Или у тебя есть кто-то, для кого ты бережешь свою девственность?! Это подарок не для меня?! – И подойдя, он с силой встряхнул ее за плечи, а затем толкнул.
И Аня, как сама вспоминала, вдруг размякла, упала на спину и уже без малейшего сопротивления позволила стянуть с себя последний лоскуток ткани и проделать все остальное.
(Я всегда подозревал в ней скрытые зачатки мазохизма. Ведь сам я столько над ней измывался, а она продолжала любить…)
Работа у Павла была связана с разъездами, неделями он отсутствовал, она ждала. Иногда он звонил («из других городов»), привозил подарки…
А потом было отчаяние ожидания месячных и установленный после УЗИ срок – примерно четыре недели. Аня предполагала, что нарушила по рассеянности схему приема препарата. Как бы там ни было, но случившееся рушило все их с Паулем продуманные планы. Однако и успокоить ее было некому, так как потенциальный супруг исчез. Она звонила в больницы, в милицию… Она готова была и к худшему. Даже если с ним произошло что-то непоправимое, она сохранит и вырастит его ребенка, ребенка от любимого человека.
Родители, узнав обо всем, впали в транс. Аня слышала через дверь их комнаты обрывки взволнованных разговоров:
– Остаться одной с дитем, без образования, без работы, в наше жестокое время!.. – едва не стонал отец.
– Что же ты предлагаешь? Убить младенца в утробе? Нанести удар ее молодому неокрепшему организму? А ее психике?… – возражала мать.
А через какое-то время (Аня была уже на третьем месяце) ее отец случайно в центре города столкнулся с Павлом – живым, здоровым, да еще и с девицей. И у них произошло что-то вроде потасовки, после чего обоих задержали и доставили в милицейский участок. В участке, как рассказал потом отец, выяснилось, что сбежавший жених – никакой не Павел Квашнин и не коммерсант, а таксист, семейный человек, отец двух сыновей. Ничего в общем-то оригинального.
Как Аня мне призналась, она не знает, что потрясло ее сильнее – всплывшая подноготная ее «друга» или вид своего интеллигентного отца с разбитым распухшим носом. Через несколько дней после этого, собрав необходимые справки, она сделала аборт, затем – повторное выскабливание, а потом напилась какой-то дряни (кажется, жидких удобрений для цветов). Спасал ее опять же отец.
Такая вот драматическая, можно сказать, история. И эта история кое-что объяснила мне и в Анином поведении, и в отношении ко мне ее отца.
Похоже, мне не избежать этой болезненной операции.
Итак, с самого начала…
День нашего знакомства
Прежде чем мы с Аней выбрались на крышу любоваться ночным городом, мы, еще не знакомые между собой, сидели за общим столом в большой комнате-мансарде художников.
Помещение явно претендовало на оригинальность: полупустая комната с накрененными стенами и окнами причудливых форм (круги, полумесяцы). На полу – ворохи листов ватмана и пыльные рулоны с эскизами. Посреди комнаты – унитаз (не действующий) с торчащим из него флагом и украденной металлической табличкой «площадь Труда».
Компания, человек десять, кое-как разместилась вокруг маленького столика с максимумом выпивки на нем и минимумом закуски. С первых же минут я обратил внимание на худенькую девушку с бледным лицом и светлыми волнистыми локонами, сидящую напротив. Впечатление произвели ее выразительные, как будто с испугом поглядывающие по сторонам глаза и какие-то скорбные складочки в уголках чувственного рта. Несколько раз мы обменялись взглядом. Она первая обратилась ко мне (немного нервно):
– Простите, а вы не художник? Вы здесь часто бываете? Чем вы занимаетесь?
– Не художник, бываю редко, учусь, – ответил я сразу на все вопросы (я действительно недавно поступил в аспирантуру). – Только сам не знаю, чему и зачем, – прибавил с усмешкой.
– Я тоже училась, но бросила. Терпения не хватило. И времени. Я медлительная. Теперь восстанавливаюсь на заочное. Почти восстановилась…
– Медлительные люди более вдумчивы, – высказался я. – И способны глубже чувствовать. Ведь все в природе компенсируется. Вот, например, у меня бывает бессонница. Зато если уж засну, то вижу такие дивные сны! Сейчас расскажу последний…
– Вы серьезно говорите? – девушка внимательно посмотрела мне в глаза.
– Что именно? – не понял я. – Про сны?
– Про то, что в жизни все компенсируется.
Это был не праздный вопрос. Я догадался, что передо мной та самая Аня, о которой мне рассказывала Татьяна, наша общая знакомая, в прошлом – Анина одноклассница. Рассказывала она о какой-то несчастной любви своей подруги, завершившейся тяжелым абортом и попыткой уйти из жизни (по счастью, не удавшейся). Похоже, ей было, что компенсировать…
– Ну конечно! – с покровительственной улыбкой заверил я собеседницу, стараясь говорить как можно проникновеннее. – Не сейчас, так после, через год, два, но обязательно человеку воздастся за все потери и несчастья. Обязательно!
(Неужели я сам верил тогда в эти сказки?)
С той минуты о чем бы я ни говорил, Анна была моим самым внимательным, самым серьезным и благодарным слушателем. А если говорила она, то так, как будто обращалась ко мне одному, и только мое мнение было ей важно. Не удивительно, что она согласилась отправиться со мной на крышу.
Но еще до крыши мы много танцевали, рассуждали о живописи, о предначертанности судьбы и прочем. И все время я чувствовал ее интерес ко мне. И умело подпитывал его.
Когда же я позвал ее с собой на крышу и она без раздумий протянула мне свою руку, словно доверяя мне, малознакомому человеку, саму жизнь, я ощутил с этого момента свои на нее права. Отныне она становилась моей.
После вина я был бесстрашен, раскрепощен и даже не удивился, что девушка позволила целовать ее, целовать и тискать ее ноги.
Не прошло и месяца после той вечеринки, как мы уже жили вместе – в моей комнате аспирантского общежития.
Однажды после особенно трепетной близости Аня не удержалась и приоткрыла мне свое прошлое.
Анина история
Где она познакомилась с тем меном, я так и не понял. Он был старше ее лет на десять, не толстяк, не заморыш, представился Павлом Квашниным, или просто Паулем, коммерсантом; дарил цветы, дарил цветы Аниной маме, втерся на почве компьютера в доверие к папе. В уединенных беседах с Анной он обрисовал ей всю их будущую жизнь: как они снимут для начала комнату, она будет учиться, чтобы иметь хорошее образование, он – помогать ей и зарабатывать на пропитание; только после окончания ею института они заведут детей, он непременно хотел двух девочек. Но сейчас нельзя, рано. Поэтому он убедил ее принимать таблетки («резинок» он не терпел – принципиально).
В первый раз это произошло у них (а у Ани вообще впервые) в гостиничном номере, днем. Аня знала, зачем они пришли туда, но в последний момент впала в оцепенение и сидела на широкой разобранной кровати сжавшись, в одних трусиках, снять которые она никак не решалась. И отталкивала требовательную руку кавалера. И тогда рассудительный, уравновешенный Пауль вдруг разразился ужасающим взрывом гнева:
– Я твой мужчина, почти что муж, и ты меня отпихиваешь! Ты хочешь, чтобы это сделал с тобой какой-нибудь неумелый сопляк, дебил, который надолго отобьет у тебя охоту заниматься любовью?! Или у тебя есть кто-то, для кого ты бережешь свою девственность?! Это подарок не для меня?! – И подойдя, он с силой встряхнул ее за плечи, а затем толкнул.
И Аня, как сама вспоминала, вдруг размякла, упала на спину и уже без малейшего сопротивления позволила стянуть с себя последний лоскуток ткани и проделать все остальное.
(Я всегда подозревал в ней скрытые зачатки мазохизма. Ведь сам я столько над ней измывался, а она продолжала любить…)
Работа у Павла была связана с разъездами, неделями он отсутствовал, она ждала. Иногда он звонил («из других городов»), привозил подарки…
А потом было отчаяние ожидания месячных и установленный после УЗИ срок – примерно четыре недели. Аня предполагала, что нарушила по рассеянности схему приема препарата. Как бы там ни было, но случившееся рушило все их с Паулем продуманные планы. Однако и успокоить ее было некому, так как потенциальный супруг исчез. Она звонила в больницы, в милицию… Она готова была и к худшему. Даже если с ним произошло что-то непоправимое, она сохранит и вырастит его ребенка, ребенка от любимого человека.
Родители, узнав обо всем, впали в транс. Аня слышала через дверь их комнаты обрывки взволнованных разговоров:
– Остаться одной с дитем, без образования, без работы, в наше жестокое время!.. – едва не стонал отец.
– Что же ты предлагаешь? Убить младенца в утробе? Нанести удар ее молодому неокрепшему организму? А ее психике?… – возражала мать.
А через какое-то время (Аня была уже на третьем месяце) ее отец случайно в центре города столкнулся с Павлом – живым, здоровым, да еще и с девицей. И у них произошло что-то вроде потасовки, после чего обоих задержали и доставили в милицейский участок. В участке, как рассказал потом отец, выяснилось, что сбежавший жених – никакой не Павел Квашнин и не коммерсант, а таксист, семейный человек, отец двух сыновей. Ничего в общем-то оригинального.
Как Аня мне призналась, она не знает, что потрясло ее сильнее – всплывшая подноготная ее «друга» или вид своего интеллигентного отца с разбитым распухшим носом. Через несколько дней после этого, собрав необходимые справки, она сделала аборт, затем – повторное выскабливание, а потом напилась какой-то дряни (кажется, жидких удобрений для цветов). Спасал ее опять же отец.
Такая вот драматическая, можно сказать, история. И эта история кое-что объяснила мне и в Анином поведении, и в отношении ко мне ее отца.
Глава 15. «ЕСТЬ МАЛЕНЬКО»
Вечером засиделся допоздна в кухне со своим блокнотом и ручкой.
Коллеги ушли в дом укладываться (предполагаю, не столько из-за усталости, сколько от скуки).
Правду говоря, с хозяевами-башкирами и их гостями я чувствую себя как-то уютнее, чем со своими соплеменниками.
Откладываю свои записи и поворачиваюсь к Радику:
– Наливай и мне!
Радик, в распахнутой, мокрой на плечах фуфайке, между отворотами которой видна только майка да коричневая, в черных волосах грудь, курит, привалившись к вороху одежды в углу лавки. Сам я сижу на краю стола-нар боком к горящей печи. На углу нар устроился Гайса, а у самого огня умостился на поленьях Бурхан.
– Во-о-о, – одобрительно улыбается (со складками на небритых черных щеках) Радик и тянется к высокой пластиковой бутылке (здесь на Урале их называют «сусками»), – сразу бы так.
Выпиваем пахучий, обжигающий гортань самогон.
Снаружи бесшумно сыплет в сумерках нескончаемая морось. А здесь сухо, тепло, даже жарко.
Бурхан рассказывает, как он ездил вчера в соседнюю деревню Березовку, выпил там, а очухался ночью в степи мокрый до нитки и босой. И потом долго брел наугад, пока не завидел вдали огонек, который снова вывел его в Березовку.
– Мы в другой раз, когда бати долго нет, Машку пускаем, лошадь, – усмехается Радик. – Она его всегда находит.
– А раз зимой был случай… – вскидывает Бурхан подбородок, освещенный оранжевым огнем печи, – заснул в снегу… пьяный черт… И правду, оказывается, говорят, что когда замерзаешь – жарко тебе. И я все с себя снял, – растопыривая локти, старик показывает, как снимал с себя одежду, – фуфайку, рубаху… Веришь-нет – голый лежу! Да-а-а-а… Если б не Радик с Тагиркой… А они – слышь? – «Где батя?» – идут, фонариком светят… – Старик изображает, как будто у него в руке фонарик. – Да-а-а… – хрипит он, шмыгает было носом, растрогавшись, но слезу удерживает. – Смотрят: батя лежит голый. Жа-а-арко! – тянет он со всхлипом.
Во дворе слышатся шлепающие шаги, и входит Тагир. Волосы его, точно росой, осыпаны мелкой дождевой пылью. Куртка, продранные на коленях штаны мокрые, перепачканные глиной.
Я уже не раз замечал, что Радик с Тагиром то вдвоем, то порознь, периодически куда-то исчезают и возвращаются поздним вечером, часто по темну, со стороны карьеров, один – с лопатой, другой – с мешком на плече. Нетрудно догадаться, что в мешке лоток. Лотки у Радика с Тагиром деревянные, тяжелые, не то что у нас, но наши пластиковые они не признают, хотя из деликатности и не выражают вслух своего скепсиса.
– Как успехи? – спросил я однажды, давая понять, что я в курсе, чем они занимаются.
– Есть маленько, – уклончиво ответил тогда Радик.
– Как успехи? – спросил я и на этот раз у Тагира.
Тот, покосившись на брата и, видимо, не встретив в его глазах возражения, не утерпел – присел на корточки у печи и показал мне пластмассовую баночку из-под лекарств, на четверть заполненную золотым песком.
– За три дня намыли! – с нескрываемой гордостью похвастался мальчишка.
Увидев такое количество желтого металла, любой старатель ощутит нервную дрожь, азарт и стремление сейчас же бежать на карьеры и мыть, мыть… Во мне же шевельнулось, скорее, нечто похожее на зависть. А недавний триумф с двумя золотинками показался после этого и вовсе смешным.
Вскоре Радик перестал таиться и скрывать от нас свой нелегальный промысел. Не раз, доставив к трубам, где орудовал Мишка, очередную пробу, я заставал там такую картину. Мишка в своем выгоревшем костюме и мокром фартуке, согнувшись, колдует над ведрами и тазами, наполненными бурой или молочно-белой жижей (разбуторивает пробы). Рядышком на раскладном стульчике восседает Колотушин, либо голый по пояс, либо в плаще (смотря по погоде), – отвесив губу, изучает в лупу отмытый шлих или же, нацепив на нос очки, что-то записывает. И здесь же трудятся Радик с Тагиром – погрузив в русло ручья рубчатый резиновый коврик, бросают на него речные отложения, выгребаемые лопатой прямо у Мишки из-под носа. И вымывают золото! Правда, не сразу. Коврик этот, весь в прямоугольных выемках, будто вафельный – всего лишь средство обогащения. Грунт на нем Радик перемешивает рукой, протирает между ладоней – и глинистая муть, пустой песок смываются постепенно потоком воды, даже галька некрупная скатывается. Затем этот резиновый лист складывается прямо в воде с двух сторон, еще раз – с двух других сторон, и собранный таким образом в кучу оставшийся материал смывается в лоток. Причем Радик делает все это быстро и как будто небрежно, но это небрежность профессионала. Так же быстро и ловко он орудует лотком, присев на торчащий посреди ручья валун. Его массивный деревянный лоток легко, как будто без всяких усилий, покачивается, вбирая в себя и выпуская вместе с песком и мутью небольшие порции воды…
Словно завороженный, я стою за спиной старателя и не спускаю глаз с лотка.
Вот движения лотка становятся более осторожными, не столь быстрыми. На дне его почти ничего не осталось.
– Есть! – сочувственно выдыхаю я.
– Есть маленько, – соглашается Радик.
Накренив лоток, он сливает остатки воды и пальцем сгоняет желтые крупицы на край, чтобы затем сухим пальцем подцепить их или же просто смыть водой в матерчатый мешочек.
Я видел потом, как уже высохший концентрат Тагир окончательно очищает от примеси других минералов, пылинок, высыпав его на грубую наждачную бумагу и осторожно дуя на нее.
Мы с Мишкой также пробовали мыть с помощью коврика, который Радик нам охотно уступил. Мыли по вечерам. После первой волны интереса я почувствовал, какой это нелегкий труд. Спина ломила, ноги затекали от постоянного сидения на корточках, руки жгла холодная вода, а из-за усердного растирания грунта ладонями, разминания пальцами у меня под ногтями, на сгибах фаланг через несколько дней образовались болезненные, плохо заживающие трещинки. А если к этому прибавляется непогода, ветер, дождь, отяжелевший негнущийся плащ, окоченевшие ступни ног, то удовольствие от этого хобби становится тем более сомнительным. И все же…
И все же всякий раз с неизъяснимым волнением, с надеждой на редкостную удачу смываешь последние порции песка, ожидая увидеть уже знакомое ярко-желтое мерцание, то возникающее, то вновь гаснущее под взмученным в воде песком, дразнящее и внушающее почти суеверный страх…
– У кого-то началась золотая лихорадка, – с неодобрительной усмешкой заметил как-то при случае Колотушин. – Пора делать прививку.
– Поздно делать, – хихикнул промывальщик.
– Разве это лихорадка? – возразил я. – Это пока что так… легкое недомогание, первичный озноб.
– Ужасные люди! – заключил начальник. – Хорошо, Джоньич не знает, уж он бы вас за это не расцеловал.
Добытые золотые песчинки и пылинки мы с Мишкой сушили на мешочках, разложенных на столе в комнате. Неудивительно, учитывая общую безалаберность нашего быта, что однажды Володька, возясь с образцами, смахнул на пол вместе с мешочками все наше с трудом добытое богатство. Кое-что собрали, но основную часть вряд ли бы мы нашли даже с лупой.
Я подсчитал: через шесть дней будет ровно четыре месяца, как я без Ани. И как-то живу…
Коллеги ушли в дом укладываться (предполагаю, не столько из-за усталости, сколько от скуки).
Правду говоря, с хозяевами-башкирами и их гостями я чувствую себя как-то уютнее, чем со своими соплеменниками.
Откладываю свои записи и поворачиваюсь к Радику:
– Наливай и мне!
Радик, в распахнутой, мокрой на плечах фуфайке, между отворотами которой видна только майка да коричневая, в черных волосах грудь, курит, привалившись к вороху одежды в углу лавки. Сам я сижу на краю стола-нар боком к горящей печи. На углу нар устроился Гайса, а у самого огня умостился на поленьях Бурхан.
– Во-о-о, – одобрительно улыбается (со складками на небритых черных щеках) Радик и тянется к высокой пластиковой бутылке (здесь на Урале их называют «сусками»), – сразу бы так.
Выпиваем пахучий, обжигающий гортань самогон.
Снаружи бесшумно сыплет в сумерках нескончаемая морось. А здесь сухо, тепло, даже жарко.
Бурхан рассказывает, как он ездил вчера в соседнюю деревню Березовку, выпил там, а очухался ночью в степи мокрый до нитки и босой. И потом долго брел наугад, пока не завидел вдали огонек, который снова вывел его в Березовку.
– Мы в другой раз, когда бати долго нет, Машку пускаем, лошадь, – усмехается Радик. – Она его всегда находит.
– А раз зимой был случай… – вскидывает Бурхан подбородок, освещенный оранжевым огнем печи, – заснул в снегу… пьяный черт… И правду, оказывается, говорят, что когда замерзаешь – жарко тебе. И я все с себя снял, – растопыривая локти, старик показывает, как снимал с себя одежду, – фуфайку, рубаху… Веришь-нет – голый лежу! Да-а-а-а… Если б не Радик с Тагиркой… А они – слышь? – «Где батя?» – идут, фонариком светят… – Старик изображает, как будто у него в руке фонарик. – Да-а-а… – хрипит он, шмыгает было носом, растрогавшись, но слезу удерживает. – Смотрят: батя лежит голый. Жа-а-арко! – тянет он со всхлипом.
Во дворе слышатся шлепающие шаги, и входит Тагир. Волосы его, точно росой, осыпаны мелкой дождевой пылью. Куртка, продранные на коленях штаны мокрые, перепачканные глиной.
Я уже не раз замечал, что Радик с Тагиром то вдвоем, то порознь, периодически куда-то исчезают и возвращаются поздним вечером, часто по темну, со стороны карьеров, один – с лопатой, другой – с мешком на плече. Нетрудно догадаться, что в мешке лоток. Лотки у Радика с Тагиром деревянные, тяжелые, не то что у нас, но наши пластиковые они не признают, хотя из деликатности и не выражают вслух своего скепсиса.
– Как успехи? – спросил я однажды, давая понять, что я в курсе, чем они занимаются.
– Есть маленько, – уклончиво ответил тогда Радик.
– Как успехи? – спросил я и на этот раз у Тагира.
Тот, покосившись на брата и, видимо, не встретив в его глазах возражения, не утерпел – присел на корточки у печи и показал мне пластмассовую баночку из-под лекарств, на четверть заполненную золотым песком.
– За три дня намыли! – с нескрываемой гордостью похвастался мальчишка.
Увидев такое количество желтого металла, любой старатель ощутит нервную дрожь, азарт и стремление сейчас же бежать на карьеры и мыть, мыть… Во мне же шевельнулось, скорее, нечто похожее на зависть. А недавний триумф с двумя золотинками показался после этого и вовсе смешным.
Вскоре Радик перестал таиться и скрывать от нас свой нелегальный промысел. Не раз, доставив к трубам, где орудовал Мишка, очередную пробу, я заставал там такую картину. Мишка в своем выгоревшем костюме и мокром фартуке, согнувшись, колдует над ведрами и тазами, наполненными бурой или молочно-белой жижей (разбуторивает пробы). Рядышком на раскладном стульчике восседает Колотушин, либо голый по пояс, либо в плаще (смотря по погоде), – отвесив губу, изучает в лупу отмытый шлих или же, нацепив на нос очки, что-то записывает. И здесь же трудятся Радик с Тагиром – погрузив в русло ручья рубчатый резиновый коврик, бросают на него речные отложения, выгребаемые лопатой прямо у Мишки из-под носа. И вымывают золото! Правда, не сразу. Коврик этот, весь в прямоугольных выемках, будто вафельный – всего лишь средство обогащения. Грунт на нем Радик перемешивает рукой, протирает между ладоней – и глинистая муть, пустой песок смываются постепенно потоком воды, даже галька некрупная скатывается. Затем этот резиновый лист складывается прямо в воде с двух сторон, еще раз – с двух других сторон, и собранный таким образом в кучу оставшийся материал смывается в лоток. Причем Радик делает все это быстро и как будто небрежно, но это небрежность профессионала. Так же быстро и ловко он орудует лотком, присев на торчащий посреди ручья валун. Его массивный деревянный лоток легко, как будто без всяких усилий, покачивается, вбирая в себя и выпуская вместе с песком и мутью небольшие порции воды…
Словно завороженный, я стою за спиной старателя и не спускаю глаз с лотка.
Вот движения лотка становятся более осторожными, не столь быстрыми. На дне его почти ничего не осталось.
– Есть! – сочувственно выдыхаю я.
– Есть маленько, – соглашается Радик.
Накренив лоток, он сливает остатки воды и пальцем сгоняет желтые крупицы на край, чтобы затем сухим пальцем подцепить их или же просто смыть водой в матерчатый мешочек.
Я видел потом, как уже высохший концентрат Тагир окончательно очищает от примеси других минералов, пылинок, высыпав его на грубую наждачную бумагу и осторожно дуя на нее.
Мы с Мишкой также пробовали мыть с помощью коврика, который Радик нам охотно уступил. Мыли по вечерам. После первой волны интереса я почувствовал, какой это нелегкий труд. Спина ломила, ноги затекали от постоянного сидения на корточках, руки жгла холодная вода, а из-за усердного растирания грунта ладонями, разминания пальцами у меня под ногтями, на сгибах фаланг через несколько дней образовались болезненные, плохо заживающие трещинки. А если к этому прибавляется непогода, ветер, дождь, отяжелевший негнущийся плащ, окоченевшие ступни ног, то удовольствие от этого хобби становится тем более сомнительным. И все же…
И все же всякий раз с неизъяснимым волнением, с надеждой на редкостную удачу смываешь последние порции песка, ожидая увидеть уже знакомое ярко-желтое мерцание, то возникающее, то вновь гаснущее под взмученным в воде песком, дразнящее и внушающее почти суеверный страх…
– У кого-то началась золотая лихорадка, – с неодобрительной усмешкой заметил как-то при случае Колотушин. – Пора делать прививку.
– Поздно делать, – хихикнул промывальщик.
– Разве это лихорадка? – возразил я. – Это пока что так… легкое недомогание, первичный озноб.
– Ужасные люди! – заключил начальник. – Хорошо, Джоньич не знает, уж он бы вас за это не расцеловал.
Добытые золотые песчинки и пылинки мы с Мишкой сушили на мешочках, разложенных на столе в комнате. Неудивительно, учитывая общую безалаберность нашего быта, что однажды Володька, возясь с образцами, смахнул на пол вместе с мешочками все наше с трудом добытое богатство. Кое-что собрали, но основную часть вряд ли бы мы нашли даже с лупой.
Я подсчитал: через шесть дней будет ровно четыре месяца, как я без Ани. И как-то живу…
Глава 16. СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ (РАЗЛУКА ОСВЕЖАЕТ ЧУВСТВА)
Высшим достоянием мужчины я считал свободу. В свободе сила. В ней – легкость и надменная усмешка. Свобода в интимной жизни – это мимолетность и вечная свежесть. Брачные узы, семья, преданность одной женщине – это уже тяжесть, будничность, унизительная зависимость. Даже если возникает любовь, она тоже должна быть легкой и быстротечной.
Со студенческой поры потащил я за собой в жизнь выпестованную в общежитской коммуне идею свободной любви. И теперь настойчиво вживлял ее в сознание Анны.
– Зачем нам расписываться? Если чувства есть, то они есть. И при чем тут всякие бумаги и штампы? Пока нас тянет друг к другу – мы вместе, как охладеем – разбежимся. А элементарная ячейка общества – это же рутина, болото, пережиток рабских веков. Это гиря на шее. Уверен: любому человеку хочется иной раз бросить все, порвать все связи, уволиться с работы, уехать куда-нибудь и тому подобное. Но семья сдерживает, диктуя свои правила, свою мораль. Ведь отвечает он уже не за одного себя.
Аня слушала все это с застывшей мэкой в глазах, и не похоже было, чтобы хоть что-то «вживлялось» в ее сознание.
Я знал, что родители Ани сплоченным фронтом выступили против ее сожительства с «этим вчерашним студентом». Видимо, слишком живы были в их памяти беременность дочери и последующие ужасные события. При встречах у нее не раз возникали споры с отцом. Один такой разговор она отрывочно передала мне. Но я без труда представил себе его целиком.
Анин разговор с отцом
Отец: – Ты живешь с молодым человеком, не расписавшись, без всяких перспектив. Это, по-твоему, нормально?
Аня: – Это обычно. Сейчас такое – сплошь и рядом. Разве бумажка что-то добавляет к отношениям? – (воспроизводит мои слова).
Отец: – И тебя такое положение устраивает? Ты же повторяешь свои предыдущие ошибки.
Аня (явно кривя душой): – Да, меня это устраивает.
(Ясное дело: не рассказывать же ей было о принципе «свободной любви», о желании своего дружка жить с девушкой, сохраняя при этом собственную свободу и независимость от нее.)
Отец: – Что ж, ты уже достаточно взрослая и сама за себя отвечаешь. Но мы с матерью не хотели бы видеть тебя снова несчастной.
Конечно, размышлял я, идеальный вариант – это жить порознь. Я бы куролесил, как прежде, завязывал новые знакомства, на практике изучал жизнь, творил глупости, экспериментировал, работал, стряпал диссертацию и снова бы бросался в пучину жизни. Живя отдельно, я, разумеется, скучал бы по Ане, порой мне бывало бы тоскливо и одиноко без нее… Но тем желаннее были бы встречи, тем острее чувства. Мы бы встречались – друг у друга дома, или в парке, в кафе, на пляже… да где угодно! Или отдавались бы друг другу в снятом на ночь гостиничном номере. Жизнь походила бы на блистательный роман.
Наши отношения должны быть легкими, воздушными, как порхание бабочки, и таким же легким должно стать расставание (а в том, что оно когда-нибудь случится, я не сомневался: впереди еще целая жизнь – непредсказуемая, многообещающая, – и рано себя консервировать, приковывать к одной женщине). К тому же, с юности я мечтал о необыкновенном, романтическом знакомстве со столь же необыкновенной загадочной девушкой. Знакомство же с Аней не сопровождалось ни яркими приключениями, ни проявленным мною героизмом, вообще ничем таким, что так часто видишь в кино или о чем читаешь в приключенческих книгах. Поэтому я не считал свой выбор окончательным. Все у меня еще впереди – и приключения, и яркая встреча, и роковая связь. А пока надо жить играючи, не обременяя друг друга.
И я все пытался подвести к этой мысли Аню:
– Знай, что ты всегда свободна и в любой момент можешь уйти. Или полюбить другого. Так же как и я.
Однако вместо понимания, вместо столь желанной легкости я натыкался на пелену слез в глазах своей подружки.
– Ну вот, – досадливо морщился я и однажды выпалил в сердцах: – Хоть бы ты влюбилась в кого-нибудь, чтобы не висеть камнем на мне одном.
Уезжая от нее в первый раз в экспедицию на все лето, я пытался придать процедуре прощания тон веселой беззаботности.
– Разлука освежает чувства, – с улыбкой говорил я своей «не жене-не подруге».
– Мне и так свежо, – с трудом разлепила Аня губы и подняла на меня полные отчаяния, любящие, зовущие глаза. – А будет совсем… зябко.
Мне с трудом удалось совладать с собой, чтобы не поддаться расслабляющему действию этих глаз, не дрогнуть, не пустить в душу грусть разлуки, горечь последних поцелуев, печаль последнего взгляда, чтобы самому не смотреть на нее столь же жадно и преданно.
Я считал, что если выражать женщине свою любовь и привязанность, заботиться, на каждом шагу восторгаться ею – она начнет смотреть на мужчину пренебрежительно, как на слабое существо, и если ответит лаской, то это будет снисхождением. А снисхождение женщины убивает в мужчине его мужскую сущность. Я сам – большой и сильный – проявлял снисхождение к другим и не терпел снисхождения к себе.
Когда мы смотрели вдвоем в кинотеатре или по телевизору какую-нибудь мелодраму, в которой мужчина и женщина ревновали друг друга, бранились, ссорились, я, высказывая свое мнение, всегда ратовал за разрыв.
– Уж если пошли придирки, недовольство – лучше сразу разойтись, чем мурыжить друг друга, – говорил я убежденно.
В моем понимании, это была позиция сильного человека. И Аня должна была догадаться, что если в наших отношениях наметится трещинка, я не буду пытаться ее склеивать. Я не сторонник малодушных (и скорее всего, ненадежных) примирений, слезливых умильных прощений. Разрыв – так сразу и навсегда!
Это же надо быть таким кретином! Сейчас-то я понимаю, что подлинно сильного и уверенного в себе мужчину не будет заботить то, насколько мужественно воспринимаются его слова и поступки. И вряд ли он станет ратовать за разрыв, чтобы показать свою мужскую твердость. Настоящий зрелый мужчина никогда не скажет женщине о возможном разрыве, даже если предчувствует его. И его мужественность от этого нисколько не пострадает.
Выходит, как ни тяжело это признать, что мое неустанное самоутверждение было лишь маской, призванной скрыть (в первую очередь от самого себя) то, что собственная мужественность недостаточно прочна… Да, и именно поэтому она постоянно нуждалась в доказательствах, требовала подтверждений в виде непримиримых жестов, воинственных лозунгов и сумасбродных поступков, поскольку она все время находилась под угрозой разоблачения.
Помню, как даже после незначительных размолвок с Аней (когда она осмеливалась не соглашаться со мной, отстаивала свою позицию) я собирал вещички и уезжал к друзьям в студенческое общежитие. Через день-два Аня, забыв обиду, простив меня и виня во всем себя одну, приезжала за мной. И никто из моих знакомых, конечно же, не догадывался, что, хорохорясь, беспечно попивая портвейн и заигрывая со студентками, я в глубине души боялся, что Аня на этот раз не приедет, не протянет первая руку. И тогда у меня оставалось два пути: либо униженно вернуться и самому после всех своих громогласных непримиримых лозунгов просить о мире (что означало бы поставить на себе как на мужчине крест и что я допустить не мог), либо, будучи заложником своей принятой однажды позы, остаться один на один со своей бутафорской мужественностью. И кто тогда будет помогать мне верить в нее?
И пока я мечтал о легкости в отношениях с Аней и с женщинами вообще – во мне самом таилась и все более накапливалась какая-то угрожающая тяжесть.
Со студенческой поры потащил я за собой в жизнь выпестованную в общежитской коммуне идею свободной любви. И теперь настойчиво вживлял ее в сознание Анны.
– Зачем нам расписываться? Если чувства есть, то они есть. И при чем тут всякие бумаги и штампы? Пока нас тянет друг к другу – мы вместе, как охладеем – разбежимся. А элементарная ячейка общества – это же рутина, болото, пережиток рабских веков. Это гиря на шее. Уверен: любому человеку хочется иной раз бросить все, порвать все связи, уволиться с работы, уехать куда-нибудь и тому подобное. Но семья сдерживает, диктуя свои правила, свою мораль. Ведь отвечает он уже не за одного себя.
Аня слушала все это с застывшей мэкой в глазах, и не похоже было, чтобы хоть что-то «вживлялось» в ее сознание.
Я знал, что родители Ани сплоченным фронтом выступили против ее сожительства с «этим вчерашним студентом». Видимо, слишком живы были в их памяти беременность дочери и последующие ужасные события. При встречах у нее не раз возникали споры с отцом. Один такой разговор она отрывочно передала мне. Но я без труда представил себе его целиком.
Анин разговор с отцом
Отец: – Ты живешь с молодым человеком, не расписавшись, без всяких перспектив. Это, по-твоему, нормально?
Аня: – Это обычно. Сейчас такое – сплошь и рядом. Разве бумажка что-то добавляет к отношениям? – (воспроизводит мои слова).
Отец: – И тебя такое положение устраивает? Ты же повторяешь свои предыдущие ошибки.
Аня (явно кривя душой): – Да, меня это устраивает.
(Ясное дело: не рассказывать же ей было о принципе «свободной любви», о желании своего дружка жить с девушкой, сохраняя при этом собственную свободу и независимость от нее.)
Отец: – Что ж, ты уже достаточно взрослая и сама за себя отвечаешь. Но мы с матерью не хотели бы видеть тебя снова несчастной.
Конечно, размышлял я, идеальный вариант – это жить порознь. Я бы куролесил, как прежде, завязывал новые знакомства, на практике изучал жизнь, творил глупости, экспериментировал, работал, стряпал диссертацию и снова бы бросался в пучину жизни. Живя отдельно, я, разумеется, скучал бы по Ане, порой мне бывало бы тоскливо и одиноко без нее… Но тем желаннее были бы встречи, тем острее чувства. Мы бы встречались – друг у друга дома, или в парке, в кафе, на пляже… да где угодно! Или отдавались бы друг другу в снятом на ночь гостиничном номере. Жизнь походила бы на блистательный роман.
Наши отношения должны быть легкими, воздушными, как порхание бабочки, и таким же легким должно стать расставание (а в том, что оно когда-нибудь случится, я не сомневался: впереди еще целая жизнь – непредсказуемая, многообещающая, – и рано себя консервировать, приковывать к одной женщине). К тому же, с юности я мечтал о необыкновенном, романтическом знакомстве со столь же необыкновенной загадочной девушкой. Знакомство же с Аней не сопровождалось ни яркими приключениями, ни проявленным мною героизмом, вообще ничем таким, что так часто видишь в кино или о чем читаешь в приключенческих книгах. Поэтому я не считал свой выбор окончательным. Все у меня еще впереди – и приключения, и яркая встреча, и роковая связь. А пока надо жить играючи, не обременяя друг друга.
И я все пытался подвести к этой мысли Аню:
– Знай, что ты всегда свободна и в любой момент можешь уйти. Или полюбить другого. Так же как и я.
Однако вместо понимания, вместо столь желанной легкости я натыкался на пелену слез в глазах своей подружки.
– Ну вот, – досадливо морщился я и однажды выпалил в сердцах: – Хоть бы ты влюбилась в кого-нибудь, чтобы не висеть камнем на мне одном.
Уезжая от нее в первый раз в экспедицию на все лето, я пытался придать процедуре прощания тон веселой беззаботности.
– Разлука освежает чувства, – с улыбкой говорил я своей «не жене-не подруге».
– Мне и так свежо, – с трудом разлепила Аня губы и подняла на меня полные отчаяния, любящие, зовущие глаза. – А будет совсем… зябко.
Мне с трудом удалось совладать с собой, чтобы не поддаться расслабляющему действию этих глаз, не дрогнуть, не пустить в душу грусть разлуки, горечь последних поцелуев, печаль последнего взгляда, чтобы самому не смотреть на нее столь же жадно и преданно.
Я считал, что если выражать женщине свою любовь и привязанность, заботиться, на каждом шагу восторгаться ею – она начнет смотреть на мужчину пренебрежительно, как на слабое существо, и если ответит лаской, то это будет снисхождением. А снисхождение женщины убивает в мужчине его мужскую сущность. Я сам – большой и сильный – проявлял снисхождение к другим и не терпел снисхождения к себе.
Когда мы смотрели вдвоем в кинотеатре или по телевизору какую-нибудь мелодраму, в которой мужчина и женщина ревновали друг друга, бранились, ссорились, я, высказывая свое мнение, всегда ратовал за разрыв.
– Уж если пошли придирки, недовольство – лучше сразу разойтись, чем мурыжить друг друга, – говорил я убежденно.
В моем понимании, это была позиция сильного человека. И Аня должна была догадаться, что если в наших отношениях наметится трещинка, я не буду пытаться ее склеивать. Я не сторонник малодушных (и скорее всего, ненадежных) примирений, слезливых умильных прощений. Разрыв – так сразу и навсегда!
Это же надо быть таким кретином! Сейчас-то я понимаю, что подлинно сильного и уверенного в себе мужчину не будет заботить то, насколько мужественно воспринимаются его слова и поступки. И вряд ли он станет ратовать за разрыв, чтобы показать свою мужскую твердость. Настоящий зрелый мужчина никогда не скажет женщине о возможном разрыве, даже если предчувствует его. И его мужественность от этого нисколько не пострадает.
Выходит, как ни тяжело это признать, что мое неустанное самоутверждение было лишь маской, призванной скрыть (в первую очередь от самого себя) то, что собственная мужественность недостаточно прочна… Да, и именно поэтому она постоянно нуждалась в доказательствах, требовала подтверждений в виде непримиримых жестов, воинственных лозунгов и сумасбродных поступков, поскольку она все время находилась под угрозой разоблачения.
Помню, как даже после незначительных размолвок с Аней (когда она осмеливалась не соглашаться со мной, отстаивала свою позицию) я собирал вещички и уезжал к друзьям в студенческое общежитие. Через день-два Аня, забыв обиду, простив меня и виня во всем себя одну, приезжала за мной. И никто из моих знакомых, конечно же, не догадывался, что, хорохорясь, беспечно попивая портвейн и заигрывая со студентками, я в глубине души боялся, что Аня на этот раз не приедет, не протянет первая руку. И тогда у меня оставалось два пути: либо униженно вернуться и самому после всех своих громогласных непримиримых лозунгов просить о мире (что означало бы поставить на себе как на мужчине крест и что я допустить не мог), либо, будучи заложником своей принятой однажды позы, остаться один на один со своей бутафорской мужественностью. И кто тогда будет помогать мне верить в нее?
И пока я мечтал о легкости в отношениях с Аней и с женщинами вообще – во мне самом таилась и все более накапливалась какая-то угрожающая тяжесть.
Глава 17. КАМЕННЫЙ РАЗРЕЗ
Можно пройти в двадцати шагах и не заметить этот старинный, упоминаемый в архивных документах карьер. Разве что обратишь внимание на торчащие среди трав груды камней и небольшое понижение между плоскими холмами. Однако по мере приближения впадина углубляется, возникает резко очерченный изломанный контур, показываются уходящие в глубь земли скалистые уступы, и, наконец, останавливаешься с невольно дрогнувшим сердцем перед зияющим провалом. Внизу, метрах в пятнадцати от кромки обрыва, мерцает вода, неподвижная, темная, как кристалл мориона – темная не столько из-за постоянной тени, сколько, надо думать, и из-за большой водной массы (по словам Радика, глубина озера доходит в отдельных местах до сорока метров). Отраженные на поверхности водоема голубое небо и веселые белые облака – не более чем грим на его угрюмом лике.
У края обрыва к трубе-столбу привинчена гнутая металлическая табличка. Надпись на ней исцарапана гвоздем или острым камнем, но при внимательном рассмотрении можно кое-что разобрать. Я, по крайней мере, разобрал, что «разрез» был заложен в 1857 году, а промышленная разработка золота на Кочкарской площади началась еще раньше – в 1844-м.
Брали в карьере свинцовую руду и коренное золото – было проделано пять шахт, а постоянно прибывающую воду откачивали деревянными насосами. (Последнюю информацию я почерпнул не из таблички, а из книжицы, написанной местным краеведом.)
Вообще-то озеро состоит из двух частей. Обойдя его по неровной, с впадинами и выступами, кромке, я установил, что форма карьера более всего напоминает восьмерку, правда, искаженную и иззубренную. Посредине – каменная перемычка. Но не сплошная, как понял я чуть позднее. Скорее, это некое подобие арки, но арки затопленной. Водоемы, таким образом, представляют собой сообщающиеся сосуды. Я открыл это случайно, заметив, что из-под темного обрыва струится под водой слабый зеленоватый свет (во вторую часть озера в это время заглянуло ненадолго солнце).
Я повадился купаться тут после маршрутов. От задов огорода я брал ориентир на столбик с железной табличкой, выглядывающий из-за холма, и брел через гущу жесткого ковыля и всевозможных колючек, облепляющих штаны своими цепкими семенами.
К воде, без риска свернуть себе шею, можно спуститься лишь с одной стороны – по крутому травянистому откосу, затем – по крупноглыбовым развалам, ломаными ступенями сбегающим вниз.
У края обрыва к трубе-столбу привинчена гнутая металлическая табличка. Надпись на ней исцарапана гвоздем или острым камнем, но при внимательном рассмотрении можно кое-что разобрать. Я, по крайней мере, разобрал, что «разрез» был заложен в 1857 году, а промышленная разработка золота на Кочкарской площади началась еще раньше – в 1844-м.
Брали в карьере свинцовую руду и коренное золото – было проделано пять шахт, а постоянно прибывающую воду откачивали деревянными насосами. (Последнюю информацию я почерпнул не из таблички, а из книжицы, написанной местным краеведом.)
Вообще-то озеро состоит из двух частей. Обойдя его по неровной, с впадинами и выступами, кромке, я установил, что форма карьера более всего напоминает восьмерку, правда, искаженную и иззубренную. Посредине – каменная перемычка. Но не сплошная, как понял я чуть позднее. Скорее, это некое подобие арки, но арки затопленной. Водоемы, таким образом, представляют собой сообщающиеся сосуды. Я открыл это случайно, заметив, что из-под темного обрыва струится под водой слабый зеленоватый свет (во вторую часть озера в это время заглянуло ненадолго солнце).
Я повадился купаться тут после маршрутов. От задов огорода я брал ориентир на столбик с железной табличкой, выглядывающий из-за холма, и брел через гущу жесткого ковыля и всевозможных колючек, облепляющих штаны своими цепкими семенами.
К воде, без риска свернуть себе шею, можно спуститься лишь с одной стороны – по крутому травянистому откосу, затем – по крупноглыбовым развалам, ломаными ступенями сбегающим вниз.