- А ты, парень, кто? - спросила одна из женщин. - Ты тоже из той деревни?
В мозгу Шмулика мелькнула, было, мысль сказать, что да, что он случайно спасся и остался сиротой, но он тут же сообразил, что так легко попасться на вранье. Если потом обнаружится, что он был пастухом приемышем у Афанаса, не миновать ему беды.
- Нет, - решительно сказал он, - я сирота, добрые люди в Сосновке приняли меня в дом. Русский я, зовут меня Васька. Дед Кароль меня выручил, - добавил он, - добрый он человек.
Имени Афанаса он решил не упоминать. Андрей подозрительно посмотрел на него. Шмулик повторил ту историю, которую он рассказал, когда попал в Сосновку.
- Русский, говоришь ?
- Русский, восточник.
- Значит, большевик, - скривился один из соседей.
- Брось, большевик! Он же еще дитя, да и сирота к тому же, - возразила соседка. - Ты, верно, и голодный? - жалостливо спросила она мальчика.
- Антонина, принеси мальцу чего поесть! - наконец, вспомнил Андрей. А сюда ты к кому пришел? - нахмурившись, снова обратился он к мальчику.
- Я думал, может, вы меня возьмете к себе. Дед Кароль меня послал, заикаясь, вымолвил Шмулик безо всякой надежды.
Андрей опять смерил его взглядом.
- Нет, - жестко отсек он, - не могу я принимать в свой дом чужих людей. К тому же, запнулся он на мгновенье, староста, у меня гости бывают. У меня ты жить не можешь.
Шмулик встал, в отчаянии посмотрел на лица стоявших вокруг людей.
За окном темная ночь. Куда идти, где ему переспать ночь? Он повернулся к двери.
- Погоди, парень, - остановил его Андрей. - Может, кто-нибудь возьмет тебя к себе. Я возражать не буду, если ты останешься в деревне, расщедрился он, - только не показывайся на глаза немцам и полицаям. Сегодня переночуешь тут, а завтра поспрошай людей. Может, Василь тебя возьмет, а то Антон?
- Господин староста, - ответил Шмулик нерешительно, - я уже большой, могу работать, не только хлеб есть.
- Большой, - усмехнулся Андрей, - тощий и маленький ты, словно кот. Что ты сможешь делать в хозяйстве?
Одна из женщин потянула Шмулика за рукав.
- Заходи завтра к Федьке, милок. Ему работник нужен. Придешь ко мне, я покажу его двор.
Едва Шмулик ступил на порог Федькиного дома, как его охватило чувство страха. Стол покрыт бархатной, расшитой цветами скатертью. Под иконой Богоматери стоит большой серебряный восьмиконечный подсвечник, точно такой же, какой, помнится Шмулику, зажигали в праздник Ханука в доме его деда. В подсвечнике горит свеча. Низенькая женщина в пестрой косынке на голове безуспешно пытается приладить два куска стекла на портрете молодого парня в форме солдата польской армии. Шмулик остановился в дверях, уставившись на подсвечник.
Женщина повернула к нему голову, придирчиво осмотрела его и сказала:
- Это ты Васька, что пришел работать?
- Я, - с трудом ответил Шмулик, и его голос оборвался. - Мал ты еще. Проку с тебя мало будет.
Шмулик молчал.
Женщина заметила, что его взгляд устремлен на подсвечник со свечой.
- Обет я дала каждый день зажигать свечу перед иконой Божьей матери, если сын целым вернется с войны, - она указала на портрет солдата. - И вот вернулся мой Федя.
Не прошло и двух недель, как Шмулик узнал, что не только скатерть и подсвечник попали в этот дом от ограбленных или убитых евреев.
- Васька, эй, Васька! Куда тебя черти унесли? - постоянно слышит он крик хозяйки Феклы. Ее голос раздается на дворе с утра до вечера: Васька, принеси воды, Васька, дров, Васька, затопи печь, загони овец в хлев...
Васька носится по двору из конца в конец. Хозяйка не дает ему покоя ни минуты. Кормят его остатками с хозяйского стола, спит он в конюшне, на чердаке, на куче сена. После того, как он отморозил палец на ноге, хозяйка сжалилась и дала ему старый тулуп накрываться.
Не один Шмулик дрожал от сердитого голоса хозяйки. Сам хозяин побаивался своей грозной половины. Не раз доводилось Ваське видеть, как на его согнутую спину опускался ее тяжелый кулак. Маленький тощий Федька-отец только втягивал голову в плечи, съеживался и выскакивал на улицу. Оттуда до слуха Шмулика доносились его проклятия в адрес дражайшей супруги.
У Федьки с Феклой была дочь Феофила, дурочка, которая большей частью лежала на печи, держа палец во рту. Она страшно боялась своей крикливой матери, и каждый раз, как та повышала голос, забивалась в свой угол и выходила оттуда только тогда, когда до нее доносился запах еды. Феофила была необыкновенно прожорлива. Часто она подскакивала к Шмулику и хватала с его тарелки его скудную порцию.
- Вот корова, - смеялась Фекла при виде жадности дочери, но отводила взгляд от пустой тарелки голодного мальчика.
Однажды хозяйка велела Шмулику поскорее наколоть дров и растопить печь: она ждала важных гостей.
Фекла накрыла стол белой скатертью, поставила тарелки, фарфоровые чашки, красивые и зеленые хрустальные рюмки. Затем открыла, большой сундук, стоявший в углу у стены, накрытый цветным покрывалом, и вытащила из него небольшой сверток, завернутый в полотенце. Подержала, его немного в руке, как бы взвешивая что-то в уме. Потом развернула полотенце, и на столе звякнули серебряные ложки и вилки. На дне сундука лежал блестящий шелковый талес. (талес - еврейская молитвенная накидка -ldn-knigi) Фекла, взяла его в руки.
- Из этого я сошью себе праздничную блузку, буду в ней ходить в церковь. Я сама накрою на стол, - оттолкнула она в сторону помогавшего ей Шмулика.
Но мальчик замер на месте, переводя взгляд с талеса на ложки. На каждой ложке были выгравированы две еврейские буквы.
- Чего зенки вылупил? - заорала на него Фекла. - Украсть собираешься? Знай, если хоть одной штуки не хватит, шкуру с тебя сдеру!
Вдруг у нее возникло иное подозрение: глаза мальчика были прикованы к еврейским буквам. Помолчав немного, спросила:
- Чего ты так испугался жидовских букв, а?
Лишь теперь Шмулик очнулся и почувствовал, что он находится на краю пропасти.
Усмехнувшись, он сказал:
- В жизни я никогда не видел таких шелковых скатертей и серебряной посуды. У нас в России таких нету. Они действительно серебряные?
На лице Феклы разлилась широкая самодовольная улыбка, и она с гордостью ответила:
- А что у вас там есть в России? Одни колхозы и больше ничего.
- И все это ваше? Ни в одном доме не видел таких красивых вещей.
Явное восхищение мальчика польстило Фекле. Ее подозрение улетучилось.
- У кого есть голова на плечах, тот все получит. У немцев можно достать самые дорогие вещи, которые раньше бывали только в жидовских домах. Нужно только знать, как с немцем обращаться.
- Должно быть, хозяин ваш молодец и умный человек, если сумел достать все это, - показал Шмулик на накрытый стол.
Фекла презрительно скривилась:
- Хозяин! Приличного головного платка и то не купил жене за всю жизнь. Это все сын мой, Федька. У него-то, у Федьки моего, голова воеводы. Удачливый он у меня. А смел он - как сам черт.
- А что он делает, Федька-то? - продолжал спрашивать Шмулик, видя что ее внимание переключилось с него на сына.
- А ты разве еще не знаешь ? В полиции служит мой Федька, полицейским в уездном городе. С большими людьми знакомство водит. Сами немцы его уважают, моего Федьку. Но уже две недели как дома не был. Сегодня увидишь его. Пригласил на обед нескольких своих друзей. Ну, что рот разинул? вдруг закричала она. - Ступай, дров наколи! Печь топить надо !
Под вечер послышалось гудение автомашины. Шмулик весь задрожал. Машина остановилась у ворот, и из нее вылез мужчина в форме полицая. Три немца в светло-зеленой форме важно шагали за ним. Шмулик шмыгнул за угол дома и спрятался в конюшне.
Весь вечер просидел Шмулик, забившись в угол конюшни и подглядывал в щель в стене; его непрестанно бросало в дрожь. Из ярко освещенного дома доносились пьяные голоса. Время от времени дверь открывалась, на пороге появлялся, покачиваясь, кто - либо из гостей, блевал в снег и возвращался в дом.
Шмулик сидел в своем укрытии и не вышел даже на зов хозяйки. Перед его глазами плыл шелковый талес, и руки Феклы резали и резали его большими ножницами.
Шли дни. Шмулик таскал окоченевшими руками ведра с водой, бегал по льду и снегу, обмотав ноги грязными портянками. Выполнял любую работу, и все же никак не мог угодить Фекле. Она постоянно ворчала и ругала за столом и его, и своего незадачливого мужа,
- Каков хозяин, таков и работник. Жрать-то могут целый день. Быка готовы проглотить, а насчет работы - чурбаны, да и только. А ты знай, вертись вокруг них, корми их да пои.
Федька, привычный к ворчанью жены, продолжал спокойно есть, обращая на нее не больше внимания, чем на жужжание надоедливой мухи. У Шмулика же кусок застревал в горле, глаза наливались слезами, и он вставал из-за стола не доев. С его тарелки доедала Феофила.
В доме готовились к большому приему гостей: сын должен был получить повышение. На этот раз Фекла и мужу не давала покоя: гоняла его из кладовой в погреб, из погреба на птичник, оттуда на чердак, на котором еще с Рождества висели толстые колбасы и свиные окорока.
Хозяйка вынула из печи пирог, наполнивший дом вкусным запахом. У Шмулика потекли слюнки, и он уставился на это чудо из белой муки, яиц и изюма.
- Ты чего глаза вылупил, как кот на сметану? - услышал он сердитый окрик Феклы. - Не про тебя он, жиденок!..
"Жиденок" - так она его называла. Просто ли это презрительная кличка в ее устах по отношению к русскому, восточнику, или, может быть, она намекает на его еврейское происхождение ? "Все - таки меня здесь держат, - не раз думал он, - хотя сын полицай и немцы бывают в доме. Может, как раз поэтому и, не боятся меня держать" - пытался он догадаться.
Все время, пока в доме пекли, варили, скребли и прибирали, Феофила лежала за печкой и таращила слезящиеся глаза на происходящее. При виде каждого кушанья, которое ее мать доставала из печи, она издавала утробное кошачье урчанье, заканчивавшееся разными вскриками. Особенно она заволновалась при виде пирога с изюмом. Соскочив с печи, Феофила подбежала к столу и хотела уже погрузить пальцы в мягкий теплый пирог, однако резкий окрик матери загнал ее назад на лежанку.
Запах вкусной еды, приготовленной на вечер, возбудил аппетит и у Шмулика, который в тот день вообще мало ел. Голодный, бегал он по двору, делал одну работу за другой, и на душе у него было тоскливо. Вернувшись в дом после колки дров, он нашел на плите несколько мисок с остатками завтрака и корки хлеба, которые хозяйка отодвинула в угол. Шмулик взял, что подвернулось под руку, сел в сенях на порог и стал есть. Вошла Фекла, поглядела на мальчика, который весь съежился под ее взглядом, и, ворча себе под нос, зашла в комнату. Вдруг раздались ее вопли.
- Ой, Иисус-Мария! Разбойники, воры!
Шмулик торопливо отворил .дверь в комнату, и вошел.
Фекла стоит у стола; платок сполз с головы на плечи, она ломает руки и горько стонет. Перед ней на тарелке лежит пирог - раздробленный, будто мыши его обгрызли, не хватает доброй трети.
Лицо Феклы покраснело, глаза блестят от гнева.
- Убью, задушу, как собаку!
- Наверно, Феофила, - тихо промолвил Шмулик.
Фекла повернула к нему искаженное злостью лицо. Вдруг она схватила его за чуб, и удары кулаков обрушились на его лицо и плечи. - Вот тебе Феофила, вот тебе, жиденок проклятый! - кипела она от злости и не переставая колотила мальчика.
- Это не я.. . Я не тронул даже. .. Я дрова колол во дворе! - Шмулик пытался вырваться из ее рук.
- Не ты, нет... А кто же сидел в сенях и набивал брюхо? Феофила?
Шмулик почувствовал, будто все погружается в темноту, и стены дома зашатались над ним. Из последних сил он оттолкнул Феклу, и она ударилась головой о стену. Мальчик выскочил во двор, за калитку и побежал в поле...
Остановился... Мороз проникал сквозь его ветхую одежонку. Огляделся вокруг: ток, несколько обнаженных деревьев, и ни живой души. Шатаясь, он подошел к току - ворота не заперты. Ток полупустой, только в одном углу сложена скирда соломы.
Уже стемнело, а Шмулик все еще в пустом току. В окнах изб засветились слабые огни. Мальчика начал мучить голод. Мороз становился все крепче и будто иголками колол его тело. Шмулик залез на скирду, забрался поглубже в солому и свернулся клубком. Стало немного теплее. Он попытался заснуть, но страх перед завтрашним днем отгонял сон.
Что будет дальше? Ведь он уже не вернется в дом Федьки. Куда идти? Кто из крестьян возьмет его к себе?
Голод и грустные мысли утомили его, и он заснул. На рассвете он поплелся обратно к деревне.
Теперь для Шмулика наступили совсем тяжелые времена. Не нашлось крестьянина, который бы согласился принять его к себе в дом. Мальчик скитался по дворам; за кусок хлеба или стакан молока таскал воду, колол дрова, ходил за скотиной, выполнял всякую работу по хозяйству. Ночи он проводил в холодных сараях и на току. Не раз грубым окриком или сильным пинком его выгоняли из конюшни или амбара, куда он тайком забирался на ночь. Давно уже не менял он белья, и тело его заедали вши.
Теперь он побывал во многих домах в деревне, и почти в каждом доме видел награбленное еврейское имущество: тонкое дорогое белье, шубу с плеча еврейской женщины, серебряные субботние подсвечники, сундуки, полные награбленного в еврейских лавках товаров.
Скитаясь по дворам, Шмулик почувствовал какую-то нервозность и беспокойство, овладевшие деревней. Люди собирались группками и переговаривались вполголоса, искоса поглядывая на мальчика. Иногда он набирался смелости и подходил к такой группе, но на него кидали злобный взгляд и прогоняли:
- Прочь отсюда, большевистское племя!
Все-таки слух его улавливал то там, то тут обрывки разговоров. Везде повторялось одно слово: партизаны. Партизаны, лесные разбойники, как их называли в деревне, бродят поблизости.
Последнее время они совсем обнаглели: подобрались даже к самому уездному городу, шастают на окраине. Вчера сожгли мельницу под самым носом немецкого гарнизона, разместившегося в городе. В глазах рассказчиков стоит страх: партизаны никого не щадят, убивают мужиков, сжигают усадьбы...
В деревне появились полицаи. Жители создали гражданскую оборону. По ночам патрули, вооруженные винтовками и автоматами, ходили по улицам деревни и на околице. Это оружие им дали немцы. Иногда раздавалась поблизости стрельба из винтовок в пулеметные очереди.
Положение Шмулика становилось все хуже. Лишь изредка какой-нибудь крестьянин позволял ему войти во двор и поручал ту или иную работу в обмен на кусок сухого хлеба. Большей частью его прогоняли, едва он появлялся у плетня. Все труднее стало находить и убежище на ночь.
Ходить по ночам запрещалось, и не всегда удавалось ему найти место для ночлега в какой-нибудь конюшне или в сарае до наступления комендантского часа.
Сумерки. На землю быстро спускается ночь. Из хлевов разносится по воздуху запах коровьего навоза. Бабы тащат ведра, полные парного молока. Мужики степенно беседуют между собой, покуривая трубки. На краю деревни, проходя мимо одного двора, Шмулик наткнулся на группу вооруженных людей из местной стражи. Они окружили какого-то незнакомого человека, очевидно, старшего. Вокруг стояло несколько мужиков и мальчишек. Незнакомец читал им листок, который держал в руке.
Когда в конце улицы показался Шмулик, один из мальчишек швырнул в него камнем в закричал:
- Жиденок, убирайся отсюда, а то немцев позовем !
Незнакомец поднял глаза от листка и посмотрел на мальчика, который хотел свернуть в сторону.
- Что это за оборванец?
- Путается тут под ногами...
- Из Сосновки; говорит, будто он русский, с востока.
- Из Сосновки? - насмешливо повторил старший.
- Верно, из разбойничьего племени он. Может, он им отсюда сообщения доставляет?
- Должно, шпионит, - добавил кто-то.
Незнакомец снял с плеча автомат. Мужики стояли по сторонам и таращили глаза с жадным любопытством, предвкушая потеху.
Шмулик не стал дожидаться. Вдруг он почувствовал прилив силы в усталых ногах. Все его тело напряглось как пружина. Одним прыжком он перемахнул через забор, отделявший его от соседнего проулка, и побежал, подгоняемый автоматными очередями. Остановился он, чтобы перевести дух. Деревня осталась далеко позади.
Шмулик стоял в чистом поле, покрытом белым снежным покровом. Перед ним - широкая дорога, тоже тонущая в белизне. Снег сыпал с самого утра и заметал все следы. Неподалеку перед ним темнел лес.
- Вернусь-ка я в Сосновку, авось найду там деда Кароля, - мелькнула мысль в усталом мозгу.
Нет... Дед Кароль ненавидит партизан, он ведь и послал меня сюда, в эту деревню убийц.
- Сяду отдохну, - решил Шмулик, но вспомнил, что если заснешь, можно замерзнуть и больше не встать. Необходимо добраться до партизан. "Наверняка найду их в лесу", - подумал мальчик и зашагал по дороге к лесу.
Когда он добрался до опушки леса, позади нег о уже исчезли последние огоньки деревни. Шмулик почувствовал, что всеми его членами овладевает слабость, которую он не в состоянии преодолеть. Он прислонился к одинокой сосне, росшей на развилке дорог, но тут же опустился на землю, и его глаза закрылись сами собой.
Разбудило его то ли карканье вороны, то ли шорох приближавшегося к нему зверя. Шмулик раскрыл глаза. За деревьями послышался треск сухих веток и легкие шаги, которые поглотил мрак ночи. Шмулик стряхнул снег с рук и плеч. Голова кружится, все члены ноют. Он попытался дыханием отогреть застывшие руки. Страшно болят пальцы ног. Шмулик сел на камень и попытался размотать портянки, но они примерзли к подошвам.
При свете луны мальчик увидел, что из пальцев ног сочится мутная жидкость.
Шмулик вспомнил одного еврея, который вернулся в гетто из рабочего лагеря с отмороженными пальцами. Спустя некоторое время пальцы почернели, и их пришлось отрезать. Отчаяние охватило мальчика.
- Мама, мамочка,... Зачем я не поехал с тобой?! - тихо заплакал он.
Вдруг ему показалось, что он слышит людские голоса и конский топот. Он вгляделся в темноту и увидел запряженные парой лошадей сани, легко скользящие по снегу. Партизаны! У него замерло сердце. А если это полицаи, возвращающиеся с погони за партизанами? Над санями торчали стволы трех винтовок.
"Побегу к ним, будь, что будет.. . Пусть лучше застрелят", - сказал он себе и побежал навстречу лошадям. При лунном свете он отчетливо увидел меховые шапки на головах людей. Нет, это не немцы.
- Партизаны, стойте, стойте! - закричал он навстречу лошадям, бежавшим прямо на него. Сани остановились. Из них вылез высокий мужчина с автоматом я подошел к мальчику.
- Партизаны, возьмите меня с собой... У меня здесь никого нет.
- Кто ты, мальчик? - спросил его высокий.
- Я хочу быть партизаном. Мне уже 13 лет, я могу воевать.
- Иди домой, мальчик, нет у нас времени заниматься детьми.
- Нет у меня дома. Хотят меня убить, я еврей, - с отчаянием промолвил Шмулик.
Высокий, собравшийся уже было залезть в сани, остановился, схватил мальчика за руку и глянул в его залитое слезами лицо.
- Ты еврей? Я тоже еврей. Как ты сюда попал ?
- Спрыгнул с поезда. Уже полтора года я брожу тут по деревням. Сегодня в меня стреляли...
Высокий партизан ласково опустил руку Шмулику на плечо.
- Ребята, - громко позвал он, - сына мы себе нашли. Повезло тебе, сынок, что встретился с еврейскими партизанами.
Теперь мальчик почувствовал, что он окружен близкими людьми. Услышал, что этого высокого остальные зовут Анатолием. Мальчика быстро усадили в сани, кто-то укутал его в тулуп и поднес к губам фляжку.
- Хлебни, парень, немного водки, замерз ты совсем!
Сани двинулись с места. Шмулик почувствовал, как блаженное тепло растекается по всем его жилам. Он опустил усталую голову на плечо одного из партизан и погрузился в сон.
В МОНАСТЫРЕ
Когда Шуля открыла глаза, она подумала, что это сон. Комната, в которой она лежала, была маленькая и светлая. Лучи солнца проникали через единственное оконце в Приятную полутьму комнаты, золотя маленький квадратный столик у стены, падали на пол и на кровать. Шуля протянула руки, и лучи скользнули сквозь ее пальцы на белые простыни.
Шуля закрыла глаза, пытаясь восстановить в памяти последние часы.
"Может, я все еще лежу в снегу, возле чугунной решетки монастыря, замерзаю, а чистая теплая постель мне только снится? Еще немного, и я совсем замерзну, я тогда сон кончится".
Вдруг она вспомнила про мать, которую она потеряла, когда они в страхе бежали.
- Мама, мамочка, - шевельнулись ее губы, - где ты? Жива ли?
- Что ты плачешь, девочка?
Только теперь Шуля заметила, что в комнате есть еще кто-то. Это была женщина со светлыми глазами и бледным лицом. Одетая во все черное, она сидела на стуле рядом с кроватью. Конечно, она монашка. Ведь и сестра Тереза так одевалась. Монахиня наклонилась и подала Шуле стакан молока.
- Пей, девочка, и тебе станет легче... Душа твоя чуть не отлетела прочь. Но велика милость Иисуса.
Монахиня подняла глаза к распятию, висевшему на стене над кроватью, перекрестилась и затем перекрестила Шулю.[ldn-knigi1]
Шуля попыталась подняться и сесть, но у нее остро закололо в груди, и она снова Опустилась на подушку.
- Скажите, сестрица, где я?
- Ты в безопасном месте, девочка, в монастыре сестер, покорных рабынь Божьих. Сестра Тереза принесла тебя сюда.
- Сестра Тереза, сестра Тереза...
Мысли замелькали в усталом мозгу Шули, но она не могла вспомнить, как она добралась до Терезы и что было потом. Как будто туман окутал ее мозг. В сознании осталась лишь белизна, белизна без конца и без края, н по ней черные и красные пятна.
С усилием Шуля поправила одеяло в закрыла глаза.
Проснувшись, она почувствовала, что кто-то склонился над ней и гладит ее волосы.
- Мамочка! - мгновенно вспыхнула надежда в груди. Девочка боялась открыть глаза. Чуть приподняв тяжелые веки, она увидела над собой черную шаль. Из груди девочки вырвался вздох.
-Что с тобой, девочка, где-нибудь болит?
Шуля узнала глубокий ласковый голос сестры Терезы и открыла глаза.
- Сестра Тереза, - радостно прошептала она и схватила монахиню за руку, - как хорошо, что вы со мной... Что со мной тут будет? Немцам не выдадут?
На губах монашки мелькнула грустная улыбка.
- Сестры не доносчики. Иисус велел жалеть даже врагов.
Шуля поняла, что своим вопросом выдала себя, и в растерянности замолчала.
Софья Михайловна и Тереза встречались главным образом в часы работы. Многие ночи они проводили вместе на дежурстве, беседуя о больных, врачах, работниках больницы, о событиях в мире и на фронте. Но ни Софья, ни тем более Шуля, не говорили с Терезой в больнице о себе, о своем прошлом. Как будто между ними был договор не касаться опасных тем. Но Софья чувствовала, что монахиня знает правду, и была ей благодарна за великодушное молчание.
И сейчас сестра Тереза поняла смятение девочки. Минуту помолчав, она сказала, глядя на нее :
- Ты, девочка, в монастыре. Власти пока еще уважают эти стены. Но лучше тебе здесь оставаться под именем Оните Дудайте. Только матери Анне-Беате тебе придется сказать всю правду. Монастырь - святое место, и не дай тебе Бог осквернить его ложью.
Шуля попыталась сесть, преодолевая дрожь во всем теле.
Ей очень хотелось вспомнить, как она попала в монастырь. В памяти ожили те секунды, когда она упала в снег рядом с железными воротами.
- Сестра Тереза, как я сюда попала?
- Когда я возвращалась с ночного дежурства в больнице, я нашла тебя без сознания в снегу возле ворот монастыря.
- А мама? - дрогнули бледные губы Шули. - Вы не знаете, сестра? Я ее потеряла... В нас стреляли...
Сестра молчала. Не говоря ни слова, она погладила девочку по светлой головке. Не хотела она открывать больной страшную правду.
Тело госпожи Вайс принесли в больницу той же ночью. Нашли его в переулке недалеко от ворот. Сестра Тереза не стала также рассказывать девочке, что добрый доктор Квятковский, заведующий отделением уволен с работы. Только ее оставили пока что. Литовцы еще уважали ее монашеское одеяние.
- Когда ты оправишься от болезни, я представлю тебя матери Беате. А пока не мучь себя грустными мыслями. Твое счастье, что я тебя нашла. Ухаживать за тобой будет сестра Фелиция. Постарайся выздороветь поскорее. Я уверена, что через пару дней ты уже станешь на ноги.
Во время болезни за Шулей ухаживала сестра Фелиция - та самая монахиня с водянистыми глазами, которую она увидела возле своей кровати, когда открыла глаза первый раз.
Терезу девочка видела не часто. Она была занята в больнице; вернувшись со смены, она заглядывала к Шуле, чтобы справиться о ее здоровье и бросить одобряющее слово.
Сестра Фелиция была высокая худая женщина, с жесткими, костлявыми руками, как у мужчины. Шуля пугалась этих рук с синими вздутыми венами. И было странно, что они умели осторожно перестелить Шулину постель, обтереть ее тело спиртом и сломить невольное сопротивление.
Фелиция молча делала свое дело, и указания девочке давала голосом отрывистым в монотонным, как будто обращаясь к кому-то, кто находится не здесь, а где-то далеко, н по делу, никак не связанному ни с этим местом, ни со временем. Она требовала, чтобы Шуля после еды читала благодарственную молитву, повернувшись лицом к висевшему над кроватью распятию.
Почувствовав, что силы возвращаются к ней, Шуля набралась храбрости и попросила монашку принести ей что-нибудь почитать. Вынужденное безделье было для нее невыносимым. Вокруг нее целыми днями царила полная тишина. Лишь изредка со двора доносились голоса людей и звон колоколов по утрам и вечерам. Монашка глянула на девочку и ничего не ответила. Вечером она принесла две книги. Шуля обрадовалась, но это оказались "Жития святых" и "Евангелие".
В мозгу Шмулика мелькнула, было, мысль сказать, что да, что он случайно спасся и остался сиротой, но он тут же сообразил, что так легко попасться на вранье. Если потом обнаружится, что он был пастухом приемышем у Афанаса, не миновать ему беды.
- Нет, - решительно сказал он, - я сирота, добрые люди в Сосновке приняли меня в дом. Русский я, зовут меня Васька. Дед Кароль меня выручил, - добавил он, - добрый он человек.
Имени Афанаса он решил не упоминать. Андрей подозрительно посмотрел на него. Шмулик повторил ту историю, которую он рассказал, когда попал в Сосновку.
- Русский, говоришь ?
- Русский, восточник.
- Значит, большевик, - скривился один из соседей.
- Брось, большевик! Он же еще дитя, да и сирота к тому же, - возразила соседка. - Ты, верно, и голодный? - жалостливо спросила она мальчика.
- Антонина, принеси мальцу чего поесть! - наконец, вспомнил Андрей. А сюда ты к кому пришел? - нахмурившись, снова обратился он к мальчику.
- Я думал, может, вы меня возьмете к себе. Дед Кароль меня послал, заикаясь, вымолвил Шмулик безо всякой надежды.
Андрей опять смерил его взглядом.
- Нет, - жестко отсек он, - не могу я принимать в свой дом чужих людей. К тому же, запнулся он на мгновенье, староста, у меня гости бывают. У меня ты жить не можешь.
Шмулик встал, в отчаянии посмотрел на лица стоявших вокруг людей.
За окном темная ночь. Куда идти, где ему переспать ночь? Он повернулся к двери.
- Погоди, парень, - остановил его Андрей. - Может, кто-нибудь возьмет тебя к себе. Я возражать не буду, если ты останешься в деревне, расщедрился он, - только не показывайся на глаза немцам и полицаям. Сегодня переночуешь тут, а завтра поспрошай людей. Может, Василь тебя возьмет, а то Антон?
- Господин староста, - ответил Шмулик нерешительно, - я уже большой, могу работать, не только хлеб есть.
- Большой, - усмехнулся Андрей, - тощий и маленький ты, словно кот. Что ты сможешь делать в хозяйстве?
Одна из женщин потянула Шмулика за рукав.
- Заходи завтра к Федьке, милок. Ему работник нужен. Придешь ко мне, я покажу его двор.
Едва Шмулик ступил на порог Федькиного дома, как его охватило чувство страха. Стол покрыт бархатной, расшитой цветами скатертью. Под иконой Богоматери стоит большой серебряный восьмиконечный подсвечник, точно такой же, какой, помнится Шмулику, зажигали в праздник Ханука в доме его деда. В подсвечнике горит свеча. Низенькая женщина в пестрой косынке на голове безуспешно пытается приладить два куска стекла на портрете молодого парня в форме солдата польской армии. Шмулик остановился в дверях, уставившись на подсвечник.
Женщина повернула к нему голову, придирчиво осмотрела его и сказала:
- Это ты Васька, что пришел работать?
- Я, - с трудом ответил Шмулик, и его голос оборвался. - Мал ты еще. Проку с тебя мало будет.
Шмулик молчал.
Женщина заметила, что его взгляд устремлен на подсвечник со свечой.
- Обет я дала каждый день зажигать свечу перед иконой Божьей матери, если сын целым вернется с войны, - она указала на портрет солдата. - И вот вернулся мой Федя.
Не прошло и двух недель, как Шмулик узнал, что не только скатерть и подсвечник попали в этот дом от ограбленных или убитых евреев.
- Васька, эй, Васька! Куда тебя черти унесли? - постоянно слышит он крик хозяйки Феклы. Ее голос раздается на дворе с утра до вечера: Васька, принеси воды, Васька, дров, Васька, затопи печь, загони овец в хлев...
Васька носится по двору из конца в конец. Хозяйка не дает ему покоя ни минуты. Кормят его остатками с хозяйского стола, спит он в конюшне, на чердаке, на куче сена. После того, как он отморозил палец на ноге, хозяйка сжалилась и дала ему старый тулуп накрываться.
Не один Шмулик дрожал от сердитого голоса хозяйки. Сам хозяин побаивался своей грозной половины. Не раз доводилось Ваське видеть, как на его согнутую спину опускался ее тяжелый кулак. Маленький тощий Федька-отец только втягивал голову в плечи, съеживался и выскакивал на улицу. Оттуда до слуха Шмулика доносились его проклятия в адрес дражайшей супруги.
У Федьки с Феклой была дочь Феофила, дурочка, которая большей частью лежала на печи, держа палец во рту. Она страшно боялась своей крикливой матери, и каждый раз, как та повышала голос, забивалась в свой угол и выходила оттуда только тогда, когда до нее доносился запах еды. Феофила была необыкновенно прожорлива. Часто она подскакивала к Шмулику и хватала с его тарелки его скудную порцию.
- Вот корова, - смеялась Фекла при виде жадности дочери, но отводила взгляд от пустой тарелки голодного мальчика.
Однажды хозяйка велела Шмулику поскорее наколоть дров и растопить печь: она ждала важных гостей.
Фекла накрыла стол белой скатертью, поставила тарелки, фарфоровые чашки, красивые и зеленые хрустальные рюмки. Затем открыла, большой сундук, стоявший в углу у стены, накрытый цветным покрывалом, и вытащила из него небольшой сверток, завернутый в полотенце. Подержала, его немного в руке, как бы взвешивая что-то в уме. Потом развернула полотенце, и на столе звякнули серебряные ложки и вилки. На дне сундука лежал блестящий шелковый талес. (талес - еврейская молитвенная накидка -ldn-knigi) Фекла, взяла его в руки.
- Из этого я сошью себе праздничную блузку, буду в ней ходить в церковь. Я сама накрою на стол, - оттолкнула она в сторону помогавшего ей Шмулика.
Но мальчик замер на месте, переводя взгляд с талеса на ложки. На каждой ложке были выгравированы две еврейские буквы.
- Чего зенки вылупил? - заорала на него Фекла. - Украсть собираешься? Знай, если хоть одной штуки не хватит, шкуру с тебя сдеру!
Вдруг у нее возникло иное подозрение: глаза мальчика были прикованы к еврейским буквам. Помолчав немного, спросила:
- Чего ты так испугался жидовских букв, а?
Лишь теперь Шмулик очнулся и почувствовал, что он находится на краю пропасти.
Усмехнувшись, он сказал:
- В жизни я никогда не видел таких шелковых скатертей и серебряной посуды. У нас в России таких нету. Они действительно серебряные?
На лице Феклы разлилась широкая самодовольная улыбка, и она с гордостью ответила:
- А что у вас там есть в России? Одни колхозы и больше ничего.
- И все это ваше? Ни в одном доме не видел таких красивых вещей.
Явное восхищение мальчика польстило Фекле. Ее подозрение улетучилось.
- У кого есть голова на плечах, тот все получит. У немцев можно достать самые дорогие вещи, которые раньше бывали только в жидовских домах. Нужно только знать, как с немцем обращаться.
- Должно быть, хозяин ваш молодец и умный человек, если сумел достать все это, - показал Шмулик на накрытый стол.
Фекла презрительно скривилась:
- Хозяин! Приличного головного платка и то не купил жене за всю жизнь. Это все сын мой, Федька. У него-то, у Федьки моего, голова воеводы. Удачливый он у меня. А смел он - как сам черт.
- А что он делает, Федька-то? - продолжал спрашивать Шмулик, видя что ее внимание переключилось с него на сына.
- А ты разве еще не знаешь ? В полиции служит мой Федька, полицейским в уездном городе. С большими людьми знакомство водит. Сами немцы его уважают, моего Федьку. Но уже две недели как дома не был. Сегодня увидишь его. Пригласил на обед нескольких своих друзей. Ну, что рот разинул? вдруг закричала она. - Ступай, дров наколи! Печь топить надо !
Под вечер послышалось гудение автомашины. Шмулик весь задрожал. Машина остановилась у ворот, и из нее вылез мужчина в форме полицая. Три немца в светло-зеленой форме важно шагали за ним. Шмулик шмыгнул за угол дома и спрятался в конюшне.
Весь вечер просидел Шмулик, забившись в угол конюшни и подглядывал в щель в стене; его непрестанно бросало в дрожь. Из ярко освещенного дома доносились пьяные голоса. Время от времени дверь открывалась, на пороге появлялся, покачиваясь, кто - либо из гостей, блевал в снег и возвращался в дом.
Шмулик сидел в своем укрытии и не вышел даже на зов хозяйки. Перед его глазами плыл шелковый талес, и руки Феклы резали и резали его большими ножницами.
Шли дни. Шмулик таскал окоченевшими руками ведра с водой, бегал по льду и снегу, обмотав ноги грязными портянками. Выполнял любую работу, и все же никак не мог угодить Фекле. Она постоянно ворчала и ругала за столом и его, и своего незадачливого мужа,
- Каков хозяин, таков и работник. Жрать-то могут целый день. Быка готовы проглотить, а насчет работы - чурбаны, да и только. А ты знай, вертись вокруг них, корми их да пои.
Федька, привычный к ворчанью жены, продолжал спокойно есть, обращая на нее не больше внимания, чем на жужжание надоедливой мухи. У Шмулика же кусок застревал в горле, глаза наливались слезами, и он вставал из-за стола не доев. С его тарелки доедала Феофила.
В доме готовились к большому приему гостей: сын должен был получить повышение. На этот раз Фекла и мужу не давала покоя: гоняла его из кладовой в погреб, из погреба на птичник, оттуда на чердак, на котором еще с Рождества висели толстые колбасы и свиные окорока.
Хозяйка вынула из печи пирог, наполнивший дом вкусным запахом. У Шмулика потекли слюнки, и он уставился на это чудо из белой муки, яиц и изюма.
- Ты чего глаза вылупил, как кот на сметану? - услышал он сердитый окрик Феклы. - Не про тебя он, жиденок!..
"Жиденок" - так она его называла. Просто ли это презрительная кличка в ее устах по отношению к русскому, восточнику, или, может быть, она намекает на его еврейское происхождение ? "Все - таки меня здесь держат, - не раз думал он, - хотя сын полицай и немцы бывают в доме. Может, как раз поэтому и, не боятся меня держать" - пытался он догадаться.
Все время, пока в доме пекли, варили, скребли и прибирали, Феофила лежала за печкой и таращила слезящиеся глаза на происходящее. При виде каждого кушанья, которое ее мать доставала из печи, она издавала утробное кошачье урчанье, заканчивавшееся разными вскриками. Особенно она заволновалась при виде пирога с изюмом. Соскочив с печи, Феофила подбежала к столу и хотела уже погрузить пальцы в мягкий теплый пирог, однако резкий окрик матери загнал ее назад на лежанку.
Запах вкусной еды, приготовленной на вечер, возбудил аппетит и у Шмулика, который в тот день вообще мало ел. Голодный, бегал он по двору, делал одну работу за другой, и на душе у него было тоскливо. Вернувшись в дом после колки дров, он нашел на плите несколько мисок с остатками завтрака и корки хлеба, которые хозяйка отодвинула в угол. Шмулик взял, что подвернулось под руку, сел в сенях на порог и стал есть. Вошла Фекла, поглядела на мальчика, который весь съежился под ее взглядом, и, ворча себе под нос, зашла в комнату. Вдруг раздались ее вопли.
- Ой, Иисус-Мария! Разбойники, воры!
Шмулик торопливо отворил .дверь в комнату, и вошел.
Фекла стоит у стола; платок сполз с головы на плечи, она ломает руки и горько стонет. Перед ней на тарелке лежит пирог - раздробленный, будто мыши его обгрызли, не хватает доброй трети.
Лицо Феклы покраснело, глаза блестят от гнева.
- Убью, задушу, как собаку!
- Наверно, Феофила, - тихо промолвил Шмулик.
Фекла повернула к нему искаженное злостью лицо. Вдруг она схватила его за чуб, и удары кулаков обрушились на его лицо и плечи. - Вот тебе Феофила, вот тебе, жиденок проклятый! - кипела она от злости и не переставая колотила мальчика.
- Это не я.. . Я не тронул даже. .. Я дрова колол во дворе! - Шмулик пытался вырваться из ее рук.
- Не ты, нет... А кто же сидел в сенях и набивал брюхо? Феофила?
Шмулик почувствовал, будто все погружается в темноту, и стены дома зашатались над ним. Из последних сил он оттолкнул Феклу, и она ударилась головой о стену. Мальчик выскочил во двор, за калитку и побежал в поле...
Остановился... Мороз проникал сквозь его ветхую одежонку. Огляделся вокруг: ток, несколько обнаженных деревьев, и ни живой души. Шатаясь, он подошел к току - ворота не заперты. Ток полупустой, только в одном углу сложена скирда соломы.
Уже стемнело, а Шмулик все еще в пустом току. В окнах изб засветились слабые огни. Мальчика начал мучить голод. Мороз становился все крепче и будто иголками колол его тело. Шмулик залез на скирду, забрался поглубже в солому и свернулся клубком. Стало немного теплее. Он попытался заснуть, но страх перед завтрашним днем отгонял сон.
Что будет дальше? Ведь он уже не вернется в дом Федьки. Куда идти? Кто из крестьян возьмет его к себе?
Голод и грустные мысли утомили его, и он заснул. На рассвете он поплелся обратно к деревне.
Теперь для Шмулика наступили совсем тяжелые времена. Не нашлось крестьянина, который бы согласился принять его к себе в дом. Мальчик скитался по дворам; за кусок хлеба или стакан молока таскал воду, колол дрова, ходил за скотиной, выполнял всякую работу по хозяйству. Ночи он проводил в холодных сараях и на току. Не раз грубым окриком или сильным пинком его выгоняли из конюшни или амбара, куда он тайком забирался на ночь. Давно уже не менял он белья, и тело его заедали вши.
Теперь он побывал во многих домах в деревне, и почти в каждом доме видел награбленное еврейское имущество: тонкое дорогое белье, шубу с плеча еврейской женщины, серебряные субботние подсвечники, сундуки, полные награбленного в еврейских лавках товаров.
Скитаясь по дворам, Шмулик почувствовал какую-то нервозность и беспокойство, овладевшие деревней. Люди собирались группками и переговаривались вполголоса, искоса поглядывая на мальчика. Иногда он набирался смелости и подходил к такой группе, но на него кидали злобный взгляд и прогоняли:
- Прочь отсюда, большевистское племя!
Все-таки слух его улавливал то там, то тут обрывки разговоров. Везде повторялось одно слово: партизаны. Партизаны, лесные разбойники, как их называли в деревне, бродят поблизости.
Последнее время они совсем обнаглели: подобрались даже к самому уездному городу, шастают на окраине. Вчера сожгли мельницу под самым носом немецкого гарнизона, разместившегося в городе. В глазах рассказчиков стоит страх: партизаны никого не щадят, убивают мужиков, сжигают усадьбы...
В деревне появились полицаи. Жители создали гражданскую оборону. По ночам патрули, вооруженные винтовками и автоматами, ходили по улицам деревни и на околице. Это оружие им дали немцы. Иногда раздавалась поблизости стрельба из винтовок в пулеметные очереди.
Положение Шмулика становилось все хуже. Лишь изредка какой-нибудь крестьянин позволял ему войти во двор и поручал ту или иную работу в обмен на кусок сухого хлеба. Большей частью его прогоняли, едва он появлялся у плетня. Все труднее стало находить и убежище на ночь.
Ходить по ночам запрещалось, и не всегда удавалось ему найти место для ночлега в какой-нибудь конюшне или в сарае до наступления комендантского часа.
Сумерки. На землю быстро спускается ночь. Из хлевов разносится по воздуху запах коровьего навоза. Бабы тащат ведра, полные парного молока. Мужики степенно беседуют между собой, покуривая трубки. На краю деревни, проходя мимо одного двора, Шмулик наткнулся на группу вооруженных людей из местной стражи. Они окружили какого-то незнакомого человека, очевидно, старшего. Вокруг стояло несколько мужиков и мальчишек. Незнакомец читал им листок, который держал в руке.
Когда в конце улицы показался Шмулик, один из мальчишек швырнул в него камнем в закричал:
- Жиденок, убирайся отсюда, а то немцев позовем !
Незнакомец поднял глаза от листка и посмотрел на мальчика, который хотел свернуть в сторону.
- Что это за оборванец?
- Путается тут под ногами...
- Из Сосновки; говорит, будто он русский, с востока.
- Из Сосновки? - насмешливо повторил старший.
- Верно, из разбойничьего племени он. Может, он им отсюда сообщения доставляет?
- Должно, шпионит, - добавил кто-то.
Незнакомец снял с плеча автомат. Мужики стояли по сторонам и таращили глаза с жадным любопытством, предвкушая потеху.
Шмулик не стал дожидаться. Вдруг он почувствовал прилив силы в усталых ногах. Все его тело напряглось как пружина. Одним прыжком он перемахнул через забор, отделявший его от соседнего проулка, и побежал, подгоняемый автоматными очередями. Остановился он, чтобы перевести дух. Деревня осталась далеко позади.
Шмулик стоял в чистом поле, покрытом белым снежным покровом. Перед ним - широкая дорога, тоже тонущая в белизне. Снег сыпал с самого утра и заметал все следы. Неподалеку перед ним темнел лес.
- Вернусь-ка я в Сосновку, авось найду там деда Кароля, - мелькнула мысль в усталом мозгу.
Нет... Дед Кароль ненавидит партизан, он ведь и послал меня сюда, в эту деревню убийц.
- Сяду отдохну, - решил Шмулик, но вспомнил, что если заснешь, можно замерзнуть и больше не встать. Необходимо добраться до партизан. "Наверняка найду их в лесу", - подумал мальчик и зашагал по дороге к лесу.
Когда он добрался до опушки леса, позади нег о уже исчезли последние огоньки деревни. Шмулик почувствовал, что всеми его членами овладевает слабость, которую он не в состоянии преодолеть. Он прислонился к одинокой сосне, росшей на развилке дорог, но тут же опустился на землю, и его глаза закрылись сами собой.
Разбудило его то ли карканье вороны, то ли шорох приближавшегося к нему зверя. Шмулик раскрыл глаза. За деревьями послышался треск сухих веток и легкие шаги, которые поглотил мрак ночи. Шмулик стряхнул снег с рук и плеч. Голова кружится, все члены ноют. Он попытался дыханием отогреть застывшие руки. Страшно болят пальцы ног. Шмулик сел на камень и попытался размотать портянки, но они примерзли к подошвам.
При свете луны мальчик увидел, что из пальцев ног сочится мутная жидкость.
Шмулик вспомнил одного еврея, который вернулся в гетто из рабочего лагеря с отмороженными пальцами. Спустя некоторое время пальцы почернели, и их пришлось отрезать. Отчаяние охватило мальчика.
- Мама, мамочка,... Зачем я не поехал с тобой?! - тихо заплакал он.
Вдруг ему показалось, что он слышит людские голоса и конский топот. Он вгляделся в темноту и увидел запряженные парой лошадей сани, легко скользящие по снегу. Партизаны! У него замерло сердце. А если это полицаи, возвращающиеся с погони за партизанами? Над санями торчали стволы трех винтовок.
"Побегу к ним, будь, что будет.. . Пусть лучше застрелят", - сказал он себе и побежал навстречу лошадям. При лунном свете он отчетливо увидел меховые шапки на головах людей. Нет, это не немцы.
- Партизаны, стойте, стойте! - закричал он навстречу лошадям, бежавшим прямо на него. Сани остановились. Из них вылез высокий мужчина с автоматом я подошел к мальчику.
- Партизаны, возьмите меня с собой... У меня здесь никого нет.
- Кто ты, мальчик? - спросил его высокий.
- Я хочу быть партизаном. Мне уже 13 лет, я могу воевать.
- Иди домой, мальчик, нет у нас времени заниматься детьми.
- Нет у меня дома. Хотят меня убить, я еврей, - с отчаянием промолвил Шмулик.
Высокий, собравшийся уже было залезть в сани, остановился, схватил мальчика за руку и глянул в его залитое слезами лицо.
- Ты еврей? Я тоже еврей. Как ты сюда попал ?
- Спрыгнул с поезда. Уже полтора года я брожу тут по деревням. Сегодня в меня стреляли...
Высокий партизан ласково опустил руку Шмулику на плечо.
- Ребята, - громко позвал он, - сына мы себе нашли. Повезло тебе, сынок, что встретился с еврейскими партизанами.
Теперь мальчик почувствовал, что он окружен близкими людьми. Услышал, что этого высокого остальные зовут Анатолием. Мальчика быстро усадили в сани, кто-то укутал его в тулуп и поднес к губам фляжку.
- Хлебни, парень, немного водки, замерз ты совсем!
Сани двинулись с места. Шмулик почувствовал, как блаженное тепло растекается по всем его жилам. Он опустил усталую голову на плечо одного из партизан и погрузился в сон.
В МОНАСТЫРЕ
Когда Шуля открыла глаза, она подумала, что это сон. Комната, в которой она лежала, была маленькая и светлая. Лучи солнца проникали через единственное оконце в Приятную полутьму комнаты, золотя маленький квадратный столик у стены, падали на пол и на кровать. Шуля протянула руки, и лучи скользнули сквозь ее пальцы на белые простыни.
Шуля закрыла глаза, пытаясь восстановить в памяти последние часы.
"Может, я все еще лежу в снегу, возле чугунной решетки монастыря, замерзаю, а чистая теплая постель мне только снится? Еще немного, и я совсем замерзну, я тогда сон кончится".
Вдруг она вспомнила про мать, которую она потеряла, когда они в страхе бежали.
- Мама, мамочка, - шевельнулись ее губы, - где ты? Жива ли?
- Что ты плачешь, девочка?
Только теперь Шуля заметила, что в комнате есть еще кто-то. Это была женщина со светлыми глазами и бледным лицом. Одетая во все черное, она сидела на стуле рядом с кроватью. Конечно, она монашка. Ведь и сестра Тереза так одевалась. Монахиня наклонилась и подала Шуле стакан молока.
- Пей, девочка, и тебе станет легче... Душа твоя чуть не отлетела прочь. Но велика милость Иисуса.
Монахиня подняла глаза к распятию, висевшему на стене над кроватью, перекрестилась и затем перекрестила Шулю.[ldn-knigi1]
Шуля попыталась подняться и сесть, но у нее остро закололо в груди, и она снова Опустилась на подушку.
- Скажите, сестрица, где я?
- Ты в безопасном месте, девочка, в монастыре сестер, покорных рабынь Божьих. Сестра Тереза принесла тебя сюда.
- Сестра Тереза, сестра Тереза...
Мысли замелькали в усталом мозгу Шули, но она не могла вспомнить, как она добралась до Терезы и что было потом. Как будто туман окутал ее мозг. В сознании осталась лишь белизна, белизна без конца и без края, н по ней черные и красные пятна.
С усилием Шуля поправила одеяло в закрыла глаза.
Проснувшись, она почувствовала, что кто-то склонился над ней и гладит ее волосы.
- Мамочка! - мгновенно вспыхнула надежда в груди. Девочка боялась открыть глаза. Чуть приподняв тяжелые веки, она увидела над собой черную шаль. Из груди девочки вырвался вздох.
-Что с тобой, девочка, где-нибудь болит?
Шуля узнала глубокий ласковый голос сестры Терезы и открыла глаза.
- Сестра Тереза, - радостно прошептала она и схватила монахиню за руку, - как хорошо, что вы со мной... Что со мной тут будет? Немцам не выдадут?
На губах монашки мелькнула грустная улыбка.
- Сестры не доносчики. Иисус велел жалеть даже врагов.
Шуля поняла, что своим вопросом выдала себя, и в растерянности замолчала.
Софья Михайловна и Тереза встречались главным образом в часы работы. Многие ночи они проводили вместе на дежурстве, беседуя о больных, врачах, работниках больницы, о событиях в мире и на фронте. Но ни Софья, ни тем более Шуля, не говорили с Терезой в больнице о себе, о своем прошлом. Как будто между ними был договор не касаться опасных тем. Но Софья чувствовала, что монахиня знает правду, и была ей благодарна за великодушное молчание.
И сейчас сестра Тереза поняла смятение девочки. Минуту помолчав, она сказала, глядя на нее :
- Ты, девочка, в монастыре. Власти пока еще уважают эти стены. Но лучше тебе здесь оставаться под именем Оните Дудайте. Только матери Анне-Беате тебе придется сказать всю правду. Монастырь - святое место, и не дай тебе Бог осквернить его ложью.
Шуля попыталась сесть, преодолевая дрожь во всем теле.
Ей очень хотелось вспомнить, как она попала в монастырь. В памяти ожили те секунды, когда она упала в снег рядом с железными воротами.
- Сестра Тереза, как я сюда попала?
- Когда я возвращалась с ночного дежурства в больнице, я нашла тебя без сознания в снегу возле ворот монастыря.
- А мама? - дрогнули бледные губы Шули. - Вы не знаете, сестра? Я ее потеряла... В нас стреляли...
Сестра молчала. Не говоря ни слова, она погладила девочку по светлой головке. Не хотела она открывать больной страшную правду.
Тело госпожи Вайс принесли в больницу той же ночью. Нашли его в переулке недалеко от ворот. Сестра Тереза не стала также рассказывать девочке, что добрый доктор Квятковский, заведующий отделением уволен с работы. Только ее оставили пока что. Литовцы еще уважали ее монашеское одеяние.
- Когда ты оправишься от болезни, я представлю тебя матери Беате. А пока не мучь себя грустными мыслями. Твое счастье, что я тебя нашла. Ухаживать за тобой будет сестра Фелиция. Постарайся выздороветь поскорее. Я уверена, что через пару дней ты уже станешь на ноги.
Во время болезни за Шулей ухаживала сестра Фелиция - та самая монахиня с водянистыми глазами, которую она увидела возле своей кровати, когда открыла глаза первый раз.
Терезу девочка видела не часто. Она была занята в больнице; вернувшись со смены, она заглядывала к Шуле, чтобы справиться о ее здоровье и бросить одобряющее слово.
Сестра Фелиция была высокая худая женщина, с жесткими, костлявыми руками, как у мужчины. Шуля пугалась этих рук с синими вздутыми венами. И было странно, что они умели осторожно перестелить Шулину постель, обтереть ее тело спиртом и сломить невольное сопротивление.
Фелиция молча делала свое дело, и указания девочке давала голосом отрывистым в монотонным, как будто обращаясь к кому-то, кто находится не здесь, а где-то далеко, н по делу, никак не связанному ни с этим местом, ни со временем. Она требовала, чтобы Шуля после еды читала благодарственную молитву, повернувшись лицом к висевшему над кроватью распятию.
Почувствовав, что силы возвращаются к ней, Шуля набралась храбрости и попросила монашку принести ей что-нибудь почитать. Вынужденное безделье было для нее невыносимым. Вокруг нее целыми днями царила полная тишина. Лишь изредка со двора доносились голоса людей и звон колоколов по утрам и вечерам. Монашка глянула на девочку и ничего не ответила. Вечером она принесла две книги. Шуля обрадовалась, но это оказались "Жития святых" и "Евангелие".