Стерпелось. Можно сказать, почти что слюбилось.
Мысленно она уже вычеркнула Аслана из своей жизни, но этот его сегодняшний визит возродил, оживил все ее годами спрятанные от самой себя тайные желания. Оказывается, она и боится его, и рада ему… Ждет.
«Я сама виновата во всем, — думала Елена, стоя у окна, — и в том, что не дождалась, и в том, что вышла замуж, поддавшись на уговоры мамы, и в том, что назвала сына не так, как хотела, в честь его отца — Асланом…»
Она видела из окна, как сновали омоновцы по двору, заглядывая во все закоулки, обследуя все подвалы, видела она и то, как вышла бабушка с собачкой, как собачка облаяла «мерседес»…
Елена вскрикнула, она уже поняла, что будет дальше.
Аслана вытащили на проезжую часть, ловко скрутили, бросили на асфальт и врезали по почкам. Земля поплыла… Аслан вскрикнул, и удар повторился. Теперь они градом сыпались на него.
«Только бы этого не видела она», — мелькнула в голове Аслана мысль, и он поднял глаза на окна ее квартиры.
Елена стояла у окна…
Один из бивших его, тот, что врезал первым, заметил его взгляд, тоже увидел Елену и, спохватившись, приказал остальным:
— Хватит. В машину его…
Заломив ему руки за спину, двое поволокли Аслана за угол, и последнее, что увидел Аслан, был «газик», в который его с силой втолкнули, ударив головой о железный борт.
Аслан потерял сознание.
Он пришел в себя только в какой-то незнакомой ему квартире. Его попытались поставить на ноги, но он падал: ноги его совсем не держали, в голове стоял сплошной туман. Тогда его поставили на колени, придерживая с боков.
— За что? — силился спросить Аслан, но не мог, из его рта раздавалось лишь шипение, текла кровь…
Его били до тех пор, пока его глаза не превратились в две узенькие щелочки. Зубов во рту почти не осталось… Боли он уже не чувствовал. Он падал, его поднимали, обливали холодной водой, приводя в чувство, и снова били.
Наконец сказали:
— Можешь сам решить, жить тебе дальше или нет. Ты должен признаться, что являешься боевиком, что приехал сюда из Грозного совершать террористические акты, что собирался свою бывшую жену завербовать в отряд снайперов, а сына воспитать воином Аллаха…
Они включили камеру, очевидно рассчитывая, что после таких побоев человек не сможет сказать им «нет». Но Аслан, собрав все свои силы, прямо в камеру произнес:
— Я не боевик. Я не хочу вербовать жену. А сына не собираюсь делать воином Аллаха…
И упал от очередного удара.
— Мы заставим тебя это сказать!
Его душили, потом отпускали, давая отдышаться, и снова включили камеру. И он сказал:
— Можете застрелить меня, но я все равно этого не скажу.
Его били долго — до самого вечера. Методично и скрупулезно, по очереди, отдыхая от тяжелого физического труда. Все это время молчаливый человек с камерой сидел на стуле и ждал. Несколько раз он включал камеру, но Аслан снова отказывался говорить…
…За окнами уже темнело. Люди, которые вытрясали из Аслана душу, переговаривались между собой:
— Сколько еще? Неужели так и не признается?
Аслан молчал. У него не было сил даже говорить им, что ничего не скажет. Потом он сквозь затекшие веки видел, как они принесли бутылку с водой, насыпали туда что-то из маленького пакетика, который затем сунули Аслану в карман.
«Наркотики», — догадался Аслан.
Аслану широко открыли рот, вставили что-то в рот, чтобы не мог его закрыть, и опустили глубоко-глубоко горлышко бутылки, чтобы он не мог выплюнуть. Аслана рвало, они снова заливали в него жидкость. Потом на время прекратили процедуру, опять велели во всем «сознаваться». И в десятый, сотый раз ему диктовали текст для камеры:
— Я приехал завербовать жену в снайперы и забрать сына, чтобы воспитать его воином Аллаха…
А он только отрицательно мотал головой.
Наконец привели понятых, которых ничуть не удивил истерзанный вид задержанного. На глазах у них из кармана Аслана вытащили гранату РГД-5, взрыватель к ней, надорванный пакетик с героином, газовый пистолет, восемьсот долларов.
— Имей в виду, — сказали ему, — доллары фальшивые — это для тебя еще одна статья.
Составили протокол, когда уже совсем стемнело.
Аслана приволокли в какое-то казенное помещение и там продолжали избивать, только теперь это были другие люди.
Эти, новые, били с какой-то непонятной Аслану звериной радостью, словно душу отводили…
Били его и приговаривали:
— Это тебе за Минутку, теперь за Витька, — за всех наших братьев, которые там погибли, за наш район, это — за Заводской, а это — за Старопромысловский…
Он провалился в черную пустоту…
Очнулся от новых побоев.
— Что теперь с ним делать? — переговаривались они.
— Может, перевезти в ИВС?
— Куда? — не расслышал от ударов голоса своего «коллеги» один из палачей.
— Баран, — ответил первый, — в изолятор временного содержания.
— Далеко?
— Рядом, в Химках, — бодро ответил третий, успевший отдохнуть от изнурительного избиения чеченского «врага».
— Давай вставай! — Это уже было обращено к Аслану.
Но Аслан не мог держаться на ногах. Его челюсть была выбита. Он не мог вздохнуть — так резко болели грудь, спина, почки, бока.
Дежурные в ИВС отказались принимать его в таком виде.
Тогда у них возникла новая идея:
— Отвезем его на Восьмого Марта…
— Он же все слышит! — Второй заметил, что Аслан шевельнулся.
— Сейчас забудет, — ответил первый.
После чего его снова «погрузили» в тьму беспамятства. Аслан пришел в себя все в том же «газике». Он уже не понимал, утро сейчас или вечер, в глазах было темно, он думал только об одном: «Быстрей бы убили…»
Но, судя по всему, это в намерения палачей не входило. Везли его долго, часа два, по крайней мере, так казалось Аслану. Наконец «газик» остановился у больших железных ворот. Это оказалась больница.
Его бросили в коридоре, а сами палачи пошли в кабинет, из которого врач так и не вышел, чтобы взглянуть на больного.
— Господи, — склонилась над Асланом проходящая мимо санитарка-старушка, — кто же это тебя так?
Аслан не смог ответить. Открылась дверь кабинета, палачи вышли со справкой, очевидно, той, которая была им нужна.
— Может, помочь чем, сынок? — Старушка пыталась вытереть кровь на лице лежащего на полу Аслана.
— Иди, мамаша, по своим делам! — грубо скомандовал один из палачей и оттолкнул старушку. — Нечего наркоманов жалеть!
Старушка с жалостью посмотрела вслед утаскиваемому палачами Аслану, покачала говолой:
— Господи, когда же все это кончится!..
— Гляди не болтай у меня, — оглянулся один из палачей, — а то для тебя прямо сейчас все и кончится…
Второй засмеялся. Очевидно, это была шутка.
— Куда теперь? — спросил первый, когда они вышли во двор больницы.
— Петрович сказал, челюсть надо ему вправить, — другой показал в неведомом Аслану направлении — туда.
«Заботятся, гады», — мелькнуло в сознании Аслана.
Тащили его недолго. Новое помещение находилось неподалеку от больницы. Аслан увидел только белый халат, белую маску на лице костоправа, который собирался вправить ему челюсть, и потерял сознание от острой боли, пронизавшей все его тело…
Пришел в себя он на бетонном полу. Боли он уже не чувствовал. И не думал о том, что с ним вообще будет дальше. Но почему-то беспокоил вопрос: «Неужели это Елена сообщила им, что я был у нее? Ведь они взяли меня буквально через десять минут после того, как я вошел в ее квартиру. И это не проверка паспортного режима. И не облава на террористов. Омоновцы действовали целенаправленно…»
Аслан гнал от себя подобные мысли, но его сознание снова и снова возвращалось к этому: «У нее своя семья, другая жизнь, я для нее — препятствие, возможно, даже напоминание о сделанной ошибке… Может, это и к лучшему, что у сына другой отец и что в его документах не будет написано: „Чеченец“… Хотя он, как она однажды сказала, моя копия. Бедный мальчик, только бы ему не пришлось пережить всех страданий, которые выпали на мою долю только потому, что я чеченец…»
Он вспомнил о том, с какой гордостью отец говорил ему о его происхождении. Древний княжеский род Магомадовых был известен не только в Грозном. Аслан всегда гордился своими предками. Даже тогда, когда в армии впервые в жизни услышал от «дедов» презрительное, обращенное к нему:
— Чечня!
Аслан ответил с гордостью:
— Да, я чеченец и горжусь этим.
«Деды» растерялись, они ожидали чего угодно: ответных оскорблений, драки, обид, но только не такого спокойного, гордого ответа.
С этого момента все вокруг словно забыли о его происхождении, и ни разу до конца службы никто не осмелился напомнить ему об этом.
Аслан рассказал своей матери о том, что в Москве у него есть сын, рассказал и об отношениях с родителями Елены. Мама Аслана рассудила, как всегда, мудро:
— Без родительского благословения, сынок, счастья не будет… Но если ты любишь и если она тоже тебя любит, то быть вам вместе вопреки всем обстоятельствам, козням всех врагов, которые только укрепят ваши чувства…
— Я очень скучаю по сыну, — говорил матери Аслан, — хочу его видеть, но боюсь мешать ее жизни, да и Сереже сейчас лучше не знать о своем отце…
— Если это твоя кровь, — так же спокойно и степенно отвечала мать, — то он тоже скучает и рано или поздно потянется к родному отцу, но не торопи события…
И Аслан ждал.
Голова раскалывалась, думать больше не было сил. Аслан провалился в глубокие расщелины памяти, ему почудился знакомый запах старых вещей, почти забытые голоса…
Аслан встал и пошел, открыл дверь в другую комнату и… очутился в темной комнатке с низким потолком — в крестьянской избе в три маленьких окошка, расположенных низко над полом, через них сильно бил свет луны с улицы. Комната слева была во тьме, но угадывался стол со стульями, и вроде там кто-то сидел. Из окна виделись сугробы снега, аккуратно отметенные к концам протоптанной дорожки, — так было принято у них чистить улицы. Что-то очень знакомое…
Аслан узнал эту избушку с островерхой крышей, как монашеский куколь укрывшейся между трех кирпичных двухэтажек — эдакая присевшая бабушка. В этой избушке жила его бабушка до конца своих дней, как ни звали ее сыновья переселиться в новый, только что выстроенный кирпичный дом — та ни в какую.
И тут услышал Аслан голос бабушки, она позвала его ласково:
— Асланушка, иди ко мне… Сядь со мною…
— Бабушка…
Аслан прижался к ее лицу щекой. Она погладила его по голове своей сильной шершавой рукой:
— Узнал меня, внучек?
— Да, бабушка, но ты же умерла?
— Умерла, умерла, но вот решила с тобой повидаться. Здесь можно…
— Да ведь твою избушку снесли двадцать лет назад!
— Ничего, что нету, мне разрешили побыть здесь недолго.
— Так это что, теперь комната свиданий, что ли?
— Свиданий, внучек… Как ты, родной?
Аслану захотелось поцеловать ее, но что-то не пускало, она почему-то отстранилась в глубь комнаты, лицо ее уплыло куда-то, но рука так же сильно продолжала гладить Аслана по голове.
— Плохо, бабушка, помираю, видно…
Бабушка начала всхлипывать, плакать, утирая глаза краем ладони, Аслан вспомнил: она всегда так делала. Аслан взял ее руку в свою, а руки уже не видно, и лицо ее растаяло на глазах, остался только последний шепот:
— Иди туда, там тебя любят…
— Куда — туда, бабушка?
Все, и нет ее. Растаяла бабушка Аслана вместе со своей ветхой избушкой.
«На тот свет зовет, что ли?» — думал Аслан, приходя в себя, со стоном поворачиваясь на другой бок.
7
Мысленно она уже вычеркнула Аслана из своей жизни, но этот его сегодняшний визит возродил, оживил все ее годами спрятанные от самой себя тайные желания. Оказывается, она и боится его, и рада ему… Ждет.
«Я сама виновата во всем, — думала Елена, стоя у окна, — и в том, что не дождалась, и в том, что вышла замуж, поддавшись на уговоры мамы, и в том, что назвала сына не так, как хотела, в честь его отца — Асланом…»
Она видела из окна, как сновали омоновцы по двору, заглядывая во все закоулки, обследуя все подвалы, видела она и то, как вышла бабушка с собачкой, как собачка облаяла «мерседес»…
Елена вскрикнула, она уже поняла, что будет дальше.
Аслана вытащили на проезжую часть, ловко скрутили, бросили на асфальт и врезали по почкам. Земля поплыла… Аслан вскрикнул, и удар повторился. Теперь они градом сыпались на него.
«Только бы этого не видела она», — мелькнула в голове Аслана мысль, и он поднял глаза на окна ее квартиры.
Елена стояла у окна…
Один из бивших его, тот, что врезал первым, заметил его взгляд, тоже увидел Елену и, спохватившись, приказал остальным:
— Хватит. В машину его…
Заломив ему руки за спину, двое поволокли Аслана за угол, и последнее, что увидел Аслан, был «газик», в который его с силой втолкнули, ударив головой о железный борт.
Аслан потерял сознание.
Он пришел в себя только в какой-то незнакомой ему квартире. Его попытались поставить на ноги, но он падал: ноги его совсем не держали, в голове стоял сплошной туман. Тогда его поставили на колени, придерживая с боков.
— За что? — силился спросить Аслан, но не мог, из его рта раздавалось лишь шипение, текла кровь…
Его били до тех пор, пока его глаза не превратились в две узенькие щелочки. Зубов во рту почти не осталось… Боли он уже не чувствовал. Он падал, его поднимали, обливали холодной водой, приводя в чувство, и снова били.
Наконец сказали:
— Можешь сам решить, жить тебе дальше или нет. Ты должен признаться, что являешься боевиком, что приехал сюда из Грозного совершать террористические акты, что собирался свою бывшую жену завербовать в отряд снайперов, а сына воспитать воином Аллаха…
Они включили камеру, очевидно рассчитывая, что после таких побоев человек не сможет сказать им «нет». Но Аслан, собрав все свои силы, прямо в камеру произнес:
— Я не боевик. Я не хочу вербовать жену. А сына не собираюсь делать воином Аллаха…
И упал от очередного удара.
— Мы заставим тебя это сказать!
Его душили, потом отпускали, давая отдышаться, и снова включили камеру. И он сказал:
— Можете застрелить меня, но я все равно этого не скажу.
Его били долго — до самого вечера. Методично и скрупулезно, по очереди, отдыхая от тяжелого физического труда. Все это время молчаливый человек с камерой сидел на стуле и ждал. Несколько раз он включал камеру, но Аслан снова отказывался говорить…
…За окнами уже темнело. Люди, которые вытрясали из Аслана душу, переговаривались между собой:
— Сколько еще? Неужели так и не признается?
Аслан молчал. У него не было сил даже говорить им, что ничего не скажет. Потом он сквозь затекшие веки видел, как они принесли бутылку с водой, насыпали туда что-то из маленького пакетика, который затем сунули Аслану в карман.
«Наркотики», — догадался Аслан.
Аслану широко открыли рот, вставили что-то в рот, чтобы не мог его закрыть, и опустили глубоко-глубоко горлышко бутылки, чтобы он не мог выплюнуть. Аслана рвало, они снова заливали в него жидкость. Потом на время прекратили процедуру, опять велели во всем «сознаваться». И в десятый, сотый раз ему диктовали текст для камеры:
— Я приехал завербовать жену в снайперы и забрать сына, чтобы воспитать его воином Аллаха…
А он только отрицательно мотал головой.
Наконец привели понятых, которых ничуть не удивил истерзанный вид задержанного. На глазах у них из кармана Аслана вытащили гранату РГД-5, взрыватель к ней, надорванный пакетик с героином, газовый пистолет, восемьсот долларов.
— Имей в виду, — сказали ему, — доллары фальшивые — это для тебя еще одна статья.
Составили протокол, когда уже совсем стемнело.
Аслана приволокли в какое-то казенное помещение и там продолжали избивать, только теперь это были другие люди.
Эти, новые, били с какой-то непонятной Аслану звериной радостью, словно душу отводили…
Били его и приговаривали:
— Это тебе за Минутку, теперь за Витька, — за всех наших братьев, которые там погибли, за наш район, это — за Заводской, а это — за Старопромысловский…
Он провалился в черную пустоту…
Очнулся от новых побоев.
— Что теперь с ним делать? — переговаривались они.
— Может, перевезти в ИВС?
— Куда? — не расслышал от ударов голоса своего «коллеги» один из палачей.
— Баран, — ответил первый, — в изолятор временного содержания.
— Далеко?
— Рядом, в Химках, — бодро ответил третий, успевший отдохнуть от изнурительного избиения чеченского «врага».
— Давай вставай! — Это уже было обращено к Аслану.
Но Аслан не мог держаться на ногах. Его челюсть была выбита. Он не мог вздохнуть — так резко болели грудь, спина, почки, бока.
Дежурные в ИВС отказались принимать его в таком виде.
Тогда у них возникла новая идея:
— Отвезем его на Восьмого Марта…
— Он же все слышит! — Второй заметил, что Аслан шевельнулся.
— Сейчас забудет, — ответил первый.
После чего его снова «погрузили» в тьму беспамятства. Аслан пришел в себя все в том же «газике». Он уже не понимал, утро сейчас или вечер, в глазах было темно, он думал только об одном: «Быстрей бы убили…»
Но, судя по всему, это в намерения палачей не входило. Везли его долго, часа два, по крайней мере, так казалось Аслану. Наконец «газик» остановился у больших железных ворот. Это оказалась больница.
Его бросили в коридоре, а сами палачи пошли в кабинет, из которого врач так и не вышел, чтобы взглянуть на больного.
— Господи, — склонилась над Асланом проходящая мимо санитарка-старушка, — кто же это тебя так?
Аслан не смог ответить. Открылась дверь кабинета, палачи вышли со справкой, очевидно, той, которая была им нужна.
— Может, помочь чем, сынок? — Старушка пыталась вытереть кровь на лице лежащего на полу Аслана.
— Иди, мамаша, по своим делам! — грубо скомандовал один из палачей и оттолкнул старушку. — Нечего наркоманов жалеть!
Старушка с жалостью посмотрела вслед утаскиваемому палачами Аслану, покачала говолой:
— Господи, когда же все это кончится!..
— Гляди не болтай у меня, — оглянулся один из палачей, — а то для тебя прямо сейчас все и кончится…
Второй засмеялся. Очевидно, это была шутка.
— Куда теперь? — спросил первый, когда они вышли во двор больницы.
— Петрович сказал, челюсть надо ему вправить, — другой показал в неведомом Аслану направлении — туда.
«Заботятся, гады», — мелькнуло в сознании Аслана.
Тащили его недолго. Новое помещение находилось неподалеку от больницы. Аслан увидел только белый халат, белую маску на лице костоправа, который собирался вправить ему челюсть, и потерял сознание от острой боли, пронизавшей все его тело…
Пришел в себя он на бетонном полу. Боли он уже не чувствовал. И не думал о том, что с ним вообще будет дальше. Но почему-то беспокоил вопрос: «Неужели это Елена сообщила им, что я был у нее? Ведь они взяли меня буквально через десять минут после того, как я вошел в ее квартиру. И это не проверка паспортного режима. И не облава на террористов. Омоновцы действовали целенаправленно…»
Аслан гнал от себя подобные мысли, но его сознание снова и снова возвращалось к этому: «У нее своя семья, другая жизнь, я для нее — препятствие, возможно, даже напоминание о сделанной ошибке… Может, это и к лучшему, что у сына другой отец и что в его документах не будет написано: „Чеченец“… Хотя он, как она однажды сказала, моя копия. Бедный мальчик, только бы ему не пришлось пережить всех страданий, которые выпали на мою долю только потому, что я чеченец…»
Он вспомнил о том, с какой гордостью отец говорил ему о его происхождении. Древний княжеский род Магомадовых был известен не только в Грозном. Аслан всегда гордился своими предками. Даже тогда, когда в армии впервые в жизни услышал от «дедов» презрительное, обращенное к нему:
— Чечня!
Аслан ответил с гордостью:
— Да, я чеченец и горжусь этим.
«Деды» растерялись, они ожидали чего угодно: ответных оскорблений, драки, обид, но только не такого спокойного, гордого ответа.
С этого момента все вокруг словно забыли о его происхождении, и ни разу до конца службы никто не осмелился напомнить ему об этом.
Аслан рассказал своей матери о том, что в Москве у него есть сын, рассказал и об отношениях с родителями Елены. Мама Аслана рассудила, как всегда, мудро:
— Без родительского благословения, сынок, счастья не будет… Но если ты любишь и если она тоже тебя любит, то быть вам вместе вопреки всем обстоятельствам, козням всех врагов, которые только укрепят ваши чувства…
— Я очень скучаю по сыну, — говорил матери Аслан, — хочу его видеть, но боюсь мешать ее жизни, да и Сереже сейчас лучше не знать о своем отце…
— Если это твоя кровь, — так же спокойно и степенно отвечала мать, — то он тоже скучает и рано или поздно потянется к родному отцу, но не торопи события…
И Аслан ждал.
Голова раскалывалась, думать больше не было сил. Аслан провалился в глубокие расщелины памяти, ему почудился знакомый запах старых вещей, почти забытые голоса…
Аслан встал и пошел, открыл дверь в другую комнату и… очутился в темной комнатке с низким потолком — в крестьянской избе в три маленьких окошка, расположенных низко над полом, через них сильно бил свет луны с улицы. Комната слева была во тьме, но угадывался стол со стульями, и вроде там кто-то сидел. Из окна виделись сугробы снега, аккуратно отметенные к концам протоптанной дорожки, — так было принято у них чистить улицы. Что-то очень знакомое…
Аслан узнал эту избушку с островерхой крышей, как монашеский куколь укрывшейся между трех кирпичных двухэтажек — эдакая присевшая бабушка. В этой избушке жила его бабушка до конца своих дней, как ни звали ее сыновья переселиться в новый, только что выстроенный кирпичный дом — та ни в какую.
И тут услышал Аслан голос бабушки, она позвала его ласково:
— Асланушка, иди ко мне… Сядь со мною…
— Бабушка…
Аслан прижался к ее лицу щекой. Она погладила его по голове своей сильной шершавой рукой:
— Узнал меня, внучек?
— Да, бабушка, но ты же умерла?
— Умерла, умерла, но вот решила с тобой повидаться. Здесь можно…
— Да ведь твою избушку снесли двадцать лет назад!
— Ничего, что нету, мне разрешили побыть здесь недолго.
— Так это что, теперь комната свиданий, что ли?
— Свиданий, внучек… Как ты, родной?
Аслану захотелось поцеловать ее, но что-то не пускало, она почему-то отстранилась в глубь комнаты, лицо ее уплыло куда-то, но рука так же сильно продолжала гладить Аслана по голове.
— Плохо, бабушка, помираю, видно…
Бабушка начала всхлипывать, плакать, утирая глаза краем ладони, Аслан вспомнил: она всегда так делала. Аслан взял ее руку в свою, а руки уже не видно, и лицо ее растаяло на глазах, остался только последний шепот:
— Иди туда, там тебя любят…
— Куда — туда, бабушка?
Все, и нет ее. Растаяла бабушка Аслана вместе со своей ветхой избушкой.
«На тот свет зовет, что ли?» — думал Аслан, приходя в себя, со стоном поворачиваясь на другой бок.
7
Уже с первой ее фразы в голосе слышалась такая беззащитность и в то же время такая надежда на то, будто я именно тот человек, который способен ей помочь, что сомнений у меня не оставалось: я возьмусь за это дело. Просто не смогу ей отказать. И вовсе не потому, что я такой уж слабохарактерный.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента