Страница:
Но уклоняете вы взгляды…
Да! Взглядом вы боитесь сжечь
Меж нами вставшие преграды!
Он умолк. Лена помолчала, потом заговорила:
— Даже не знаю, что вам сказать. Слова очень точные. Лучше и не скажешь. Я имею в виду — «вставшие преграды»…
Они оба понимали, о чем она говорит. Но Васнецов решил, что ни за что не сдастся.
С тех пор они иногда виделись, но каждый раз рядом с Леной был муж. Виктору казалось, что Лена смотрит на него как-то по-особенному, словно ждет чего-то, какого-то решительного шага с его стороны. Но Васнецов хоть и славился своими строгостью и требовательностью — одним словом, сильным характером, не решался даже намекнуть Лене о том, что он на самом деле испытывает, какие чувства обуревают его. Он просто любил ее и был счастлив, что она есть на свете. Он даже не ревновал ее к мужу, поскольку как-то не связывал их воедино, хотя появлялись они на его горизонте всегда вместе.
Виктор просто ждал. Он почему-то был уверен, что рано или поздно все решится само собой, и Лена каким-то образом станет его. Они были еще молоды, а ведь впереди вся жизнь. Ему только двадцать девять, он на хорошем счету у начальства, и когда получит очередную звездочку, тогда уже можно будет предпринимать какие-то шаги в личной жизни. Хотелось предложить любимой женщине не только руку и сердце, но и что-то более конкретное, в виде звездочки на погонах и оклада повыше. Это были даже не мечты, а расчет. Его повысят в звании — и как награду он получит женщину, которую любит. Почему-то Виктор был уверен, что Лена ждет его так же, как он ее. Потому что всегда, всегда ловил в ее взгляде немой вопрос. А Володя не помеха. Он уйдет сам, как только узнает, что его жена полюбила другого. Поэтому к Володе он относился как к близкому человеку, которого берегут и не огорчают преждевременно.
Работа следователя Васнецову нравилась. Он любил поломать голову над решением задач еще со школьной скамьи, а здесь приходилось напрягать мозги покруче. Он гордился собой и мысленно всегда одобрял себя, когда приходило правильное решение.
Два дня назад, когда в кабинет ввели москвича Плетнева, подозреваемого в убийстве и к тому же оказавшегося бывшим спецназовцем, Васнецов испытал чувство, которое испытывает охотник, обнаружив дичь. Проводя допрос, он прощупывал Плетнева и все ожидал, когда тот допустит ошибку. Но москвич отвечал логично и подловить его никак не удавалось, хотя и выглядел он неважнецки — уставший, невыспавшийся. Еще бы, провести ночь в «обезьяннике» среди отбросов общества — испытание не из легких. Но Васнецов не терял надежды и был очень разочарован, когда начальство велело отпустить Плетнева. Нашлись заступники, и Васнецов не сомневался — по звонку из Москвы. Сегодня, едва он пришел на работу, ему доложили, что задержаны два типа, оказавшие вооруженное сопротивление наряду милиции. Самое интересное, что один из них оказался тем самым Плетневым. Фамилия второго вызвала у Васнецова сильное удивление. Имя Турецкого совсем недавно прозвучало в городе в связи с расследованием дела об энергетическом кризисе. Васнецов тогда еще подумал, что вот к чему нужно стремиться. Чтобы его имя произносили в Новороссийске так же уважительно, как имя московского важняка. Но прошло совсем короткое время, и вот уже Турецкий всплывает в связи с совсем другими обстоятельствами, да еще вместе с Плетневым, человеком подозрительным и лично Васнецову антипатичным. Чего уж душой кривить, себе можно признаться, что взыграло в следователе уязвленное самолюбие. Не дали ему самому провести следственные действия в отношении задержанного Плетнева, а Васнецов нюхом чувствовал — дело нечисто. Плетнев каким-то образом связан с убийством проститутки Гавриленко. Конечно, не он убивал. Но что-то его связывало с ней.
Что же происходит прямо под носом Васнецова, а он не имеет об этом ни малейшего представления? Почему Турецкий оказался замешанным в странной истории с оказанием вооруженного сопротивления? Как человек закона, он и должен был этой букве закона подчиниться, не противостоять правоохранительным органам. А тут не просто оказание сопротивления, а со стрельбой. Что такого они оба делали на заброшенной стройке, что им пришлось применить оружие при задержании? И главное — откуда у них оружие?
Васнецов продумал план допроса и решил начать с Плетнева. Человек в течение трех дней второй раз попадает в отделение милиции, с него первого логично и начать.
Плетнев зашел уверенно, без нервозности, хотя в прошлый раз он едва держал себя в руках, Васнецов тогда с удовлетворением подметил это. И если бы не звонок начальства, он бы успел хорошенько попортить нервы Плетневу. Но увы — не удалось. Так, прочь обиды, еще можно и отыграться.
Васнецов молча указал на стул напротив себя, и Плетнев вольготно расселся, положив ногу на ногу. Чувствует себя уверенно, подметил следователь.
— Гражданин Плетнев, как вы и гражданин Турецкий оказались на стройке? — приступил к допросу Васнецов.
— Скрывались от преследователей, — четко отрапортовал Плетнев.
— А кто открыл стрельбу на стройке?
— Двое мужчин. Те, которые напали на меня в гостинице «Ставрида».
— И почему они стреляли? Что им от вас нужно?
— Не знаю. Они преследовали меня… То есть нас.
— Но милиционеры, задержавшие вас, утверждают, что вы оказали вооруженное сопротивление.
— У нас не было оружия. Ошибочка произошла. Ваши не разобрались. Это бродяга, бомж, афганский ветеран, оружие его. Он не в себе был. Подумал, что на него нападают, ну и…
— Да, после войны многие ведут себя неадекватно, — многозначительно подтвердил слова допрашиваемого следователь.
— Никто не застрахован, — пожал плечами Плетнев. Он был настроен держать себя в руках и на всякие мелкие уколы и намеки старлея не реагировать. Да, Антон тоже воевал, да, лечился после этого… долго… Горячий, так он всегда таким был, на военное прошлое сваливать свою вспыльчивость не собирается. Ну если честно, то немножко стал вспыльчивее… А этот безусый в своих профессорских очечках хрен что понимает в жизни ветеранов хоть чеченской, хоть афганской войн…
— Ясно… Но вот какая закавыка, гражданин Плетнев, — довольно ехидно продолжил Васнецов. — Тех двоих мужчин, которых вы уже второй раз пытаетесь мне описать, никто, кроме вас, не видел. Ни в «Ставриде», ни на стройке. Вам не кажется это странным?
— Ничуть… Если бы при совершении преступлений всегда были свидетели, это сильно облегчило бы следствие. И с преступностью было бы бороться куда как легче. Может, она бы тогда в разы снизилась. Но увы — сами знаете, как часто отсутствие свидетелей осложняет следствие.
Васнецов поправил очки и внимательно посмотрел на Плетнева.
— Не могу с вами не согласиться, — наконец после продолжительной паузы признался он, а сам подумал: ишь как разговорился. Да с ним не поспоришь, все правильно говорит, прямо как лекцию читает…
Плетнев сочувствующе вздохнул и развел руками. Дескать, и рад бы помочь следователю, да не могу. Чем богаты, тем и рады…
Но у Васнецова был заготовлен козырь, и он очень надеялся, что если Плетнев выкрутится и из этой ситуации, то во всяком случае кровь он ему попортит.
4
Да! Взглядом вы боитесь сжечь
Меж нами вставшие преграды!
Он умолк. Лена помолчала, потом заговорила:
— Даже не знаю, что вам сказать. Слова очень точные. Лучше и не скажешь. Я имею в виду — «вставшие преграды»…
Они оба понимали, о чем она говорит. Но Васнецов решил, что ни за что не сдастся.
С тех пор они иногда виделись, но каждый раз рядом с Леной был муж. Виктору казалось, что Лена смотрит на него как-то по-особенному, словно ждет чего-то, какого-то решительного шага с его стороны. Но Васнецов хоть и славился своими строгостью и требовательностью — одним словом, сильным характером, не решался даже намекнуть Лене о том, что он на самом деле испытывает, какие чувства обуревают его. Он просто любил ее и был счастлив, что она есть на свете. Он даже не ревновал ее к мужу, поскольку как-то не связывал их воедино, хотя появлялись они на его горизонте всегда вместе.
Виктор просто ждал. Он почему-то был уверен, что рано или поздно все решится само собой, и Лена каким-то образом станет его. Они были еще молоды, а ведь впереди вся жизнь. Ему только двадцать девять, он на хорошем счету у начальства, и когда получит очередную звездочку, тогда уже можно будет предпринимать какие-то шаги в личной жизни. Хотелось предложить любимой женщине не только руку и сердце, но и что-то более конкретное, в виде звездочки на погонах и оклада повыше. Это были даже не мечты, а расчет. Его повысят в звании — и как награду он получит женщину, которую любит. Почему-то Виктор был уверен, что Лена ждет его так же, как он ее. Потому что всегда, всегда ловил в ее взгляде немой вопрос. А Володя не помеха. Он уйдет сам, как только узнает, что его жена полюбила другого. Поэтому к Володе он относился как к близкому человеку, которого берегут и не огорчают преждевременно.
Работа следователя Васнецову нравилась. Он любил поломать голову над решением задач еще со школьной скамьи, а здесь приходилось напрягать мозги покруче. Он гордился собой и мысленно всегда одобрял себя, когда приходило правильное решение.
Два дня назад, когда в кабинет ввели москвича Плетнева, подозреваемого в убийстве и к тому же оказавшегося бывшим спецназовцем, Васнецов испытал чувство, которое испытывает охотник, обнаружив дичь. Проводя допрос, он прощупывал Плетнева и все ожидал, когда тот допустит ошибку. Но москвич отвечал логично и подловить его никак не удавалось, хотя и выглядел он неважнецки — уставший, невыспавшийся. Еще бы, провести ночь в «обезьяннике» среди отбросов общества — испытание не из легких. Но Васнецов не терял надежды и был очень разочарован, когда начальство велело отпустить Плетнева. Нашлись заступники, и Васнецов не сомневался — по звонку из Москвы. Сегодня, едва он пришел на работу, ему доложили, что задержаны два типа, оказавшие вооруженное сопротивление наряду милиции. Самое интересное, что один из них оказался тем самым Плетневым. Фамилия второго вызвала у Васнецова сильное удивление. Имя Турецкого совсем недавно прозвучало в городе в связи с расследованием дела об энергетическом кризисе. Васнецов тогда еще подумал, что вот к чему нужно стремиться. Чтобы его имя произносили в Новороссийске так же уважительно, как имя московского важняка. Но прошло совсем короткое время, и вот уже Турецкий всплывает в связи с совсем другими обстоятельствами, да еще вместе с Плетневым, человеком подозрительным и лично Васнецову антипатичным. Чего уж душой кривить, себе можно признаться, что взыграло в следователе уязвленное самолюбие. Не дали ему самому провести следственные действия в отношении задержанного Плетнева, а Васнецов нюхом чувствовал — дело нечисто. Плетнев каким-то образом связан с убийством проститутки Гавриленко. Конечно, не он убивал. Но что-то его связывало с ней.
Что же происходит прямо под носом Васнецова, а он не имеет об этом ни малейшего представления? Почему Турецкий оказался замешанным в странной истории с оказанием вооруженного сопротивления? Как человек закона, он и должен был этой букве закона подчиниться, не противостоять правоохранительным органам. А тут не просто оказание сопротивления, а со стрельбой. Что такого они оба делали на заброшенной стройке, что им пришлось применить оружие при задержании? И главное — откуда у них оружие?
Васнецов продумал план допроса и решил начать с Плетнева. Человек в течение трех дней второй раз попадает в отделение милиции, с него первого логично и начать.
Плетнев зашел уверенно, без нервозности, хотя в прошлый раз он едва держал себя в руках, Васнецов тогда с удовлетворением подметил это. И если бы не звонок начальства, он бы успел хорошенько попортить нервы Плетневу. Но увы — не удалось. Так, прочь обиды, еще можно и отыграться.
Васнецов молча указал на стул напротив себя, и Плетнев вольготно расселся, положив ногу на ногу. Чувствует себя уверенно, подметил следователь.
— Гражданин Плетнев, как вы и гражданин Турецкий оказались на стройке? — приступил к допросу Васнецов.
— Скрывались от преследователей, — четко отрапортовал Плетнев.
— А кто открыл стрельбу на стройке?
— Двое мужчин. Те, которые напали на меня в гостинице «Ставрида».
— И почему они стреляли? Что им от вас нужно?
— Не знаю. Они преследовали меня… То есть нас.
— Но милиционеры, задержавшие вас, утверждают, что вы оказали вооруженное сопротивление.
— У нас не было оружия. Ошибочка произошла. Ваши не разобрались. Это бродяга, бомж, афганский ветеран, оружие его. Он не в себе был. Подумал, что на него нападают, ну и…
— Да, после войны многие ведут себя неадекватно, — многозначительно подтвердил слова допрашиваемого следователь.
— Никто не застрахован, — пожал плечами Плетнев. Он был настроен держать себя в руках и на всякие мелкие уколы и намеки старлея не реагировать. Да, Антон тоже воевал, да, лечился после этого… долго… Горячий, так он всегда таким был, на военное прошлое сваливать свою вспыльчивость не собирается. Ну если честно, то немножко стал вспыльчивее… А этот безусый в своих профессорских очечках хрен что понимает в жизни ветеранов хоть чеченской, хоть афганской войн…
— Ясно… Но вот какая закавыка, гражданин Плетнев, — довольно ехидно продолжил Васнецов. — Тех двоих мужчин, которых вы уже второй раз пытаетесь мне описать, никто, кроме вас, не видел. Ни в «Ставриде», ни на стройке. Вам не кажется это странным?
— Ничуть… Если бы при совершении преступлений всегда были свидетели, это сильно облегчило бы следствие. И с преступностью было бы бороться куда как легче. Может, она бы тогда в разы снизилась. Но увы — сами знаете, как часто отсутствие свидетелей осложняет следствие.
Васнецов поправил очки и внимательно посмотрел на Плетнева.
— Не могу с вами не согласиться, — наконец после продолжительной паузы признался он, а сам подумал: ишь как разговорился. Да с ним не поспоришь, все правильно говорит, прямо как лекцию читает…
Плетнев сочувствующе вздохнул и развел руками. Дескать, и рад бы помочь следователю, да не могу. Чем богаты, тем и рады…
Но у Васнецова был заготовлен козырь, и он очень надеялся, что если Плетнев выкрутится и из этой ситуации, то во всяком случае кровь он ему попортит.
4
В вагоне пассажиры спешно собирали вещи, и Крюкин прилип к окну. Поезд замедлял ход, и некоторые встречающие бежали по перрону вдоль вагонов, заглядывая в окна. На лицах улыбки, словно великое счастье их ожидает в этих вагонах. Уже слышались приветственные крики, пассажиры махали встречающим из окон. Крюкина никто не встречал, и он с рюкзачком вышел одним из первых.
В Новороссийске он не бывал много лет и пришлось спросить на привокзальной площади, как добраться до улицы Ленина. Таксисты наперебой предлагали свои услуги, но заламывали такие цены, что он сразу отсекал их.
— Да я за такие бабки могу назад в Пермь вернуться! — злобно выкрикнул он в лицо молодому амбалу, который небрежным движением крутил в руке ключ от машины.
— Ну и возвращайся, своих таких полно… — спокойно ответил тот, бросив быстрый взгляд на наколки на руке Крюкина.
Но нашлась нормальная тетка, которая сказала, что нужный ему автобус на той стороне площади, а к улице Ленина ехать минут двадцать. Но нужно выйти немного раньше, потому что по самой улице автобус не идет. Только до перекрестка.
Всю дорогу он стоял — автобус брали штурмом, и мест, конечно, на всех не хватило. Крюкин с любопытством смотрел в окно и думал, примет его тетка Варя или даже калитку не откроет. Своим угрюмым нравом она очень отличалась от всех родственников, которых когда-то было много, но порода почему-то оказалась не из живучих, и вся родня вымерла за последние лет десять, словно их поразила чума. Даже молодые — двоюродный брат Сенька угодил под трактор, уснув спьяну в поле, троюродный брат Петр упал со скалы в Гурзуфе, опять же по пьяни. Сестра Женя в свои сорок умерла от рака груди, оставив двух ребятишек, которых забрали в детдом, потому что ее муж уже несколько лет как срывался от алиментов, и его поиски не дали никаких результатов. Все эти похоронные новости в своих редких письмах Крюкину сообщала его тетка Варя, единственная родственница, которую он считал близкой родней.
Автобус остановился на перекрестке улиц Павлова и Ленина и нужно было пройти почти всю улицу Ленина. Вот эти места Крюкин уже начал вспоминать, потому что когда-то бегал здесь еще мальчишкой. Он шел не спеша, рюкзачок в такт его шагам подпрыгивал за спиной. Надо было бы тетке какой-нибудь подарок купить, задобрить ее, запоздало подумал он, но потом решил, что лучше даст ей сколько-нибудь денег, посмотрит по обстоятельствам. А то ведь неизвестно, как она его примет. Что ж зря тратиться?
За невысоким забором он услышал собачье тявканье и увидел пацана лет пятнадцати. Тот нашел себе забаву, и она Крюкину совсем не понравилась.
— Слышь, пацан, — обратился Крюкин к подростку, который с тоскующим видом пинал ногой мяч, пытаясь попасть в собачью конуру, как в футбольные ворота. Изнутри раздавался жалобный визг. — Ты зачем пса мучаешь?
— Мой пес, хочу и мучаю, — огрызнулся парень, но на чужой голос все-таки оглянулся. — Шел бы ты, дядя, своей дорогой.
— Ща пойду, — пообещал Крюкин и, нагнувшись, поднял камень. — Спорим, с одного раза тебе башку проломлю?
— Да ты что, дядя! — тут же юркнул за дерево парень.
— Я те дам дядю! Попробуй еще раз собаку тронь, увижу — мозги вышибу.
Парень бросился в дом, Крюкин постоял с минуту, но тот не выходил. Из будки вылезла собака — жалкая, худющая, вся шерсть в репьях…
— Что ж у тебя хозяин за сука! — в сердцах воскликнул Крюкин. Из дома никто не выходил, значит, взрослых нет. Иначе этот ублюдок пожаловался бы, что какой-то прохожий пообещал проломить ему голову. Недолго думая, Крюкин запустил камень в окно, и стекло разлетелось вдребезги. Но даже после этого урод не появился.
Крюкин с чувством исполненного долга потопал дальше. По обе стороны пыльной улочки стояли частные дома. В одном из них жила его тетка. Улица Ленина, дом 139. Это почти в конце улицы…
Тетка почему-то совсем не обрадовалась племяннику. Она неодобрительно посмотрела на его заросшее щетиной лицо, сальные волосы, которые он между тем, готовясь к встрече, расчесал на косой пробор. Одежда племянника тоже не вызывала доверия — грязноватая, к тому же с неприятным запахом.
— Давно мылся? — спросила она, пропуская его во двор и брезгливо увернувшись от родственного поцелуя.
— С неделю назад, тетя Варя, — честно признался племянник. — Но жрать хочу еще больше, чем помыться.
— Нет, сначала помоешься, — твердо ответила тетка и грузно пошла впереди, провожая его к летнему душу.
— А в доме у тебя разве помыться нельзя? — поежился Крюкин. Он, может, всю дорогу мечтал принять горячий душ в нормальной домашней обстановке.
— Избаловался в тюрьме, небось горячую ванну принимал ежедневно, — съязвила тетка.
Злая она на язык и всегда такой была. Родственников не любила, хорошо хоть на порог пустила. Могла вообще калитку не открыть.
Тетка молча указала на кривоногую скамеечку у душа, так же молча пошла в дом. Крюкин стал раздеваться, складывая одежду на скамейку. Носки понюхал и с отвращением забросил в кусты. Зашел в душ — примитивную конструкцию, состоящую из четырех столбов, вокруг которых кто-то криворукий кое-как прибил две выгоревшие на южном солнце клеенки. Он ожидал, что на голову ему сейчас польется ледяная вода, и уже заранее съежился, но был приятно удивлен: теплая вода ливанула на его бледное тело, он даже рассмеялся от радости. Все напряжение, которое вынуждало его не расслабляться еще от Перми, когда вышел за ворота тюрьмы, разом отпустило. Он тщательно мылся куском хозяйственного мыла. Вот жлобка тетка, даже нормального туалетного мыла не купит… Когда наплескался вволю, вспомнил, что нечем вытереться. Он выглянул из-за клеенки и увидел на скамейке полотенце. Позаботилась-таки, старая кочерга, подумал он беззлобно. Завернулся в полотенце, отдернул занавеску и остатки воды брызнули на него, как мелкий дождичек. Крюкину это понравилось, и он еще раз потряс занавеской.
— Не балуй! — услышал строгий голос тетки. — Оторвешь еще, а кто прибивать будет?
— Да я бы и прибил, — решил не раздражать лишний раз тетку Крюкин.
Она уже подходила к душу со стопкой одежды в руках и насмешливо смотрела на него. Худой, все тело в татуировке, на груди убогий кустик длинных прямых волос свисал, как намокшая бороденка, голые белые ноги жилистые, в синих венах. Морда немного посвежела после душа, если его побрить — хоть чуточку станет похож на человека.
— На, переоденься. Это все моего бывшего постояльца, царство ему небесное.
Крюкин был несуеверным. Ну помер и помер хозяин одежды, не в ней же его хоронили.
И белье, и рубашка с джинсами были размера на два побольше, но какая разница? Лишь бы чистое.
— А где мои шмотки? — спросил он у хозяйки дома.
— Вон, — указала она пальцем в угол двора, где горел костер и дым низко стелился над землей.
— Да ты что, тетя Варя? — изумился ее самоуправству Крюкин. — Я ж ее двенадцать лет дожидался, в казенном ходил!
— Знаешь что, племяш, — зло сузила глаза тетка, — я тут хозяйка. Еще не хватало, чтобы ты мне вшей или блох принес в дом, или другую какую заразу. У тебя, часом, туберкулеза нет?
— Тьфу-тьфу, Бог миловал, — сплюнул Крюкин через левое плечо.
— Ну ладно, — недоверчиво посмотрела на него тетка, и Крюкин в который раз удивился, какие они разные с его матерью. А ведь одних корней, одна кровь течет в их жилах, единородные сестры — как говорила его покойная мамаша, которая не в пример тетке была сердечнее и щедрее на улыбку.
— На тебе бритвенный прибор, побреешься… А то как будто тебе за полтинник. А ведь еще и сорока нет…
— Бритва тоже покойника? — поинтересовался Крюкин.
— Его же.
— А где же дядькино все?
— Вспомнил… Григорий уже как восемь лет умер. Все его добро раздала людям, в церковь снесла. Мне так матушка в церкви посоветовала, когда я Сорокоуст заказывала. Чтобы моему Григорию на том свете легче было, когда мытарства станет проходить.
Надо же, тетка еще и набожная, оказывается, удивился Крюкин. А ведь нипочем не скажешь. Вся такая жесткая, взгляд колючий, как у контролера в тюряге.
— Ну и помогло, как ты думаешь? — спросил Крюкин ради любопытства. Все-таки интересно, приходят ли с того света какие-нибудь новости.
— А то как же! Как прошло сорок дней, он, Григорий мой, приснился мне — такой весь нарядный, в красивом костюме выходном. Мы его в нем хоронили. Рубашка белая, прямо светится. И сам светится…
— Сказал что-нибудь?
— Нет, молчал. Постоял в столпе сияния — такой весь улыбается, добрый, я его таким и не помню… И уплыл. Вверх…
— Раз в сиянии — это добрый знак, — задумчиво сказал Крюкин.
— Добрый, правду говоришь… — Тетка пригорюнилась, задумчиво глядя на племянника. Надо же, из тюрьмы пришел, а какое-то понятие в нем сохранилось.
Крюкин пристроился у зеркала в коридорчике и быстро сбрил трехдневную щетину.
— А теперь уже покормлю, — смилостивилась тетка, удовлетворенно оглядев племянника. Рожа, конечно, бандитская, ее выражение никаким хозяйственным мылом не отмоешь, кирпичом не ототрешь. Но хоть насекомых в дом теперь не занесет. Волосы после тщательной помывки поднялись пушистым венчиком, и она не удержалась, все-таки провела по голове сироты убогого ладонью. Но тут же строго сказала:
— Садись, пока не передумала.
— Люблю повеселиться, особенно пожрать! — ощерился в улыбке племянник, и тетка заметила, что с зубами у него совсем плохо. Передние еще ничего, хотя и цвета землистого, а те, что боковые, — одни пеньки…
Крюкин жадно набросился на еду, не обращая внимания на то, что тетка не сводила с него взгляда. Когда он выхлебал полную тарелку борща, а затем тарелку картошки и целую рыбину, хрустя огурцами и не забывая откусывать нехилые куски хлеба, тетка проворчала:
— Значит, так, племяш, аппетит у тебя хороший. А я не миллионерша, прокормить такую утробу. Слышала, в тюрьме люди тоже работают, деньги зарабатывают. Так что ты мне за обеды деньги давай. Или у тебя другие планы? Может, подашься куда?
Крюкин молча сунул руку в рюкзачок и достал газетный сверточек, перевязанный суровой ниткой. Зашуршал бумагой и извлек стопочку сторублевок.
— Здесь штука. На первую неделю. Если не возражаешь, теть Варь, я у тебя перекантуюсь какое-то время. Как у нас говорят, день кантовки — месяц жизни, — усмехнулся он одними губами, а глаза смотрели холодно и безразлично. — Осмотрюсь, может, на работу куда возьмут. Нет у меня, кроме тебя, никого на белом свете… А ты все-таки кровь родная, чай не выгонишь.
— Ну, если на порог пустила, то уже не выгоню. Какое-то время… — язвительно сказала она, но глаза у нее жадно заблестели, когда она перехватила из его рук пачку денег. Да у нее пенсия три тыщи со всякими дотациями… А он на такие деньги, сколько давать собирается, не наест, так что чистый приварок ей будет рублей пятьсот каждую неделю. Уж готовить экономно она умеет, нужда заставила. А если пятьсот умножить на четыре недели, так это уже две тысячи в месяц, — быстро сосчитала она в уме.
— Спать будешь в запроходной комнате, у меня там и жилец два года прожил, пока не помер. Поезд его задавил, когда он решил через пути перебежать, время сэкономить… Вишь как бывает — две минуты экономии и конец всей жизни…
— Я пока пойду прогуляюсь, — сказал ей Крюкин, похлопав себя по животу. — Жирок растрясу.
Не хотелось ему выслушивать подробности горестной истории последних минут жизни бывшего теткиного квартиранта, душа жаждала приключений, новых знакомств. А то он, пока добирался к тетке, полной свободы и не почувствовал. Какая свобода, когда в поездах валом народу, все полки заняты, как нары на зоне, даже ни с кем говорить не хотелось. Какие-то дети ревели, мамаши заполошные с ними нянькались, пьяные мужики соображали на троих и на десятерых, граждане всей страны словно договорились промеж собой, дружно сорвались с места и решили поменять свое местожительство…
Крюкин пошел по улице к центру, независимо засунув руки в карманы просторных штанов, время от времени подтягивая их и озираясь на женщин, иногда подмигивая им. Хоть бы одна улыбнулась в ответ. Даже страшненькие опускали глаза, когда проходили мимо. Ну ничего, он не особо горевал. Найдутся и такие, кому он по нраву придется.
Улица Ленина совсем не изменилась за те годы, сколько он здесь не бывал. А последний раз он приезжал сюда еще с матерью, когда ему было лет тринадцать. Тут у него и компания сложилась веселая, все пацаны, как на подбор, — без царя в голове и на выдумку горазды. Здесь где-то киоск стоял, который они ночью грабанули и благополучно смылись. Теперь нет его, зато на его месте магазинчик вполне европейского вида — маленький, из красного кирпича, крыша из модного пластика не пластика, а какой-то хрени зеленого цвета. Он новомодных материалов и названий не знает. Столько всего нового появилось в мире за время его отсидки. Это ж сколько наверстывать нужно!
На соседней улице уже народу побольше, пооживленнее, потому что рядом совсем уж центр. А если еще минут тридцать пешочком прогуляться, то и на набережную можно выйти. А там и море. Надо себе плавки купить, днем вода прогреется, можно и искупаться. Он когда-то и в конце октября в Черном море купался, и ничего, хоть народ смотрел и удивлялся. А в середине сентября, можно считать, бархатный сезон.
Девки-то какие пошли красивые, яркие, так бы и съел! Крюкин даже облизнулся. Но эти девки не про него, нечего и рыпаться. Домашние девочки, избалованные. Ему бы что попроще. Вот как раз такая и идет — губы накрашены, будто кровью обпилась, румянец на всю щеку, прямо от глаз до подбородка. И глазища плавают в такой густой синеве, что даже страшно за нее, сколько ядовитой краски на себя извела.
— Ну что, красотка, пойдем погуляем? — с места в карьер начал Крюкин незатейливое ухаживание.
— А деньги у тебя есть, красавчик? — деловито поинтересовалась она. Крюкин даже опешил. Он хотел ее осчастливить, а она же еще и денег хочет!
— Деньги есть, но не про твою честь, — сердито ответил он.
— Ну и гуляй, дядя, — бесстрашно ответила девица и двинула дальше, виляя задницей, в которую так и хотелось ногой заехать.
«Ну ты глянь, блин, совсем шлюхи оборзели, ни хрена не боятся. Ведь поняла, что я из зоны… То ли дура, то ли крыша у нее надежная…»
Крюкин решил не париться, жизнь только начинается, он свое еще подгонит.
На набережной гуляли цивильные люди, морячки, девчонки, прямо будто у них тут городской праздник. Крюкин как-то не очень уютно чувствовал себя в этой яркой толпе, ему казалось — все на него смотрят, потом что и одет плохо — явно с чужого плеча, и с лица не красавец: бледный, как смерть, — а где ему загорать было на зоне? Ноги сами вынесли его на пляж. И тут праздник жизни, а до чего же девки хороши! Все голые, точнее, почти голые, все у них наружу, а он так истосковался по бабскому телу!.. Надо было ту шлюху подцепить, хрен с ней, посулил бы ей денег. А там можно было бы и кинуть. Но ведь не одна она такая, Новороссийск — город портовый. А где порт — там и шлюхи. Это он стопудово знал. В глазах прямо зарябило от голых тел, даже в горле пересохло. Вдоль набережной прямо западные питейные палатки, пей — хоть залейся. И пива-то разных сортов, глаза разбегаются. И очереди небольшие, не то что в старые времена, когда, чтобы потушить пожар в глотке, нужно было еще и настояться в очереди… Он пристроился за двумя мужиками, которые вели неторопливый разговор о каком-то убийстве, и понял, что позапрошлой ночью замочили проститутку, где-то в том конце набережной, — указал рукой один из говоривших. Мужики получили свое пиво и ушли, а Крюкин взял сразу три бутылки и сел за столик. Хорошо-то как… И как быстро забывается все плохое, словно он век вот так гуляет праздно и пьет в свое удовольствие. Повезло, что ему срок скостили, а то еще три года пришлось бы чалиться…
Лучше бы он не вспоминал о своей отсидке. Потому что мысли сразу вернулись к прошлому, а ведь так хорошо начал свой день. Но память никуда не денешь, как ни старайся отвлекаться на все эти сиськи и задницы, которые так и мелькают вокруг. Так и хочется какую-нибудь ущипнуть…
Подумать страшно — отсидел двенадцать лет… Считай, чуть ли не полжизни проворонил. А ведь сколько всего можно было успеть! В Саратове тогда с корешами удачно палатки бомбили, прямо одну за другой. Страху на город навели, хорошо погуляли, пока милицейский патруль их с поличными не поймал. И он тогда почти уже и вырвался, да какой-то елдан в милицейской форме его как засветил промеж глаз своим дубком, так Крюкин с ног и свалился. Ох и разозлился он на мента, хорошо что голова у него крепкая, даже сознание не потерял. А вскочил сразу и кулаком менту по кумполу. От всего сердца. Тот только крякнул, а тут к менту и подмога подоспела. Корешей уже повязали, так что вся команда ментовская на него дружно накинулась, наваляла, нос сломали, и тогда уже смогли взять. Когда нос болит — это еще похуже, чем зубы. Тогда за участие в разбойном нападении и нанесении побоев должностному лицу целых пятнадцать лет дали. Тоже мне побои — один раз ведь только вмазал, но крепко. И на память о ментовских доблестях на носу гуля какая-то образовалась. Перелом-то со смещением получился. А кто ж на зоне носы лечит? Скорее покалечат…
Мать за эти годы поездила-поездила с передачками, застудилась однажды в холодах да и померла от воспаления легких. А отец еще раньше помер от цирроза печени. Одна тетка и осталась. Иногда письма писала, но передачи ни разу не привозила, даже посылки не посылала. Письма, конечно, писать легче, все его нравоучениями воспитывала. Дескать, надо жить честно. Ну и прожила честно, всю жизнь в библиотеке районной проработала. А пенсия у нее какая? Вон как глаза жадно сверкнули, когда он ей тыщу дал.
Подышал Крюкин свежим воздухом, зашел в магазин плавки купить, искупнулся и лег спать на песочек. Только голову замотал рубахой жмурика, чтобы не напекло. Днем в середине сентября солнце здесь печет будь здоров.
Проснулся он только к вечеру. То ли отсыпался за всю дорогу, то ли на солнце его сморило, но когда он высунул из-под рубахи лицо и оглядел пляж, народу как не бывало. С набережной шум доносился, люди гуляли, а вот на пляже никого. И продрог он уже. Собрался домой, пора уже и ужинать. Не зря же он тетке такие бабки отвалил. И опять поразили его местные красотки, но что-то не очень они ему радовались. Ни одну не удалось склеить. И что в нем не так? Ведь раньше, до тюрьмы, бабы у него были, не слишком много, но и жаловаться грех. А сейчас — ну ни одна не реагирует, словно он прокаженный. Раздосадованный Крюкин свернул на улицу Багратионовскую и увидел троих алкашей, а с ними бабу. Те уже шатались, но бурно спорили, кому бежать за водкой. Он остановился и весело спросил:
В Новороссийске он не бывал много лет и пришлось спросить на привокзальной площади, как добраться до улицы Ленина. Таксисты наперебой предлагали свои услуги, но заламывали такие цены, что он сразу отсекал их.
— Да я за такие бабки могу назад в Пермь вернуться! — злобно выкрикнул он в лицо молодому амбалу, который небрежным движением крутил в руке ключ от машины.
— Ну и возвращайся, своих таких полно… — спокойно ответил тот, бросив быстрый взгляд на наколки на руке Крюкина.
Но нашлась нормальная тетка, которая сказала, что нужный ему автобус на той стороне площади, а к улице Ленина ехать минут двадцать. Но нужно выйти немного раньше, потому что по самой улице автобус не идет. Только до перекрестка.
Всю дорогу он стоял — автобус брали штурмом, и мест, конечно, на всех не хватило. Крюкин с любопытством смотрел в окно и думал, примет его тетка Варя или даже калитку не откроет. Своим угрюмым нравом она очень отличалась от всех родственников, которых когда-то было много, но порода почему-то оказалась не из живучих, и вся родня вымерла за последние лет десять, словно их поразила чума. Даже молодые — двоюродный брат Сенька угодил под трактор, уснув спьяну в поле, троюродный брат Петр упал со скалы в Гурзуфе, опять же по пьяни. Сестра Женя в свои сорок умерла от рака груди, оставив двух ребятишек, которых забрали в детдом, потому что ее муж уже несколько лет как срывался от алиментов, и его поиски не дали никаких результатов. Все эти похоронные новости в своих редких письмах Крюкину сообщала его тетка Варя, единственная родственница, которую он считал близкой родней.
Автобус остановился на перекрестке улиц Павлова и Ленина и нужно было пройти почти всю улицу Ленина. Вот эти места Крюкин уже начал вспоминать, потому что когда-то бегал здесь еще мальчишкой. Он шел не спеша, рюкзачок в такт его шагам подпрыгивал за спиной. Надо было бы тетке какой-нибудь подарок купить, задобрить ее, запоздало подумал он, но потом решил, что лучше даст ей сколько-нибудь денег, посмотрит по обстоятельствам. А то ведь неизвестно, как она его примет. Что ж зря тратиться?
За невысоким забором он услышал собачье тявканье и увидел пацана лет пятнадцати. Тот нашел себе забаву, и она Крюкину совсем не понравилась.
— Слышь, пацан, — обратился Крюкин к подростку, который с тоскующим видом пинал ногой мяч, пытаясь попасть в собачью конуру, как в футбольные ворота. Изнутри раздавался жалобный визг. — Ты зачем пса мучаешь?
— Мой пес, хочу и мучаю, — огрызнулся парень, но на чужой голос все-таки оглянулся. — Шел бы ты, дядя, своей дорогой.
— Ща пойду, — пообещал Крюкин и, нагнувшись, поднял камень. — Спорим, с одного раза тебе башку проломлю?
— Да ты что, дядя! — тут же юркнул за дерево парень.
— Я те дам дядю! Попробуй еще раз собаку тронь, увижу — мозги вышибу.
Парень бросился в дом, Крюкин постоял с минуту, но тот не выходил. Из будки вылезла собака — жалкая, худющая, вся шерсть в репьях…
— Что ж у тебя хозяин за сука! — в сердцах воскликнул Крюкин. Из дома никто не выходил, значит, взрослых нет. Иначе этот ублюдок пожаловался бы, что какой-то прохожий пообещал проломить ему голову. Недолго думая, Крюкин запустил камень в окно, и стекло разлетелось вдребезги. Но даже после этого урод не появился.
Крюкин с чувством исполненного долга потопал дальше. По обе стороны пыльной улочки стояли частные дома. В одном из них жила его тетка. Улица Ленина, дом 139. Это почти в конце улицы…
Тетка почему-то совсем не обрадовалась племяннику. Она неодобрительно посмотрела на его заросшее щетиной лицо, сальные волосы, которые он между тем, готовясь к встрече, расчесал на косой пробор. Одежда племянника тоже не вызывала доверия — грязноватая, к тому же с неприятным запахом.
— Давно мылся? — спросила она, пропуская его во двор и брезгливо увернувшись от родственного поцелуя.
— С неделю назад, тетя Варя, — честно признался племянник. — Но жрать хочу еще больше, чем помыться.
— Нет, сначала помоешься, — твердо ответила тетка и грузно пошла впереди, провожая его к летнему душу.
— А в доме у тебя разве помыться нельзя? — поежился Крюкин. Он, может, всю дорогу мечтал принять горячий душ в нормальной домашней обстановке.
— Избаловался в тюрьме, небось горячую ванну принимал ежедневно, — съязвила тетка.
Злая она на язык и всегда такой была. Родственников не любила, хорошо хоть на порог пустила. Могла вообще калитку не открыть.
Тетка молча указала на кривоногую скамеечку у душа, так же молча пошла в дом. Крюкин стал раздеваться, складывая одежду на скамейку. Носки понюхал и с отвращением забросил в кусты. Зашел в душ — примитивную конструкцию, состоящую из четырех столбов, вокруг которых кто-то криворукий кое-как прибил две выгоревшие на южном солнце клеенки. Он ожидал, что на голову ему сейчас польется ледяная вода, и уже заранее съежился, но был приятно удивлен: теплая вода ливанула на его бледное тело, он даже рассмеялся от радости. Все напряжение, которое вынуждало его не расслабляться еще от Перми, когда вышел за ворота тюрьмы, разом отпустило. Он тщательно мылся куском хозяйственного мыла. Вот жлобка тетка, даже нормального туалетного мыла не купит… Когда наплескался вволю, вспомнил, что нечем вытереться. Он выглянул из-за клеенки и увидел на скамейке полотенце. Позаботилась-таки, старая кочерга, подумал он беззлобно. Завернулся в полотенце, отдернул занавеску и остатки воды брызнули на него, как мелкий дождичек. Крюкину это понравилось, и он еще раз потряс занавеской.
— Не балуй! — услышал строгий голос тетки. — Оторвешь еще, а кто прибивать будет?
— Да я бы и прибил, — решил не раздражать лишний раз тетку Крюкин.
Она уже подходила к душу со стопкой одежды в руках и насмешливо смотрела на него. Худой, все тело в татуировке, на груди убогий кустик длинных прямых волос свисал, как намокшая бороденка, голые белые ноги жилистые, в синих венах. Морда немного посвежела после душа, если его побрить — хоть чуточку станет похож на человека.
— На, переоденься. Это все моего бывшего постояльца, царство ему небесное.
Крюкин был несуеверным. Ну помер и помер хозяин одежды, не в ней же его хоронили.
И белье, и рубашка с джинсами были размера на два побольше, но какая разница? Лишь бы чистое.
— А где мои шмотки? — спросил он у хозяйки дома.
— Вон, — указала она пальцем в угол двора, где горел костер и дым низко стелился над землей.
— Да ты что, тетя Варя? — изумился ее самоуправству Крюкин. — Я ж ее двенадцать лет дожидался, в казенном ходил!
— Знаешь что, племяш, — зло сузила глаза тетка, — я тут хозяйка. Еще не хватало, чтобы ты мне вшей или блох принес в дом, или другую какую заразу. У тебя, часом, туберкулеза нет?
— Тьфу-тьфу, Бог миловал, — сплюнул Крюкин через левое плечо.
— Ну ладно, — недоверчиво посмотрела на него тетка, и Крюкин в который раз удивился, какие они разные с его матерью. А ведь одних корней, одна кровь течет в их жилах, единородные сестры — как говорила его покойная мамаша, которая не в пример тетке была сердечнее и щедрее на улыбку.
— На тебе бритвенный прибор, побреешься… А то как будто тебе за полтинник. А ведь еще и сорока нет…
— Бритва тоже покойника? — поинтересовался Крюкин.
— Его же.
— А где же дядькино все?
— Вспомнил… Григорий уже как восемь лет умер. Все его добро раздала людям, в церковь снесла. Мне так матушка в церкви посоветовала, когда я Сорокоуст заказывала. Чтобы моему Григорию на том свете легче было, когда мытарства станет проходить.
Надо же, тетка еще и набожная, оказывается, удивился Крюкин. А ведь нипочем не скажешь. Вся такая жесткая, взгляд колючий, как у контролера в тюряге.
— Ну и помогло, как ты думаешь? — спросил Крюкин ради любопытства. Все-таки интересно, приходят ли с того света какие-нибудь новости.
— А то как же! Как прошло сорок дней, он, Григорий мой, приснился мне — такой весь нарядный, в красивом костюме выходном. Мы его в нем хоронили. Рубашка белая, прямо светится. И сам светится…
— Сказал что-нибудь?
— Нет, молчал. Постоял в столпе сияния — такой весь улыбается, добрый, я его таким и не помню… И уплыл. Вверх…
— Раз в сиянии — это добрый знак, — задумчиво сказал Крюкин.
— Добрый, правду говоришь… — Тетка пригорюнилась, задумчиво глядя на племянника. Надо же, из тюрьмы пришел, а какое-то понятие в нем сохранилось.
Крюкин пристроился у зеркала в коридорчике и быстро сбрил трехдневную щетину.
— А теперь уже покормлю, — смилостивилась тетка, удовлетворенно оглядев племянника. Рожа, конечно, бандитская, ее выражение никаким хозяйственным мылом не отмоешь, кирпичом не ототрешь. Но хоть насекомых в дом теперь не занесет. Волосы после тщательной помывки поднялись пушистым венчиком, и она не удержалась, все-таки провела по голове сироты убогого ладонью. Но тут же строго сказала:
— Садись, пока не передумала.
— Люблю повеселиться, особенно пожрать! — ощерился в улыбке племянник, и тетка заметила, что с зубами у него совсем плохо. Передние еще ничего, хотя и цвета землистого, а те, что боковые, — одни пеньки…
Крюкин жадно набросился на еду, не обращая внимания на то, что тетка не сводила с него взгляда. Когда он выхлебал полную тарелку борща, а затем тарелку картошки и целую рыбину, хрустя огурцами и не забывая откусывать нехилые куски хлеба, тетка проворчала:
— Значит, так, племяш, аппетит у тебя хороший. А я не миллионерша, прокормить такую утробу. Слышала, в тюрьме люди тоже работают, деньги зарабатывают. Так что ты мне за обеды деньги давай. Или у тебя другие планы? Может, подашься куда?
Крюкин молча сунул руку в рюкзачок и достал газетный сверточек, перевязанный суровой ниткой. Зашуршал бумагой и извлек стопочку сторублевок.
— Здесь штука. На первую неделю. Если не возражаешь, теть Варь, я у тебя перекантуюсь какое-то время. Как у нас говорят, день кантовки — месяц жизни, — усмехнулся он одними губами, а глаза смотрели холодно и безразлично. — Осмотрюсь, может, на работу куда возьмут. Нет у меня, кроме тебя, никого на белом свете… А ты все-таки кровь родная, чай не выгонишь.
— Ну, если на порог пустила, то уже не выгоню. Какое-то время… — язвительно сказала она, но глаза у нее жадно заблестели, когда она перехватила из его рук пачку денег. Да у нее пенсия три тыщи со всякими дотациями… А он на такие деньги, сколько давать собирается, не наест, так что чистый приварок ей будет рублей пятьсот каждую неделю. Уж готовить экономно она умеет, нужда заставила. А если пятьсот умножить на четыре недели, так это уже две тысячи в месяц, — быстро сосчитала она в уме.
— Спать будешь в запроходной комнате, у меня там и жилец два года прожил, пока не помер. Поезд его задавил, когда он решил через пути перебежать, время сэкономить… Вишь как бывает — две минуты экономии и конец всей жизни…
— Я пока пойду прогуляюсь, — сказал ей Крюкин, похлопав себя по животу. — Жирок растрясу.
Не хотелось ему выслушивать подробности горестной истории последних минут жизни бывшего теткиного квартиранта, душа жаждала приключений, новых знакомств. А то он, пока добирался к тетке, полной свободы и не почувствовал. Какая свобода, когда в поездах валом народу, все полки заняты, как нары на зоне, даже ни с кем говорить не хотелось. Какие-то дети ревели, мамаши заполошные с ними нянькались, пьяные мужики соображали на троих и на десятерых, граждане всей страны словно договорились промеж собой, дружно сорвались с места и решили поменять свое местожительство…
Крюкин пошел по улице к центру, независимо засунув руки в карманы просторных штанов, время от времени подтягивая их и озираясь на женщин, иногда подмигивая им. Хоть бы одна улыбнулась в ответ. Даже страшненькие опускали глаза, когда проходили мимо. Ну ничего, он не особо горевал. Найдутся и такие, кому он по нраву придется.
Улица Ленина совсем не изменилась за те годы, сколько он здесь не бывал. А последний раз он приезжал сюда еще с матерью, когда ему было лет тринадцать. Тут у него и компания сложилась веселая, все пацаны, как на подбор, — без царя в голове и на выдумку горазды. Здесь где-то киоск стоял, который они ночью грабанули и благополучно смылись. Теперь нет его, зато на его месте магазинчик вполне европейского вида — маленький, из красного кирпича, крыша из модного пластика не пластика, а какой-то хрени зеленого цвета. Он новомодных материалов и названий не знает. Столько всего нового появилось в мире за время его отсидки. Это ж сколько наверстывать нужно!
На соседней улице уже народу побольше, пооживленнее, потому что рядом совсем уж центр. А если еще минут тридцать пешочком прогуляться, то и на набережную можно выйти. А там и море. Надо себе плавки купить, днем вода прогреется, можно и искупаться. Он когда-то и в конце октября в Черном море купался, и ничего, хоть народ смотрел и удивлялся. А в середине сентября, можно считать, бархатный сезон.
Девки-то какие пошли красивые, яркие, так бы и съел! Крюкин даже облизнулся. Но эти девки не про него, нечего и рыпаться. Домашние девочки, избалованные. Ему бы что попроще. Вот как раз такая и идет — губы накрашены, будто кровью обпилась, румянец на всю щеку, прямо от глаз до подбородка. И глазища плавают в такой густой синеве, что даже страшно за нее, сколько ядовитой краски на себя извела.
— Ну что, красотка, пойдем погуляем? — с места в карьер начал Крюкин незатейливое ухаживание.
— А деньги у тебя есть, красавчик? — деловито поинтересовалась она. Крюкин даже опешил. Он хотел ее осчастливить, а она же еще и денег хочет!
— Деньги есть, но не про твою честь, — сердито ответил он.
— Ну и гуляй, дядя, — бесстрашно ответила девица и двинула дальше, виляя задницей, в которую так и хотелось ногой заехать.
«Ну ты глянь, блин, совсем шлюхи оборзели, ни хрена не боятся. Ведь поняла, что я из зоны… То ли дура, то ли крыша у нее надежная…»
Крюкин решил не париться, жизнь только начинается, он свое еще подгонит.
На набережной гуляли цивильные люди, морячки, девчонки, прямо будто у них тут городской праздник. Крюкин как-то не очень уютно чувствовал себя в этой яркой толпе, ему казалось — все на него смотрят, потом что и одет плохо — явно с чужого плеча, и с лица не красавец: бледный, как смерть, — а где ему загорать было на зоне? Ноги сами вынесли его на пляж. И тут праздник жизни, а до чего же девки хороши! Все голые, точнее, почти голые, все у них наружу, а он так истосковался по бабскому телу!.. Надо было ту шлюху подцепить, хрен с ней, посулил бы ей денег. А там можно было бы и кинуть. Но ведь не одна она такая, Новороссийск — город портовый. А где порт — там и шлюхи. Это он стопудово знал. В глазах прямо зарябило от голых тел, даже в горле пересохло. Вдоль набережной прямо западные питейные палатки, пей — хоть залейся. И пива-то разных сортов, глаза разбегаются. И очереди небольшие, не то что в старые времена, когда, чтобы потушить пожар в глотке, нужно было еще и настояться в очереди… Он пристроился за двумя мужиками, которые вели неторопливый разговор о каком-то убийстве, и понял, что позапрошлой ночью замочили проститутку, где-то в том конце набережной, — указал рукой один из говоривших. Мужики получили свое пиво и ушли, а Крюкин взял сразу три бутылки и сел за столик. Хорошо-то как… И как быстро забывается все плохое, словно он век вот так гуляет праздно и пьет в свое удовольствие. Повезло, что ему срок скостили, а то еще три года пришлось бы чалиться…
Лучше бы он не вспоминал о своей отсидке. Потому что мысли сразу вернулись к прошлому, а ведь так хорошо начал свой день. Но память никуда не денешь, как ни старайся отвлекаться на все эти сиськи и задницы, которые так и мелькают вокруг. Так и хочется какую-нибудь ущипнуть…
Подумать страшно — отсидел двенадцать лет… Считай, чуть ли не полжизни проворонил. А ведь сколько всего можно было успеть! В Саратове тогда с корешами удачно палатки бомбили, прямо одну за другой. Страху на город навели, хорошо погуляли, пока милицейский патруль их с поличными не поймал. И он тогда почти уже и вырвался, да какой-то елдан в милицейской форме его как засветил промеж глаз своим дубком, так Крюкин с ног и свалился. Ох и разозлился он на мента, хорошо что голова у него крепкая, даже сознание не потерял. А вскочил сразу и кулаком менту по кумполу. От всего сердца. Тот только крякнул, а тут к менту и подмога подоспела. Корешей уже повязали, так что вся команда ментовская на него дружно накинулась, наваляла, нос сломали, и тогда уже смогли взять. Когда нос болит — это еще похуже, чем зубы. Тогда за участие в разбойном нападении и нанесении побоев должностному лицу целых пятнадцать лет дали. Тоже мне побои — один раз ведь только вмазал, но крепко. И на память о ментовских доблестях на носу гуля какая-то образовалась. Перелом-то со смещением получился. А кто ж на зоне носы лечит? Скорее покалечат…
Мать за эти годы поездила-поездила с передачками, застудилась однажды в холодах да и померла от воспаления легких. А отец еще раньше помер от цирроза печени. Одна тетка и осталась. Иногда письма писала, но передачи ни разу не привозила, даже посылки не посылала. Письма, конечно, писать легче, все его нравоучениями воспитывала. Дескать, надо жить честно. Ну и прожила честно, всю жизнь в библиотеке районной проработала. А пенсия у нее какая? Вон как глаза жадно сверкнули, когда он ей тыщу дал.
Подышал Крюкин свежим воздухом, зашел в магазин плавки купить, искупнулся и лег спать на песочек. Только голову замотал рубахой жмурика, чтобы не напекло. Днем в середине сентября солнце здесь печет будь здоров.
Проснулся он только к вечеру. То ли отсыпался за всю дорогу, то ли на солнце его сморило, но когда он высунул из-под рубахи лицо и оглядел пляж, народу как не бывало. С набережной шум доносился, люди гуляли, а вот на пляже никого. И продрог он уже. Собрался домой, пора уже и ужинать. Не зря же он тетке такие бабки отвалил. И опять поразили его местные красотки, но что-то не очень они ему радовались. Ни одну не удалось склеить. И что в нем не так? Ведь раньше, до тюрьмы, бабы у него были, не слишком много, но и жаловаться грех. А сейчас — ну ни одна не реагирует, словно он прокаженный. Раздосадованный Крюкин свернул на улицу Багратионовскую и увидел троих алкашей, а с ними бабу. Те уже шатались, но бурно спорили, кому бежать за водкой. Он остановился и весело спросил: