Страница:
– Дали, – Татьяна Федоровна, скрывая испуг, вытащила из сумочки круглую жестяную коробочку, сковырнула выпуклым красным ногтем крышку, и у нее в руках оказалась индивидуальная походная пепельничка – длинную палочку пепла своей дорогой сигареты она стряхнула не в общую пепельницу, а сюда. – Дали! В конце-то концов... Но каких трудов мне это стоило...
– Стоп, стоп, стоп! – почти рукой остановил ее решительный второй. – С этого места буду рассказывать я! Как понимаю. Я человек простой! Как песня про войну!
– Успокойся, Алик, – к нему подошел товарищ. – Я тебя прошу. Успокойся и сядь.
– Вместе сядем! – огрызнулся Алик. – С этой... Как она там себя называет.
– У нас в кино это обычная, штатная ситуация, – продюсерша кивнула Юрию как своему. – Вы же знаете. Творческие личности... Яркие индивидуальности... Не то что...
– Ха-ха! – рявкнул Алик, плюхаясь на стул. – Толян, эти пидоры у них называются индивидуальностями! Слыхал? А у нас, у простых нефтяников, они называются жопошниками! Ясно? Тоже еще мне – кино, вино и домино! Богема!
– Успокойся, Алик! Мы сюда не за этим пришли. – Анатолий сел рядом с товарищем и обратился к адвокату: – Суть вот в чем. Мы, то есть нефтяная компания, дали деньги на кино. Большое. Европейское. Фестивальное. Чтоб засветиться покруче. В Европе. И, естественно, деньжат откачать. По мере возможности. Но тут получилось...
– Мы же думали – классика! – снова кипятится Алик. – А тут... От такой засветки – в жопу!..
– Вот она! – Анатолий вытянул руку и почти в упор ткнул Татьяну Федоровну в ватную грудь. – Она торгует тем, что ей не принадлежит! Деньги взяла она! А все права на фильм ей не принадлежат...
– Какая чепуха! – возмутилась Татьяна Федоровна. – Вы же не понимаете нашей специфики! Я же не лезу в ваши дела! А тут... Элементарная мелкая... Досадная неувязка... Несколько... Все время меняются расценки, курс падает... Я рассчитывала чуть позже оформить договоры. Все заготовлено, составлены тексты. Но люди такие стали!.. Хищные! Корыстные. – Татьяна Федоровна всхлипнула и с негодованием погасила сигарету, аккуратно пересыпала пепел в общую пепельницу. – Они безжалостно пользуются моей доверчивостью. Теперь, когда благодаря этим... господам... я оказалась в безвыходном положении... Они подло требуют невозможного! И суммы увеличили! И требуют колоссальных предоплат. Это в то время, когда еще не полностью погашены задолженности перед цехами студии. И перед группой.
– Короче, – Анатолий встал и подошел к столу адвоката. – Эта шмара химичила с бабками. Естественно, без договоров. Без бумаг вообще. Чтоб нагреваться по всем статьям. А теперь получилось, что режиссер будто бы ни с того ни с сего вспучился! Я так думаю, он посидел в засаде. И оказалось, что он – владелец всех авторских прав на фильм. И наших денег!
– В любом случае не всех, – успокоил его Юрий. – А кто этот режиссер? Что за фильм?
– Вы наверняка слышали. – Татьяна Федоровна, довольно убедительно изображая оскорбленную невинность, отошла к раскрытой форточке, якобы чтобы вздохнуть и успокоиться. Поглядела на улицу, где был неудобно припаркован ее помятый старенький «мерседес». – Режиссер – крупнейший мастер нашего кино. Автор известнейших шедевров! Его зовут Вадим Викторович, его каждый знает. Конечно, только он один и может ставить такой грандиозный проект, как «Отелло».
– Локтев? – не выказал удивления Гордеев.
– А кто же еще? Работа еще не закончена, – повернулась от окна Татьяна Федоровна. – А эти... Кто-то им нашептал всякие гадости... Вы же знаете, – она улыбнулась Гордееву, – какие у нас доброхоты. Вот эти... и затрепыхались.
– Но, но! – приподнялся Алик.
– Тише, – Анатолий удержал друга.
– Но их можно понять, – невозмутимо продолжила продюсер. – Не разбираясь в специфике нашего производства...
– Стоп, стоп, стоп, – оживился Анатолий. – При чем здесь специфика? Для нас это только коммерческое предприятие. Давай так и рассуждать! Съемка закончена. Остался только этот... монтаж...
– И все мы понимаем! – рявкнул Алик. – Мы что, Шекспира не читали? Да мы его в опере видели!
– В театре, – уточнил Анатолий.
– На сцене то есть! И не был он гомиком! – нервничал раскрасневшийся Алик. – Ну... Был, правда, мавром. Это еще ничего. А тут... Кассио ревнует Отелло к Дездемоне! Отелло этого Кассио привез с войны! У них фронтовая любовь! А тут эта Дездемона... С политическими интригами. Да нету же этого у Шекспира!
– Новое прочтение классики! – Татьяна Федоровна поглядела на Юрия Гордеева с таким выражением, будто извинялась за дикий идиотизм посетителей.
– Какое еще новое прочтение? – Алик хотел встать, но его снова удержал Анатолий. – Ничего такого не было, когда мы контракт подписывали. И деньги переводили. Если б мы знали, что это порнуха для пидоров, да мы бы...
– Ничего себе – засветились бы в Европе! – нервно хохотнул Анатолий и, раскинув руки, откинулся на спинку. – Да нас бы на любом пляже!.. После такого киносеанса.
– Не надо воду мутить! Вам все заранее предоставили. Вы читали постановочный проект. И режиссерскую экспликацию. – Продюсерша снова достала сигарету. – Целый месяц вы нам голову морочили. С деньгами. И потом!.. Кино, искусство для вас – не главное в этом проекте. Вы же...
– Не будем устраивать разборок, – перестал ерничать и серьезно нахмурился Анатолий.
Татьяна Федоровна испуганно исподлобья взглянула на него.
– Простите, – Гордеев поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. – Прежде чем приступить к работе, я должен предупредить вас вот о чем... Дело в том, что я действительно специалист в области авторского права. Это пока еще совершенно новая отрасль, если можно так выразиться, в отечественной юриспруденции. У нас не так много специалистов. Вот и случаются иногда некоторые казусы.
– Мы платим бабки, – Алик похлопал себя по карману.
– Это очень заманчиво, но... Сегодня я уже получил одно выгодное предложение. – Юрий снова сел за стол.
– Вадим Викторович опередил нас? – улыбнулась Татьяна Федоровна, пуская дым по-мужски через ноздри.
– Вы угадали, – кивнул головой адвокат.
– А нам что делать? – расправил плечи Алик. – Может, есть еще кто-нибудь? Кого вы посоветуете?
– Чтоб они обработали нас на пару? – ухмыльнулась Татьяна Федоровна.
Образовалась нехорошая пауза. Озадаченный Алик разглядывал поочередно всех присутствующих.
– Ситуация только на первый взгляд странная, – спокойно сказал Анатолий. – Ничего страшного не произошло от того, что он прибежал сюда первым.
– Любопытно, – хмыкнула Татьяна Федоровна. – Он для вас слишком крупная фигура, чтоб с ним цапаться?
– Мне кажется, что у Вадима Викторовича претензии могут быть исключительно к продюсеру фильма, это так? – издали начал свои рассуждения Анатолий.
– А к нам какие могут быть у него претензии? – догадался и поразился простоватый Алик.
– Никаких. Все его отношения на производстве – как договорные, так и не договорные, производственные и личные, – все только через Татьяну Федоровну, – развивал свою мысль Анатолий.
– Да я его и видел-то только два раза. – Алик пожал для убедительности плечами. – На презентации проекта. Когда мы ездили в этот... Как там его? И потом, когда подписывали контракт.
– Не перебивай, – цыкнул на него товарищ. – Я понятно излагаю? Все правильно?
– Я слушаю вас, – адвокат отложил ручку и внимательно посмотрел на Анатолия. – Мне кажется, я понимаю, о чем вы хотите сказать.
– Все элементарно. У нас тоже претензии к продюсеру этого проекта. К Татьяне Федоровне Гризун. Имущественные претензии. Так что... Мы пришли точно – по адресу. Мы хотим объединиться с великим режиссером современности. С классиком отечественного кино. Не ошибаюсь, Татьяна Федоровна, именно так вы представляли нам Вадима Викторовича?
– А разве так можно? – удивился Алик. – Ну, Толян! Я догоняю! Ты – гений! Толян, давай, я тебя поцелую! Вот это финт! Да теперь мы эту шмару!..
– Простите, – Юрий погладил волосы. – Мне еще нужно посоветоваться с клиентом. При совпадении интересов истцов по одному делу... Тут у нас есть свои тонкости. Это... Чисто профессиональные...
– Я же сказал! – вскочил энергичный Алик. – Мы отстегиваем бабки! Сколько нужно на первое время?
– Это вопрос для обсуждения. Но после моей консультации с клиентом, – уклонялся Гордеев.
– Вряд ли я вам нужна сейчас. И не умоляйте! Я вас все-таки покидаю. Тем более что мне срочно нужно посоветоваться со своим юристом. Мы еще увидимся. – Татьяна Федоровна обиженно поджала губы и спрятала сигареты с пепельницей в сумочке с золотым замочком.
– Еще как! – обрадовался Алик. – И не раз!
Продюсерша неторопливо подошла к двери, взялась за ручку, медленно обернулась с этаким изгибом, подняла накладные ресницы, чтобы сказать последнюю, самую значительную, финальную фразу, бросить им в наглые морды...
– Кыш, профура! – махнул на нее рукой по-настоящему наглый Алик. – Нам тут кое-какие профессиональные дела обквакать надо. С глазу на глаз!
– Ах, – выдохнула Татьяна Федоровна и, чуть покачнувшись на шпильках, с достоинством вышла из кабинета.
Алик вопросительно посмотрел на товарища, вольно раскинувшегося на стуле. Тот дождался, пока дверь плотно закроется.
– Так что? – наконец Анатолий поднялся со стула. – Будем дело делать? Бабки вложены хорошие. Есть возможность их откачать?
– Есть, – уверенно сказал адвокат. – Иначе такие дела не делаются.
– Что для этого нужно?
– Сначала я поговорю с клиентом.
– Берем его в долю! – Алик рубанул кулаком воздух. – Он мужик хваткий. Не откажется.
– Я должен с ним встретиться, – уперся Юрий.
– Сегодня позвони ему, обо всем договорись. Сначала, ясный пень, по-хорошему, – командовал Алик. – Объясни... дотошно. Чтоб, значит, дошло.
– Это правильно, – поддержал его Анатолий. – Но если он откажется от нашего общего дела... Если вдруг... Что, конечно, маловероятно... То ты... Господин Гордеев... Юрий... Извини, не знаю отчества. Будешь работать с нами. Только с нами. Как человек и специалист. Обещаю, не пожалеешь!
– Уверен, что мы договоримся. Мой клиент так же, как и все мы, заинтересован в том, чтобы поскорее завершить проект, пустить кинокартину в прокат. То есть реализовать его на родине и, конечно, в Европе и получить законное вознаграждение. – Юрий Гордеев пожал крепкую руку Анатолия. – Было бы хорошо, если бы на днях мне организовали посещение киногруппы. Нужно поговорить с людьми.
– Да! Общественное мнение тоже на нашей стороне, – улыбался Анатолий. – Она своей дурацкой экономией достала актеров, операторов, гримеров! Всех! Алик, скажи ей, чтоб собрала всех для встречи с адвокатом.
– Это сделает Локтев. Надо разобраться в создавшемся положении, – Юрий протянул ладонь Алику, – с юридической точки зрения. И определиться, что и как мы хотим. Наверняка все специально и профессионально запутано. Вы не знаете, кто у нее юрист?
– Мы с тобой всех уделаем! – сурово сдвинул брови Алик.
И было непонятно, чего больше в его словах – благих обещаний или страшной угрозы.
Глава 6
Глава 7
– Стоп, стоп, стоп! – почти рукой остановил ее решительный второй. – С этого места буду рассказывать я! Как понимаю. Я человек простой! Как песня про войну!
– Успокойся, Алик, – к нему подошел товарищ. – Я тебя прошу. Успокойся и сядь.
– Вместе сядем! – огрызнулся Алик. – С этой... Как она там себя называет.
– У нас в кино это обычная, штатная ситуация, – продюсерша кивнула Юрию как своему. – Вы же знаете. Творческие личности... Яркие индивидуальности... Не то что...
– Ха-ха! – рявкнул Алик, плюхаясь на стул. – Толян, эти пидоры у них называются индивидуальностями! Слыхал? А у нас, у простых нефтяников, они называются жопошниками! Ясно? Тоже еще мне – кино, вино и домино! Богема!
– Успокойся, Алик! Мы сюда не за этим пришли. – Анатолий сел рядом с товарищем и обратился к адвокату: – Суть вот в чем. Мы, то есть нефтяная компания, дали деньги на кино. Большое. Европейское. Фестивальное. Чтоб засветиться покруче. В Европе. И, естественно, деньжат откачать. По мере возможности. Но тут получилось...
– Мы же думали – классика! – снова кипятится Алик. – А тут... От такой засветки – в жопу!..
– Вот она! – Анатолий вытянул руку и почти в упор ткнул Татьяну Федоровну в ватную грудь. – Она торгует тем, что ей не принадлежит! Деньги взяла она! А все права на фильм ей не принадлежат...
– Какая чепуха! – возмутилась Татьяна Федоровна. – Вы же не понимаете нашей специфики! Я же не лезу в ваши дела! А тут... Элементарная мелкая... Досадная неувязка... Несколько... Все время меняются расценки, курс падает... Я рассчитывала чуть позже оформить договоры. Все заготовлено, составлены тексты. Но люди такие стали!.. Хищные! Корыстные. – Татьяна Федоровна всхлипнула и с негодованием погасила сигарету, аккуратно пересыпала пепел в общую пепельницу. – Они безжалостно пользуются моей доверчивостью. Теперь, когда благодаря этим... господам... я оказалась в безвыходном положении... Они подло требуют невозможного! И суммы увеличили! И требуют колоссальных предоплат. Это в то время, когда еще не полностью погашены задолженности перед цехами студии. И перед группой.
– Короче, – Анатолий встал и подошел к столу адвоката. – Эта шмара химичила с бабками. Естественно, без договоров. Без бумаг вообще. Чтоб нагреваться по всем статьям. А теперь получилось, что режиссер будто бы ни с того ни с сего вспучился! Я так думаю, он посидел в засаде. И оказалось, что он – владелец всех авторских прав на фильм. И наших денег!
– В любом случае не всех, – успокоил его Юрий. – А кто этот режиссер? Что за фильм?
– Вы наверняка слышали. – Татьяна Федоровна, довольно убедительно изображая оскорбленную невинность, отошла к раскрытой форточке, якобы чтобы вздохнуть и успокоиться. Поглядела на улицу, где был неудобно припаркован ее помятый старенький «мерседес». – Режиссер – крупнейший мастер нашего кино. Автор известнейших шедевров! Его зовут Вадим Викторович, его каждый знает. Конечно, только он один и может ставить такой грандиозный проект, как «Отелло».
– Локтев? – не выказал удивления Гордеев.
– А кто же еще? Работа еще не закончена, – повернулась от окна Татьяна Федоровна. – А эти... Кто-то им нашептал всякие гадости... Вы же знаете, – она улыбнулась Гордееву, – какие у нас доброхоты. Вот эти... и затрепыхались.
– Но, но! – приподнялся Алик.
– Тише, – Анатолий удержал друга.
– Но их можно понять, – невозмутимо продолжила продюсер. – Не разбираясь в специфике нашего производства...
– Стоп, стоп, стоп, – оживился Анатолий. – При чем здесь специфика? Для нас это только коммерческое предприятие. Давай так и рассуждать! Съемка закончена. Остался только этот... монтаж...
– И все мы понимаем! – рявкнул Алик. – Мы что, Шекспира не читали? Да мы его в опере видели!
– В театре, – уточнил Анатолий.
– На сцене то есть! И не был он гомиком! – нервничал раскрасневшийся Алик. – Ну... Был, правда, мавром. Это еще ничего. А тут... Кассио ревнует Отелло к Дездемоне! Отелло этого Кассио привез с войны! У них фронтовая любовь! А тут эта Дездемона... С политическими интригами. Да нету же этого у Шекспира!
– Новое прочтение классики! – Татьяна Федоровна поглядела на Юрия Гордеева с таким выражением, будто извинялась за дикий идиотизм посетителей.
– Какое еще новое прочтение? – Алик хотел встать, но его снова удержал Анатолий. – Ничего такого не было, когда мы контракт подписывали. И деньги переводили. Если б мы знали, что это порнуха для пидоров, да мы бы...
– Ничего себе – засветились бы в Европе! – нервно хохотнул Анатолий и, раскинув руки, откинулся на спинку. – Да нас бы на любом пляже!.. После такого киносеанса.
– Не надо воду мутить! Вам все заранее предоставили. Вы читали постановочный проект. И режиссерскую экспликацию. – Продюсерша снова достала сигарету. – Целый месяц вы нам голову морочили. С деньгами. И потом!.. Кино, искусство для вас – не главное в этом проекте. Вы же...
– Не будем устраивать разборок, – перестал ерничать и серьезно нахмурился Анатолий.
Татьяна Федоровна испуганно исподлобья взглянула на него.
– Простите, – Гордеев поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. – Прежде чем приступить к работе, я должен предупредить вас вот о чем... Дело в том, что я действительно специалист в области авторского права. Это пока еще совершенно новая отрасль, если можно так выразиться, в отечественной юриспруденции. У нас не так много специалистов. Вот и случаются иногда некоторые казусы.
– Мы платим бабки, – Алик похлопал себя по карману.
– Это очень заманчиво, но... Сегодня я уже получил одно выгодное предложение. – Юрий снова сел за стол.
– Вадим Викторович опередил нас? – улыбнулась Татьяна Федоровна, пуская дым по-мужски через ноздри.
– Вы угадали, – кивнул головой адвокат.
– А нам что делать? – расправил плечи Алик. – Может, есть еще кто-нибудь? Кого вы посоветуете?
– Чтоб они обработали нас на пару? – ухмыльнулась Татьяна Федоровна.
Образовалась нехорошая пауза. Озадаченный Алик разглядывал поочередно всех присутствующих.
– Ситуация только на первый взгляд странная, – спокойно сказал Анатолий. – Ничего страшного не произошло от того, что он прибежал сюда первым.
– Любопытно, – хмыкнула Татьяна Федоровна. – Он для вас слишком крупная фигура, чтоб с ним цапаться?
– Мне кажется, что у Вадима Викторовича претензии могут быть исключительно к продюсеру фильма, это так? – издали начал свои рассуждения Анатолий.
– А к нам какие могут быть у него претензии? – догадался и поразился простоватый Алик.
– Никаких. Все его отношения на производстве – как договорные, так и не договорные, производственные и личные, – все только через Татьяну Федоровну, – развивал свою мысль Анатолий.
– Да я его и видел-то только два раза. – Алик пожал для убедительности плечами. – На презентации проекта. Когда мы ездили в этот... Как там его? И потом, когда подписывали контракт.
– Не перебивай, – цыкнул на него товарищ. – Я понятно излагаю? Все правильно?
– Я слушаю вас, – адвокат отложил ручку и внимательно посмотрел на Анатолия. – Мне кажется, я понимаю, о чем вы хотите сказать.
– Все элементарно. У нас тоже претензии к продюсеру этого проекта. К Татьяне Федоровне Гризун. Имущественные претензии. Так что... Мы пришли точно – по адресу. Мы хотим объединиться с великим режиссером современности. С классиком отечественного кино. Не ошибаюсь, Татьяна Федоровна, именно так вы представляли нам Вадима Викторовича?
– А разве так можно? – удивился Алик. – Ну, Толян! Я догоняю! Ты – гений! Толян, давай, я тебя поцелую! Вот это финт! Да теперь мы эту шмару!..
– Простите, – Юрий погладил волосы. – Мне еще нужно посоветоваться с клиентом. При совпадении интересов истцов по одному делу... Тут у нас есть свои тонкости. Это... Чисто профессиональные...
– Я же сказал! – вскочил энергичный Алик. – Мы отстегиваем бабки! Сколько нужно на первое время?
– Это вопрос для обсуждения. Но после моей консультации с клиентом, – уклонялся Гордеев.
– Вряд ли я вам нужна сейчас. И не умоляйте! Я вас все-таки покидаю. Тем более что мне срочно нужно посоветоваться со своим юристом. Мы еще увидимся. – Татьяна Федоровна обиженно поджала губы и спрятала сигареты с пепельницей в сумочке с золотым замочком.
– Еще как! – обрадовался Алик. – И не раз!
Продюсерша неторопливо подошла к двери, взялась за ручку, медленно обернулась с этаким изгибом, подняла накладные ресницы, чтобы сказать последнюю, самую значительную, финальную фразу, бросить им в наглые морды...
– Кыш, профура! – махнул на нее рукой по-настоящему наглый Алик. – Нам тут кое-какие профессиональные дела обквакать надо. С глазу на глаз!
– Ах, – выдохнула Татьяна Федоровна и, чуть покачнувшись на шпильках, с достоинством вышла из кабинета.
Алик вопросительно посмотрел на товарища, вольно раскинувшегося на стуле. Тот дождался, пока дверь плотно закроется.
– Так что? – наконец Анатолий поднялся со стула. – Будем дело делать? Бабки вложены хорошие. Есть возможность их откачать?
– Есть, – уверенно сказал адвокат. – Иначе такие дела не делаются.
– Что для этого нужно?
– Сначала я поговорю с клиентом.
– Берем его в долю! – Алик рубанул кулаком воздух. – Он мужик хваткий. Не откажется.
– Я должен с ним встретиться, – уперся Юрий.
– Сегодня позвони ему, обо всем договорись. Сначала, ясный пень, по-хорошему, – командовал Алик. – Объясни... дотошно. Чтоб, значит, дошло.
– Это правильно, – поддержал его Анатолий. – Но если он откажется от нашего общего дела... Если вдруг... Что, конечно, маловероятно... То ты... Господин Гордеев... Юрий... Извини, не знаю отчества. Будешь работать с нами. Только с нами. Как человек и специалист. Обещаю, не пожалеешь!
– Уверен, что мы договоримся. Мой клиент так же, как и все мы, заинтересован в том, чтобы поскорее завершить проект, пустить кинокартину в прокат. То есть реализовать его на родине и, конечно, в Европе и получить законное вознаграждение. – Юрий Гордеев пожал крепкую руку Анатолия. – Было бы хорошо, если бы на днях мне организовали посещение киногруппы. Нужно поговорить с людьми.
– Да! Общественное мнение тоже на нашей стороне, – улыбался Анатолий. – Она своей дурацкой экономией достала актеров, операторов, гримеров! Всех! Алик, скажи ей, чтоб собрала всех для встречи с адвокатом.
– Это сделает Локтев. Надо разобраться в создавшемся положении, – Юрий протянул ладонь Алику, – с юридической точки зрения. И определиться, что и как мы хотим. Наверняка все специально и профессионально запутано. Вы не знаете, кто у нее юрист?
– Мы с тобой всех уделаем! – сурово сдвинул брови Алик.
И было непонятно, чего больше в его словах – благих обещаний или страшной угрозы.
Глава 6
«...Вериги, кандалы, оковы, разного рода железные цепи, кольца, полосы, носимые спасающимися на голом теле для смирения плоти. Прежде накладывались на руки или ноги преступникам. Вериги апостола Петра – цепи, в которые он был закован в Иерусалиме по приказанию Ирода Агриппы, а в Риме по воле Нерона. В V в. императрица Евдокия привезла одни в Константинополь в церковь св. Апостолов, другие в Рим. Поклонение чудотворным Веригам празднуется 16 января...»
БСЭ, «Христианство»
...Самое страшное одиночество, когда ни с кем не хочется поделиться тем, что произошло за день. А чем делиться-то? Это там, под голубым, прозрачным небом, там, где волею ветра и стихий носятся облака, принято делиться или не делиться. И есть разные степени, чем и с кем можно делиться. Слово-то какое сладкое – делиться. Мы уже давно не разговариваем. Сначала запрещали, а теперь и самим не хочется. Из всего хотения больше всего хочется покоя.
Говорят, если попытаться низвести человека до уровня животного, он все равно будет стремиться к чему-то вышнему. К звездам, например.
Враги говорят, что от русских еще хуже. И всем было хуже.
Этого, второго, Эдика кажется, заковали. У них там праздник был. Его забрали. А когда принесли, он уже без сознания был. Вбили кольцо и приковали, чтобы с собой ничего не сделал.
А я сороконожку поймал. Она, наверное, никогда света не видела. Прозрачная вся. Можно смотреть внутрь нее, а когда ползет, я даже думаю, что чувствую, как ее ножки опираются о мою кожу. На самом деле нисколько не щекотно и не противно.
Когда попал в армию, первое время был в полном ужасе. Утром при команде «подъем» первым делом здоровался с ребятами. Здравствуйте. Доброе утро. Прозвали Граф. Уже потом понял, что такое скопище молодых мужиков в одном месте и ничем, кроме лозунгов, не объединенных непременно должно плодить выродков и, чтобы не превратиться в одного из них, надо построить вокруг себя мысленный домик, наподобие улитки или рака-отшельника. И не высовываться. Только не высовываться, потому что любое проявление человеколюбия воспринимается окружающими как слабость, а разве я слабый? Разве не убивал расчетливо и со знанием дела? Все просто: если не ты, тогда тебя. И не будет уже домика, а главное, его содержания – души моей. Неповторимой. Единственной в своем роде. Но не уникальной, потому что не обладаю я никаким особым талантом.
Вот она ползет по моей руке, добирается до начала рукава фуфайки и останавливается в задумчивости. Есть два пути. В темноту под ватин или в полумраке по ватину.
Господь говорит, врагов надо прощать. Наверное надо, но только после того, как их повесят.
А кусочек свободы перестал быть чернильно-черным. Скоро рассвет. Когда нас увезут отсюда, здесь наверняка оборудуют огневую точку. Очень удобно. В сектор обстрела попадает почти вся улица.
Я не позволяю себе думать о приятном. Если думать о приятном, можно быстро сойти с ума. Только не воспоминания. Кошмарно просыпаться после очередного красочного сна. Уж лучше пусть снится продолжение дня. Если гордый – каюк. Ведь им главное – сломать, а когда внешне ломать нечего, когда им самим с тобой противно – легче. Женьке, я думаю, легче всего. Он уже ни о чем не думает. Ни о свободе. Ни о мщении. Даже о еде. Дадут – съест. Не дадут – спит. Во сне он иногда начинает мелко трястись. Так наш кот содрогался. Отец говорил, он вышел на охотничью тропу и теперь перед ним или воробей, или мышь.
Эдик уснул. Слезы облегчают жизнь. Уснул, – значит, можно спокойно подумать. Некстати свалился на нашу голову новенький. Теперь, пока его будут ломать, внимание к нам обеспечено. Они, конечно, не знают о китайском и вьетнамском способе содержания пленных, потому и действуют по старинке, по своей фашистской старинке. Сломать, растоптать, унизить, ввергнуть в бездну безразличия. Летеха правильно говорил, что азиаты изобретательней. Они несколько дней присматриваются к своим пленным, выявляют морально сильных. Их не более пяти на сто, но эти пятеро угроза всей системе содержания пленных. Их изолируют. Это потенциальные лидеры. Изолируют и усиленно охраняют, а если нет средств для содержания, просто уничтожают, а масса, лишенная вожака, инертна и занята только собственным выживанием. Тут и охрана может быть чисто номинальной. Все равно не побегут. Только время от времени надо устраивать акции устрашения. И все было хорошо. Сначала нас охраняли усиленно. Теперь только одна семья. Но с доставкой сюда новенького снова усилили охрану. Чаще стали наведываться к хозяевам. Шесть недель коту под хвост.
Никогда не смотри им в глаза. Можно выдать себя с головой. Движения должны быть вялы и точно рассчитаны. Я уже дважды ронял миску с едой. Теперь надо придумать что-то другое. Нельзя перебарщивать. Ты же помнишь, как застрелили того корреспондента с радикулитом. Он просто не мог донести вязанку дров из посадки.
Мы все погибнем, но не на Страшном суде, не вместе с принесенной на плащах Всадников Апокалипсиса вестью о нем. Крах в том, что вот сейчас, сию минуту, может быть даже секунду, человек убивает другого человека здесь ли, в Африке... Но уж если над моей бессмертной душой основательно потрудились и не у кого просить прощения, пусть будет как будет. Веру можно найти чудом, можно встречей, а можно в самых глубоких глубинах отчаяния, когда познаешь всеконечную, полную бессмысленность человеческой помощи извне. Скажешь себе тогда: да, по-человечески никакой надежды не остается. Но все-таки она не умирает. Она живет неосознанно и бессознательно от тебя самого, от измученного твоего тела, от затуманенного рассудка. Не способна никакая тьма погасить даже такой малюсенькой искорки, и чем глубже отчаяние, чем сомнительней угадываются признаки человечности в твоих мучителях, тем сладостней ощущать ее в себе, потому что потом придет черный день для твоих мучителей.
Когда Его распяли, он обратился к Отцу – ... прости им, ибо не ведают, что творят... Ведают, Отче, ведают. Ты покинул нас и тем освободил меня от обязательств перед моей бессмертной душой, ибо ВЕДАЮТ. Это даже лучше, что ты ушел. В какие края?.. Не будет вокруг меня ни чистоты, ни правды.
Что за шум снаружи? 66-й. Я научился их отличать по звуку мотора. Из окошка не разглядеть, а до рассвета еще часа полтора. С десяток. Не более. Гордые. Веселые. Непохоже, что за нами приехали. Похоже, привезли кого-то еще. Если на отдых, значит, нам опять на сухие макароны переходить из гуманитарной помощи.
Куда же ты ползешь, милая? Там я тебя могу случайно раздавить...
Он осторожно двумя пальцами снял сороконожку с воротника, пошарил руками в углу и нашел консервную банку. Опустил туда насекомое, загнул крышку и поднес банку к уху. Ему показалось, что услышал, как сороконожка возмущенно затопала всеми своими конечностями. Ничего. Пусть посидит. Так безопаснее. Он снова затолкал банку в угол и успокоился.
Два секрета было у пленника: банка, которую он хранил в углу, крышкой которой он намеревался воспользоваться в недалеком будущем, и пакет. Он сумел его сохранить главным образом потому, что при смене хозяев удавалось всякий раз находить укромное место. Носить пакет на теле постоянно не рисковал.
Давным-давно, в той, другой, жизни, все казалось исполненным значения. Даже танцы до упаду. В койку. Ритуальные блины на разговенье. Взгляды, которыми награждали девочки на вечеринках. Уход из института. И только теперь он понял, что выбора, собственно, никогда и не имел. Выбирать надо было сейчас. Каждый день, каждый час, каждую минуту несвободы. А выбрав, ждать, как это умеют делать только звери, подчиняя все мысли и чувства, всю физиологию одному понятию – выжить. Все остальное потом. Потом.
Наверху топали сапогами, и с потолка подвала сыпалась мелкая, горькая пыль. Слов разобрать невозможно, да и те несколько, которые он выучил, все равно не позволили бы понять, о чем говорилось. Он вообще научился угадывать, что от него хотят, по жестам, взглядам, еле уловимой смене настроения тюремщиков. Человек ко всему приспосабливается.
Откинулась крышка погреба.
Вниз упал луч света. Не тот опасный дневной, на который, как на крючок, ловили желающие почесать кулаки, а от лампы.
– Эй! Свиня, на выход по одному... Живей, живей...
Акцент, понял пленник. Прибалт. Это было хуже, чем можно себе представить. Новообращенные всегда вынуждены доказывать свою нужность. Эти отморозки не гнушались ничем.
Пленники поднялись по приставной лестнице. Их вытолкали во внутренний двор.
На востоке алело. Вот-вот должно показаться солнце. Значит, сейчас заорет муэдзин. Хозяева совершат первый из пяти намазов, что означало несколько относительно спокойных минут. Совсем не холодно, но пленники дрожали. Может быть, это от свежего воздуха, который врывается в легкие, отгоняя последние остатки кошмарных видений, сопровождавших их в забытьи. Но что же взамен? А взамен они видели сквозь открытые ворота ГАЗ-66 с откинутым бортом и в темной глубине несколько пар сапог и армейских ботинок на чьих-то ногах. Нет смысла гадать, принадлежат они живым или мертвым. Через несколько минут все выяснится.
Прибалт не молился. Сидел положив автомат на колени. Искоса поглядывал на пленных равнодушными глазами, но пленники знали цену такому равнодушию. Последует команда, и они недобро оживут. Ох как недобро.
Сука, подумал про себя пленник, мы им все после войны восстановили, лучшие в Союзе дороги сделали, пока вся Россия в развалинах лежала, а он, пидор, сюда намылился за сраного дедушку мстить, который мельницу при русских потерял. Но глаза, глаза надо прятать, не встречаться с ним взглядами.
Из дома стали выходить люди. Обряд исполнен.
Старший скомандовал, и их вывели на улицу. Все направились к выходу из селения. По дороге открывались другие ворота. На улицу выталкивали таких же опухших от побоев. Все очень походило на кадры хроники полувековой давности. И тусклый рассветный свет. И сгорбленные фигуры в разношерстной одежонке. Только здесь никто не строил их в колонну, не отдавал приказов – все было понятно и без слов.
Сзади взревел мотором ГАЗ. Они посторонились и пропустили машину вперед, так что, когда подошли к лощине, машина с откинутым бортом стояла уже там, а на земле, сбившись в кучку, сидели пятеро.
Контрактники, понял пленник. Поняли это и все остальные, согнанные сюда со всего селения. Поняли, и, может быть, большинство даже не содрогнулось. Наоборот, отлегло. В ком-то, возможно, закипела кровь, но молчали. Знали – теперь не их черед. Теперь черед привезенных.
Отдельной толпой стояли жители селения. Пленник заметил тут и своих хозяев. Вполне мирные люди. Любой бы так посчитал. Но четверо сыновей из этого дома ушли на войну, и то, чем они там занимались, не составляло для пленника секрета – убивали.
И снова вперед вышел старший. Контрактникам приказали подняться. Расстегнуть воротники. Прибалт прошел, осматривая каждого на предмет нательного крестика. Если находил, срывал и кидал на землю.
Прикатили колоду.
Никто не предлагал пленным изменить присяге и встать под другие знамена. Все совершалось в полной тишине. Старшему подали тонкую ученическую тетрадь с именами контрактников. Он зачитал имена, общую вину и меру наказания – смерть. В другом исходе никто не сомневался. Только тогда по толпе сельчан прошла волна движения. Старики стояли молча, как и подобает, зато многие женщины закричали что-то гневно. Распаляя себя и заводя толпу, одна из них выскочила вперед и рванула на груди кофточку. Посыпались пуговицы.
Да ведь это родственница наших хозяев, узнал ее пленник, точно. Она пришла в селение две недели назад. По обрывкам фраз он тогда догадался, что ее дом сгорел при штурме. Пленник не знал, были ли у нее дети и что с ними стало, но все эти дни, что она прожила наверху, ни разу не посмотрела в их сторону, даже тогда, когда он, выполняя работу по дому, таскал воду из колодца.
Надо же, тихоня, со злобой подумал он, эта сейчас что-нибудь выкинет. Он уже второй раз присутствовал при казни устрашения и знал, что может произойти с женщинами, если они себя заведут.
– Выше подбородки, сволочи! – выпендривался прибалт. – Глаза не опускать! Смотреть, свини!
Пленник знал, что такая команда неизбежно прозвучит. Кто присутствовал впервые, силился оторвать взгляд от носков собственных ботинок и взглянуть в глаза стоящим рядом с ГАЗ-66 и колодой. Смотреть было страшно.
И опять пленнику показалось, что происходящее – плохо организованная съемка. Но появился человек с топором, и даже не с топором, а с колуном. Ударом в затылок опрокинули на колоду первого.
Взмах... Раздался звук падающего с небольшой высоты на асфальт арбуза. Еще секунду назад живая человеческая голова с мыслями, воспоминаниями, чувством страха, а может быть, гнева раскрылась, и во все стороны полетели брызги. Тут же раздался гортанный голос старшего. Он не учел одного – этих брызг. Отряхиваясь, попятился от места казни. Колун решили заменить на обычную пулю, и вот тогда пленник содрогнулся во второй раз. На середину площадки выскочила все та же родственница. Откуда она ее достала, но в руках у нее была обычная плотницкая ножовка. Она кинулась к старшему. Тот махнул рукой и отвернулся.
Новый удар поверг следующего контрактника на мокрую колоду. И вот тут он закричал, когда стальные зубья вгрызлись в человеческую плоть. Три оставшихся контрактника сорвались с места с хриплым криком «ура» и кинулись на сторожей. Затрещали автоматы. В три секунды все было кончено.
Ты будешь первой, решил про себя пленник.
БСЭ, «Христианство»
...Самое страшное одиночество, когда ни с кем не хочется поделиться тем, что произошло за день. А чем делиться-то? Это там, под голубым, прозрачным небом, там, где волею ветра и стихий носятся облака, принято делиться или не делиться. И есть разные степени, чем и с кем можно делиться. Слово-то какое сладкое – делиться. Мы уже давно не разговариваем. Сначала запрещали, а теперь и самим не хочется. Из всего хотения больше всего хочется покоя.
Говорят, если попытаться низвести человека до уровня животного, он все равно будет стремиться к чему-то вышнему. К звездам, например.
Враги говорят, что от русских еще хуже. И всем было хуже.
Этого, второго, Эдика кажется, заковали. У них там праздник был. Его забрали. А когда принесли, он уже без сознания был. Вбили кольцо и приковали, чтобы с собой ничего не сделал.
А я сороконожку поймал. Она, наверное, никогда света не видела. Прозрачная вся. Можно смотреть внутрь нее, а когда ползет, я даже думаю, что чувствую, как ее ножки опираются о мою кожу. На самом деле нисколько не щекотно и не противно.
Когда попал в армию, первое время был в полном ужасе. Утром при команде «подъем» первым делом здоровался с ребятами. Здравствуйте. Доброе утро. Прозвали Граф. Уже потом понял, что такое скопище молодых мужиков в одном месте и ничем, кроме лозунгов, не объединенных непременно должно плодить выродков и, чтобы не превратиться в одного из них, надо построить вокруг себя мысленный домик, наподобие улитки или рака-отшельника. И не высовываться. Только не высовываться, потому что любое проявление человеколюбия воспринимается окружающими как слабость, а разве я слабый? Разве не убивал расчетливо и со знанием дела? Все просто: если не ты, тогда тебя. И не будет уже домика, а главное, его содержания – души моей. Неповторимой. Единственной в своем роде. Но не уникальной, потому что не обладаю я никаким особым талантом.
Вот она ползет по моей руке, добирается до начала рукава фуфайки и останавливается в задумчивости. Есть два пути. В темноту под ватин или в полумраке по ватину.
Господь говорит, врагов надо прощать. Наверное надо, но только после того, как их повесят.
А кусочек свободы перестал быть чернильно-черным. Скоро рассвет. Когда нас увезут отсюда, здесь наверняка оборудуют огневую точку. Очень удобно. В сектор обстрела попадает почти вся улица.
Я не позволяю себе думать о приятном. Если думать о приятном, можно быстро сойти с ума. Только не воспоминания. Кошмарно просыпаться после очередного красочного сна. Уж лучше пусть снится продолжение дня. Если гордый – каюк. Ведь им главное – сломать, а когда внешне ломать нечего, когда им самим с тобой противно – легче. Женьке, я думаю, легче всего. Он уже ни о чем не думает. Ни о свободе. Ни о мщении. Даже о еде. Дадут – съест. Не дадут – спит. Во сне он иногда начинает мелко трястись. Так наш кот содрогался. Отец говорил, он вышел на охотничью тропу и теперь перед ним или воробей, или мышь.
Эдик уснул. Слезы облегчают жизнь. Уснул, – значит, можно спокойно подумать. Некстати свалился на нашу голову новенький. Теперь, пока его будут ломать, внимание к нам обеспечено. Они, конечно, не знают о китайском и вьетнамском способе содержания пленных, потому и действуют по старинке, по своей фашистской старинке. Сломать, растоптать, унизить, ввергнуть в бездну безразличия. Летеха правильно говорил, что азиаты изобретательней. Они несколько дней присматриваются к своим пленным, выявляют морально сильных. Их не более пяти на сто, но эти пятеро угроза всей системе содержания пленных. Их изолируют. Это потенциальные лидеры. Изолируют и усиленно охраняют, а если нет средств для содержания, просто уничтожают, а масса, лишенная вожака, инертна и занята только собственным выживанием. Тут и охрана может быть чисто номинальной. Все равно не побегут. Только время от времени надо устраивать акции устрашения. И все было хорошо. Сначала нас охраняли усиленно. Теперь только одна семья. Но с доставкой сюда новенького снова усилили охрану. Чаще стали наведываться к хозяевам. Шесть недель коту под хвост.
Никогда не смотри им в глаза. Можно выдать себя с головой. Движения должны быть вялы и точно рассчитаны. Я уже дважды ронял миску с едой. Теперь надо придумать что-то другое. Нельзя перебарщивать. Ты же помнишь, как застрелили того корреспондента с радикулитом. Он просто не мог донести вязанку дров из посадки.
Мы все погибнем, но не на Страшном суде, не вместе с принесенной на плащах Всадников Апокалипсиса вестью о нем. Крах в том, что вот сейчас, сию минуту, может быть даже секунду, человек убивает другого человека здесь ли, в Африке... Но уж если над моей бессмертной душой основательно потрудились и не у кого просить прощения, пусть будет как будет. Веру можно найти чудом, можно встречей, а можно в самых глубоких глубинах отчаяния, когда познаешь всеконечную, полную бессмысленность человеческой помощи извне. Скажешь себе тогда: да, по-человечески никакой надежды не остается. Но все-таки она не умирает. Она живет неосознанно и бессознательно от тебя самого, от измученного твоего тела, от затуманенного рассудка. Не способна никакая тьма погасить даже такой малюсенькой искорки, и чем глубже отчаяние, чем сомнительней угадываются признаки человечности в твоих мучителях, тем сладостней ощущать ее в себе, потому что потом придет черный день для твоих мучителей.
Когда Его распяли, он обратился к Отцу – ... прости им, ибо не ведают, что творят... Ведают, Отче, ведают. Ты покинул нас и тем освободил меня от обязательств перед моей бессмертной душой, ибо ВЕДАЮТ. Это даже лучше, что ты ушел. В какие края?.. Не будет вокруг меня ни чистоты, ни правды.
Что за шум снаружи? 66-й. Я научился их отличать по звуку мотора. Из окошка не разглядеть, а до рассвета еще часа полтора. С десяток. Не более. Гордые. Веселые. Непохоже, что за нами приехали. Похоже, привезли кого-то еще. Если на отдых, значит, нам опять на сухие макароны переходить из гуманитарной помощи.
Куда же ты ползешь, милая? Там я тебя могу случайно раздавить...
Он осторожно двумя пальцами снял сороконожку с воротника, пошарил руками в углу и нашел консервную банку. Опустил туда насекомое, загнул крышку и поднес банку к уху. Ему показалось, что услышал, как сороконожка возмущенно затопала всеми своими конечностями. Ничего. Пусть посидит. Так безопаснее. Он снова затолкал банку в угол и успокоился.
Два секрета было у пленника: банка, которую он хранил в углу, крышкой которой он намеревался воспользоваться в недалеком будущем, и пакет. Он сумел его сохранить главным образом потому, что при смене хозяев удавалось всякий раз находить укромное место. Носить пакет на теле постоянно не рисковал.
Давным-давно, в той, другой, жизни, все казалось исполненным значения. Даже танцы до упаду. В койку. Ритуальные блины на разговенье. Взгляды, которыми награждали девочки на вечеринках. Уход из института. И только теперь он понял, что выбора, собственно, никогда и не имел. Выбирать надо было сейчас. Каждый день, каждый час, каждую минуту несвободы. А выбрав, ждать, как это умеют делать только звери, подчиняя все мысли и чувства, всю физиологию одному понятию – выжить. Все остальное потом. Потом.
Наверху топали сапогами, и с потолка подвала сыпалась мелкая, горькая пыль. Слов разобрать невозможно, да и те несколько, которые он выучил, все равно не позволили бы понять, о чем говорилось. Он вообще научился угадывать, что от него хотят, по жестам, взглядам, еле уловимой смене настроения тюремщиков. Человек ко всему приспосабливается.
Откинулась крышка погреба.
Вниз упал луч света. Не тот опасный дневной, на который, как на крючок, ловили желающие почесать кулаки, а от лампы.
– Эй! Свиня, на выход по одному... Живей, живей...
Акцент, понял пленник. Прибалт. Это было хуже, чем можно себе представить. Новообращенные всегда вынуждены доказывать свою нужность. Эти отморозки не гнушались ничем.
Пленники поднялись по приставной лестнице. Их вытолкали во внутренний двор.
На востоке алело. Вот-вот должно показаться солнце. Значит, сейчас заорет муэдзин. Хозяева совершат первый из пяти намазов, что означало несколько относительно спокойных минут. Совсем не холодно, но пленники дрожали. Может быть, это от свежего воздуха, который врывается в легкие, отгоняя последние остатки кошмарных видений, сопровождавших их в забытьи. Но что же взамен? А взамен они видели сквозь открытые ворота ГАЗ-66 с откинутым бортом и в темной глубине несколько пар сапог и армейских ботинок на чьих-то ногах. Нет смысла гадать, принадлежат они живым или мертвым. Через несколько минут все выяснится.
Прибалт не молился. Сидел положив автомат на колени. Искоса поглядывал на пленных равнодушными глазами, но пленники знали цену такому равнодушию. Последует команда, и они недобро оживут. Ох как недобро.
Сука, подумал про себя пленник, мы им все после войны восстановили, лучшие в Союзе дороги сделали, пока вся Россия в развалинах лежала, а он, пидор, сюда намылился за сраного дедушку мстить, который мельницу при русских потерял. Но глаза, глаза надо прятать, не встречаться с ним взглядами.
Из дома стали выходить люди. Обряд исполнен.
Старший скомандовал, и их вывели на улицу. Все направились к выходу из селения. По дороге открывались другие ворота. На улицу выталкивали таких же опухших от побоев. Все очень походило на кадры хроники полувековой давности. И тусклый рассветный свет. И сгорбленные фигуры в разношерстной одежонке. Только здесь никто не строил их в колонну, не отдавал приказов – все было понятно и без слов.
Сзади взревел мотором ГАЗ. Они посторонились и пропустили машину вперед, так что, когда подошли к лощине, машина с откинутым бортом стояла уже там, а на земле, сбившись в кучку, сидели пятеро.
Контрактники, понял пленник. Поняли это и все остальные, согнанные сюда со всего селения. Поняли, и, может быть, большинство даже не содрогнулось. Наоборот, отлегло. В ком-то, возможно, закипела кровь, но молчали. Знали – теперь не их черед. Теперь черед привезенных.
Отдельной толпой стояли жители селения. Пленник заметил тут и своих хозяев. Вполне мирные люди. Любой бы так посчитал. Но четверо сыновей из этого дома ушли на войну, и то, чем они там занимались, не составляло для пленника секрета – убивали.
И снова вперед вышел старший. Контрактникам приказали подняться. Расстегнуть воротники. Прибалт прошел, осматривая каждого на предмет нательного крестика. Если находил, срывал и кидал на землю.
Прикатили колоду.
Никто не предлагал пленным изменить присяге и встать под другие знамена. Все совершалось в полной тишине. Старшему подали тонкую ученическую тетрадь с именами контрактников. Он зачитал имена, общую вину и меру наказания – смерть. В другом исходе никто не сомневался. Только тогда по толпе сельчан прошла волна движения. Старики стояли молча, как и подобает, зато многие женщины закричали что-то гневно. Распаляя себя и заводя толпу, одна из них выскочила вперед и рванула на груди кофточку. Посыпались пуговицы.
Да ведь это родственница наших хозяев, узнал ее пленник, точно. Она пришла в селение две недели назад. По обрывкам фраз он тогда догадался, что ее дом сгорел при штурме. Пленник не знал, были ли у нее дети и что с ними стало, но все эти дни, что она прожила наверху, ни разу не посмотрела в их сторону, даже тогда, когда он, выполняя работу по дому, таскал воду из колодца.
Надо же, тихоня, со злобой подумал он, эта сейчас что-нибудь выкинет. Он уже второй раз присутствовал при казни устрашения и знал, что может произойти с женщинами, если они себя заведут.
– Выше подбородки, сволочи! – выпендривался прибалт. – Глаза не опускать! Смотреть, свини!
Пленник знал, что такая команда неизбежно прозвучит. Кто присутствовал впервые, силился оторвать взгляд от носков собственных ботинок и взглянуть в глаза стоящим рядом с ГАЗ-66 и колодой. Смотреть было страшно.
И опять пленнику показалось, что происходящее – плохо организованная съемка. Но появился человек с топором, и даже не с топором, а с колуном. Ударом в затылок опрокинули на колоду первого.
Взмах... Раздался звук падающего с небольшой высоты на асфальт арбуза. Еще секунду назад живая человеческая голова с мыслями, воспоминаниями, чувством страха, а может быть, гнева раскрылась, и во все стороны полетели брызги. Тут же раздался гортанный голос старшего. Он не учел одного – этих брызг. Отряхиваясь, попятился от места казни. Колун решили заменить на обычную пулю, и вот тогда пленник содрогнулся во второй раз. На середину площадки выскочила все та же родственница. Откуда она ее достала, но в руках у нее была обычная плотницкая ножовка. Она кинулась к старшему. Тот махнул рукой и отвернулся.
Новый удар поверг следующего контрактника на мокрую колоду. И вот тут он закричал, когда стальные зубья вгрызлись в человеческую плоть. Три оставшихся контрактника сорвались с места с хриплым криком «ура» и кинулись на сторожей. Затрещали автоматы. В три секунды все было кончено.
Ты будешь первой, решил про себя пленник.
Глава 7
Следователь Борис Антоненко, как и обещал, перерыл в Главном управлении внутренних дел Москвы множество «висящих» дел и действительно нашел то, что искал. Память его не подвела. На самом деле за два месяца до убийства судьи Бирюкова точно таким же образом и, по-видимому, тем же предметом с тем же захватом, по описанию очевидцев, молодым человеком, очень похожим на обвиняемого, было совершено такое же дерзкое убийство.
Средь бела дня обычный незаметный покупатель, очевидно, чтобы выманить будущую жертву, придрался к чему-то на витрине, как-то зацепил продавщицу, устроил тихий скандальчик с владельцем торгового павильона, то есть киоска, на площади возле станции электрички Ховрино. Хозяин этой торговой точки, Михай Лотяну, зрелый, серьезный человек, семейный, двое детей, житель Москвы, уроженец Молдавии, вышел, чтобы разобраться, а покупатель без лишних слов схватил его сзади, заломил голову и одним движением перерезал горло.
Средь бела дня обычный незаметный покупатель, очевидно, чтобы выманить будущую жертву, придрался к чему-то на витрине, как-то зацепил продавщицу, устроил тихий скандальчик с владельцем торгового павильона, то есть киоска, на площади возле станции электрички Ховрино. Хозяин этой торговой точки, Михай Лотяну, зрелый, серьезный человек, семейный, двое детей, житель Москвы, уроженец Молдавии, вышел, чтобы разобраться, а покупатель без лишних слов схватил его сзади, заломил голову и одним движением перерезал горло.