Николай Иванов. Чеченский бумеранг

   – Надо помочь женщинам. – Давая согласие на командировку от чужого журнала, главный редактор не забыл подмигнуть: – Только ты смотри, держи марку. А если надо, то и покажи, как любят военные.
 
   А с просьбой женского журнала поехал в спецназ ГРУ – к этим разведзверям, вдоволь помотавшимся по всем горячим точкам бывшего Союза. Дня два или три лазил вместе со взводами и ротами по чащам и оврагам, пил спирт и болотную воду, ел галеты и мокриц, спал на деревьях привязанным к стволам и не спал вообще. Про душевные россказни, нужные журналу, временно не заикался, и меня, как говорится, спецназовцы по полной программе водили мордой по стиральной доске, показывая боевое мастерство и умение. Думали, готовлю материал для «Красной звезды». А мне нужны были душа, лирика…
   Попался сам комбриг Заремба, и то в последний день. Не усмотрел подвоха в «женском вопросе». После окончания учений и кружки спирта разбередил – не без моей помощи – свою душу. Начал с шуточек, ухмылочек, – как о чем-то давнем и несуразном, несущественном для армейской печати. И которое, если уж забывается им самим, наверняка забудется корреспондентом, утром уезжающим из рязанских лесов в благополучненькую столицу.
   Только корреспондентом ничего не забывается. Тем более в руки шло как раз то, ради чего затевался весь сыр-бор. И лишь комбриг ушел спать, я вместо своей «спокойной ночи» принялся записывать в блокнот только что услышанное – от имени самого Зарембы, дабы придать материалу большую достоверность.

Глава 4
Женский пляж

   Мы появились на берегу Черного моря старшими лейтенантами – три «афганца», три холостяка, познакомившиеся еще в поезде. Эх, гульнем!
   – Слава Богу, что хоть мужской топот перед увольнением услышала, – сияла дежурная тетя Нина, когда мы, не дожидаясь лифта, скатывались вниз по лестнице. Наверное, она знавала другие времена, потому что улыбаться нам начала, едва мы переступили порог санатория в первый раз.
   – А зачем увольняться, раз появились мы? – почуяв в ней родственную душу, спросили напрямую.
   – Кончается моя холостяцкая жизнь, ребятки. Муж объявился, зовет к себе в Киев.
   Про мужа нам не понравилось, и мы потопали к себе в номер. Однако через несколько часов, отметив прибытие, жаловались ей сами:
   – Скучновато у вас, теть Нина.
   – Так ведь одни «лыжники», – горестно провожала она взглядами шаркающий тапочками по коридору генералитет. – Какое им веселье, не рассыпались бы.
   – А вы подскажите, где не скучно.
   – Э-э, сами найдете. Для этого ума не надо, были бы глаза да желание. Еще потом и меня пригласите.
   Лукавила тетя Нина: уж ей-то, до сих пор симпатичной и общительной, да еще проработавшей в санатории полтора десятка лет, не знать каждый кустик и каждую девицу, согласную скоротать под ним вечерок с отпускником. Ведь ясно, куда разговор клонится.
   – Ничего, ничего, не последний день, – понимая, что мы хотим большего, чем просто соучастия во вздохах, успокоила она. Но заброшенную нами наживку не спешила вытаскивать. – Придите сначала в себя после дороги, оглядитесь.
   Послушались. Два дня пили, не спускаясь даже в столовую. Благо, что в компании всегда найдется тот, кто пьет меньше остальных. У нас реаниматором стал Олег. Пиво холодное, огурчики с базара по утрам, свежая банка вина к обеду – тут он не подводил, ставил нас на ноги в момент. Ответственнейший товарищ.
   – Гуляете, молодые люди? – когда с завистью, когда с осуждением по-армейски не забывали останавливать нас близлежащие «лыжники», если кто из нас выползал в коридор.
   – Приходим в себя, – вытягивались мы перед генералами, но тут же спешили на очередной тост из очередной банки, заочно посылая блюстителей нашей нравственности на все тридцать три буквы, включая «ы» и твердый знак.
   Мы могли себе это позволить, потому что оказались первыми офицерами, приехавшими в отпуск из Афганистана. Он еще только-только начинался, и мы еще не были ни героями, ни оккупантами: нас окружал лишь ореол таинственности и загадочности. Как же, вернулись из неведомой, страшной издалека страны, где стреляют и, говорят, даже убивают. К тому же никто из нас пока не заикался ни про какие льготы, никто ничего не требовал и ни на что не жаловался. А значит, были мы пока для чиновничьего люда и окружающих если и не желанными, то во всяком случае необременительными.
   Единственные, кто подсуетился по собственной инициативе – это медики. Взяли и отсекли от штабов и управлений, а значит, высшего начальствующего состава часть путевок в санатории и рассыпали веером перед «афганцами»: вам необходимо, берите.
   Не отказались. Жизнь вдруг увиделась нам в Афганистане хрупкой чашей в чьих-то неуверенных руках. А тут нам, пропахшим порохом, потом, консервами, гарью, толом, ружейной смазкой, соляркой; нам, пережившим на первых порах после ввода войск поносы, язвы, вшей; нам, бредившим женщинами, вдруг ни с того ни с сего! летом! на Черное море! при «медвежьем» отпуске в сорок пять суток! бесплатная путевка.
   По густо загоревшим лицам и спокойствию к чинам, кишевшим уже в вагоне южного поезда, мы, «афганцы», сразу вычислили друг друга и стали плечом к плечу у ресторанной стойки.
   А потом и перед тетей Ниной. Трое. По первым афганским временам – целый ограниченный контингент.
   Вот за это и пили – за свое возвращение, за оставшихся за Гиндукушем друзей. Впрочем, это пили не мы – гуляли наши бесшабашность и молодость. Назад мы еще не оглядывались, но и совершенно не боялись того, что ждет впереди. Ха-а-рошее время. К тому же бесшабашность воспринималась как искренность, поэтому в собственных глазах гуляли мы честно.
   – Ребятки, можно к вам? – постучались в одну из таких пирушек в дверь.
   – О, тетя Нина! – Реаниматор отреагировал первым и обнял дежурную прямо на пороге.
   – Ох, ребятки, сдается мне, что пора бы остановиться, – она кивнула на стол с трехдневным бардаком.
   – Господа офицеры, – Виктор, как самый разухабистый, потому что десантник, расплескивая из банки красные брызги «Изабеллы», наполнил четыре стакана. – Господа офицеры, перед нами наш друг и прекрасная дама, чье слово для нас отныне закон. Тетя Нина, последний бокал – за вас. Остальное – в раковину. Заремба, – приказал он мне.
   Я взял банку, вылил вино в умывальник, и мы гордо встали перед дежурной.
   – Нет, на колени, – поддержала тон нежданная гостья и подняла нос кверху.
   Мы рухнули на коврик, отставили локти под девяносто градусов – взяли уголок, поместили стаканы на тыльной стороне ладоней и, сдерживая дрожь, понесли их к губам. С облегчением впились в стекло, запрокинули головы. Опустошенные стаканы одновременно подбросили, переворачивая, вверх, под тревожное «ой» дежурной поймали и поставили у ее ног.
   – Тетя Нина, для вас, для вас… – Виктор искал возможность выразить еще большую симпатию, но на глаза ничего не попадалось, а на ум ничего не приходило, и тогда он рывком снял с себя тельняшку. – Тетя Нина, вот они, пехота с солярой, мабута несчастная, просили ее у меня – не дал. Вам – дарю.
   – Ой.
   – Тетя Нина, – остановил ее радость Реаниматор, выпростав руку. – Секунду.
   Он ногой распахнул дверцу шкафа, подтащил к себе сумку. Звонко вжикнул замком, покопался внутри и извлек хрустящий пакет с набором женских трусиков «Неделька».
   – Тетя Нина, чисто афганский бакшиш, то есть подарок.
   И без стеснений.
   – Ой!
   – Тетя Нина, – к этому времени я уже выдвинул тумбочку и держал на вытянутых руках шикарнейшие по тем временам солнцезащитные очки с дужками-выкрутасами.
   Наша дама по-детски шмыгнула миниатюрным носиком, захлопала ресницами, стараясь остановить слезы. Да что она – мы сами готовы были зарыдать от умиления собой. От сознания, что вот так, спонтанно и запросто, обрушили на человека удовольствие. Воистину дарить приятнее, чем принимать подарки самому.
   – Мальчики, – прошептала растроганная гостья, притянула нас к себе, принялась целовать. Затем в глазах ее взбрыкнулись и замерли, как перед стартом, бесенята: – Не заходить, – шмыгнула она в ванную.
   Гордые друг другом, мы переглянулись и уставились на закрывшуюся дверь. Как водится, всякая женщина прекрасна, надо лишь чуть выпить, дабы понять это. А поскольку выпито нами было не «чуть», а значительно больше, то и тетя Нина показалась нам не только единомышленницей и другом, но и женщиной, с которой недурно оказаться рядом и провести вечерок. Не сомневаюсь, подобное же блуждало в головах Реаниматора и Десантника, потому что, когда отворилась дверь, мы замерли с открытыми ртами.
   Тетя Нина вышла к нам в одной тельняшке. Не знаю, вскрыла ли она комплект реаниматорской «недельки», потому что тельняшка опускалась почти до колен, но лифчика, по крайней мере, не было: грудки свободно колыхались под материей, заставляя волноваться бело-голубые полосы и нас. Надев очки, тетя Нина замерла перед нами в позе манекенщицы, картинно подняв руку и отставив ножку.
   В нее – аккуратную, сильную, загорелую, и впились мы жадными, протрезвевшими взглядами. Кошмар: почти неделю ходим с дежурной запанибрата, а она вон какая…
   – Эники-беники ели вареники, – ни с того ни с сего ляпнул Виктор. Наверное, чтобы просто прийти в себя.
   – Я еще могу нравиться? – кокетливо тряхнула прической гостья и на две полоски вздернула вверх тельняшку.
   О-о, что за издевательство над мужиками, отсидевшими по году в Афганистане! Десантник зыркнул вокруг испепеляющим взглядом, но мы с Реаниматором прикинулись бестолковыми и не дернулись с места, голодным нюхом чувствуя: тетя Нина сама никого конкретно не выделила, а значит, шансы у всех одинаковые.
 
   …Нет летом ночей на Черном море. Улицы, пляжи, скверики курортных городов не ведают покоя даже под звездами. Такое впечатление, будто добрая половина отдыхающих прилетела с Дальнего Востока и не желает признавать разницу во времени. Это впечатление подкреплялось и тем, что не существовало разницы и в возрасте среди гуляющих по ночам: светились не только белые рубашки и блузки молодых, но и седые головы стариков. А ночь тиха, а звезды крупны, а прибой ленив. И хороши все женщины вокруг, а лучше всех – та, которая идет рядом. К которой можно прикоснуться – ничего-ничего, это я просто так, – и которая в ответ улыбнется, поднырнет под руку. И окажется, что именно от этой женской доверчивости мужики балдеют больше всего. Да еще когда рядом нет конкурентных ног. Когда в меру выпито, когда не только ты говоришь милые глупости, а тебе самому постоянно напоминают: как хорошо, что рядом ты, такой сильный и внимательный…
   – Пойдем туда, где никого нет, – предложил я. – Если, конечно, можно отыскать здесь такое местечко.
   Кажется, мы туда и шли: Нина лишь прижалась плотнее и чуть ускорила шаг. Народу попадалось все меньше, и я оглянулся на город, во все фонари глядевший нам вслед.
   – Боишься? – подзадорила Нина. Сняла туфли, пошла по пенной кромке тяжело ворочающегося во сне моря.
   «Афганцу» бояться в собственной стране? Обижаешь, начальник.
   – Единственное, чего я могу бояться, – это холода. А мы, кажется, идем на юго-восток.
   – Мы идем на женский пляж.
   Все-таки это камень оказался виноват в том, что я споткнулся, а не сообщение Нины. Она вернулась ко мне, вытряхивающему песок из туфли, дождалась, когда обниму ее: женщина в объятиях сразу становится беззащитнее, и Нина тоже поникла, утихомирилась.
   – Ты сказал, что сегодня мой вечер, а я хочу искупаться. С тобой. И выпить шампанского на берегу. Мне кажется, что подобного со мной уже никогда в жизни больше не произойдет, и поэтому… – Она замолчала, не договорив.
   – А… женщин там много? – поторопился я перевести разговор: ко всему сегодняшнему мне еще не хватало слез, исповедей и истерик.
   – Я одна. А что, тебе мало?
   – Тебя достаточно, – слукавил я немного. – Идем.
   – Считай, что уже пришли.
   Узкая полоска песка и гальки между морем и обрывом – это и есть женский пляж? Разговоров о нем слышал столько, что невольно ожидал увидеть что-то необычное. А тут из экзотики – лишь лунная дорожка на умиротворенном море.
   – Обними меня.
   Я охотно повиновался.
   – Тебе сегодня было немножко неудобно со мной, – вдруг выговорила Нина то, о чем я думал весь вечер. И тут же прикрыла мне ладошкой рот, когда я, естественно, попытался возмутиться. – Я же все видела и чувствовала, не маленькая. Но тем не менее ты все равно подарил мне прекрасный вечер. Спасибо тебе. Я, конечно, могла прийти с такими подругами, на чьем фоне выглядела бы десятиклассницей, но… пожалела вас. А вот себе не смогла отказать. Не смогла, прости. Я очень хотела побыть в компании.
   – Перестань, Нина. Мне искренне, в самом деле хорошо с тобой. – Правда? Ты знаешь, а я чувствовала порой это. А через два дня я уеду, и ты в отличие от своих друзей станешь свободным. А хочешь, – перебила она мою очередную попытку возразить, – хочешь, еще что-то скажу?
   – Скажи.
   – Твои дружки в отличие от тебя сегодня будут ночевать в санатории, в своих постелях.
   – Да-а? – я посмотрел на лукаво и хитро улыбнувшуюся Нину, еще не зная, как реагировать на новость.
   – Да. Обе они живут с родителями и дочками. Вот так им, – не злобно, но все равно мстительно закончила она.
   В душе шевельнулась обида за ребят, так ловко подставленных, но потом вспомнилось, как они расхватывали эти ноги, растущие прямо из шеи. Наверное, Нина это тоже предвидела, выбирая подруг без отдельных квартир. Ох, женщины.
   – Ладно, давай закончим эти разговоры и лучше просто выпьем. – Давай.
   – Без проблем, – расшатал пробку, она с хлопком выстрелила в темноту, и Нина со смехом подставила ладони под выпирающую из горлышка пену.
   – А теперь я хочу искупаться, – капризно-повелительно сказала она, выпив две ладошки вина. – Только у меня с собой, естественно, купальника нет. Но пляж женский, поэтому ты или чуть отойди, или отвернись.
   Конечно, лучше отступить на несколько шагов, потому что глаза привыкли к ночи и темнота густится, пряча очертания берегов, только вдали.
   Нина расстегнула блузку, небрежно бросила ее на камни. Ярко, до рези в глазах забелел лифчик, но звонко щелкнула застежка, и он, взмахнув в воздухе крыльями, тоже опустился на землю. Нина стояла ко мне спиной, и, когда выступила из опавшей у ее ног юбки, я не сразу понял, что вместе с ней она сняла и трусики. Дыхание перехватило, но, уловив мое движение к ней, Нина стремительно пошла к морю, врезалась в его спокойную гладь и блаженно взвизгнула.
   – Иди сюда, это же очарование.
   Представив себя в холодной воде, я передернулся. Но под ногами, словно подстреленный, белел подвернутыми крыльями лифчик, в лунной дорожке блаженствовала обнаженная женщина, и я дрожащими пальцами расстегнул рубашку.
   Вода обожгла, впилась в тело миллионами игл. Впору было выскочить обратно, но подплывшая Нина взмахнула руками, обдавая меня брызгами. Открылись взметнувшиеся вместе с руками белые груди, и, чтобы быстрее прервать ужас холода, я бросился к ним. Не достал, ладони лишь скользнули по телу. Но все равно, с головой уходя под воду, успел коснуться мягкого живота и бедра. Так я готов был окунаться и в ледяную прорубь.
   Торопливо вынырнул, стараясь овладеть вроде бы мне причитающимся. Но Нина, оттолкнувшись, поплыла в черноту моря. Нескольких гребков хватило, чтобы догнать ее, закружиться вокруг, с наслаждением отмечая каждое касание к ее телу.
   – Попробуй просто полежать и посмотреть в небо, – предложила она и повернулась на спину. Сквозь темную воду просматривались белые, незагоревшие полосы на ее теле, но чтобы не терзать себя, я перевернулся следом за ней. И, странное дело, на миг успокоился: как гармоничны вдруг оказываются красота женщины и природы! Насколько они едины и родственны. Какой идиот придумал, что женщина сотворена из ребра Адама?
   И при этом все равно – какие могут быть звезды, какое небо, если рядом, лишь протяни руку, лежит, колышется женщина. На природу еще можно закрыть глаза, на женщину – нет таких сил. Хотя какой-то поэт и говорил: кто хочет все и сразу, тот беден тем, что не умеет ждать…
   Нина снова почувствовала мое движение к ней, и снова мудро остановила тихим голосом:
   – Я очень люблю воду. Холодную даже больше, в ней словно заново рождаешься.
   – Тогда будешь греть меня.
   – Ну вот, дожила – уже грей мужчин. А тонуть, случайно, не собираешься?
   – Только в твоих объятиях.
   Пошутил и тут же пожалел о сказанном: как грубо звучит сейчас все, что неестественно. Единственно, что может быть честным сейчас – это плыть назад, к берегу. Женщина все же сделана из мужского ребра – не можем мы без них.
   – Плывем назад?
   Пропустив Нину чуть вперед – джентльмен, черт побери, даже в воде, поплыл следом. Стараясь не всплескивать и высмотреть у Нины хоть что-то в воде. Нащупав дно, оба остановились. Воздух был намного холоднее воды, но Нина, скорее всего, замерла потому, что выбирала, как ей поступить дальше.
   Беря на себя инициативу – а попросту не имея больше сил сдерживаться, плюнул на поэта с его советами ждать, медленно подошел сзади, обнял. Нащупал мягкие бугорки, сжал их. Поцеловал через мокрые волосы шею. Потом легко поднял ее на руки и понес на берег. Вода, стекая с Нины, постепенно открывала ее всю, и небольшое озерко осталось лишь между животом и ногами, скрыв в своей малой глубине темный треугольничек…
   Потом, в Афганистане, это снилось и представлялось мне тысячу раз: я несу Нину и озерко. И что-то надломилось во мне. Боясь признаться самому себе, вдруг заметил: после отпуска я перестал воевать за южные рубежи нашей Родины. Нет, я никого не предал и никого не подставил под пули вместо себя, здесь офицерская честь и совесть были чисты. Я просто стал бороться только за себя, за свое возвращение. «За свою дубленку», – как шутили по этому поводу в Афгане.
   А вот вокруг служили друзья-лейтенанты, в каждом бою лезущие в первую шеренгу и готовые погибнуть, особо не огорчившись. И я сравнивал их с теми пограничниками, которые ради престижа службы готовы войти по пояс в море. Да-да, основная масса воевавших даже не ведала, что могла потерять вместе с жизнью.
   А я уже знал. Я глотнул той влаги, которая пьянит и дурманит. Я знал, куда и к чему можно вернуться. Я уже не хотел терять даже память о том вечере с Ниной – о, какое блаженство отыскивать и согревать дрожащую женщину в наспех наброшенных одеждах!
   И я стал осторожен, как лис, и беспощаден, как барс, к тем, кто мог бы и хотел убить меня. И мой орден Красной Звезды – именно за выживание, а не за особую храбрость в той войне.
   И я выжил.
   Но вдруг оказалось, что в душе поселилась не только тайная радость от этого. Запихиваясь в военно-транспортный самолет, вывозивший нашу замену в Союз, глядя в иллюминатор на провожавших и не находя среди них никого, кто бы пришел проводить меня, я ощутил и дикое паскудство в душе. И признался наконец в давно понятом – все-таки я предавал тех лейтенантов и капитанов, которые в бою думали о бое, а не о собственной шкуре. И потому правильно сделали, что не пришли к самолету. На войне трудно что-то скрыть, еще сложнее притвориться. И если меня сберегли для этой жизни лунная дорожка на женском пляже и Нина, то именно они же и заставили презирать себя.
   – Возвращайся, – шептала как заклинание Нина в тот вечер у себя в квартире. – Возвращайся и найди меня.
   – Теперь вернусь, – уверенно отвечал я, тогда еще не зная, что потом, всякий раз вспоминая афганскую войну, буду ненавидеть себя. Хотя ни в чем не виноват.
   Я вернулся, но к Нине не поехал. И от путевок в тот санаторий каждый раз категорически отказывался.

* * *

   Материал про женский пляж журнал не напечатал. Начались выборы, женщины полезли в политику, в редакционной почте нашлось письмо какой-то истеричной демократки с призывом оставить кастрюли как пережиток коммунистического бреда и идти на баррикады светлого демократического завтра. Новый шельф, на разработку которого поехал уже не я.
   Я продолжал мотаться по гарнизонам, полигонам, аэродромам и прочим военным точкам. С грустью отмечал: чем больше бушевали митинговые страсти в Москве, тем угрюмее становились лица солдат и офицеров, дырявее их одежда, скуднее пища, холоднее казармы. Несмотря на все уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушалось все, строилось лишь благополучие немногих «новых русских». Пир во время чумы…
   Иногда натыкался на записи, сделанные у Зарембы в спецназе. Даже послал ему подготовленный к печати рассказ. Но ответа не дождался: наверняка подполковник носился по большим и малым войнам, взахлеб глотавшим российских парней. Время от времени пытался угадать, где он тянет свою солдатскую лямку.
   Оказалось, совсем рядом, в Балашихе. Телефонный звонок от него раздался совершенно неожиданно. С одной стороны, стало неудобно, что материал не увидел свет, а с другой – я обрадовался, что спецназовец жив. Торопливо напросился на встречу.
   – В шесть утра на автобусной остановке около КПП дивизии Дзержинского, – сразу согласился тот, правда, не поинтересовавшись, каким образом я доберусь в такую даль в такую рань.
   Добрался. И сразу узнал в одетом в камуфляж подполковнике героя некогда «неразработанного шельфа». Он тоже взглянул на меня наметанным глазом, оценил полевую одежду и тут же, особо не вдаваясь в воспоминания, перебросил в бронетранспортер, урчавший за автобусной остановкой.
   – На полигон, – приказал водителю.
   БТР оказался забитым людьми. Мне молча кивнули, потеснились, высвобождая местечко. Поддавая нам всем под зад, боевая машина помчалась по лесным дорогам, словно желая взбить из нас масло. Наше счастье, что путь оказался не долгим.
   – Я чего тебя позвал, – отвел меня в сторонку Заремба уже на полигоне, когда вылезли из железного чрева и разминались после дороги. – Помнишь свой женский пляж?
   Пляж был его, но я кивнул.
   – Тренируюсь здесь с группой, на все про все – пять дней. Посмотри, может, что-либо тебе подойдет: все бойцы и… – он посмотрел на девушку, кланяющуюся в разминке истыканной ножами сосне, – …и Марина в жизни – одиночки. Я предполагаю, почему именно таким образом шел подбор в мою группу, но мои умозаключения все равно ничего не изменят.
   Постучал задником ботинка о землю, выдалбливая каблуком бороздку. Признался и в истинной причине своего быстрого согласия на встречу:
   – Ты должен мне помочь. Кроме того, что они… – он запнулся и поправился: – …что мы все одиноки, у нас нет и команды. А ее надо попытаться сколотить. Не хочу командовать будущими посмертными героями, к тому же не особо понятно, за что погибшими. Вчера перебирал старые записи, наткнулся на твой женский пляж, – он упорно продолжал отнекиваться от него. – И подумал: надо пробовать вариант и с тобой. Извини, что использую, но мне нужно сохранить людей, и поэтому все условности отметаю. Если есть возможность, потолкись тут с нами, расшевели ребят, встряхни их со стороны, так сказать, душевности. Чтобы они помнили, что могут потерять, – не побоялся напомнить и свою неприятную афганскую страницу.
   – А меня возьмете? – чувствуя горяченькое, я попробовал поиметь свою журналистскую выгоду.
   Заремба отрезал сразу, растоптав тщательно выбитую траншейку:
   – Нет. Категорически. Ни при каких условиях. Сегодня – только ты мне.
   – В Чечню? – безошибочно угадал я четверку в таблице умножения два на два.
   – В нее, – подтвердил результат Заремба.
   – Что-то серьезное? – спросил и тут же понял наивность вопроса: спецназ ГРУ по мелочам в карманах не шарит. Сам же и перебил усмешку подполковника: – Добро. Остаюсь.
   Заремба загнал свою группу не просто в казарму. Он завел ее в лес и не разрешил выходить оттуда ни под каким предлогом. Еда – подножный корм, спать – в шалаше, греться – у костра, – здесь он крутился как старый еврей в ломбарде.
   Вместе с ним крутились и мы. Стрельбы, марш-броски, походы по карте, рукопашка, перевязка раненых, выход на связь – под эти тренировки, между прочим, неплохо шли и беседы за жизнь. А под вечерний костерок и вообще ложились как сало на черный хлеб – полная гармония и аппетит. А Василий Туманов, вчерашний пограничник, даже попросил:
   – Я, кажется, очень неожиданно исчез для одной женщины. Будет возможность, позвони ей и скажи, что я скоро вернусь.
   Оказалось, что во время собственного развода Василий познакомился с судьей. Вернее, сначала галантно назвал ее «Вашей светлостью», а когда она поправила – судей называют «Ваша честь», улыбнулись друг другу.
   Между ними, конечно, что-то произошло, но тем не менее судья не развела Тумановых. На повторное заседание в связи с отлетом в Чечню капитан теперь не успевал, но ему важнее был не сам развод, а слово, данное «ее светлости».

* * *

   Но меня по-журналистски тянет к Марине. Вот где тема – женщина и война. Ей-то зачем захотелось в огонь и воду? Сидим с ней вечером у костра в буйстве летней ночи со всеми ее вздохами и запахами, нас розовато освещает костер, вокруг – лес.
   И – Иван Волонихин. Он подобен стаду бизонов, вытаптывающих землю вокруг водопоя. Ждет, когда я смилостивлюсь и отпущу девушку. Но я туп и кровожаден. Я впился в свою добычу и ничего не желаю замечать: ни топтаний, ни покашливаний, ни треска сучьев. Завтра группа улетает в Чечню, Марина оказалась единственной, кому Заремба сказал категорическое «нет» на участие в операции, и мне важно уловить чувства человека, который не прошел по конкурсу. Пусть даже и на войну.