Нодье Ш. Живописное и индустриальное путешествие в Парагвай-Ру и Южную Палингенезию

признаться, что если у литературы, как и у всех вещей на свете, есть свои
конечные цели, Рабле и Мольер своей цели пока не достигли; возможно,
Провидение еще подарит нам нового Рабле или нового Мольера, но они, к
несчастью, не торопятся явиться на свет. В самом деле, разве может жаргон
"Жеманниц" или "Ученых женщин" сравниться с тем жаргоном, на котором нам
предлагают говорить сегодня и который не имеет названия ни на одном языке?
Сам Тартюф, которого поэт изобразил в столь ярких красках, выглядел бы
жалким школяром в наш век лицемерия и вранья, когда преимуществами правды
пользуется одна лишь ложь. Потомки - если, конечно, у нас будут потомки -
смогут предъявить нам множество упреков, но самым характерной чертой нашей
эпохи они назовут почти полное отсутствие здравомыслящего насмешника,
которому хватает рассудительности для того, чтобы высмеивать чужие пороки и
отвечать справедливым презрением на невежественные и безумные выходки своих
современников. Как! неужели потомки смогут сказать, что мы прожили
шестьдесят лет в царстве самых бессовестных обманов, какими ложная
филантропия, ложная наука и ложная литература осмеливались когда-либо
докучать роду человеческому (и это отнюдь не преувеличение, в чем может
убедиться каждый честный человек, бросив взгляд в прошлое и сравнив его с
настоящим!); неужели наша поседевшая нация, в юности представленная Рабле, а
в зрелости - Мольером, выпьет до самого дна чашу бесчестия, подносимую ей
шарлатанами всех сортов и мастей, которых Табарен[16] не взял бы себе в
лакеи, - неужели все это произойдет, и никто не возвысит голоса, дабы
подвергнуть это подлое фиглярство тому осуждению, какого оно заслуживает?
Чем же заняты авторы истинно талантливые, авторы, достойные своей высокой и
значительной миссии и снискивающие славу превосходными комедиями, романами,
сатирами? Ведь их у нас немало! Авторы эти старательно критикуют в своих
кабинетах мелкие и смешные салонные слабости, мелкие семейные неурядицы,
которые трудно разглядеть даже в тот телескоп Гершеля, о котором мы
упоминали выше. Они объявляют войну пигмеев мелким и глупым гнусностям, не
имеющим решительно никакого значения, ибо не создавай люди серьезные и
рассудительные портретов такого рода, никто никогда не обратил бы внимания
на их оригиналы; они собирают крошки, оставшиеся от десерта Мариво и
Кребийона. А между тем на нашу долю выпали времена, достойные пера
Аристофана или Ювенала; времена, когда наглец Архилох, как ни старайся, не
сумел бы поразить своим дерзким ямбом тройную броню, которая охраняет
преуспевающий порок; времена, когда недостаточно клеймить безумцев и злодеев
остроумными пастелями и оригинальными набросками; времена, когда, боюсь,
кислота и каленое железо оказались бы средствами чересчур слабыми; а мы все
еще ожидаем если не Мольера, которого не дождемся, то хотя бы Лесажа или
Данкура![17] Нравственная поэзия и поэзия сатирическая, два великих
установления рода человеческого, уподобляются ныне горе-врачу, который
припудривает чумные язвы, надеясь вылечить больного от легкой сыпи. Тот,
кому дан талант и, следовательно, способность просвещать, исправлять, а
порою и карать людей, должен распоряжаться этим даром иначе; это больше, чем
ремесло, больше, чем искусство, это священная миссия.
Я торжественно объявляю, что, отвечай автор "Путешествия Кау'т'чука"
условиям конкурса, иначе говоря, будь он французом, я предложил бы его
Французской академии как весьма достойную кандидатуру на получение премии
Монтиона, присуждаемой за сочинение, в наибольшей степени способствовавшее
улучшению нравов, хотя его остроумный пустячок принадлежит всецело сфере
литературной и научной критики; ведь нравы суть явственное выражение
общественного разума. Они развиваются и очищаются, искажаются и гибнут
вместе с ним. Если народ наделен разумом, то вы, ручаюсь, можете не
тревожиться за его нравы. Безнаказанность порока проистекает из того же
источника, что и популярность софистов. Самое блистательное свойство
добродетели, лучше всего свидетельствующее о божественности ее
происхождения, заключается в том, что народы утрачивают доверие к
добродетели лишь тогда, когда они утрачивают здравый смысл.


Лис, попавший в западню

Анекдот, извлеченный из бумаг Орангутанга, члена многих академий

- Нет! Тысячу раз нет! - вскричал я. - Никто не сможет сказать, что я
избрал героем моей фантазии животное, которое презираю и ненавижу, зверя
подлого и прожорливого, чье имя сделалось синонимом коварства и плутовства,
- одним словом, Лиса!
- Вы ошибаетесь, - перебил меня некто, о чьем присутствии я совершенно
позабыл.
Надобно сказать, что я веду уединенный образ жизни, и уединение мое
нарушает лишь одно праздное существо из породы, до сих пор не описанной ни
одним естествоиспытателем, существо, которое я мало утруждаю какими бы то ни
было поручениями и которое в тот момент, когда начался наш разговор,
пыталось притвориться занятым хоть чем-то и потому делало вид, будто наводит
порядок в моей библиотеке, пребывающей, впрочем, в порядке совершеннно
идеальном.
Потомки, быть может, удивятся тому, что у меня имелась библиотека,
однако им придется удивляться стольким вещам, что, надеюсь, моей библиотекой
они займутся лишь в часы досуга, если, конечно, у них еще останется досуг.
Существо, которое меня перебило, могло бы, пожалуй, быть названо
домашним гением, однако хотя гении нынче не редкость, домашних среди них не
водится, и мы, с вашего позволения, поищем для моего собеседника другое
название.
- Клянусь честью, вы ошибаетесь, - повторил он.
- Как! - возмутился я. - Неужели любовь к парадоксам, в которой вас так
часто упрекали, доведет вас до того, что вы станете защищать эту проклятую и
бесстыдную породу? Разве вы не понимаете моего отвращения, не разделяете
моей неприязни?
- Видите ли, - сказал Брелок (назовем его Брелок[18]), опершись о стол,
причем лицо его приняло наставительное выражение, которое ему очень шло, - я
полагаю, что дурные репутации порой бывают так же незаслуженны, как и
хорошие, и что порода, о которой мы толкуем, или по крайней мере один из
представителей этой породы, с которым я был близко знаком, стал жертвой
подобного заблуждения.
- Значит, - осведомился я, - вы исходите из вашего собственного опыта?
- Вы совершенно правы, сударь, и если бы я не боялся растратить ваше
драгоценное время, я попытался бы поведать вам эту историю самым правдивым
образом.
- Согласен; но что вы этим докажете?
- Ровно ничего.
- Тогда в добрый час. Садитесь вот в это кресло и, если я засну, слушая
вас, не умолкайте, прошу вас, это может меня разбудить.
Угостившись табаком из моей табакерки, Брелок начал так:
- Вам, конечно, известно, сударь, что, несмотря на дружеские узы,
связующие меня с вами, я не подчиняюсь вам, как раб, ибо это стеснило бы нас
обоих, и располагаю своими часами досуга, которые употребляю на то, чтобы
размышлять о самых разных предметах, вы же располагаете своими, которые
употребляете на то, чтобы не размышлять ни о чем. Так вот, свои свободные
часы я провожу самым разным образом. Случалось ли вам когда-нибудь ловить
рыбу удочкой?
- Да, - отвечал я. - Вернее сказать, мне случалось часто усаживаться в
подобающем наряде на берегу реки и просиживать там от восхода до заката. У
меня была великолепная серебряная удочка, не уступающая в роскоши восточному
ятагану, однако несравненно более безопасная. Увы! я провел у реки много
счастливых часов и сочинил много дурных стихов, но ни разу не поймал ни
одной рыбы.
- Рыба, сударь, есть порождение фантазии, не имеющее никакого отношения
к счастью, какое испытывает настоящий рыбак, устраиваясь с удочкой на берегу
реки. Мало кто понимает, в чем прелесть этого удивительного занятия и как
могут люди, не испытывая ни малейшего нетерпения, из года в год питать одну
и ту же смутную надежду, сидя в тишине у одной и той же прозрачной воды,
ведя одно и то же существование, праздное, но не бездельное, которое длится
вечно, - ибо с какой стати рыбаку умирать?
Я кивнул.
- Как я уже сказал, мало кто это понимает, - продолжал он, - ведь среди
множества людей, предающихся этому занятию, большинство держат удочку точно
так же, как держали бы любой другой предмет, и так же мало задумываются о
том, что делают, как если бы они не ловили рыбу, а читали книгу или
рассматривали картину. Такие люди - а их число, сударь, заметьте, ужасно
возросло в последнее время - портят самые прекрасные вещи в мире.
- Это правда, - согласился я.
Брелок не привык к такой покладистости с моей стороны. Он почувствовал
себя польщенным.
- Сударь, - сказал он весьма самодовольным тоном, - хотя по моему виду
этого и не скажешь, мне доводилось размышлять о самых разных вещах; если бы
я записывал все те нелепые идеи, какие приходят мне в голову, я завоевал бы
репутацию великого человека, и эта репутация не была бы незаслуженной.
- Кстати о незаслуженных репутациях: вернемся к обещанной истории Лиса.
Вы злоупотребляете данным вам позволением надоедать мне этой историей и
надоедаете другой; это нечестно.
- Все это, сударь, не что иное, как хитроумный обходной маневр,
призванный возвратить нас к тому, с чего мы начали. Теперь я всецело к вашим
услугам и позволю себе задать вам один-единственный вопрос. Какого вы мнения
об охоте на Бабочек?
- Как, несчастный? Неужели вы станете донимать меня разговорами обо
всех животных, которые населяют землю и море, кроме того, которое меня
интересует? Вы забываете о его ужасном характере; под маской, скрывающей
истинную сущность этого лицемера, вы не умеете разглядеть злодея, который
соблазняет бедных Курочек, морочит глупых Ворон, дурачит надменных Индюков и
пожирает ветреных Голубей; он стережет жертву, поджидает ее, алчет ее крови.
По вашей милости этот Зверь теряет время, да и я тоже.
- Какая клевета! - отвечал он кротко. - Впрочем, я надеюсь отомстить
всем врагам Лиса, доказав, что, если в дело вмешивается любовь, и Лисам
случается быть бесконечно неловкими, неумными и нелепыми. Однако я имел
честь задать вам вопрос касательно вашего мнения об охоте на Бабочек и
теперь возвращаюсь к нему снова.
Я нетерпеливо махнул рукой, но он в ответ бросил на меня жалобный
взгляд, который совершенно меня обезоружил. Да и кто способен устоять перед
очарованием охоты на Бабочек? Уж конечно не я[19]. Я имел неосторожность
показать это своему собеседнику.
Брелок, весьма довольный, взял следующую понюшку табаку и поудобнее
устроился в кресле.
- Я счастлив удостовериться, сударь, - сказал он благосклонно, - что вы
предаетесь наслаждениям истинно прекрасным, истинно совершенным. Знаете ли
вы человека более счастливого и одновременно более достойного уважения своих
сограждан, нежели тот, кто ранним утром, задыхаясь от радости, рассекает
сачком высокую траву и носит в петлице подушечку с длинными булавками, дабы
ловко накалывать на них порхающих в эфире крылатых насекомых, не причиняя им
ни малейшей боли (ибо ни от одного из них никто никогда не слышал жалоб)?
Что до меня, то я не испытываю ни к кому такого полного доверия, такой
безраздельной приязни, одним словом, такого почтения, как к этому человеку,
рядом с которым желал бы прожить до скончания дней. Но теперь речь не об
этом; боюсь, что мы сильно отклонились от предмета нашей беседы.
- Я боюсь этого по меньшей мере так же сильно, как и вы.
- Вернусь же к тому, с чего мы начали. Так вот, чтобы не говорить об
охотнике вообще, ибо вам это явно не доставляет удовольствия, я позволю
себе, со свойственной мне скромностью, коснуться моей собственной особы.
Однажды я был всецело поглощен охотой, охота же вовсе не похожа на рыбную
ловлю, о которой мы говорили только что.
Я поднялся, чтобы уйти, но он мягко удержал меня.
- Не сердитесь, я упомянул рыбную ловлю только для сравнения или,
вернее, чтобы обратить ваше внимание на разницу двух занятий. Рыбная ловля
требует совершенной неподвижности, тогда как на охоте, напротив, требуется
постоянно пребывать в движении. Останавливаться опасно, можно подхватить
простуду.
- А подхватив простуду, выронить добычу, - прошептал я с большим
раздражением.
- Пoскольку я не думаю, чтобы вы придавали хоть малейшее значение
остроте, которую только что отпустили и которая отнюдь не нова, я не стану
прерывать свой рассказ. Итак, однажды в горах Франш-Конте я пустился за
чудесным аполлоном, и погоня эта завела меня на небольшую опушку, где я
остановился, чтобы перевести дух. Я решил, что аполлон воспользуется этим
мгновением, чтобы ускользнуть от меня навсегда, но он, оттого ли, что был
нагл и насмешлив, или оттого, что также устал, опустился на какое-то высокое
и гибкое растение и сидел там, словно бросая мне вызов. Я возмутился и,
собрав все оставшиеся силы, приготовился наконец поймать его. Я подбирался к
нему крадучись, на цыпочках, не сводя с него глаз, поза моя была столь же
неудобной, сколь и нелепой, зато сердце объято волнением, которое вам будет
нетрудно вообразить, - и вот, когда аполлон был уже, можно сказать, у меня в
сачке, бессмысленный Петух, прогуливавшийся поблизости, затянул визгливым
голосом свою несносную песню. Аполлон улетел, и я не мог его в этом
упрекнуть, ибо и сам охотно последовал бы его примеру. Тем не менее я был
безутешен из-за потери прекрасной Бабочки; усевшись под деревом, я осыпал
проклятиями безмозглую птицу, которая только что похитила у меня добычу,
стоившую мне стольких пленительных иллюзий и стольких вполне реальных
трудов. Я грозил Петуху всеми возможными смертями и, признаюсь с
отвращением, в ярости своей дошел до того, что обдумывал намерение извести
обидчика отравленными хлебными катышками. В ту самую пору, когда я
наслаждался этими преступными мечтаниями, чья-то лапа легла мне на плечо, и
я увидел глядящие на меня кроткие глаза. Передо мной, сударь, стоял молодой
Лис самой очаровательной наружности; облик его мгновенно вызывал приязнь;
взгляд обличал благородство и прямоту характера, и, несмотря на
предубеждение против этой злосчастной породы, от которого я не был свободен
тогда, как не свободны от него вы теперь, я не мог не проникнуться симпатией
к представшему передо мной существу.
Чувствительный зверь услышал проклятия, которыми я, объятый жаждой
мести, осыпал Петуха.
- Не делайте этого, сударь, - сказал он мне так печально, что я чуть
было не заплакал, - ведь она умрет от горя.
Я не совсем понял, что он имеет в виду.
- Кто она? - переспросил я.
- Пеструшка, - тихо ответил он.
Это мало что мне разъяснило. Но я догадался, что здесь замешана
какая-то любовная история. Между прочим, я всегда был от таких историй без
ума. А вы?
- Зависит от обстоятельств, - сказал я, тряхнув головой.
- Ну, если это от чего-нибудь зависит, значит, вам они не нравятся. Но
вам придется либо выслушать историю любви Лиса, либо объяснить мне, почему
вам не нравятся любовные истории.
- Я охотно объяснил бы вам это, если бы не боялся вас обидеть; однако я
предпочитаю мужественно смириться с выпавшей мне участью и выслушать вашу
историю. От скуки еще никто не умирал.
- Так говорят, но доверять этим словам не стоит. Я знаю людей, которых
скука едва не свела в могилу. Возвращусь к моему Лису.
- Сударь, - сказал я ему, - мне кажется, что вы несчастны, и судьба
ваша живо меня интересует. Прошу вас, располагайте мною; вы всегда найдете
во мне верного друга, готового прийти вам на помощь.
Растроганный этой сердечной речью, он схватил меня за руку.
- Благодарю вас, - сказал он, - горе мое такого рода, что никто не
может меня утешить; ведь никто не властен сделать так, чтобы она полюбила
меня и разлюбила его.
- Вы говорите о Пеструшке? - осторожно спросил я.
- О Пеструшке, - подтвердил он со вздохом.
Самая большая услуга, какую можно оказать влюбленному, если невозможно
излечить его от любви, - это его выслушать. Нет никого более счастливого,
чем несчастный влюбленный, повествующий о своих невзгодах. Убежденный в
правоте этих истин, я попросил Лиса рассказать мне все без утайки и без
труда заручился его доверием.
Все влюбленные доверчивы.
- Сударь, - обратился ко мне мой трогательный четвероногий знакомец, -
раз вы так добры, что хотите услышать от меня некоторые подробности моей
печальной жизни, мне придется начать издалека, ибо несчастья преследуют меня
едва ли не с самого рождения.
Своим появлением на свет я обязан хитрейшему из Лисов, от которого я,
однако, не унаследовал ни одного из его талантов. Воздух, которым я дышал,
весь напитанный злобой и лицемерием, был мне тягостен и гадок. Лишь только я
получал возможность предаться моим собственным склонностям, как принимался
искать общества животных, наиболее противных моей породе. Мне казалось, что
таким образом я мщу Лисам, которых я ненавидел, и природе, которая наделила
меня вкусами, столь мало согласными со вкусами моих братьев. Большой
Бульдог, с которым я подружился, научил меня любить и защищать слабых; часы
напролет я внимал его наставлениям. Добродетель обрела в его лице не только
страстного поклонника, но и ревностного последователя; впервые я увидел, как
он переходит от теории к практике, когда он спас от смерти не кого иного,
как меня. Глупейший из всех лесничих королевства застал меня в винограднике
своего хозяина, куда в невыносимо жаркий день привело меня желание отдохнуть
в холодке и отведать ягод. Лесничий имел подлость арестовать меня и отвести
к хозяину усадьбы, который занимал высокую должность в муниципалитете и имел
грозный вид, приводивший меня в трепет.
Между тем, сударь, этот сильный и гордый зверь был в то же самое время
добрейшим из Животных; он простил меня, пригласил к своему столу и, помимо
пищи телесной, коей он жаловал меня с безграничной щедростью, доставил мне и
пищу духовную, преподав уроки мудрости и нравственности - плод чтения
прославленных авторов.
Я обязан своему наставнику всем, сударь, - чувствительностью сердца,
изощренностью ума и даже счастливой возможностью беседовать нынче с вами.
Увы, я до сих пор не убежден, что должен быть ему признателен за то, что он
сохранил мне жизнь. Но оставим это. Множество печалей и бедствий, о которых
я не стану распространяться, ибо они не представляют для вас ни малейшего
интереса, каждодневно омрачали мое существование вплоть до той прелестной и
роковой минуты, когда я всем сердцем полюбил создание, на взаимность
которого, казалось, не мог питать ни малейшей надежды из-за вражды наших
двух семейств. Уподобившись Ромео, я, к несчастью, оказался не так счастлив,
как он: я любил, но меня не любили!
Не в силах сдержать изумления, я перебил его.
- Кто же, - восклинул я, - та бессердечная краса, которая пренебрегла
любовью столь пылкой? Кто тот идеальный герой-триумфатор, которого предпочли
вам? Ведь, как я понял из ваших слов, Пеструшка любит другого.
- Эта краса, сударь, - отвечал он, стыдливо потупившись, - Курица, а
соперник мой - Петух.
Я смутился.
- Сударь, - сказал я ему со всем спокойствием, на какое был способен, -
не сочтите, что недавняя стычка с этим животным оказывает хоть малейшее
влияние на мое к нему отношение. Это было бы ниже моего достоинства. Однако
всю свою жизнь я выказывал столь глубокое презрение к существам его породы,
что, даже не испытывай я вполне естественного сочувствия к вашим невзгодам,
я проклял бы привязаннность Пеструшки к этому созданию. В самом деле, есть
ли на свете существо более глупо напыщенное и напыщенно глупое, более
эгоистичное и самовлюбленное, более пошлое и низкое, чем Петух, чья тупая
красота обличает все эти свойства? Из всех известных мне созданий Петух -
самое уродливое, ибо самое бессмысленное.
- Многие Курицы не разделяют вашего мнения, сударь, - отвечал мой юный
друг со вздохом, - и любовь Пеструшки есть прискорбное доказательство того
превосходства, какое дает авантажная внешность в сочетании с огромной
уверенностью в себе. Поначалу, введенный в заблуждение собственной
неопытностью и безмерностью моей любви, я надеялся, что моя глубокая,
безграничная преданность рано или поздно будет оценена той, кто ее внушила;
что мне поставят в заслугу хотя бы ту победу, какую безрассудная страсть
помогла мне одержать над моими естественными склонностями; ибо, как вам
известно, сударь, я не был рожден для подобного чувства, и, хотя образование
существенно изменило мои инстинкты, тот факт, что я сообщил привязанности
Лиса к Курице, носящей, как правило, характер сугубо материальный, известную
одухотворенность, заслуживал, как мне кажется, хоть какого-нибудь поощрения.
Однако счастливая любовь безжалостна, и Пеструшка наблюдает за моими
страданиями, не испытывая ни малейшего раскаяния и, пожалуй, почти вовсе их
не замечая. Соперник мой извлекает пользу из моих страданий, ибо там, где
можно выказать фатовство и заносчивость, он всегда будет первым. Друзья,
возмущенные моим поведением, презирают меня и не желают со мною знаться; я
один в целом свете, покровитель мой почил вечным сном в почтенном уединении,
и я возненавидел бы жизнь, не придавай ей моя безумная страсть, несмотря на
все доставляемые ею муки, некое неизъяснимое очарование.
Я живу ради того, чтобы видеть ту, которую люблю, а чтобы жить, я
должен ее видеть: это замкнутый круг, в котором я кручусь, словно несчастная
Белка в своем колесе; не надеясь и не смея покинуть свою тюрьму, я брожу
вкруг той тюрьмы, которая укрывает Пеструшку и от кровожадности моих
собратьев, и от самой страстной и почтительной привязанности, какую когда бы
то ни было испытывало земное существо. Я чувствую, что обязан нести свой
крест до конца дней, и не роптал бы на судьбу, если бы только мне было
позволено тешить себя мыслью, что прежде, чем судьба прервет череду моих
дней и страданий, я смогу доказать этой пленительной особе, что достоин ее
нежности или, по крайней мере, жалости!
Вы так снисходительны, сударь, что вполне естественные обстоятельства,
послужившие к сближению наших судеб, возможно, не оставят вас равнодушным.
Поэтому, если вы позволите, я поведаю вам о кровавом сборище, которое
имело место прошлым летом и на которое я был допущен исключительно из
почтения к памяти моего отца; ибо, как я уже говорил, наградою за мое
пристрастие к жизни созерцательной и за полученное мною эксцентрическое и
гуманитарное образование, неизменно служили мне нещадные побои и
язвительнейшие насмешки. Поэтому мое участие в той вылазке, которая
обсуждалась тогда, представлялось всем вещью крайне сомнительной.
Дело шло просто-напросто о том, чтобы в отсутствие хозяина и его собак
напасть на скотный двор соседней фермы и учинить там резню, от одних
приготовлений к которой волосы у вас на голове встали бы дыбом. (Простите, -
смутился он, - я не заметил, что вы носите парик.)
Несмотря на мягкость моего характера, я довольно охотно согласился
сделать то, что от меня требовалось; возможно даже - ибо глупая гордыня
примешивается ко всем чувствам человеческим, - я был рад доказать своим
друзьям, что, несмотря на всю мою мечтательность, в минуту опасности я могу
действовать так отважно, как того требуют интересы дела и ужина; вдобавок,
скажу откровенно, в ту пору заговор, одно воспоминание о котором приводит
меня в трепет, не казался мне таким отвратительным, каким он был на самом
деле. Ибо тогда я еще не любил, а добрые или злые чувства пробуждает в нас
вполне только любовь. Вечернею порою мы беспрепятственно, не испытывая ни
малейших угрызений совести, ворвались в плохо охраняемые пределы фермы и
увидели там наших будущих жертв: большинство из них уже почивали. Вы знаете,
что Куры обычно ложатся спать спозаранку. Лишь одна еще бодрствовала: то
была Пеструшка.
При виде ее некое смятение овладело мною. Вначале я счел, что меня
влечет к ней естественная склонность, и упрекнул себя за приверженность к
этому пороку; однако вскоре я понял, что чувство, поселившееся в моей душе,
совсем иной природы. Я чувствовал, как кровожадность моя тает от пламени ее
очей; я восхищался ее красотой; грозившая ей опасность лишь сильнее
разжигала мою страсть. Что мне сказать вам, сударь? Я любил ее, я ей об этом
сказал; она выслушала мои клятвы как особа, привыкшая к почестям; плененный
без остатка, я отошел в сторону, чтобы обдумать способы спасения моей милой.
Прошу вас заметить, что любовь моя началась с мысли нимало не эгоистической
- случай достаточно редкий и потому достойный внимания.
Поразмыслив о том, что мне следует предпринять, я возвратился к тем
жаждущим крови Лисам, с которыми имел несчастье состоять в родстве, и с
деланным равнодушием предложил им поначалу для возбуждения аппетита съесть
несколько яиц всмятку, ибо иначе мы можем прослыть обжорами, сроду не
бывавшими в свете и не знающими правил приличия.
Предложение мое было принято подавляющим большинством голосов, и это
доказало мне, что Лисов нетрудно провести, играя на их тщеславии.
Тем временем я, снедаемый тревогой, тщетно искал способа дать невинной
Курочке понять, в какой опасности она находится. Не сводя глаз со злодеев,
чьи безжалостные челюсти уничтожали в зародыше многочисленное куриное
потомство, она бессильно клонила к палачам прелестную головку. Я испытывал