- Слушай, не заводись,- просит Дима-большой.
- Зачем вы его брали? - морщится Рита и по-свойски запускает руку в карман Димы-большого, достает сигареты.- Он совсем невменяем...
- Набью! - икает Дима-маленький.- Кыбырнетику н-набью...
- Поехали-ка лучше к тете Фене, а, друг?
- Ой, поедемте, поедемте, мальчики! Спать хочется - ужасно!
Было только три часа с небольшим, а уже над темной гривой леса по ту сторону залива всходило раннее онежское солнце. Оно вставало неяркое, стылое, и на него можно было смотреть не застясь. Низкие слежалые облака тотчас урезали его наполовину, а потом и скрыли совсем.
8
Возвращались по тихой воде.
Онега, наплескавшись за ночь и наволочив на себя пухлое одеяло облаков, умиротворенно дремлет в утреннем забытьи. Вскидывается зоревая рыбешка, хороводясь, дробит сонную воду, оставляя после себя медленно разбегающиеся колечки, похожие на шлепки дождевых капель.
- Сорога играет, к дождю, однако! - щурится из-под картуза Савоня и, обернувшись, глядит, как лодка пашет на два отвала мягко сияющее раздолье.Скоро паровой окунь пойдет, на мелкое, на луды.- И поясняет, выкрикивая: Это который табунится по теплой воде, по пару! Еще не время ему. Черема по островам не оцвела! Рано быть паровому!
- Со скольких там... б-буфет? - Дима-маленький перевешивается через борт, плещет в лицо с ладони, пьет и шумно отфыркивается.
- Что, друг, перебор? - усмехается Дима-большой.- Два туза?
Дима-маленький молча валится на осочную подстилку и натягивает на себя куртку. Скоро из-под нее раздается засосный храп.
-- Все! Этому уже Карелия снится...- кивает Дима-большой и, насмешливо разглядывая обшарпанные сандалии, торчащие из-под голубой куртки, напевает:
Тещи, матери и жены,
Не горюйте, не грустите,
К вам вернутся робинзоны
С чемоданами открытий...
- Ой, мальчики! Мы забыли занести стол...- вспоминает Шурочка.- Там все так раскидано...
- Не беспокойтеся! - отзывается Савоня.- Вернусь тогда - приберу. А то дак и сороки подчистят.
- Это ваша избушечка?
- А - ничья! Так, порожняя... Рыбаки себе срубили.- И оживившись, рассказывает: - Об прошлом годе так-от двое из Москвы облюбовали, недели три жили, дак... То ли муж с женой, а может, и так просто... На сетях спали заместо постели. Он дак и не брился, пока жил,- бородой оброс. Хочу, говорит, опроститься, ни о чем не думать. Тут, говорит, как в раю. И все, бывало, милуются, рука об руку ходят, грибки-ягоды собирают. А я их рыбкой еще подкармливал. Как раз окунь паровой валом валил. И в магазин плавал, за вином да за куревом... А потом што-то занеладили. Он себе на берегу сидит, она себе... То ли деньги поизрасходовались, то ли наскучило... Рай-то рай, да ежели только недолго.
- Бывает, бать, бывает...- Дима-большой шарит по карманам у похрапывающего Димы-маленького, достает колоду карт, предлагает: - Ну как, ацтеки, врежем дурака?
Между скамейками ставят перевернутое ведро, Дима садится в паре с Шурочкой, Несветский с Ритой. Гойя Надцатый играть отказался. Он достает альбомчик и, уединившись на носу, что-то черкает, поглядывая на пробегающий справа берег.
Где-то на полпути встречается черный скуластый буксир с километровым хвостом из связанных бревен. Буксир тяжко, утробно сопит, и еще издали окатывает моторку едким солярным дымом, который вычихивает из низкой жерластой трубы. Сиплый гудок требует дорогу, но Савоня не сворачивает, а только глушит мотор, и плотогон с крупной белой надписью по носу "Семен Дежнев" медленно проходит левой стороной. Из рулевой рубки высовывается женщина, по самые глаза повязанная красной косынкой, пристально и строго вглядывается в пассажиров моторки.
- Здорово, Анна! - кричит ей Савоня.- Одна рулишь? А где ж твой Иваныч?
- Спит,- неохотно откликается женщина.- Нарулился...
Позади рубки на такелажном рундуке из-под бушлата торчат раскинутые босые ступни. Тут же беленькая девочка, склонившись над алюминиевой кастрюлей, чистит картошку. Мальчик поменьше в балахонистой тельняшке пинает ногами волейбольный мяч, подвязанный, чтобы не падал за борт, к длинной жердине. Девочка первой замечает моторку, с ножом и картофелиной подбегает к поручням. Дима-большой нашаривает в кармане завалявшуюся со вчерашнего конфету, замахивается и бросает на палубу буксира. Девочка испуганно убегает за рундук.
- Но-но! - остерегает женщина.- Я тя швырну! - и грозит кулаком из рубки.
- Ты чего? - удивляется Дима-большой.- Дура ненормальная!
- Это Анна,- коротко поясняет Савоня.
- Тулисты! Тулисты! - выкрикивает парнишка, показывает лодке язык и тоже, мелькая босыми пятками, улепетывает за рундук.
- Я тя кину, холера! Шляются тут...- женщина круто матерится и отворачивается к штурвалу.
Савоня снова запускает мотор, и лодка мчится мимо плота, облепленного отдыхающими чайками.
Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт.
Игра в подкидного расстраивается.
Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон штормовки.
Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми каплями.
Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан, неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на открытую воду.
Как всякий туземец, он не умел отделять себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому, должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой забраживает вчерашнее, давнее, вечное...
Ах, да бела рыба щука, да белая белуга...
Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и, отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что это дудит "Иван Сусанин", не иначе, как успел уже починиться.
- Где плывем? - не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой.
- Дак и вот уже! - бодро выкрикивает Савоня.
И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем, повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения Спас-острова.
- Подъем, робяты! - шумит Савоня.- Приехали, однако...
Но прежде чем подправить лодку к причалу, до которого уже оставалось рукой подать, Савоня вдруг замечает туманную глыбу "Ивана Сусанина", уже отвалившего от дебаркадера и вышедшего на большую воду.
В лодке закричали, засвистели, Савоня поддает газу и пускается догонять теплоход.
Капитан долго не хотел останавливать судно, кричал в микрофон, что ничего не знает, пусть опоздавшие плывут на чем угодно, и даже грозился выбросить за борт оставшиеся в каютах чемоданы, но под конец все-таки смягчился и разрешил опустить трап. Савоня подгоняет моторку к борту,
придерживает брошенную чалку, матросы, подтрунивая и перемигиваясь, подхватывают под руки Шурочку и Риту, затем втаскивают сонного, обмякшего Диму-маленького в распахнутой настежь рубахе. Трап убирают, и теплоход сразу же вспенивает за собой воду.
Савоня тоже запускает мотор, плывет рядом и, запрокинув голову, старается разглядеть среди столпившихся пассажиров своих недавних знакомых.
- До свидания! - кричит ему сверху Шурочка, и он растерянно выглядывает и с трудом находит ее в пестрой толпе.
- Прощевай, милая!
К поручням проталкивается Дима-большой, бросает Савойе какой-то синий сверток, который разворачивается на лету и падает в лодку распластанными тренировочными штанами.
- Это тебе! - кричит Дима-большой.- Сам знаешь, за что..
- Ой, парень! И не надо бы...
- Там в кармане троя-як! - трубит в ладошки Дима.- Ну, будь здоров, бать! Салют! Дыши глубже! Ну, будь!
Теплоход гудит так, что на палубе все зажимают уши, лодка, отброшенная бортовой волной, сбивается с хода, постепенно отстает. Савоня поднимается, роняет с колен мешковину, которой прикрывал обнаженный протез, и, стоя, долго машет теплоходу картузом.
Позади него, окутанные мглистой наволочью, брезжут верхами островные храмы. Они будто парят над тусклым серебром Онеги, кисейно-призрачные, неправдоподобные, как сновидение.
Пpимечaниe
Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1970, No 6), вошла в книгу "Берега" (М., Современник, 1971) и другие издания.
Как и все без исключения произведения Е. Носова, эта повесть имеет несколько редакций (и в рукописи, и после первой публикации). "Нет среди знакомых мне писателей никакого другого, кто бы работал так медленно и надсадно,- писал В. Астафьев.- Мне доводилось видеть рукописи его рассказов в авторский лист размером. Этот рассказ, как яичный желток, был вылуплен из рукописи в страниц полтораста. И каждая из этих страниц отделана так, что хоть сейчас в типографию сдавай" (Лит. Россия, 1976, 17 января). М. Ломунова свидетельствует: "Иные вещи уже сложились, но снова переписывает почти чистые, неправленые листы. В одну сводит страниц двадцать пять" (Лит. Россия, 1976, 2 января). Причем, по признанию самого писателя, вычеркнутое вполне приемлемо (грамотно, к месту и т. п.), но автор чувствует субъективный изъян; "возникает борьба с фразой. Чем больше она не ложится,говорит прозаик,- тем больше злюсь..." (там же).
В последней редакции повести (в кн. "Усвятские шлемоносцы". Л., Лениздат, 1982) по сравнению с ее журнальным вариантом 1970 г. свыше трехсот семидесяти поправок: новое членение на абзацы, перестановки слов внутри фразы, замена одних слов на другие, сокращения или дополнения в тексте и т. п. Серьезной правке подверглась кульминационная ситуация в повести - спор между Гоей Надцатым и Несветским о культуре и истории России.
Материалом для повести послужили впечатления автора от поездки по Русскому Северу в начале 60-х годов (см. комментарий к рассказу "За долами, за лесами"): писателя беспокоила не только социально-нравственная сторона изживания маленьких глухих деревень, но и ажиотаж вокруг заповедных, "нетронутых цивилизацией" уголков страны, нездоровый интерес определенной части молодежи к Северу, мода на старое - культовую архитектуру, иконопись, предметы традиционных ремесел и т. п. "Я внутренне сопротивлялся этим восторгам,- говорил Е. Носов корреспонденту "Литературной России".- Все фальшиво, лицемерно. Надо знать, чтобы судить и ахать. Растаскивают Север: вывозят книги, иконы, выпрашивают всякие вещи, хоть они и без надобности. Когда захотелось об этом написать, я стал искать конкретную форму. Вначале героем был учитель, потом инвалид с Тамбовщины. Писал-писал. Забросил: получалось неинтересно. Я почувствовал, что нужен какой-то абориген, который сам нe понимает, что происходит вокруг и с ним" (Лит. Россия, 1976, 2 января). Так созрел в сознании писателя образ Савони, "управителя одного из островов" на Малой Онеге.
Некоторые критики находили в повести "антигородские" тенденции, "в силу коих доброе, мудрое, трудовое, чисто деревенское начало сплошь и рядом противостоит "развратному и бездушному" началу городскому" (Сурганов Вс. Да, название обязывает... Размышления критика о прозе "Нашего современника".Лит. газ., 1971, 13 октября); "явную архаичность" Савони и "утрированное "народное начало" в нем". (Цит. по кн.: Лобанов М. Внутреннее и внешнее. Литературные заметки. М., Сов. писатель, 1975, с. 174).
В. Чалмаев, как бы отводя подобные упреки, писал в статье "Доверие к жизни": "Что-то ненатуральное видит" Савоня "во всей этой (туристской.- В. В.) толчее и суете. Впрочем, хочет ли Савоня останавливать, праведнически обличать этот стадный топот, эту мещанскую страсть не просто гульнуть и выпить, а выпить именно в Кижах? [...] Не на все эти и многие другие вопросы художник отвечает в рассказе - и не надо предъявлять и к нему, и к характеру Савони глобальных претензий. Отрадно, что эти вопросы поставлены и что художник вновь не пошел по пути упрощенногог ответа на них" (Наш современник, 1971, No 10, с. 119). "Именем Савони,- утверждала И. Стрелкова,- писатель спрашивает с молодых, равны ли они своему времени, как Савоня был равен своему, уже уходящему" (Лит. Россия, 1971, 6 августа).
"Носов увидел Север необычайно остро,- отмечал А. Хайлов в статье "Три встречи с Евгением Носовым",- может быть, как раз так, как не всегда могут увидеть привыкшие к нему северяне. Непосредственность первой встречи придает описаниям свежесть первооткрытия. Северный колорит нигде не "выставляется" нарочито, не подчеркивается - он всегда присутствует, он растворен в повести" (Север, 1972, No 3, с. 114).
- Зачем вы его брали? - морщится Рита и по-свойски запускает руку в карман Димы-большого, достает сигареты.- Он совсем невменяем...
- Набью! - икает Дима-маленький.- Кыбырнетику н-набью...
- Поехали-ка лучше к тете Фене, а, друг?
- Ой, поедемте, поедемте, мальчики! Спать хочется - ужасно!
Было только три часа с небольшим, а уже над темной гривой леса по ту сторону залива всходило раннее онежское солнце. Оно вставало неяркое, стылое, и на него можно было смотреть не застясь. Низкие слежалые облака тотчас урезали его наполовину, а потом и скрыли совсем.
8
Возвращались по тихой воде.
Онега, наплескавшись за ночь и наволочив на себя пухлое одеяло облаков, умиротворенно дремлет в утреннем забытьи. Вскидывается зоревая рыбешка, хороводясь, дробит сонную воду, оставляя после себя медленно разбегающиеся колечки, похожие на шлепки дождевых капель.
- Сорога играет, к дождю, однако! - щурится из-под картуза Савоня и, обернувшись, глядит, как лодка пашет на два отвала мягко сияющее раздолье.Скоро паровой окунь пойдет, на мелкое, на луды.- И поясняет, выкрикивая: Это который табунится по теплой воде, по пару! Еще не время ему. Черема по островам не оцвела! Рано быть паровому!
- Со скольких там... б-буфет? - Дима-маленький перевешивается через борт, плещет в лицо с ладони, пьет и шумно отфыркивается.
- Что, друг, перебор? - усмехается Дима-большой.- Два туза?
Дима-маленький молча валится на осочную подстилку и натягивает на себя куртку. Скоро из-под нее раздается засосный храп.
-- Все! Этому уже Карелия снится...- кивает Дима-большой и, насмешливо разглядывая обшарпанные сандалии, торчащие из-под голубой куртки, напевает:
Тещи, матери и жены,
Не горюйте, не грустите,
К вам вернутся робинзоны
С чемоданами открытий...
- Ой, мальчики! Мы забыли занести стол...- вспоминает Шурочка.- Там все так раскидано...
- Не беспокойтеся! - отзывается Савоня.- Вернусь тогда - приберу. А то дак и сороки подчистят.
- Это ваша избушечка?
- А - ничья! Так, порожняя... Рыбаки себе срубили.- И оживившись, рассказывает: - Об прошлом годе так-от двое из Москвы облюбовали, недели три жили, дак... То ли муж с женой, а может, и так просто... На сетях спали заместо постели. Он дак и не брился, пока жил,- бородой оброс. Хочу, говорит, опроститься, ни о чем не думать. Тут, говорит, как в раю. И все, бывало, милуются, рука об руку ходят, грибки-ягоды собирают. А я их рыбкой еще подкармливал. Как раз окунь паровой валом валил. И в магазин плавал, за вином да за куревом... А потом што-то занеладили. Он себе на берегу сидит, она себе... То ли деньги поизрасходовались, то ли наскучило... Рай-то рай, да ежели только недолго.
- Бывает, бать, бывает...- Дима-большой шарит по карманам у похрапывающего Димы-маленького, достает колоду карт, предлагает: - Ну как, ацтеки, врежем дурака?
Между скамейками ставят перевернутое ведро, Дима садится в паре с Шурочкой, Несветский с Ритой. Гойя Надцатый играть отказался. Он достает альбомчик и, уединившись на носу, что-то черкает, поглядывая на пробегающий справа берег.
Где-то на полпути встречается черный скуластый буксир с километровым хвостом из связанных бревен. Буксир тяжко, утробно сопит, и еще издали окатывает моторку едким солярным дымом, который вычихивает из низкой жерластой трубы. Сиплый гудок требует дорогу, но Савоня не сворачивает, а только глушит мотор, и плотогон с крупной белой надписью по носу "Семен Дежнев" медленно проходит левой стороной. Из рулевой рубки высовывается женщина, по самые глаза повязанная красной косынкой, пристально и строго вглядывается в пассажиров моторки.
- Здорово, Анна! - кричит ей Савоня.- Одна рулишь? А где ж твой Иваныч?
- Спит,- неохотно откликается женщина.- Нарулился...
Позади рубки на такелажном рундуке из-под бушлата торчат раскинутые босые ступни. Тут же беленькая девочка, склонившись над алюминиевой кастрюлей, чистит картошку. Мальчик поменьше в балахонистой тельняшке пинает ногами волейбольный мяч, подвязанный, чтобы не падал за борт, к длинной жердине. Девочка первой замечает моторку, с ножом и картофелиной подбегает к поручням. Дима-большой нашаривает в кармане завалявшуюся со вчерашнего конфету, замахивается и бросает на палубу буксира. Девочка испуганно убегает за рундук.
- Но-но! - остерегает женщина.- Я тя швырну! - и грозит кулаком из рубки.
- Ты чего? - удивляется Дима-большой.- Дура ненормальная!
- Это Анна,- коротко поясняет Савоня.
- Тулисты! Тулисты! - выкрикивает парнишка, показывает лодке язык и тоже, мелькая босыми пятками, улепетывает за рундук.
- Я тя кину, холера! Шляются тут...- женщина круто матерится и отворачивается к штурвалу.
Савоня снова запускает мотор, и лодка мчится мимо плота, облепленного отдыхающими чайками.
Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт.
Игра в подкидного расстраивается.
Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон штормовки.
Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми каплями.
Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан, неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на открытую воду.
Как всякий туземец, он не умел отделять себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому, должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой забраживает вчерашнее, давнее, вечное...
Ах, да бела рыба щука, да белая белуга...
Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и, отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что это дудит "Иван Сусанин", не иначе, как успел уже починиться.
- Где плывем? - не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой.
- Дак и вот уже! - бодро выкрикивает Савоня.
И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем, повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения Спас-острова.
- Подъем, робяты! - шумит Савоня.- Приехали, однако...
Но прежде чем подправить лодку к причалу, до которого уже оставалось рукой подать, Савоня вдруг замечает туманную глыбу "Ивана Сусанина", уже отвалившего от дебаркадера и вышедшего на большую воду.
В лодке закричали, засвистели, Савоня поддает газу и пускается догонять теплоход.
Капитан долго не хотел останавливать судно, кричал в микрофон, что ничего не знает, пусть опоздавшие плывут на чем угодно, и даже грозился выбросить за борт оставшиеся в каютах чемоданы, но под конец все-таки смягчился и разрешил опустить трап. Савоня подгоняет моторку к борту,
придерживает брошенную чалку, матросы, подтрунивая и перемигиваясь, подхватывают под руки Шурочку и Риту, затем втаскивают сонного, обмякшего Диму-маленького в распахнутой настежь рубахе. Трап убирают, и теплоход сразу же вспенивает за собой воду.
Савоня тоже запускает мотор, плывет рядом и, запрокинув голову, старается разглядеть среди столпившихся пассажиров своих недавних знакомых.
- До свидания! - кричит ему сверху Шурочка, и он растерянно выглядывает и с трудом находит ее в пестрой толпе.
- Прощевай, милая!
К поручням проталкивается Дима-большой, бросает Савойе какой-то синий сверток, который разворачивается на лету и падает в лодку распластанными тренировочными штанами.
- Это тебе! - кричит Дима-большой.- Сам знаешь, за что..
- Ой, парень! И не надо бы...
- Там в кармане троя-як! - трубит в ладошки Дима.- Ну, будь здоров, бать! Салют! Дыши глубже! Ну, будь!
Теплоход гудит так, что на палубе все зажимают уши, лодка, отброшенная бортовой волной, сбивается с хода, постепенно отстает. Савоня поднимается, роняет с колен мешковину, которой прикрывал обнаженный протез, и, стоя, долго машет теплоходу картузом.
Позади него, окутанные мглистой наволочью, брезжут верхами островные храмы. Они будто парят над тусклым серебром Онеги, кисейно-призрачные, неправдоподобные, как сновидение.
Пpимечaниe
Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1970, No 6), вошла в книгу "Берега" (М., Современник, 1971) и другие издания.
Как и все без исключения произведения Е. Носова, эта повесть имеет несколько редакций (и в рукописи, и после первой публикации). "Нет среди знакомых мне писателей никакого другого, кто бы работал так медленно и надсадно,- писал В. Астафьев.- Мне доводилось видеть рукописи его рассказов в авторский лист размером. Этот рассказ, как яичный желток, был вылуплен из рукописи в страниц полтораста. И каждая из этих страниц отделана так, что хоть сейчас в типографию сдавай" (Лит. Россия, 1976, 17 января). М. Ломунова свидетельствует: "Иные вещи уже сложились, но снова переписывает почти чистые, неправленые листы. В одну сводит страниц двадцать пять" (Лит. Россия, 1976, 2 января). Причем, по признанию самого писателя, вычеркнутое вполне приемлемо (грамотно, к месту и т. п.), но автор чувствует субъективный изъян; "возникает борьба с фразой. Чем больше она не ложится,говорит прозаик,- тем больше злюсь..." (там же).
В последней редакции повести (в кн. "Усвятские шлемоносцы". Л., Лениздат, 1982) по сравнению с ее журнальным вариантом 1970 г. свыше трехсот семидесяти поправок: новое членение на абзацы, перестановки слов внутри фразы, замена одних слов на другие, сокращения или дополнения в тексте и т. п. Серьезной правке подверглась кульминационная ситуация в повести - спор между Гоей Надцатым и Несветским о культуре и истории России.
Материалом для повести послужили впечатления автора от поездки по Русскому Северу в начале 60-х годов (см. комментарий к рассказу "За долами, за лесами"): писателя беспокоила не только социально-нравственная сторона изживания маленьких глухих деревень, но и ажиотаж вокруг заповедных, "нетронутых цивилизацией" уголков страны, нездоровый интерес определенной части молодежи к Северу, мода на старое - культовую архитектуру, иконопись, предметы традиционных ремесел и т. п. "Я внутренне сопротивлялся этим восторгам,- говорил Е. Носов корреспонденту "Литературной России".- Все фальшиво, лицемерно. Надо знать, чтобы судить и ахать. Растаскивают Север: вывозят книги, иконы, выпрашивают всякие вещи, хоть они и без надобности. Когда захотелось об этом написать, я стал искать конкретную форму. Вначале героем был учитель, потом инвалид с Тамбовщины. Писал-писал. Забросил: получалось неинтересно. Я почувствовал, что нужен какой-то абориген, который сам нe понимает, что происходит вокруг и с ним" (Лит. Россия, 1976, 2 января). Так созрел в сознании писателя образ Савони, "управителя одного из островов" на Малой Онеге.
Некоторые критики находили в повести "антигородские" тенденции, "в силу коих доброе, мудрое, трудовое, чисто деревенское начало сплошь и рядом противостоит "развратному и бездушному" началу городскому" (Сурганов Вс. Да, название обязывает... Размышления критика о прозе "Нашего современника".Лит. газ., 1971, 13 октября); "явную архаичность" Савони и "утрированное "народное начало" в нем". (Цит. по кн.: Лобанов М. Внутреннее и внешнее. Литературные заметки. М., Сов. писатель, 1975, с. 174).
В. Чалмаев, как бы отводя подобные упреки, писал в статье "Доверие к жизни": "Что-то ненатуральное видит" Савоня "во всей этой (туристской.- В. В.) толчее и суете. Впрочем, хочет ли Савоня останавливать, праведнически обличать этот стадный топот, эту мещанскую страсть не просто гульнуть и выпить, а выпить именно в Кижах? [...] Не на все эти и многие другие вопросы художник отвечает в рассказе - и не надо предъявлять и к нему, и к характеру Савони глобальных претензий. Отрадно, что эти вопросы поставлены и что художник вновь не пошел по пути упрощенногог ответа на них" (Наш современник, 1971, No 10, с. 119). "Именем Савони,- утверждала И. Стрелкова,- писатель спрашивает с молодых, равны ли они своему времени, как Савоня был равен своему, уже уходящему" (Лит. Россия, 1971, 6 августа).
"Носов увидел Север необычайно остро,- отмечал А. Хайлов в статье "Три встречи с Евгением Носовым",- может быть, как раз так, как не всегда могут увидеть привыкшие к нему северяне. Непосредственность первой встречи придает описаниям свежесть первооткрытия. Северный колорит нигде не "выставляется" нарочито, не подчеркивается - он всегда присутствует, он растворен в повести" (Север, 1972, No 3, с. 114).