Носов Евгений. Не имей десять рублей

   - Да-а... Маленько осечка вышла,- следя за листьями, сказал Фомич.- А может, попробу-ем, а?
   - Где ж тут пробовать? - безразлично спросил Федор Андреевич.
   - А нам далеко заходить и не надо. Окунь сейчас весь под берегом, возле травки.
   - Не знаю, не знаю...- отвел взгляд Федор Андреевич.
   - Эх, была не была! - отчаянно воскликнул Фомич, затянул потуже на кожушке ремень и кубарем скатился с обрыва.
   Федору Андреевичу было видно, как он, размахивая впереди себя пешней, принялся развали-вать на обе стороны камыши, и вскоре кожаный треух замелькал по другую сторону зарослей.
   - А ничего! Держит, едрена Матрена! - донесся его бодрый голос.Давай-ка сюда, не бойся! Ей-бо, крепко!
   Без всякого энтузиазма полез в заросли и Федор Андреевич. Камыши тоже были прихвачены у самого основания ледком, и он, выставляя правую ногу вперед и подвигая к ней другую, бочком, с опаской выбрался на открытое. Не далее как в десятке метров жутковато бугрились над плоскос-тью льда зелено-черные волны, сам же лед был совершенно прозрачен, и, как Федор Андреевич ни приглядывался, он так и не смог определить его толщины. В черной глубине прямо под собой он увидел бурые, лениво шевелящиеся водоросли, и хотя, как и на берегу, ощущалась привычная твердь, ему казалось, что он непостижимым образом висел над бездной. Эта оконная прозрачность льда странно парализовала движения, и Федор Андреевич оцепенело замер, глядя себе под ноги.
   Неожиданно резкий порыв ветра толкнул его в спину, ноги беспрепятственно заскользили, и он, едва не потеряв равновесие, опустился на четвереньки.
   - Держись! - засмеялся Фомич.- Вынь пешню-то. Чего ты ее носишь! Упирайся, упирайся пешней, а то снесет.
   Сам Фомич уже обжито, как кулик, бегал в своих широкоступых галошах по всему закрайку и легкими ударами пешни простукивал лед, испробуя его прочность.
   Федор Андреевич извлек из чехла ледоруб и с его помощью сделал еще несколько скользя-щих шажков от берега. Однако дальше за Фомичом идти не решился: пешня почти без усилий прошивала лед с двух-трех тычков, и тотчас из пробоин напористо устремлялась вода. Она расте-калась вокруг ног зловещими лужами, означавшими, что лед, не выдерживая его веса, начинал прогибаться. Федор Андреевич поспешил выбраться на берег.
   - Или оробел?! - крикнул Фомич.
   - Да нет, вода! Я ведь без галош.
   - Да это пустяк! Это мы сейчас камышику настелим, будешь как на печи сидеть.
   - Да нет...
   - Ну нет, так и нет... Оно и правда, для тебя маленько тонковато. Больно грузен ты. А я ни-чего, меня держит! - И засмеялся: - Дак и я уже раза три макался. Один раз за рюкзак поймали. Я уже бульки пускал, а рюкзак, как пузырь, сверху плавал, не давал тонуть. Потеха!
   Потыкав еще в нескольких местах пешней, Фомич тоже вылез на берег.
   - Да, незадача, незадача,- сказал он, оглядывая сверху то место, где они только что были.- Надо было нам сразу пойти на какое-нибудь озеро. Там тебе в самый раз было бы. На озере теперь крепко. Как паркет. Хоть танцуй.
   Федор Андреевич промолчал. Он ведь и не собирался в это чертово Шутово.
   Фомич потыкал пешней заржавленную консервную банку, оставшуюся, должно быть, от летних пикников, потом поддел ее острием пешни и зашвырнул в кусты.
   - А то давай камышу наломаем. Камыш - он как понтон. Я тебе расскажу, осенью сорок третьего на Втором Белорусском. Вот тоже так Днепр маленько прихватило, а ходить еще нельзя. Немец на том берегу в полной надеже, сидит по блиндажам, только часовые иногда ракетки популивают. Ну раз он нас не ждет, мы возьми да и пойди на него. В тылу, на болотах наломали камышу, понаделали вязанок, и, стало быть так: одну вязанку насаживаем на один конец палки, а другую - на другой. Понял как? Ну, на манер той штанги, которую поднимают силачи. Каждый сделал по такой штуковине, чтобы, значит, животом лечь на палку, а по бокам вроде как поплавки. Ну, все это мы отрепетировали в лесу на озере, а вечером, едва стемнело, всей ротой и поползли через Днепр, как тараканы. А лед - плюнь, и пробьешь! Едва только вода прикрыта. Дак мы это подальше, подальше друг от друга, чтоб не скопом. А тут аккурат поземка началась. Оно, с одной стороны, и хорошо: маскирует, видимости никакой, свети не свети. А в то же время и опасно: ветер как лед раскачал, как давай он под нами вверх и вниз ходить - душа замирает! Никогда не думал, что лед может так гнуться. А - ничего! Перебрались! Правда, были, которые провалились, дак и те только намокли, а так все целы остались. Камыш выручил! Ну мы ж фрицам и устроили перволедок!.. А ты на каком фронте был?
   - Я на фронте не был,- сказал Федор Андреевич.
   - По чистой, что ли?
   - По броне.
   - А-а... Ну да... ну да... По броне...- Фомич загляделся на реку.- Дак чего будем делать? Вот незадача! А то давай по грибы сходим. Тут опята бывают в ракитнике. Они теперь хоть и мерзлые, но есть можно. В вареве как свежие. Леском пахнут.
   Бродить в чаще Федору Андреевичу и вовсе не хотелось, тем более искать какие-то там мерз-лые грибы. Как ни странно, но он начал зябнуть в своей плотной одежде, должно быть оттого, что во время ходьбы порядком вспотел, и теперь в поясницу и особенно под рюкзак между лопаток прокрался липнущий к спине влажный холодок. Да и сквозь тесноватые бурки тоже начало проби-рать. Самым разумным было бы вернуться домой, но обратный автобус будет только около пяти.
   - Может, к леснику зайдем? - вспомнил Федор Андреевич про лесную сторожку, до кото-рой было не так далеко.
   Шутовского лесничего Федор Андреевич не знал, но вообще бывать в подобных сторожках приходилось, и он испытывал какое-то благоговейное чувство даже перед самим словом "лесник". Обычно завозили его туда все тот же замсельхозснаб Зинченко со своей компанией, и всегда с ночевой. Федор Андреевич и теперь еще с удовольствием вспоминал эти внезапные ночные наез-ды. Ему нравилась кромешная чернота леса прямо за порогом, просторные, душистые сеновалы, ружья и косульи рога на стенах, тыкавшиеся в колени мордами лобастые гончаки и даже кероси-новые лампы под потолком, о существовании которых он уже почти забыл в городе. Сами они были мужиками гостеприимными, хлебосольными, а главное нетрепливые, если бывало чего лишнего. Когда на другой день просыпались, забрызганная ночью машина уже была сполоснута колодезной водой, вычищенные сапоги рядком стояли на завалинке, а в горнице предусмотритель-но стоял кувшин холодного квасу на мяте
   - К леснику, говоришь? К Никанору? - переспросил Фомич.- Не-е! Он и в избу не пустит. Как увидит, что с пешнями,- даже калитки не откроет.
   - Почему с пешнями? - не понял Федор Андреевич.
   - Не жалует он нашего брата рыболова. Мы ему как-то сеть на реке порезали. А ты что, озяб, что ли?
   - Да есть немного...- поежился Федор Андреевич.
   - Во! Мил человек! - встрепенулся Фомич.- Дак давай костерок запалим. Все едино идти теперь некуда. Чего ж зря мерзнуть-то?
   Фомич, как бы обрадовавшись, что нашлось-таки дело, проворно сбросил рюкзак и, пригова-ривая: "Сейчас, сейчас, мы его! Это мы ментом!" - с усердием и проворством поползня принялся обшаривать окрестные заросли, выдергивать из-под ежевичной путаницы старые валежины, обла-мывать со стволов сушняк. И когда костер загудел хватким порывистым пламенем, продрогший Федор Андреевич достал из рюкзака легкий складной стульчик, который, снаряжаясь на озеро, заведомо, еще по теплу, высмотрел в охотничьем магазине, пристроился на нем с наветренной стороны, чтобы не мешал дым, и протяул к огню ноги.
   - Это дело! - одобрил Фомич, роняя наземь очередной беремок хвороста и видя, как ладно устроился на стульчике Федор Андреевич.- Вот видишь, он и пригодился, стульчик-то. Ах, незадача какая!
   Костер на ветру быстро пожирал легкие дрова, и чем больше в него подкладывал Фомич, тем жаднее набрасывался он на подачки, уже не разбирая, где сухое, а где мокрое, с гнильцой и трух-лявиной. И Фомич, едва присев у огня на корточки, снова отбегал за дровами.
   - Надо бы потолще,- посоветовал Федор Андреевич.- А то так не напасешься.
   - Ага, ветер! Да, понимаешь, топорик не взял,- посетовал Фомич.- С топориком вот как ладно. Прежде-то я всегда носил. А теперь стал выгадывать, чтобы ноша была полегче. Вот и термосок уже не беру.- И засмеялся: - Дак я и ножик себе купил другой, попроще. А то был у меня охотницкий. Всем хорош нож, да один изъян - больно тяжелый. Это я в книжке читал. Жулеверн, писатель такой был... Нет, не Жулеверн, а правильно надо: Жуль Верн. Да у меня это одним словом проскакивает, так ловчее. Не читал такого? Я вот и певца американского тоже так. Знаю, что Поль Робсон, а я его - Коля Робсон, по-свойски, дюже хорошо поет... Дак, значит, в книжке-то этой. Летят они на воздушном шаре, путешественники, стало быть. Ну, а в шаре вся сила на исходе, уже не может подниматься высоко. Вот-вот заденет корзиною за деревья. И давай они выбрасывать все лишнее: ружья, боеприпасы, топоры, утварь всякую, а потом и еду начали кидать за борт. Лететь-то надо! Так и я: все излишки повыкидывал из рюкзака, охота полетать подольше. А сегодня топорик надо бы...
   Фомич попробовал было притащить найденную колодину, попыхтел-попыхтел над нею, но, так и не осилив, отступился. Тут же поблизости попалась сухостойная осинка, вся издолбленная дятлами, и он, навалившись плечом, взялся ее раскачивать. Осинка наконец надломилась у самой земли, стрельнула сухим ружейным выстрелом и, соря хрупкими, перестоялыми ветками, завали-лась в объятия соседнего дерева. "Сейчас, сейчас..." - приговаривал Фомич, ухватив комель под мышку и рывками пытаясь выпростать застрявшую вершину. Однако макушка засела крепко, и Фомич, дернув, упустил из рук комель и шмякнулся задом на землю, хохоча и охая.
   - Ты ее не тяни! - подсказал Федор Андреевич, тоже усмехнувшись незадачливости Фоми-ча. Заводи ее в сторону. Она и обломится.
   Дровину было бы легче вызволить вдвоем, но Федор Андреевич об этом как-то и не подумал. В прежние свои вылазки на природу всегда находились люди, которые запасали дрова, кипятили чай, чистили рыбу, расстилали брезент, сманили палатку, копали для насадки червей, оснащали удочки и даже указывали место, где надо забрасывать снасти. И если он выказывал какие-либо пожелания или просто спрашивал: "А что же не закопали в песок пиво?" то кто-то готовно вставал и выполнял эти пожелания, шел и закапывал пиво в песок, и было бы противоестественным, если бы ему сказали: "Пойди и закопай сам". Привычное главенство как-то так автоматически перено-силось и на пикник, где всякие устроительные хлопоты - скажем, собирать дрова отводились младшим по чину (чаще всего это делали шоферы), тогда как право выбирать место у костра пер-вому предоставлялось всегда Федору Андреевичу, и таким образом поддерживалась гармоничная структура загородного сообщества, где все были довольны и весело вкушали заслуженный воск-ресный отдых. "А ты чего же не садишься?" - отечески спрашивал Федор Андреевич шофера, когда все уже разместились у костра. "Да ладно, кушайте, кушайте...- мялся тот.- Я пойду, еще дровец пособираю".- "Потом, потом! - отменял Федор Андреевич.Нечего церемониться, давай садись". Все радушно теснились, пропуская к костру и шофера, но при этом раздвигались так, что ему доставалось самое дымное место.
   Словом, Федор Андреевич, уйдя на пенсию, унес с собой и прежние свои привычки, и даже теперь, когда у костра было всего двое - он и Фомич, ему показалось бы нелогичным, если бы Фомич сидел у огня, а он, Федор Андреевич, таскал для него сушняк.
   Впрочем, он никаким таким размышлениям и не предавался. Прежние привычки тем и удобны, что они, закрепляя благоприобретенный навык, избавляют нас от излишних раздумий по каждому поводу. Думал же Федор Андреевич в эту минуту о том, что Фомич напрасно связался с этой осиной, потому что, пока он заламывал ее то вправо, то влево, то опять вправо, костер тем временем окончательно прогорел и запепелился. А надо было бы ему принести еще хвороста, а тогда уж делать свое дело.
   Фомич притащил-таки несговорчивое дерево, костер был восстановлен, и положенный поверх толстый сухой комель сразу же занялся на ветру.
   - Во потеха! - засмеялся он, сдвигая со лба взопревшую шапку.- Я ее сюда, я ее туда, а она ни в какую! Ну дак как, полегчало? А то давай, бурки-то стяну, а ты поладней обуешься. Поди, туго наздевал портянок-то.
   - Ничего, сейчас нормально,- сказал Федор Андреевич, отстраняя стульчик подальше от полыхавшего бревна.
   - Ну дак если сверху обогрелись,- сощурил один глаз Фомич,- давай теперь изнутри тоже степлимся?
   Федор Андреевич взглянул на часы, и тот понял это как согласие.
   И опять, обретя дело, Фомич соколом слетал под обрыв, вернулся оттуда с большой охапкой камыша, расстелил его возле стульчика и, усевшись, потянул к себе рюкзак. Первым делом он вынул бутылку, поставил ее ближе к огню, чтобы согрелась, потом, расстелив между собой и Федором Андреевичем газетку, стал доставать еду, оживленно приговаривая: "Посмотрим, посмотрим, чего тут бабка спроворила?" - и выложил по порядку тройку яиц, пару котлет, два соленых огурчика и краюху хлеба. Раскладывая все это, он удивленно восклицал: "Ох ты, смотри, котлетки!"; "Ага, огурчики! Огурчики в самый раз! Молодец, бабка!"; "Хлебушко! Это дело"; "Э-э, старая, а помидорчика-то солененького и забыла! Помидорчика надо бы. Наверно, побоялась, что помнутся. Так можно было бы их в баночку закрыть. В баночке им ничего не сделается". И в завершение Фомич достал алюминиевый складной стаканчик, расправил его, со значением подул внутрь.
   В свою очередь, развязал рюкзак и Федор Андреевич, расстелил полиэтиленовый мешочек впритык с Фомичовой газеткой, так что получился как бы общий накрытый стол, и, небрежно бросив: "Особенного ничего, что нашлось..." - выложил свои припасы: куриную ножку, косячок голландского сыру, тройку румяных, с палец, пирожков и пакетик с маслинами.
   - Ну! - восклицал Фомич, потирая руки.- Дак и совсем славно! А моя тоже тесто постави-ла, взгоношилась пироги печь.- И засмеялся шкодливо: - Дала пятерку, наказала, чтоб я на обратном пути торт к столу купил, а я, вишь, коленчатую... Дак и обойдется дело без торта, не дети. Пироги будут, чего ж еще?
   Покопавшись в рюкзаке, Федор Андреевич извлек и свою маленькую серебряную фляжечку, с цветным эмалевым гербом на боку.
   - Ох ты, мать честная! - изумился Фомич.- Вот это лафитничек! Чистый сувенир!
   - Да это зять. Из Будапешта прислал.
   - И сколько в нем?
   - Сто пятьдесят.- Федор Андреевич испытывал некоторую неловкость от того, что фляжка столь миниатюрна, не по фигуре.
   - Стало быть, у них норма такая. А что? И правильно! Оно и носить легко, и обогреться одному в самый раз. С умом сделано, с расчетом! Чтобы, стало быть, ни больше, ни меньше, а - чук в чук. Это они умеют! Математики! Откуда, говоришь?
   - Из Венгрии.
   - А-а, мадьяры! Не-е, те не математики... Те больше скрипачи. Они и на фронте... Я тебе расскажу, под Белой Калитвой разбили мы ихнюю дивизию... Дак давай сперва... этого...- спохва-тился Фомич.- А потом я тебе доскажу. А то что же - она стоит непочатая, а мы разговариваем. Под верховой ветер и морозный костяной перестук ветвей Фомич молча, аккуратно, домовито откупорил бутылку, по-аптекарски наполнил, подняв на уровень глаз, стаканчик и со стариковской многозначительностью, в которой не столько было самой потребности выпить, сколь желания посмаковать ритуал, протянул его Федору Андреевичу.
   - Ну, давай, брат, по маленькой.
   Федор Андреевич чарку взял, но с какой-то неохотой, с внутренней раздвоенностью: выпить ему в общем-то хотелось, он, пожалуй, и выпил бы сейчас как следует, будь он один или в хоро-шей компании. Эта же выпивка неприятно обязывала, тем более что угощал не он, а Фомич. И хотя искушение выпить взяло верх, все же он, взглянув на готовую пролиться через край, выпукло напрягшуюся, дрожащую влагу, для очистки совести заметил с упреком, что для него, пожалуй, многовато.
   - Да чего уж...- сдержанно возразил Фомич.- По холоду-то...
   Водка была еще холодна, Федор Андреевич не рискнул проглотить сразу, как обычно любил, а процедил ее в несколько потяжек, ощущая на губах обжигающий край металлической посудины, и пока он пил, Фомич недвижно и озабоченно наблюдал за каждым его глотком, и в карих его глазах отображались сопричастие и живая мука.
   Федор Андреевич шумно вздохнул, отвернувшись, сплюнул горьковато-терпкую слюну и морщась, вроде как бы обижаясь за учиненное над ним насилие, не глядя, протянул в сторону от себя пустой стаканчик.
   - Закуси, давай, закуси...- озабоченно задвигался Фомич, перехватив чарку.- На огурчик, огурчиком зажуй! - приговаривал он, поспешно вкладывая огурец в ожидающие чего-нибудь, шевелившиеся в воздухе пальцы Федора Андреевича.
   Когда Федор Андреевич уже с торопливым хрустом грыз огурец, Фомич, убедившись, что с приятелем все нормально, налил и себе и, построжав лицом, с серьезной торжественностью объявил:
   - Ну, за хорошее знакомство, значит... Чтоб не последнюю...
   Пил он тоже торжественно и благоговейно, закрыв глаза, как бы отгородившись веками от посторонних, потом, в раздумье, с внутренней тишиной обтер усы, бережно поставил стаканчик и так же бережно отрезал от огурца колечко и только после этого, будто очнувшись, заговорил:
   - Ты давай ешь, закусывай. Вот котлетки, яички...
   Федор Андреевич, не любивший чужой стряпни, недоверчиво взглянул на котлеты, обрамлен-ные белым застывшим жиром, которые жарила какая-то старуха, должно быть, на чумазой сково-роде, и предпочел свой домашний пирожок с мясом. Фомич, деликатничая, не посмел попинаться на Федора Андреевича половину, и таким образом, хотя стол был вроде бы и общим, закусывали каждый своим.
   - А-а! Про мадьяров! - вспомнил Фомич.- Захватили мы ихний обоз восемь скрипок нашли! А самолетов нет! Целая армия на Дону стояла, и ни одного самолета! Дак и танки чужие - у Муссолини на хлеб выменяли. Он им весь свой хлам сбыл. На них пахать, дак и то двухлеме-шный плуг не потянет. А то офицеров в плен брали: у каждого в шапке петушиное перо. Синее такое, серпом над ухом торчит. И шпоры на пятках. Вырядился - чистый кочет. Кочет-то кочет, а воевать никак не хочет! - расхохотался Фомич.- Не встречал таких?
   - Не приходилось,- подтвердил Федор Андреевич.
   - А-а, дак ты по броне был... Тогда, конечно, не видел... А я, брат, от Белой Калитвы аккурат до Берлина. Правда, больше шилом воевал,- опять засмеялся Фомич.
   - Как так - шилом? - не понял Федор Андреевич.
   - Да так! Обыкновенным шилом. Сам-то я стрелком в роте числился, и винтовка была, и патроны, всё, как положено, а больше шилом орудовал. Ну дак чего тут непонятного - шорник я по довоенной специальности. Шорником и на войну пошел. Ну, как узнали, что я шорник, и не стало мне никакого житья. Хозчасть к себе тянет, а ротный не отдает, ему стрелки позарез нужны. Тот себе, этот - себе. Аж до батальонного дело дошло. Тот и рассудил спор: чтоб я и там и там был, смотря по обстановке. Да так и таскали меня, как курскую икону: то в обоз, то опять в окопы. Если по совести, на передовой и получше, посвободней. Там и медальку скорее схлопочешь. А в обозе и день и ночь с шилом, особенно если дороги развезет. Пехота начнет наступать - все при-ходит в движение: обозы, кухни, санчасти. Патроны везут, продовольствие везут, фураж, всякую амуницию, опять же раненых в тыл - сотни подвод! Повозочные орут, матерят друг друга, грязь по ступицы, лошаденки надрываются, хомуты трещат, постромки лопаются, а тут еще то артналет, то бомбежка... Руки аж до крови дратвой, а обозники все напирают: "Фомич, сделай! Фомич, выручи!" Как попадет нитка в старый порез, хоть волком вой. Поскорей, думаю, в роту бы отправляли. Уж и кляну себя, что назвался шорником...
   Фомич подтянул на угли обгоревший конец осины, подбросил мелочи.
   - А вот, скажи, как жизнь переменилась! - воскликнул он.- Теперь такой специальности и нет! Даже по деревням не стало. Сама собой извелась. Кончились хомуты да постромки. А то, бывало, завод и тот без шорника не обходился. Я ведь десять лет на заводе шорничал.
   - На каком заводе? - поинтересовался Федор Андреевич.
   - На МРЗ. Машиноремонтный. Сейчас-то он уже не ремонтный, а тогда только ремонтиро-вали, а делать еще сами ничего не делали.
   - Знаю, ну как же! - кивнул Федор Андреевич.- Это ж в какие годы?
   - Да в какие... В двадцать седьмом я, стало быть, поступил и аж до тридцать, считай, седьмого.
   - Между прочим, и я на том заводе работал,- признался Федор Андреевич.
   - Да ну?! - обрадовался Фомич.- На МРЗ?
   - На МРЗ.
   - Который на Чаплыговке?
   - Ну а где ж еще?
   - При Лыкине? При Аким Климыче?!
   - При Лыкине,- усмехнулся Федор Андреевич.
   - Гляди-ка! А в каком цехе?
   - В механическом. Токарем.
   - Постой, постой... А станок где стоял?
   - Ну, точно не помню. Кажется, третий от входа. У глухой стены.
   - Третий... Третий...- наморщил лоб Фомич.- Если третий, так за ним Федька Толкунов токарил. Может, помнишь, такой длинный малый, в солдатских галифе и в ботинках с крагами?
   - Так я и есть! - ерзнул довольно стулом Федор Андреевич.
   - Да не может того быть! - Фомич хлопнул себя по коленкам.- Ты - Федька Толкун?! Не-е! И не говори!
   - Чего ж - нет?
   - Мать твоя мачеха! - откинулся Фомич ошеломленно.- Федька!.. Федор!.. Ну дела! Полдня вместе ходим, и - хотя бы в зуб ногой, не догадался. Дак и где ж признать: вон как раздался!
   - Так и я тебя не узнал.
   - Ну как же! Степка я! Степка Лямин. А больше Жучком звали,- засмеялся Фомич.- Степа Жучок. Не вспомнил?
   - Да, да... Что-то припоминается... Ну да, Жучок, Жучок... Был такой... Чернявенький...
   - Во-во! - счастливо расплылся Фомич.- Все точно!
   В памяти Федора Андреевича постепенно ожили те далекие, почти забытые годы, когда он начинал в ремонтно-механическом токарем. Даже вспомнились кое-какие подробности.
   В полутемном закопченном цеху стояли тогда старенькие разболтанные токарные козлики, на четырех растопыренных ногах. Питерские, ревельские, шведские, немецкие.
   Были даже тысяча восемьсот какого-то года выпуска. Приводились они от общей трансмис-сии, подвешенной под потолком, откуда к каждому станку тянулась ременная передача.
   Сколько станков - столько и снующих, пляшущих, шлепающих ремней. Перед каждым тока-рем свисал с трансмиссии деревянный, захватанный солидолом рычаг метра полтора-два длиной.
   Если надо было остановить шпиндель, токарь хватался за рычаг и толкал его вправо. Палка эта давила на бегущий ремень, оттесняла его с рабочего шкива на холостой, станок останавливал-ся, тогда как ремень продолжал вертеться впустую. Канительное и хлопотное дело! Изношенные, шитые-перешитые ремни вытягивались, хлябали, давали пробуксовку и часто рвались, заклинивая шкивы, а то и калеча токарей. В цеху по нескольку раз в день кто-нибудь кричал во всю глотку: "Шорника! Шорника сюда!"
   И летело по переходам и другим цехам от рабочего к рабочему: "Шорника в механический! Где шорник, черт бы его побрал!"
   Наконец заявлялся и сам шорник - кудлатый, черномазый Степка Жучок, обвешанный кус-ками приводных ремней, в заляпанном варом дерюжном фартуке, в карманах которого побрякива-ли всякие шилья. "Ну, чего орете? Вас много, а я один. Вон в ситопробойке тоже порвало". Сито-пробойка была единственным цехом, где не ремонтировали, а выпускали новую продукцию: дырчатые сита для сортировок. Дыры в железных оцинкованных листах пробивали нехитрыми механизмами, тоже работавшими на ременном приводе. Жучок вбегал в механический запаленно, загнанно и накидывался на токарей: "Опять изорвали! Я же вчера все ремни починил. Вам только на бабкиных пряхах работать. Темнота!" И, оглядывая порванный привод, с озабоченной важно-стью выкладывал на слесарный верстак свои шорницкие причиндалы. Держался он с гордецой и был на заводе видной фигурой, от которой во многом зависели и заработки станочников, и пред-ставления их на Красную доску.
   Федор Андреевич поглядывал теперь на Фомича, который и ему когда-то объявлял: "Дуй-ка, Толкун, за пивом, ушивальник смочить надо, а то больно сухой: не протянешь",- пытался отыскать в нем что-либо от прежнего Жучка и не находил: то ли мешали седые обвислые усы и старческие морщины, то ли за давностью лет и вовсе запамятовал его лицо. Разве что осталась от прежнего вот эта безалаберная непоседливость.
   События тех лет, как и сам Степка, были так далеки, так крепко занесены временем, что Федор Андреевич смотрел теперь на объявившегося Жучка, как на некое ископаемое.
   - Ну, брат, история! Да чего ж это мы... Давай, раз такое дело.- Фомич старательно напол-нил стаканчик.- На-ка, Федя, держи! За встречу. Вот видишь, бутылочка аккурат впору приш-лась. Как сердце мое чуяло.
   - Да, холодновато нынче...- крякнул Федор Андреевич, принимая стаканчик.
   - Это сколько годов-то прошло, как не виделись? Чуть ли не сорок, а? Еще пацанами на завод бегали.- Фомич, не переставая изумляться, счастливо поглядывал на Федора Андреевича. - А теперь вот и на пенсии. Считай, целая жизнь... Да-а, побелел, побелел ты, Федя. Засеребрил-ся!
   - Что поделаешь...- отвел взгляд Федор Андреевич. Он никак не мог совместить прежнего Степку с теперешним Фомичом в одного человека, и ему было как-то непривычно, и даже непри-ятно, когда тот называл его Федей.
   - А я думал, ты как уехал тогда в Харьков, помнишь, в тридцать пятом, так больше и не возвращался.
   - Да нет, после Харькова я опять сюда.
   - Ага... Так, так... Дак и куда?
   - На МРЗ и пришел.
   - Гляди-ка! На прежнее место, значит! Ну я, брат, уже тогда там не работал. Я в тридцать седьмом оттуда уволился. Выходит, Федя, разминулись мы с тобой. Ты - туда, а я - оттуда.