Новак Бренда. Убежище

   Но потом она увидела своих сестер, тех, кто были ближе ей по возрасту. Черити было двадцать два – на пять лет меньше, чем Хоуп, – она держала на руках одного ребенка, а у ее ног бродил другой, полутора-двух лет от роду. Фейт скоро должно было исполниться девятнадцать, и она была беременна.
   Райлин что-то произнесла и показала на Хоуп. Ее мать оторвалась от вытирания личика малыша на руках у Черити, и они повернулись к Хоуп. Она не могла точно сказать, удивление на их лицах или тревога.
   У Хоуп тут же перехватило горло. Как же она соскучилась по ним. Кажется, с тех пор, как она в последний раз видела своих родных, прошла уже целая вечность. Однако в своем сердце она пронесла их в мир, который имел очень смутное представление о многоженстве и жизни в общине, а в особенности о тех странных вещах, которыми там занимались люди.
   Из-за своего прошлого и принадлежности к общине Хоуп всегда приходилось держаться в стороне. Одной. Это болезненно переживаемое одиночество иногда подталкивало ее вернуться. Но она никогда этого не сделает. Если она не смогла жить по «принципу» в шестнадцать, сейчас она и подавно не сможет.
   – Хоуп, это ты? – спросила Мэрианн и запнулась, когда Хоуп подошла ближе.
   Она остановилась в нескольких футах и с робкой улыбкой протянула матери цветы.
   – Это я, – сказала она. – С Днем матери!
   Ее мать прижала к худой груди одну трясущуюся руку и вытянула другую – то ли чтобы взять букет, то ли чтобы коснуться щеки Хоуп. Но вмешалась Райлин.
   – Он уже идет сюда, – сказала она. – Все в порядке, Мэрианн. Тебе нет необходимости разбираться с плохими новостями. Джед уже здесь.
   Мать уронила руку, и Хоуп увидела, что в парк входит ее отец. В животе у нее угнездился страх. Угрюмое выражение лица было для него обычным – что-то иное могли принять за фривольность… Но его лицо просто потемнело, когда маленькая девочка подбежала к нему и затараторила:
   – Ее зовут Хоуп, папочка. Я слышала, как она сказала, что это ее имя. Правда, она симпатичная? И у нее симпатичное имя, правда, папочка?
   Отец прошел мимо девочки, даже не показав, что знает ее. Он был высоким и импозантным, как Авраам Линкольн, и по-прежнему носил длинную бороду. По обе стороны рта шли полосы проседи, что только подчеркивало хмурое выражение лица. Волосы его заметно поредели, но на лице возраст совсем не отразился. Время не смогло смягчить его каменные черты, как не смогло смягчить каменное сердце.
   – В чем дело? Что тут происходит? – закричал он и на длинных ногах быстро преодолел расстояние между ними.
   За ним торопливо шли два его брата – дяди Хоуп. Рулон представлял собой копию отца, только был немного выше ростом, по последним подсчетам Хоуп, у него было восемь жен. А Эрвин был в семье самым низкорослым – это за него Хоуп отказалась выйти замуж. Он был очень худым. Под мятой белой рубашкой его грудь казалась впалой, а живот был так туго перетянут ремнем, что бедренные кости резко выступали. Но в свои пятьдесят шесть он еще не растерял волосы, и черные пряди свисали ему почти до плеч. Он был старше отца на год, и Хоуп должна была стать его десятой женой.
   Хоуп инстинктивно сжала в руках букет. Ей хотелось убежать, вот только ноги отказывались ее нести. Не сейчас, когда Черити в свои двадцать три года стоит перед ней с таким измученным и замотанным видом. За кого, интересно, отец выдал ее замуж?
   – Хоуп вернулась, – умиротворяющим тоном сообщила ее мать, когда Джед к ним приблизился.
   Взгляд отца скользнул по тонкой фигурке Хоуп, фигурке, которую она унаследовала от него. Она знала, что он сейчас собирает воедино все произошедшие в ней перемены, особо отмечая ее шорты хаки и белую хлопковую блузку. Она была одета как язычница, как чужая, и ему это нравилось не больше, чем тот факт, что она ходит с открытыми ногами. Она думала, не надеть ли ей длинное платье, но это сочла уж слишком большой уступкой. Хоуп была одной из них и одновременно не была. Она была изгоем. И как бы она ни скучала по сестрам и матери, годы, которые она провела здесь, сейчас казались словно из другой жизни. Она познала свободу передвижения на собственной машине и свободу в принятии решений, силу образования и радость оттого, что она может быть самостоятельной. Она жила в мире, где женщины равноправны с мужчинами. Она могла говорить и быть услышанной и имела перспективы что-то изменить.
   Ей хотелось открыть своим сестрам именно это. Дать шанс узнать то, что узнала она сама, – что в мире есть люди, которые думают не так, как их отец. Шанс взять больше от этой жизни.
   – Отец, – пробормотала Хоуп, хотя давняя обида вернулась к ней и придала горечь этому слову. Если бы не его окончательное предательство, если бы не его потакание похотливому интересу Эрвина, возможно, она бы не сделала в амбаре того, что сделала. И ей бы не пришлось платить ту ужасную цену, которую она заплатила.
   – И как у тебя только хватило наглости появиться здесь в день, когда все почитают своих матерей, хотя ты делала ровно противоположное! – рявкнул отец.
   – Я никогда не выказывала непочтение матери. – Хоуп многозначительно глянула на Эрвина. – Я навлекла бы на себя позор, если бы сделала что-то подобное.
   – Ты попрала закон Божий! – крикнул Эрвин. Одного брошенного взгляда оказалось достаточно, чтобы он завелся.
   – Закон Божий? Или твой собственный? – парировала она.
   – Твои слова греховны, – сказал отец. – Я не позволю тебе говорить с Эрвином в таком тоне. Он всегда любил тебя и не сделал тебе ничего плохого. Это ты обманула его.
   На мгновение Хоуп вспомнила торопливые прикосновения своего дяди во время, когда была еще ребенком. Его длинные прохладные пальцы использовали любую возможность, чтобы коснуться ее, он всегда вызывался отвести ее на горшок или полечить содранную коленку. Он едва дождался, когда она вошла в детородный возраст, и сразу же попросил у брата ее руки.
   – Он не имел права настаивать, раз я ему отказала. Мне было всего шестнадцать, – сказала она.
   Отец отмахнулся от ее слов:
   – Твоей матери было пятнадцать, когда она вышла за меня.
   – Не имеет значения. Я была бы очень несчастлива.
   – Избави меня бог сделать то, что вызовет твое недовольство! Надо же, какая принцесса! – взревел Джед. – Разве я воспитывал тебя в мысли, что ты слишком хороша для достойного мужчины? Разве я потакал твоему тщеславию? Бог накажет тебя за твою гордость, Хоуп.
   – Ему и не придется ничего делать, – сказала она. – Ты уже сам сделал достаточно.
   – Хоуп, не говори так, – умоляюще сказала ее мать.
   Но в Хоуп кипятком взбурлила обида, и ей было уже не остановиться.
   – Сделанное тобой во имя религии хуже всего, о чем я могла только подумать, не то что сделать, – сказала она отцу. – Ты используешь Бога, чтобы манипулировать и подавлять. И чтобы казаться себе значительней, чем ты есть на самом деле.
   Джед замахнулся, словно хотел ее ударить. В прошлом он несколько раз поднимал на нее руку – например, в ту ночь, когда она сбежала из Супериора, – но Хоуп знала, что сейчас он не станет ее бить. Не на глазах у всех. Если он ударит ее, она может обратиться в полицию, а Предвечная апостольская церковь не любит этого. И хотя было практически нереально доказать, что многоженство незаконно, было несколько случаев, когда члены общины действительно попадали в тюрьму, хотя в основном за совершенные ими преступления, а не за многоженство per se.^[6]
   Однако, судя по ропоту в быстро собирающейся толпе, Хоуп осознала, что зашла слишком далеко. Она приехала с намерением быть дипломатичной, убеждая себя, что у родных все хорошо. Она только хотела посмотреть, не может ли она чем-то помочь своим сестрам. Но вместо этого она оскорбляет своего отца и церковь. Но она ничего не могла с собой поделать. Она смотрела на их жизнь другими глазами, а та слишком мало изменилась.
   – Я вынужден просить тебя уйти, – сказал ей отец.
   В общем-то это был общественный парк, но Хоуп не стала ему на это указывать. Отец всегда верил, что его власть распространяется за пределы привычной области, поскольку, пока дело касалось его семьи и церкви, так и было. Для него просто не существовало всего остального мира, так что, оставшись в парке, она только навредила бы остальным.
   Хоуп глянула на Фейт и Черити:
   – Кто-нибудь из вас хочет поехать со мной?
   Сестры уставились в пол. Мать открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но потом крепко сжала губы.
   – Хорошо, тогда я ухожу, – сказала Хоуп, когда никто не проронил ни слова.
   Но Фейт схватила ее за руку.
   – Сегодня День матери, – сказала она, не отпуская сестру и обращаясь к отцу. – Может, Хоуп побудет здесь час или два?
   – Мы так давно ее не видели, – добавила Мэрианн. – Она не имела в виду то, что сказала. Она на самом деле так не думает, я знаю.
   – Зачем ей вообще уезжать? Мне кажется, мы должны отпраздновать ее возвращение, – сказала Фейт. – Ты же помнишь историю о возвращении блудного сына. Сейчас время для радости. – Она заколебалась. – Даже если она не собирается здесь надолго задерживаться. Мы должны, по крайней мере…
   – Держись подальше от нее, маленькая мисс. Я не позволю ей отравить тебе душу, – сказал Эрвин, и собственнические нотки в его голосе сообщили Хоуп, что Фейт ему больше чем просто племянница. Сестра носит его ребенка?
   От этой мысли Хоуп сделалось дурно. Она приехала за Черити и Фейт слишком поздно. Она посмотрела на свою восемнадцатилетнюю красавицу сестру с глубокой печалью.
   И Фейт снова отвела взгляд.
   – Я имела в виду именно то, что сказала. Каждое слово, – сказала отцу Хоуп.
   – Тогда уходи и не трудись возвращаться, – отрезал он.
   Хоуп посмотрела на обступивших их женщин и детей – взрослых, подростков, малышей и всех остальных.
   – Я больше не вернусь. У тебя столько детей, что одной дочерью меньше, одной больше… Какая разница?
   Уронив цветы на землю, она повернулась и побрела к своей машине, не разбирая дороги. Она поняла, что не сможет спасти никого, и по ее щекам покатились слезы. Они слишком сильно вросли в свой образ жизни, и ими слишком легко манипулировали при помощи видений, которые, по его утверждениям, были у отца.
   Раньше она сама была такой же.
   Но когда Хоуп вошла на парковочную площадку, из кустов к ней выбежала та самая маленькая девочка, которая всего несколько минут назад назвала ее симпатичной. Девочка перехватила ее у самой машины, когда Хоуп уже собиралась открыть дверцу. Она явно бежала со всех ног и совсем запыхалась.
   – Фейт просила… передать тебе… что хочет встретиться с тобой на кладбище… вечером в одиннадцать часов.

Глава 2

   Хоуп сидела в парке на качелях. Было уже темно, и единственный свет давала луна да фонарь на другой стороне улицы. Она ждала Фейт. Сестра попросила о встрече на кладбище, но она все равно бы не прошла мимо качелей, а у Хоуп не было никакого желания заходить на кладбищенскую территорию. И совсем не из-за боязни привидений. Она не любила Супериорское кладбище, потому что старые и покосившиеся надгробия напоминали о тех, кто так и не смог вырваться из рабства Предвечной апостольской церкви. Здесь похоронят ее мать и сестер, хотя они никогда по-настоящему не жили…
   – Хоуп, это ты? – послышался сзади из темноты голос Фейт, и Хоуп обернулась.
   – Я. Иди сюда и садись рядом.
   Сестра вошла в полосу лунного света, защищающим жестом придерживая раздувшийся живот, и Хоуп поразилась его размерам. Сколько же у нее месяцев? Восемь?
   Фейт внимательно огляделась, словно боясь, что кто-то их увидит.
   – Спасибо, что пришла.
   – Хочешь, поговорим где-нибудь в другом месте? – спросила Хоуп. – Мы можем сесть в машину и куда-нибудь поехать.
   – Нет. Если я сяду с тобой в машину… – Фейт не закончила предложение. Она села на качели рядом с Хоуп и стала медленно раскачиваться, отталкиваясь ногами.
   «Что будет, если ты сядешь со мной в машину?» – чуть не спросила Хоуп, но ей не хотелось давить на сестру. Хоуп хотела дать ей возможность сказать то, ради чего она сюда пришла.
   По Мейн-стрит прогрохотал старый грузовик. Хоуп видела, как он остановился на красный свет на перекрестке у парка и потом тронулся с места, когда на светофоре зажегся зеленый. В Супериоре было не слишком плотное движение, особенно поздно вечером. Предвечная апостольская церковь не поощряла хождение по магазинам и посещение кафе с ресторанами в Священную субботу, поэтому то немногое, что вообще открывалось, работало только до пяти. Даже бензоколонка.
   – Значит, ты умеешь водить машину? – спросила Фейт, когда грохотание грузовика стихло и единственным нарушавшим тишину звуком стал скрип качелей.
   Хоуп кивнула:
   – Да, с девятнадцати лет.
   – И куда ты поехала сегодня? После того как ушла из парка.
   – В Прово. Я подумала, что будет интересно пройтись по незнакомому моллу.
   – Прово же очень далеко отсюда.
   – У меня было время. – Глубоко вздохнув, Хоуп посмотрела на сестру. – Это ведь Эрвин, не так ли? – спросила она. – Отец твоего ребенка – Эрвин.
   Лицо Фейт неприязненно исказилось.
   – Да. Как ты узнала?
   – Нетрудно было предположить.
   Наступило молчание.
   – Но если ты беременна от Эрвина, значит, вышла за него замуж?
   – А как ты думаешь? Он притворяется, что живет по Евангелию, хотя на самом деле он высокомерный, злобный и скупой.
   Даже когда она была ребенком, а Эрвин угощал ее сладостями, которые всегда таскал в карманах, шестое чувство подсказывало Хоуп, что у его нетерпеливой улыбки есть темная сторона. Хоуп делала все возможное, чтобы держаться от него на расстоянии, и в конце концов это привело ее к открытому неповиновению. У Фейт же был более спокойный и терпеливый характер. Ей было всего восемь лет, когда Хоуп видела ее в последний раз, но даже тогда сестра всегда стремилась к миру и спокойствию. Типичный средний ребенок, она напоминала котенка, который при малейшем намеке на похвалу или внимание сворачивается клубочком и начинает мурлыкать, – самая терпеливая и послушная из пяти дочерей Мэрианн.
   «И вот что принесла ей эта покладистая натура», – горько подумала Хоуп, глядя на округлившийся живот сестры. Принесла ребенка Эрвина.
   – А что, Черити тоже отказалась выходить за Эрвина? – спросила она. – Почему выбор пал на тебя?
   Фейт нахмурилась и искоса глянула на Хоуп:
   – Ты сделала именно это одиннадцать лет назад и опозорила папу перед всей церковью. Думаю, он не хотел побуждать Черити сделать то же самое.
   – Думаешь, она бы отказалась?
   Фейт пожала плечами:
   – Черити больше похожа на тебя, чем я.
   – А ты считаешь, что женщина должна выходить замуж за человека, которого терпеть не может, чтобы потешить гордость отца?
   – Нет. – Фейт поерзала, и качели скрипнули. – Эрвин всегда восхищался тобой. Он просил папу отдать ему тебя, когда ты была еще маленькая, и папа ему пообещал, вот и все. Я просто пытаюсь объяснить, почему папа сделал то, что сделал.
   – Фейт, я понимаю, почему он так поступил. Но это не значит, что это правильно. Я любила другого.
   Фейт затормозила качели мыском теннисной туфли. Казалось, она только что заметила, что длинный подол ее хлопкового цветастого платья волочится по земле.
   – У Черити тоже были причины не выходить за Эрвина, – сказала она.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Я говорю о Боннере.
   При упоминании его имени по позвоночнику Хоуп прокатился озноб.
   – При чем тут он?
   – Через пару лет после твоего отъезда его родители пришли к отцу, чтобы сказать, что они молились о будущем для Боннера и Бог сказал им, что Черити должна стать его первой женой. И еще сказали, что Бог хочет наградить его за то, что он не сбежал с тобой.
   Наградить его? За то, что он цеплялся за безопасность, которую давали родители и их традиции, даже если сам в них не верил? За то, что разбил ей сердце?
   Хоуп заставила себя выровнять дыхание, набрать воздух и потом выдохнуть. Тогда боль стихнет…
   – Так Черити вышла за Боннера? – спросила она. Собственный голос показался ей тихим и дребезжащим. – И именно их детей я видела сегодня с Черити?
   – На самом деле у них трое детей, – сказала Фейт. – Старшую ты, наверное, не видела. Перл, Ладонна и Адам.
   Хоуп хотелось пригнуть голову к коленям, чтобы прекратить нахлынувшее на нее головокружение, но она сказала себе, что после одиннадцати лет отсутствия переживет эти новости. Ее чувства к Боннеру давно уже превратились в полное разочарование, так ведь? Она могла бы предположить, что произойдет нечто подобное.
   – У него есть еще жены?
   – Ему пришлось жениться на вдове Филдс.
   – Потому что…
   – Потому что никто больше не хотел этого делать, я думаю. Она подала прошение святым братьям, и они так решили. Это было что-то вроде соглашения.
   Хоуп не знала, что и сказать. Несмотря на то что Боннер был восемнадцатилетним мальчишкой, когда они клялись друг другу в вечной любви, она ожидала много большего. Казалось, он никогда не шептал ей во тьме тех слов и никогда не вынашивал планы, которые в итоге привели к страданиям.
   – Кроме того, примерно три года назад он женился еще на Джоанне Степли. И уже попросил руки Сары. На будущее, когда она достаточно повзрослеет, – добавила Фейт.
   Услышав имя еще одной своей сестры, Хоуп почувствовала, что у нее на голове зашевелились волосы.
   – Он хочет получить Сару?
   – А почему нет?
   – Ей всего четырнадцать!
   – Ей так хочется получить мужа моложе сорока, что она готова выйти за него немедленно.
   Хоуп с отвращением вздохнула:
   – Это безумие, Фейт. Она еще совсем ребенок. Когда ей исполнится восемнадцать, ему будет тридцать два. Не так уж далеко от сорока.
   – Может, где-то там это и кажется странным, но не здесь. Тебя долго не было.
   Слишком долго. Или недостаточно долго. Хоуп не могла решить, что правильней.
   – Почему ты вернулась? – спросила Фейт. – Надеялась, что… может быть… Боннер передумает?
   Хоуп коснулась своего собственного живота, снова ощущая фантомный толчок ребенка Боннера. Она много думала о Боннере все эти годы, мечтала, что он передумает и найдет ее, что они заберут ребенка и заживут одной семьей. Но она знала, что если у него не хватало мужества уехать с ней, когда на кону была их любовь и ребенок, то оно уже и не появится.
   Хоуп ничего не ответила, и Фейт ухватилась за качели.
   – Я уверена, что он принял бы тебя назад, – сказала она. – Я видела его лицо, когда Черити сказала ему, что ты была в парке.
   – Ты ошибаешься.
   – Нет, я видела сожаление и… боль.
   Какую бы боль Боннер ни испытывал, она не сравнится с той, что вынесла Хоуп. Она в этом не сомневалась.
   – Значит, ты считаешь, что я должна стать его… какой? четвертой женой? – спросила она и горько рассмеялась. – Джед был бы счастлив.
   – Это точно, – искренне сказала Фейт.
   Хоуп покачала головой:
   – Нет, это всегда напоминало бы о том, что я в итоге поступила по-своему. Он не может создать такой прецедент. У него еще остались две дочери, которых можно принудить к нежеланным бракам. Возможно, он даже планирует отдать их Эрвину.
   Фейт съежилась.
   – Я так не думаю. Ему не слишком нравится, как Эрвин обращается со мной. Где-то в глубине души папа знает, что ты была права насчет Эрвина. Он просто не готов это признать.
   Сколько дочерей он готов из-за этого отдать на растерзание?
   – Как тебе удалось выскользнуть из дома? – спросила Хоуп. – Не представляю, как Эрвин мог оставить тебя одну, зная, что я в городе.
   – Он сейчас с Рэйчел, семнадцатилетней дочкой Тэтчера. Они поженились только неделю назад, и пока она ему не надоела. Он любит молоденьких, Хоуп. Он почти не расставался со мной в первый год после свадьбы. Но потом я забеременела. Мой большой живот кажется ему… непривлекательным, так что он практически всегда спит в другом месте.
   – Тебя огорчает, что он уходит к другим?
   – Нет, я этому очень рада. Я едва выдерживаю его прикосновения, – сказала Фейт, содрогнувшись.
   При мысли, что ее восемнадцатилетняя сестра недостаточно молода для Эрвина, Хоуп ощутила во рту привкус желчи. А может, и от представившейся картины, как он прикасается к Фейт.
   – Мы должны вызвать полицию, – сказала она. – Если Рэйчел нет восемнадцати, это считается изнасилованием.
   Фейт резко опустила плечи:
   – Я не могу так поступить с папой. Это выставило бы церковь в негативном свете и повредило семьям, которые стараются жить по «принципу».
   Хоуп хотелось спросить, какая связь между принципом, по которому живут эти люди, и возрастом. Но она понимала, что Фейт испытывает гораздо больше симпатии к верованиям церкви, чем она сама, особенно после столь долгого отсутствия.
   – Насильников не должны принимать ни в каком обществе. Даже в таком тесно связанном, как это, – сказала она, придерживаясь логической цепочки, которую Фейт не сможет опровергнуть.
   – Не думаю, что его можно назвать насильником, – сказала та. – Рэйчел вышла за него замуж, не особенно сопротивляясь. И он слишком осторожен, чтобы прикоснуться к кому-то, кроме своих жен.
   – Ты в этом уверена? А его дети?
   – Не думаю, что он мог причинить кому-то из них боль, – сказала Фейт, но ее голосу недоставало уверенности, и Хоуп занервничала еще сильнее.
   – Ты рассказывала Джеду о своих подозрениях?
   – Каких еще подозрениях? Я же сказала, что не считаю его способным причинить боль кому-то из своих детей.
   – Ты боишься, что он может сделать это.
   Фейт медлила с ответом.
   – Фейт?
   – Ну, я уже пыталась поговорить с папой кое о чем сказанном Эрвином, но он не стал меня слушать. Эрвин – его брат, и к тому же набожный.
   – Набожный? – фыркнула Хоуп.
   – Он притворяется таким, особенно перед святыми братьями. К тому же ты ведь знаешь, что полиция ничего ему не сделает. Ты ведь слышала, как папа говорил уже миллион раз: «Здесь Америка. Преследовать людей за их веру идет вразрез с принципами, на которые опирается эта страна. Мы просто живем по Божьим законам. Мы что, должны забыть Его слова только потому, что кто-то решил, что так надо?»
   Хоуп и хотелось бы согласиться, что уважение к свободе веры может быть той причиной, по которой полиция, как правило, не лезла в дела общины. Но она знала, что здесь в немалой степени замешана политика. В 1957 году, в последний раз, когда власти попытались прижать многоженцев, телеканалы стали показывать отцов, которых отрывали от плачущих жен и детей, и общественное мнение быстро обернулось против полиции и ее попыток что-то сделать.
   – Полиция вмешается, если мы сможем доказать, что с детьми плохо обращаются, – сказала она.
   – В том и проблема. У меня нет доказательств. Только неприятное чувство, что с Эрвином что-то не так.
   Одиннадцать лет назад Хоуп уже испытывала подобное чувство. Но по одному только подозрению трудно признать кого-то виновным.
   – Знаешь, они любят тебя, – вдруг сказала Фейт, переводя разговор на другую тему.
   – Кто? – не поняла Хоуп.
   – Папа. Боннер. И может, даже Эрвин.
   – Очень в этом сомневаюсь.
   – Ну, папа уж точно любит.
   – В его сердца нет места ни для чего, кроме веры.
   – Я знаю, что он влюблен в церковь. Но ведь он позволил тебе вернуться. Тебе надо только показать ему, что ты раскаиваешься.
   Хоуп раскаивалась. Не проходило ни дня, чтобы она не пожалела… что доверилась восемнадцатилетнему мальчишке, который говорил, что любит ее больше жизни. Что не имела денег, чтобы вырастить его ребенка. Но она понимала, что милая и невинная Фейт говорит о другом раскаянии.
   – А как же то, что я опозорила отца, как ты сама сказала? Разве Джед сможет простить мне такое?
   Если Фейт и услышала в голосе Хоуп сарказм, то никак этого не показала. Она смотрела на старшую сестру с искренней заботой, как и всегда.
   – Ему придется простить. В Библии говорится «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».
   Хоуп знала, что говорится в Библии. Строфа за строфой вбивались в нее с самого рождения. Ей очень неохотно позволяли читать что-то, кроме нее. Но за последние одиннадцать лет она ни разу не открыла Священную книгу. С тех пор, как уехала. Из-за того что священные писания использовали как инструмент, чтобы заставить ее жить так, как она не хотела… один только вид черной кожаной обложки вызывал у нее приступ клаустрофобии.
   – До седмижды семидесяти раз,^[7] – пробормотала она.
   – Верно, – подтвердила Фейт. – Если ты вернешься домой, святые братья будут настаивать, чтобы папа простил тебя, если он сам этого не сделает. И вы с Боннером наконец будете вместе.
   Они с Боннером…
   – Вместе с еще парочкой моих сестер и вдовой Филдс?
   – Это так ужасно?
   – Для тебя, возможно, и нет.
   – Тогда выйди за кого-нибудь, кто тоже не хочет жить по «принципу». Может, даже за кого-то вне общины. В Супериоре же есть люди, которые не придерживаются многоженства. И в других городках, здесь поблизости. Не надо отъединяться от нас целиком и полностью.