О`Санчес

Воспитан рыцарем

ГЛАВА 1

Солдат идет с войны-ы…

И все ему хоть бы хны!

Западный ветер, добрый и легкий в этом году, вытряхнул у порога трактира дорожные подарки: сначала стали слышны хриплые выкрики, отдаленно похожие на пение, и мерный цокот копыт, а потом уже, до ста лениво сосчитать, показался сам «певец», бородатый верзила, пеший, с конем в поводу. «Побережье» – вот как назывался трактир, и это было правдой: с одной стороны его, фасадной, подпирает большая дорога, тракт, идущий из самых глубин Империи туда, дальше на дикий восток, со скорой развилкой на не менее дикий и таинственный юг, а с другой, «внутренней», северной стороны – море.

Так уж заведено в человеческом мире, что странствующие умельцы, в поисках хлеба насущного, не во всем полагаются на добрую волю богов и бескорыстие местных жителей, и, как правило, держат при себе атрибуты своего ремесла, чтобы всегда быть готовыми совершить взаимовыгодный обмен со всеми желающими – деньгами, услугами или натурой. Не был исключением и одинокий странник, зашедший на постоялый двор… Шлем и короткий нагрудный панцирь его были приторочены к седлу, поверх сумок, но оружие он нес сам: двуручный меч в ножнах на широком ремне-перевязи прикреплен наискось за спиной, полускрытая камзолом секира в чехле на левом боку, кинжал за поясом на правом, рядом с кинжалом черный кожаный чехольчик для метательных ножей, на обоих предплечьях по стилету, поверх пояса вокруг талии бич с короткой рукояткой… Наверное, еще что-то жалящее, режущее или колющее хранилось за голенищами или в карманах, но и без этого трактирщику и его людям было понятно, что перед ними воин, наемник. Здоровенный, в четыре локтя с пядью, плечищи почти в дверь шириной, весь в пыли, в черных глазах что-то похожее на веселье…

– Хозяин, круженцию холодненького белого! До десяти сосчитаю и глаз выдерну! Ну!.. Один…

– Ха-ха-ха!.. Вот, вот, уже несу! Холодненькое, трехлетнее. Милости просим, сиятельный господин! Может, в дом? Там прохладнее?

– Успею. Прими камзол, повесь аккуратно, пусть пот высыхает. Стой, стилеты сниму… Зонт поставь, стол сюда, да не скамью – кресло давай, пузан! Куда поскакал! Лошадью сначала займись…

– Мошка! Лошадь прими, на конюшню ее… Все успеем, все в один миг сделаем… Рыбка вяленая… Рыбку попробуйте, изумительная рыбка, у меня на всем побережье лучшая!.. Ха-ха-ха… Вкусно, господин? А что я говорил… Я-то…

Воин сунул служанке шляпу и рукавом рубахи утер бритую голову. А рубашка-то черная! Не зря, стало быть, таким фертом держится: отчаянный вояка.

– Еще кружечку. О-о-о… Уже легче. Ветерка бы посильнее. Умыться хочу, где тут у вас?..

– Да! Все есть!.. Лин!.. Сейчас все будет… Куда он подевался… Мошка, полей господину, давай, давай, давай, шевелись, старая… Где этот… Сейчас найду… Лин, бездельник поганый! Сколько можно тебя ждать! Швырни в огонь эту мерзость и принимайся за уборку! Или я его сам задавлю! Лин, клянусь небом – всю шкуру с задницы спущу! Лин!!!

Воин уже успел произвести рекогносцировку местности, наскоро, одним глазом в конюшню глянул, да другим в гостевой зал, выпил и вторую кружку с белым вином, устроился в кресле под зонтом и теперь с любопытством взирал, как трактирщик с руганью гонит перед собой тщедушного мальчишку, а у того какое-то животное на руках, что-то вроде щенка. Наконец трактирщик настиг беглеца и стал крутить ему ухо, свободной рукой норовя добавить тычок по шее и в спину…

– Не тронь щенка! Подь сюда, я сказал! Слышь, хозяин?

Трактирщик тотчас же выпустил мальчика и побежал к свирепому гостю с извинениями, но тот ничего не стал слушать, а потребовал еще вина, распорядился насчет обеда и чтобы стол переставили поближе к воде и выказал желание поговорить с мальчишкой.

Грозный незнакомец сидит, развалясь, в кресле под зонтом у самой воды: бритый череп блестит, борода по грудь, а грудь нараспашку, глиняная кружка с вином в косматом кулачище, и перед ним маленький Лин с маленьким охи-охи на руках – именно эти мгновения бытия навсегда отделили прежнюю жизнь мальчика от новой, которая начиналась, началась уже, но он об этом пока еще не подозревал.

Глухонемой батрак Уму в два приема приволок из трактира на берег козлы и столешницу, хозяин самолично принес и укрепил над гостем круглый матерчатый навес на шесте, чтобы дорогому и грозному гостю было удобно и не так жарко… Принес с конюшни шлем и панцирь, уложил на скамью, «чтобы рядом, на всякий-провсякий»… Да, это у них обычай такой, у наемников, что, мол, всегда готовы. И все что угодно принесет ему и обеспечит трактирщик, все что есть вкусного, и крепкого, и мягкого, и… Лишь бы при деньгах был воин, не то не торговля получится, а сплошные убытки…

– …Проваливай. Стой. С золота сдача есть? Вот с этого?..

При деньгах служивый. При больших деньгах, и готов ими швыряться…

У Лина опыта поменьше, конечно же, чем у хозяина, но и ему ясно, что им очень повезло с постояльцем: прожорлив, богат и не жаден.

Пока они там толковали да считались, солдат и трактирщик, Лин весь ушел в общение со своим крохотным другом… Он чувствовал, всей свое душой чувствовал душу существа, еще меньшего чем он сам, и его переполнял восторг. Да он вылизывать его был готов, и кормить, и все-все-все, потому что отныне щеночек ему родной, они теперь вместе… Нет, да, все-таки щеночек, а не котеночек. А коготки острые-преострые…

Трактирщик и батрак перенесли и установили наконец все, что им было велено, попятились с поклонами и ушли наверх, на косогор, к трактиру, где каждого из них ждала набитая трудами и заботами повседневность… Лину тоже хватает обязанностей, но теперь он выполняет новую и самую главную из них: развлекает постояльца.

Море плещется в двух шагах от них, однако песок сухой и плотный, ноги в нем не вязнут. Дважды в сутки прилив заглатывает этот кусочек берега, но потом обязательно возвращает, вот и сейчас отступил, а воин этим воспользовался и сидит себе, отдыхает, ест и пьет, с Лином беседует. Доспехи его на отдельной скамье, меч, ножи, пояс, кошелек – тоже рядом, небрежной грудой свалены на краю стола, но стилеты по-прежнему на предплечьях, только не на камзоле уже, а поверх рубашки; на левом боку, в специальной петле, висит небольшая секира с зачехленным рылом.

Кинжал воткнут в стол, им воин режет хлеб и разделывает жирного рыбца. Лин то и дело сглатывает слюну – с завтрака, с самого рассвета ни крошки не ел – но воину даже в голову не приходит обратить на это внимание, он намерен отдыхать от человечества, а не заботиться о нем. Все правильно, придет обеденный час, и Лина тоже покормят, пусть и не так богато….

Первым делом незнакомец узнал в щенке охи-охи и несказанно удивился. Еще бы ему не удивиться! На земле не так много зверья свирепее и опаснее охи-охи! Размером они поменьше тигра, намного меньше медведя, но зато крупнее леопарда и очень длинные. И совсем не кошки, больше на собак смахивают. Охи-охи – волшебные звери. А головы у них две: одна нормальная, как у всех зверей, птиц и гадов, другая же крошечная совсем, и расположена на конце хвоста, и служит она сторожем, пока охи-охи спит, глядит и пищит, если тревога. Пить-есть не умеет, а кусается, и говорят – ядовитая. Лишится охи-охи второй головы – новая вырастет, точно такая же маленькая и безмозглая, а ежели первой лишится – то уж вместе с жизнью. Живут охи-охи гораздо меньше, чем человек: редко кто из них до ста лет доживает, обычно вполовину меньше, потому что жизнь дикого зверя трудна и скоротечна, не враги – так свои добьют, в битве за самку, либо добычу… Впрочем, и у людей так же. Держатся охи-охи огромными стаями, внутри стай – семьями, живут обязательно возле гор, в пещерах и в норах, которые уже и не норы, и не пещеры, а целые города-подземелья. Там, где поселились охи-охи, другим хищникам уже делать нечего, все бегут оттуда: церапторы, пещерные медведи, оборотни… Разве что тургуны не боятся охи-охи и очень их не любят. Такой вот тургун походя напал на молодую мамашу охи-охи, разорвал ее и приплод, а один щеночек остался, и Лин взял его себе и поклялся, что будет ему кровным братом.

Тургун не волшебный зверь, но ему этого и не надо: нет на земле никого, кто бы мог выстоять в бою один на один против взрослого тургуна, даже дракон, разве что стая охи-охи может его потрепать, морд в тридцать, или пятьдесят… Когда на задних лапах стоит тургун-самец – в два раза выше он трактира, а передние у него маленькие, редко-редко опирается он на них… Хозяин уверяет, что видел его в окно: в пятнадцать локтей ростом. Врет, наверное, но все равно: тургун – настоящее чудовище. Незнакомец говорил с причудью, то и дело вставлял в речь незнакомые слова, но Лин слушал внимательно и почти все понимал… И настолько увлекся разговором, что выпустил малыша охи-охи из рук… Тот, несмышленыш, сразу же в воде оказался, мальчишка за ним, а волна хвать обоих – и не отдает берегу.. Море здешнее коварно: пять локтей по мелководью – и глубина! Ничего, Лин умеет плавать, и охи-охи не поддается воде, барахтается, лапками загребает, ушки прижаты… Пришелец на берегу расхохотался было, на это глядя, а потом как заорет – и к ним, в воду, с секирою в руке, на ходу ее раздевая! Лин ухватил щенка, оглянулся – акулы сзади! Воин выдернул Лина из волны и мощною рукой выбросил их обоих на берег, его и малыша охи-охи. Лин, пока в воде был, даже испугаться толком не успел, потом уже, на берегу добирал ужаса, глядя, как воин бился, по грудь в волнах, против двух огромных белых акул. В левой руке секира, в правой стилет, вода бурая от крови… Как махнул он секирой – и точно акуле по зубам, так и брызнули они во все стороны из разинутой пасти… И стилетом в глаз… А дальше Лин зажмурился.

Победа осталась за воином. Зарубил – и на берег поспешно выскочил.

Стоит такой весь мокрый, даже с бороды у него капает, жаркий, дышит аж хрипит, оружие по местам рассовал, рот до ушей, волосатые руки в боки!.. Весь воротник у рубашки располосован, но раны не видать, похоже, что даже и без царапины обошлось. Лин взялся было благодарить спасителя за себя и за охи-охи – сердце стучит и никак успокоиться не может, но воин лишь кивнул согласно да потряс пальцами в его сторону: молчи и не мешай. А красное пятно по воде, вокруг зарубленных акул, локтей на пятьдесят расползлось, – и просто бурлит от примчавшихся хищников морских, больших и малых: те акулье мясо пожирают, да еще, войдя в раж, то и дело друг другом закусывают.

– Вовремя я вылез! Эй, Мусиль! Готова похлебка?

Лин опомнился, зырк назад: тут же, на берегу, выстроилось в ряд все маленькое население хутора: трактирщик Мусиль, служанка Мошка, батрак Уму и старик-повар Лунь. Все в полном обомлении и ужасе от внезапно развернувшейся битвы морской, хотя подслеповатый Лунь с такого расстояния коровы от дерева не отличит.

– А?.. А, да… Сию минуту… Лунь, Мошка!.. Что столбом стоите? Нечего стоять! За дело! Накрывайте! Прибор – парадный достань! Господский! – И в ладоши захлопал, разгоняя своих людей по местам. – Господин?..

– Чего?.. Смотри, смотри, совсем обезумели! Ого, какой дядя обедает! – Из воды высунулась громадная, в сундук размером голова, в кривых зубах кровавые лохмотья с акульим плавником, и плюхнулась обратно… – Чего тебе?

– Может, сухую одежду принести? Солона для кожи водица морская… Сорочку…

– Я уже и так с дороги весь соленый. Высохнет на мне, а сапоги не промокают. Хотя да, пожалуй, рубашку приготовь, в левой, если от седла смотреть, черной сумке.

– Как это – от седла?

– Представь, что в седле сидишь. В левой черной, с круглой пряжкой где. Потом я поднимусь и переоденусь. Где, кстати, седло?

– Как велено, в вашей комнате закрыто. Сюда похлебку подавать? Мальчишка еще нужен вам?

– Да, сюда. Мальчишка нужен, я с ним беседую. И еще. Ночую у вас, приготовь комнату получше. Вот как раз к вечеру и смою грязь да соль. Рубашку вот эту вот – заштопать. Корыто банное есть? Хорошо. Эх, жалко – баб не держишь! Мыло, кипяток – чтобы наготове, а не «чичас через час». Губку чтобы ни разу не пользованную! Время до вечера у тебя более чем достаточно, чтобы выкурить из спальни всех крыс, клопов, тургунов и тараканов. Понял? Да корыто не забудь, продрай чисто… Ну где, где твоя похлеб… Уже? Ага… Ставь, ставь, я сам себе налью. Все, не отвлекай, проваливай.

Кровавая свалка в прибрежной воде продолжалась, запах водорослей смешался с иными, плотскими запахами: кровь, рыбье мясо, гниющее содержимое потрохов… Налетели гнусные падальщики, птицы и зубастые птеры… Воин раз махнул кинжалом, отгоняя от стола летающих побирушек, другой раз костью в них метнул… Бесполезно.

– Есть хочешь? Впрочем, и так понятно… Садись, доедай.

Лина уговаривать не надо: предложено от души, без умысла, значит, надо не зевать. Воин встал из-за стола, обтер салфеткой руки, сыто икнул, рыгнул, почесал поочередно живот, загривок и задницу, выбрал из груды оружия на столе бич и пошел поближе к воде, спиной к столу, чтобы не стеснять мальчишку. Бич – короток для настоящего пастушьего бича, всего шести локтей длиною, но воин управляется им на загляденье: уже двух поморников сшиб, прямо в воздухе их достал, и одного птера. Поморники сразу упали в воду и пошли на корм дерущимся обитателям моря, визжащего подбитого птера воин пинком спровадил с берега туда же.. Запахи и виды почти никак не влияли на аппетиты Лина и Гвоздика (незнакомец случайно подсказал имя маленькому охи-охи, и Лину оно понравилось лучше прежнего, прежнее он тотчас забыл, а новое принял), Лин дважды наполнил густейшей похлебкой и опорожнил глубокую миску, из которой воин ел, и – наелся! Тою же ложкой действовал, а что тут такого, все так делают. А Гвоздик на песке из большой плоской раковины свою долю лакал и тоже насытился, и в горшке еще почти на четверть похлебки осталось, но некуда ее есть. Какое, оказывается, мясо вкусное, если его выбрать как следует и сварить как полагается!.. В одном кувшине вино, зато в другом – вода, плохо что теплая, но ничего…

– Что, все уже? Слаб ты, братец, на кишки, плохой из тебя воин. Солдат должен уметь обедать пятнадцать раз подряд и спать четыре раза в сутки. Все, коли поел – пора нам перемещаться наверх, а то – смотри – уже на шлем нагадили… Крышкой закрой горшок, не то его потом выбрасывать придется, впрочем… Или вылей. Пойдем, пойдем, они тут до вечера будут друг друга кусать, посменно. Нечто похожее на перпеттум мобиле включилось.

Опять на непонятном говорит… Лин с огромным облегчением покинул вслед за воином место всеобщего обеда, а то ведь на сытый желудок и стошнить может. Гвоздика с раздутым пузиком – на руки, и понадежнее держать, не то эти каркающие твари подлетят и выхватят… Заснул, крошка. И в самый раз, что заснул, Лину легче будет. Час послеполуденный, жаркий, сонный. Воин ушел за трактирный двор, к южному сеннику, где под навесом ему постелили попону: «Вздремну до ужина». И Лин вновь поступил в полное распоряжение Мусиля, а до этого украдкой расположил спящего малыша охи-охи там же, под навесом, неподалеку от храпящего воина: там ему надежнее будет, дядька даже сейчас, в одном исподнем, жуть какой страшный, любая притрактирная пакость его убоится, но вроде бы не такой уж и злой… Лину тоже хорошо бы вздремнуть, либо просто на мягком поваляться после такого-то сытнющего обеда, но кто будет скотине воду носить? Кто навоз в ящик соберет? Кто птицам в птичник зерна натрясет? Кто двор подметет? Все – Лин, он ведь не дармоед какой-нибудь, он при деле. А когда он вырастет, станет взрослым, пятнадцатилетним, то Мусиль начнет платить ему жалованье, так он обещал, и так заведено в их краях. А потом по дороге проедет караван, и там окажется прекрасная принцесса… издалека… из западных земель… И они друг в друга влюбятся и поженятся и уедут навсегда… И с ними охи-охи Гвоздик. А у принцессы пусть тоже будет маленькая охи-охи, а звать ее…

– Лин, иди, иди к Луню, пообедай, я подмету покуда.

– Да я уж ел, Мошка! Там, внизу, в горшке…

– В горшке… Уму все прибрал, прямо из горшка все выпил, никому не оставил. Поешь, поешь, брюхо старого добра не помнит… Ступай, Линочка, Мусиля тоже сморило, спит. И Уму давно уже под телегой, слышишь храп? Говорить не умеет, а храпит – как тигра ревет!.. Замешкаешься – и Лунь уснет. Иди, давай сюда метелку…

Мошка – служанка, старая, сморщенная… Говорят, когда-то, лет сто тому назад, когда она еще молодая была, Мошка считалась вольной городской красавицей-белоручкой и проживала «в номерах», терлась при богатых купцах, носила нарядные платья… А потом состарилась, потеряла смак, и теперь вот, на краю света, в захолустном трактире, одна-одинешенька, доживает свой век в трудах и в слезах, молит богов, чтобы забрали ее к себе… Не забирают…

Лунь бранчливый, но не злой старикашка: хлеба дает вволю, и рыбы не пожалел… Вареная рыба вкусна, однако совсем-совсем не то, что вареное мясо-говядина в похлебке с приправами, которую постояльцу приготовили… Лунь набожный человек, поэтому Лин привычно схитрил: перед тем как приступить к трапезе, он довольно разборчиво, хотя и наскоро, пробормотал две молитвы: Матушке Земле, Богиням небесных вод… А когда рыба, хлеб и юшка закончились – шмыг из-за стола в дверь, безо всякой благодарности богам! Лунь тоже не дурак, но он старый, неповоротливый: хрясь половником по воздуху, а уж Лина и след простыл… И на ужин так же будет: стоит только Лину уклониться от благодарственной молитвы, как жди подзатыльника от Луня! Но Лину не привыкать. Обедают и ужинают живущие при трактире все порознь, а завтракают на рассвете, вместе: во главе стола Мусиль, по правую руку от него Лунь, который ему дальний родственник, по левую руку Мошка, рядом с Мошкой Лин, а напротив Лина – Уму. Мусиль сначала произносит молитву, один за всех, потом он же раскладывает по мискам кашу, и они завтракают. Потом каждый за работу. Мусиль живет бобылем, потому что его жена умерла шесть лет назад, и все ему не собраться, не привезти из города новую супругу… Мошка шепчет, что это он так с горя, что жену он любил и никого другого не хочет. Но что – все равно – недолго ждать новой хозяйки: Луню совсем уж недалеко до кладбища, да и она, Мошка, тоже в землю дышит, а кто будет с хозяйством управляться, Мусилю помогать? Он еще молодой, Мусиль, в нем сил много, желаний много, женщина ему нужна…

– Ты, Мошка, посиди теперь, отдохни, а я зерно сам пересыплю. Я слушаю, слушаю тебя, просто я за крошками отходить буду… Ты бы видела, как он топором по зубам!.. Там такая акулища была…

– Темный человек. У меня от него слабость в поджилках… Как глянет!.. Глаз у него чернее ночи, но с краснотинкой. А как его кличут, не слышал?

– Нет, он не говорил, а что?

– Вроде бы я его видела когда-то… Когда еще в городе жила.

– Ты чего, Мошка, совсем глупая стала? Ты из города сто лет как уехала, а он-то молодой!

– Сто не сто, а девяносто три минуло той осенью, в этой девяносто четыре будет.

– А это меньше ста или больше?

– Меньше. Сама вижу, что молодой, а чудится… старая стала, дурная… Ну куда ты столько сыплешь? Это ж не медведей кормить, а уток.

– Ой, точно, сейчас отгребу обратно…

Так и тянулось почти до сумерек: мужчины по лежанкам разбрелись, а старуха и мальчик всю мелкую работу тянут, и это справедливо: скотину напоить да пол подмести, да утку зарезать всякий может, а вести все хозяйство или хотя бы кухню – не всякий. Уму – с ущербом в голове, разговаривать не умеет, зато может лошадь подковать и колесо починить, а Мошка не может… И Лин не может… пока…

Солнышко за гору – стало попрохладнее, и весь хутор проснулся. Мусиль забегал по своим хозяйским делам, то на Луня накричит, то Уму тычком подгонит… А воин секиру точит, правит военным образом: в левой руке секира, в правой особый камушек, узкий и длинный, которым он по лезвию секиры вскользь постукивает…

– Все готово, господин, и корыто, и вода!

– А на стирку хватит? Мне две рубашки и две пары порток надо бы… И портянки.

– Хватит, конечно! Мошка все сделает, господин. Вот сорочка, господин, простирана, высушена, зашита и поглажена.

– Пусть она мне польет и потрет, поприслуживает, короче говоря. Да не бойся за красотку, не обижу, не нанесу ни малейшего урона чести и девичности, не трону ни персей ее, ни чресл ее, ни ланит ее, слово солдата!

– Ха-ха-ха! Конечно, господин! Ой, давно так не смеялся! Нет у нас женщин, увы, место-то глухое, кто же сюда поедет, им веселье надобно и погляд. И лавки с побрякушками, и кумушки-соседки… Вот им что надо… А у нас – кого такое прельстит?..

– Вдовец?

– Да… мой господин… Еще в год второго неурожая овдовел, когда…

– После расскажешь. Ужин готов?

– Все готово! И помывка, и ужин. Ох, добрым словом вспомните, уж мы постарались… ха-ха-ха!.. Пойду накрывать потихонечку. Мошка!..

Деревянное корыто – вовсе и не корыто оно, скорее, огромная круглая лохань, невесть какими путями попавшая сюда с далекого заморского севера, а корытом Мусиль назвал ее вслед за постояльцем, ему в угоду. Лохань просторна, даже огромному воину в ней удобно: сидит, раскинув руки-ноги, борода переломилась и по воде плавает, а над бородой улыбка во всю рожу. Это Лин из сарая в щелочку подсмотрел: по левую руку и по правую руку от воина – скамейки стоят, на одной меч в ножнах, по четверть вынут, на другой секира.

– Мошка, а Мошка…

– Ой… ты меня напугал… чего крадешься?

– А чего он боится, что у него всегда оружие при руках?

– Да кто ж его знает? Может, и ничего он не боится, а такой у воинов обычай. Купец, когда спит, мошну к себе поближе… ох и чуткие они, даже в пьяном сне… А воин – тот меч или саблю рядом кладет… Да только не всегда им это помогало. Ни им, ни купцам…

– А что он тебе дал, что прячешь?

– Тише же ты!.. Ничего не дал. Ну… серебра насыпал, только ты Мусилю не выдавай, это мои деньги, он мне сам подарил.

– Не скажу, конечно. Не надо мне твоей монеты, убери с глаз долой, я и так тебя не выдам, не волнуйся, Мошка.

Эх, и роскошный был ужин, годами бы о таком вспоминать: воин приказал пировать всем вместе, за одним столом, а все вместе-то – он, единственный постоялец, да местные обитатели трактира, четверо взрослых и мальчишка, и малышок охи-охи, по прозвищу Гвоздик, у мальчишки на руках… К приготовленному мясу двух видов, птице двух видов и рыбе трех видов притащили добавку: мед и варенье. И белого хлеба было вдоволь, и полубелого, и овощей с огорода, и трав… Его Величество Император, наверное, каждый день так питаться может или даже еще чаще, а у них в трактире такое не каждый год бывает: Лин, к примеру, впервые в жизни так много и вкусно обедал и ужинал, как сегодня. Взрослые пили вино, а Лину не положено, он пил кобылье молоко с медом, что в сто раз вкуснее любого вина. А уж охи-охи Гвоздик уплетал – аж пузико затрещало, и рыбку ему Лин давал, и мяско… Гвоздик мясо ел, ел, Гвоздик рыбку ел, ел да молочком запивал. Надо только не прозевать на землю, в траву его определить, когда понадобится…

Воин еще днем от Лина услыхал, как императорские егеря охотились на тургуна в этих краях и добыли его, теперь он с видимым удовольствием слушал подробный рассказ Мусиля о том, как они наскоро пировали в этом вот самом трактире, первый раз, пока еще вполпьяна отмечая победу над великим зверем, а Мошка и Лунь даже не боялись перебивать хозяина, вставляли свое слово, и воин также выслушивал их, благосклонно и не сердясь. Он сам ел и пил очень много, трактирских щедро угощал, не высчитывая будущего расхода, но все они, под строгим взором Мусиля, прикладывались к вину весьма умеренно, зато яства трескали от пуза, вдоволь.

Воина выпитое, похоже, вовсе не брало: как пришел он с утренней дороги веселым, грубым и зычным, так и оставался весь вечер: рожа красная, глаза черные, яркие, не мутнеют ни сыто, ни пьяно, голос резок, движения рук, ног и головы ровные, правильные…

– Что ты там все считаешь, что лоб морщишь, а, кабанок?

– Нет, нет, господин, я вовсе не…

– На, жмотюга. Еще золотой, в компанию к первому, сдачу не ищи. Терпеть не могу видеть счеты на трактирских харях. Успокоился?

– Да, господин! Но я…

– Довольно болтовни. Значит так: я буду петь, а вы все подпевать. Песня на мне, припев – на вас. Кхы… кхо… Пошел солдат воева-ать! В дому заплакала ма-ать!.. Куда ж ты, сокол, летишь!..

Подхватили, куда деваться. Припев-то простецкий, выучить его – раз чихнуть. Даже пьяненький Уму чего-то там соображает и пытается мычать вместе со всеми:

– Солдат идет с войны-ы!.. И все ему хоть бы хны!

За этой песней пошла другая, потом третья… Вот это было веселье – так веселье! Под конец, заполночь уже, Мусиль, Уму и Лунь с Лином били в ладоши, а воин пытался плясать «Веревочку» со старой Мошкой, но плоховато у них выходило, очень уж разные они были по росту и прыти. Так же резко и тем же громким голосом воин вдруг скомандовал спать, грохнул по столу кулаком для убедительности, и все разбрелись по своим местам. Лин с Гвоздиком на руках – как обычно, в тележный сарай при кузне, где у него был свой топчан.

Проснулся Лин в трепещущей полутьме, весь мокрый от ледяного ужаса, и Гвоздик – тоже задрожал и захныкал тоненьким щенячьим голоском и потеснее к Лину прижимается. Красный неяркий свет зловеще сочится в дверные щели… Кто… кто там?.. Растворилась дверь и в сарай с фонарем в руке вошел… Мусиль. Ничего страшного, всего лишь Мусиль, плешивый толстый Мусиль… Но ужас не проходил, более того: и на лице у трактирщика читался великий страх, а губы… как у него губы-то трясутся… И вроде как слезы в глазах.

– Идем. Лин, вставай, мальчик, беда. Плохи твои дела. Идем.

Лин, все еще ничего не в силах сообразить, подхватил в левую руку пищащего Гвоздика, а правую покорно подал Мусилю. Куда они идут?.. Почему так страшно всем им: Лину, Гвоздику, хозяину… Наверное, пришелец оказался не тем, за кого себя…