В тот день ему исполнилось восемнадцать.
   Время, проведенное в далекой России, Торвен вспоминал редко. Поделиться было не с кем, разве что с Его Величеством. Но король ни разу даже не намекнул, что помнит о тайной миссии. Зануда не обижался – военная тайна, понимаем. Что-то смущало, бередило душу. Он выполнял приказ, защищая свою страну, пусть и в чужом мундире. Никого не предавал, ибо нельзя предать врага. В конце концов, не его вина, что в мире случаются войны.
   Торвен знал ответ, но не решался сказать правду. Он все-таки предал одного-единственного человека – полковника Карла фон Клаузевица. Да, тот и сам числился изменником, служившим врагам Пруссии. Одинокий эмигрант, проклятый на родине и чужой на чужбине. Ему было некому верить, и он поверил молодому парню, такому же, как он, изгнаннику и патриоту. Они хлебали из одной миски, стояли под пулями, мерзли в снегах.
   И каждый знал, что защищает свою страну.
   Несколько раз Торвен порывался написать Клаузевицу. Не покаяться или объясниться – поставить в известность, честно, без уверток. Он уже почти собрался, но совершенно случайно узнал, что полковник не числит его в живых. В ночь, когда он бежал из расположения корпуса Витгинштейна, случилась кровавая стычка на аванпостах, и пропавшего адъютанта занесли в списки убитых.
   «Мой дорогой друг фон Торвен так и не дожил до победы», – написал Клаузевиц в письме домой.
 
   Карл Филипп Готфрид фон Клаузевиц умер недавно, в ноябре 1831-го. Когда Зануда узнал об этом, то целый день не мог отогнать знакомый перестук копыт. Дикая Охота настигала, дыша в затылок промозглым мертвым холодом. Торвен с детства помнил, за кем приходят черные призраки. Для одних он – Бумажный Червь, для других – герой.
   А для высшего суда – предатель.
   Когда пуля сбила с ног негодяя д'Эрбенвиля, он вновь услыхал далекий топот. На этот раз мчалась подмога – всадники во главе с Андерсом Вали-Напролом, спешившим на помощь своему лейтенанту. Но Торбену Йене Торвену почудилось, что Андерс Эрстед просто успел первым, опередив на какой-то миг призрачную кавалькаду.
   «А ты думал, лейтенант, что в сказку попал? Так в иную сказку и попадать боязно. Братцы Гримм такое пишут – на ночь лучше не читать. А если еще и милый Андерсен примется сказки сочинять? Грозился, паршивец!»
   – Виноват, добрый мсье. Не извольте гневаться, начальство задержало.
   Сторож, седатый дядька с выправкой отставника-гвардейца, проявился неслышно, словно больничный призрак. Торвен с недоумением моргнул. Что-то не так с его французским. «Добрый мсье» – с какой стати? Или это… Добрый… хороший… Ну, конечно!
   – Так что, господин хороший, вот ваша тросточка. Прямиком от мастера привезли. Как новая, дерево прежнее, даже лучше. А костылик пожалте сюда, он казенный.
   Зануда без возражений обменял казенное имущество на личное. Королевский подарок величественно, не без презрения впился в пол. Отставной лейтенант выпрямился, расправил плечи. Теперь хоть на войну!
 
Мальбрук в поход поехал,
Миронтон, миронтон, миронтень…
 
   – Вот, из гостиницы вам прислали.
   Взяв пачку писем, он привычно сунул их в левый карман, походя отметив, что адрес на верхнем написан рукой Эрстеда-старшего; выудил серебряную монету – вознаградить услужливого стража.
   – А еще ваш парень. Которого вы помирать к нам привезли…
   Рука с монетой опустилась. Весь поход – из Булонского леса в лечебницу Кошен. Еще на Новое кладбище доведется завернуть.
   – Заснул он, болезный. Бредил-бредил – и сморило беднягу. До утра не окочурится, это я вам твердо обещаю. Навидался… Отправляйтесь в гостиницу, нечего вам здесь делать. А часам к десяти приезжайте. Тогда уж наверняка отойдет. Верно вам говорю…

3

   Огюсту Шевалье было хорошо.
   Покойно.
   Краешком сознания он понимал, что в его положение «покойно» означает все сразу: и хорошо, и удобно, и даже «на своем месте». В самом деле, что делать покойнику на «том» свете? Да что угодно, ибо худшее уже случилось. Покойся с миром в полную свою посмертную волю. А как именно – не все ли равно?
   Покоился Огюст в реке, похожей на знакомую с детства Рону. Тоннель исчез, отступил в безвидный мрак. Он не плыл – река несла воды мимо, обтекая лодку, подобравшую новичка.
 
Это бедный шевалье
В нашу компанию, к Маржолен,
Душу он свою принес –
Гей, гей, от самой реки…
 
   Снежинки остались – мотыльками кружились они над тихой гладью. Тот, Кто управляет Механизмом Времени, повернул их должное число раз. Теперь не имело значения, на сколько градусов отстоят друг от друга их вершины.
   Огюст устроился на корме, закинул руки за голову – и внезапно сообразил, что этак и перевернуться можно. Лодка маленькая, весел нет, накренится – и бултых! Прямиком в компанию к неведомой, но всесильной Маржолен. Утонуть на «том» свете! – многообещающее начало, ничего не скажешь.
   Голоса смолкли. Никто Огюста ни о чем не спрашивал, не пытался разъяснить его скромную личность. Святой Петр разобрался, с кем имеет дело. Сен-симонистов никуда не пускают – хоть в Рай, хоть в Преисподнюю. Совратят чертей на борьбу Труда и Капитала, организуют свободную ассоциацию работников котла и сковороды…
   Тихий шелест воды. Клочья черноты в вышине.
   – Вы меня слышите? Огюст Шевалье! Вы слышите?
   Рано обрадовался. Только начал входить во вкус, покоиться от всей души…
   – Огюст Шевалье!..
   – Слышу, слышу…
   Мраморный ангел с кладбища Монпарнас, великий знаток математики, восседал перед ним, в неловкой позе устроившись на передней скамье. На бывшем «этом» свете каменный истукан давно опрокинул бы лодку. Или «здесь» даже статуя – не каменная? Душа человека, душа глыбы мрамора…
   – Я Огюст Шевалье. А ты – призрак. Галлюцинация, если по-научному.
   Ангел быстро, как-то несолидно кивнул.
   – Слышите? Это хорошо. У нас мало времени, я могу держать канал до пяти минут…
   Поведение ангела насторожило Огюста.
   – Давай разберемся, – предложил он. – Итак, ты – галлюцинация, имеющая внешний вид ангела? Или настоящий ангел?
   – Кто?!
   От изумления мрамор чуть не треснул. Тяжелая челюсть со скрежетом отвисла, монументальные веки попытались моргнуть – без особого успеха.
   – Вы что, меня так видите? Великий Разум! А я думал – XIX век, прогресс, успехи науки. Вы же студент, личность передовая, не склонная к суевериям. Друг Эвариста Галуа. Вот и верь учебникам!
   Шевалье заинтересовался всерьез, даже сел, опираясь на хрупкий борт.
   – А кто ты?
   Истукан по-человечьи поскреб в затылке.
   – Если вспомнить древнюю терминологию… Подмастерье… Нет, лаборант! Знаете такое слово? Великий Разум! Как это всё у вас называлось? Ну, представьте себе: лаборатория, установка, этот… график работы, все на ходу, все штатно. И тут сбой.
   – Сбой – это я?
   – Сбой – это вы.
   Покоя не предвиделось. Ни вечного, ни даже промежуточного, на часок-другой. Ангел-лаборант зря пенял на учебники. Передовая и не склонная к суевериям личность Шевалье уже нащупала краешек веревки, за которую следует тянуть. Святой Петр и ангелы-херувимы – бабушкины сказки. А вот лабиринт, полный буро-зеленой жижи – кажется, сугубая реальность. Пусть даже она наступит через пятьсот лет.
   Эх, Великий Разум!
   – Собственно, я лишь хотел убедиться… установить контакт. Ну, приободрить вас слегка! Я понимаю, следовало дождаться переговорщика, у него образование, навыки…
   От прежней кладбищенской уверенности ангела не осталось и следа. А вот Шевалье и вправду ободрился. Смерть ли это? Может, над ним просто ставят опыт? Дотянулись из прекрасного далека, желая прибрать к рукам, сунуть с головой в булькающую жижу…
   – Не хочу к вам, – решительно заявил он. – Если ты – из Будущего, то не надо мне такого Будущего. Насмотрелся, спасибо! Мы, между прочим, ради вас на баррикады шли. А вы кем стали? Осьминогами? Варитесь в котле, пузыри пускаете, щупальцы тянете…
   Ангел-лаборант встопорщил кончики крыльев.
   – Видели, значит? Хронопсихолога бы сюда… Я-то по другой специальности, даже «архаичку» изучал факультативно. II тысячелетие, древность, кремневые топоры. Скучища!
   – Спасибо, – поблагодарил Шевалье.
   – Ну, представьте себе, что вы homo erectus. Синантроп… Ах да, это было позже. Ну, допотопный человек. Троглодит из пещеры.
   Огюст вспомнил рисунок троглодита, украшавший лабораторию Кювье. Низкий лоб, бегающие глаза, в руке – тяжелая дубина, по телу – густая собачья шерсть.
   Красавец!
   – И вы, троглодит, попадаете в Париж XIX века. Что вы поймете? Ваше сознание попытается адаптировать увиденное в привычные образы. Вы увидите мамонтов, или неведомых монстров, желающих вас проглотить; многоэтажные пещеры, каменную землю. Ой, извините! Канал сейчас схлопнется…
   Ангел привстал, готовясь взлететь. Мрамор плавился, из-под него проступил, сияя, гладкий металл. И все исчезло – река, лодка, тьма над головой. Остались снежинки, выросли, подступили – ряд за рядом, слой за слоем. Сам Огюст тоже стал снежинкой – яркой, пушистой, излучающей серебристый свет.
   «Механизм Времени? Я – его часть?»
   Зубчатые шестеренки двигались, раздвигая видимый простор. Мир струился между ними, с каждым мигом ускоряясь, набирая темп. Чернота сменилась пульсирующим сиянием. Огонь густел, переливался, заполнял собой все…
   – Замещение состоялось, – констатировали из огня. – Процесс займет шесть стандарт-часов. И не вздумайте его снова потерять…
   Шевалье не удивился.
   Снежинки не удивляются – у них полно иных важных дел.

4

   «…С тем и вышел Бедный Поэт из королевского кабинета. Толстые вельможи, только что презрительно на него косившиеся, принялись кланяться, все дамы присели в книксене, а попугай в золотой клетке закричал: „Ур-р-ра Хансу Хр-р-ристиану Андер-р-рсену! Ур-р-р-ра кор-ролевскому пенсионер-р-ру..!“ И все разом, включая попугая, принялись набиваться к нему в верные друзья. Бедный Поэт поклонился присутствующим, ибо был от природы вежлив, но не сказал ни слова и ушел прочь из золотого дворца – в шумный веселый город, к настоящим друзьям. Зайдя на рынок, он купил путевую суму, посох и новую веревку, ибо решил, наконец, повидать большой мир. А потом пришел в свою каморку на пятом этаже и сел писать новую историю.
   Такая вот получилась сказочка, дорогой дядя Торбен. Король, конечно, молодец, спасибо ему, но, грешен, не могу забыть, как он заставлял себя упрашивать. Вопрос о пенсии был решен, но его величеству очень уж хотелось, чтобы Бедный Поэт снизошел до почтительной мольбы. А вышло наоборот: наш старый Фредерик, кажется, очень горд тем, что перед ним склонился в поклоне самХанс Христиан Андерсен.
   И смех, и грех!
   Новую веревку я действительно купил (полезная вещь, Вы сами убедились), но собираться в дальний путь начну чуть позже. Очень много работы. Это лишь в сказках и «романтических» элегиях Бедный Поэт бродит по лугам и рощам, томно вздыхая в ожидании Музы. Реальному же литератору приходится целый день корпеть над рукописями, зарабатывая на хлеб насущный. Я набрал заказов на либретто для Королевского театра, два успел сдать, два в работе (по Вальтеру Скотту и Гофману). Меня уже оценили, обозвав в рецензии «палачом чужих произведений». На очереди к эшафоту – «Нельская башня». Гере Дюма удостоил меня письмом (какой у него прекрасный почерк!), милостиво дав согласие на переработку пьесы для нашей сцены. Он просил, однако, чтобы задуманный мною Находчивый Трубочист был не просто трубочистом, но молодым дворянином, вынужденным скрывать свое благородное имя. Дюма предложил назвать его д'Артаньяном (Артаньян – маленькая ферма в Гаскони; для тех, кто понимает, и вправду смешно), но я подберу что-нибудь более понятное для датчан. Ведь пьеса, если вы помните, будет называться «Башня Эльсинора».
   Ужо наточу я топор!..»
 
   Торбен Йене Торвен отложил недочитанное письмо, провел ладонью по глазам. Бедный Поэт определенно не унывает. Значит, и ему, Великому Зануде, негоже падать духом. Как там в песне про сэра Мальборо?
 
Мальбрук не унывает
Миронтон, миронтон, миронтень,
Мальбрук не унывает,
А все идет вперед!
 

5

   Счастливы ли снежинки?
   Ни забот, ни хлопот – кружись над землей, каменной от мороза. Ах, снежинка – гордый ответ Творца безбожникам! Законы лысых мудрецов – разве способны они сотворить чудо? Они и понять-то его не могут.
   Наука – слабый инструмент в дрожащих руках.
   Снежинка Огюст Шевалье был счастлив – в звенящей тишине, где даже мысли отдаются громким эхом. Тьма и свет слились, обретя равновесие. Людские горести – прах, тлен, смешное недоразумение. Он ничего не забыл. Ни свою несовершенную – незавершенную! – жизнь, ни боль, рвавшую тело зубами; ни реку со смешным ангелом.
   Ступени, ведущие в эфир – обитель снега.
 
Кто спешит на небеса,
В нашу компанию, к Маржолен?
Это бедный шевалье –
Гей, гей, от самой реки…
 
   Товарищи по Обществу – из молодых, последнего призыва – человека сравнивали с газовым фонарем. Фонарь разбили, газ растворился в пространстве. Где Венец Творения? Был – и сплыл, и никакого вам «бессмертия души».
   Сюда бы этих умников – полюбоваться…
   Он устремился вперед с удвоенной отвагой. Страх остался на Земле. На планете, которую еще только предстоит улучшить. Сияющий Париж, виденный им во сне, – мечта человека, которому не встать выше своего века. Он видел привычное, пусть и лучшее во много раз. Таков был и кошмар, насланный Эминентом. Лужа бурой слизи со щупальцами – с сияющих вершин в живое дерьмо.
   Шевалье беззвучно рассмеялся. Вот вам и ответ, герр Книгге. Вы, конечно, штукарь изрядный, как и все ваши братцы-алюмбрадцы, но вам не под силу подняться надмиром. Кого вы напугаете здесь лужами и щупальцами? Да и я хорош. Тайное общество, баррикады, листовки…
 
Нынче он попал сюда,
В нашу компанию, к Маржолен…
 
   Перезвон колокольчиков обжег, отрезвил. Счастье рассыпалось мелкими осколками, как зеркало в руках злой королевы. Так просыпаются от грез курильщики опиума.
   – Эй! Кто-нибудь!
   Крикнул, не подумав, есть ли голос у снежинки.
   – Слышите меня? Я – Огюст Шевалье. Я, кажется, заблудился…
   Эфир потемнел, каменея.
   – Помогите! Я – Огюст Шевалье! Я хочу вернуться…
   – Шевалье Огюст. Место рождения – город Ним, Франция, – равнодушный голос ударил ледяной крошкой. – Процесс завершен на сорок семь процентов. Скорость – в пределах допустимого. Сопротивляемость материала близка к единице…
   Раньше этот же голос толковал о некрологе.
   – Целесообразно создание резервной копии объекта «Огюст Шевалье». Целесообразно регулярное обновление информации об объекте «Огюст Шевалье». Целесообразно…
   – Живые тут есть? – шепотом поинтересовался объект Огюст Шевалье, сообразив, что с чтецом некрологов (местным пономарем, не иначе!) каши не сваришь. – Эй, народ! Не молчите, не по-людски это!..
   – Это вы, Шевалье? Погодите, сейчас уберу помехи.
   Уж не ангел ли лаборант соизволили отозваться?
   – …секторы пять и восемь нуждаются в дополнительной проверке. Информация по сектору двадцать четыре отсутствует…
   Пономарь опять взялся за свое.
   – Слава Разуму, настроил! Шевалье, не отвлекайте меня, пожалуйста. Я не виноват, у нас на этот случай ничего не было готово. Пришлось импровизировать. Потерпите, а? Я заканчиваю…
   «Сколько?» – хотел спросить Огюст, но не решился. Все равно ни часов, ни солнца. Да и есть ли здесь Время?
   – …Создание матрицы объекта «Огюст Шевалье» завершено. Начинаю загрузку информации. Заполняется сектор один…
   Снежинке хотелось домой. С каждым мгновением ей становилось все хуже, все тяжелее. Скользи, падай, крутись в черном вихре…
   Больно!

Сцена вторая
Черный Гном-Расчленитель

1

   Как-то, в очередной раз оставшись на мели, Ханс Христиан Андерсен решил всерьез заняться датским фольклором. Его, как патриота, огорчало пренебрежение высокомерных коллег-литераторов к легендам Отчизны. Стыдно вспомнить, но единственный сборник датских сказок издал не датчанин, даже не швед, а самый настоящий немец – Якоб Гримм, старший из братьев. Терпеть такое Андерсен был не намерен и, захватив обязательную веревку, в тот же вечер отправился в народ: слушать и записывать.
   Вернулся он через десять дней, без веревки, башмаков и шляпы, зато с толстой тетрадью – и сел за работу. Задуманные им «Датские сказания из народных уст» предназначались для детей, дабы воспитать в них любовь к Родине.
   Первый вариант был опробован на Каре-Непоседе, внуке привратника в особняке академика Эрстеда. Помешать не успели – Андерсен продекламировал Непоседе легенду, именовавшуюся «Замок Кровавой Руки». Результат озадачил всех, и прежде всего автора. Каре, шалопай и драчун, неделю ходил тих и молчалив, категорически отказывался ночевать один (деду пришлось потесниться в его каморке), а с закатом солнца боялся выглянуть на улицу.
   Когда его спрашивали о причине, он начинал заикаться.
   Следующую легенду гере Торвен решил выслушать лично, с глазу на глаз, понадеявшись на крепкие нервы и военный опыт. Выдержал, похвалил, однако перед сном попросил дочь, дабы та озаботилась принести в его спальню канделябр с полудюжиной свечей. Заснуть, впрочем, не удалось, даже с заряженным пистолетом на туалетном столике. Наутро, дождавшись прихода литератора, Зануда убедительно посоветовал ему не спешить и основательно поработать над стилем, дабы юные датчане в полной мере оценили глубины народной мудрости.
   Вспомнилась эта поучительная история не зря, ибо услышанная Торвеном легенда называлась «Черный Гном-Расчленитель». И начиналась она рассказом о том, что руки у Расчленителя были хоть и маленькие, но очень сильные – и холодные, как февральский лед.
   – Да скорее же, мсье Торвен!
   Твердые и холодные, как февральский лед, пальцы вцепились в плечо. Зануда и сам не понял, как оказался в рессорной коляске – сзади от кучера, справа от седока. Того, что схватил его гномьими ручками.
   – Господин Тьер! – проникновенно вздохнул Торвен. – Я был бы очень вам обязан, если бы вы изволили пригласить меня иным способом…
   – Крайняя необходимость! – прозвенело в ответ. – Вежливость – смазка для эшафота! Малой петлей… Пошел!
   Последние слова предназначались кучеру. Тот щелкнул кнутом, отправив коляску по загадочной «малой петле». Между тем гномик – бывший товарищ министра финансов, депутат Луи Адольф Тьер – натянул верх коляски, скрыв седоков от досужих взглядов.
   Зануда решил не спорить. По крайней мере, до выяснения причин беспардонного похищения. В глубине души он был рад неожиданной задержке.
   Все лучше, чем идти в лечебницу – на свидание со Смертью.
 
   Этим утром он одевался с особым тщанием. День обещал быть жарким, но Торвен надел новый сюртук. Скромные туфли, шляпа с узкими полями, обязательная черная повязка на рукав. Трость. Постарался мастер, как новенькая!
   Солидно, серьезно, скучно – в самый раз.
 
Оставьте алый бархат,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Оставьте алый бархат
И светлый свой атлас!
 
   Собирался не на праздник. На всякий случай решил приехать к девяти. Мало ли зачем может понадобиться свидетель «дуэли»? Вдруг найдется совестливый инспектор, которого заинтересуют его показания?
 
Мальбрук наш славный умер,
Миронтон, миронтон, миронтень…
 
   Фиакр он отпустил за два квартала – хотелось пройтись, прежде чем глотать воздух лечебницы, пропахший микстурами и миазмами. Торвен понимал, что это слабость, недостойная Лесного Ореха. Увы, постарел орех, треснул, высох.
   Коляска Тьера ждала его недалеко от входа.
   – Только бы Гизо не стал премьером! Тогда все, мсье Торвен, конец. Конец нашей партии, Франции, мне…
   Зануда мысленно вычел из Вселенной перечисленное и решил, что волноваться не стоит. Без бывшего товарища министра, его партии – и даже, прости, Господи, без Прекрасной Франции! – в мире останется немало хорошего.
   – А ведь он так и рвется! Боюсь, наши с вами неприятности готовились заранее. Уверен! Мои коллеги твердят про иезуитов, про козни Ватикана. Ерунда! Враги здесь, в Париже. И Гизо, чтоб он пропал – первый!
   В прошлый раз, при их первом знакомстве, Гном-Расчленитель щеголял в парчовом жилете, модном фраке и белой сорочке с воротником, подпиравшим уши. Сегодня он предпочел темное – сюртук застегнут до горла, шляпа натянута на густые брови. На войне, как на войне. Сокруши Гизо – спаси Францию! Но при чем тут мирный путешественник?
   Что нам какой-то зловредный мсье Гизо?
   – Не понимаете? – гномик с сочувствием вздохнул. – А ведь начнут не с меня, не решатся. С вас начнут – и с ваших друзей. Точнее, уже начали.
   Зануда сложил нехитрый пасьянс. О ранении Огюста Шевалье он написал Тьеру лично. Ходили слухи, что депутат покровительствует братьям Шевалье, и слухи неложные. Гном приехал, но не сразу – утром, к смертному одру. А за ночь успел навести справки.
   – Вы думаете, на Шевалье напали не случайно?
   Тьер хмыкнул в ответ, разозлив даже терпеливого Зануду.
   – Нельзя ли без этого, господин Тьер? Человек умирает!
   Густые брови взметнулись, чуть не сбросив с депутатской головы шляпу:
   – Умирает? Простите, кто?!
   Настал черед изумиться Торвену.
   – Кучер у меня опытный, – Тьер быстро выглянул наружу, – еще со времен Бурбонов. Я тогда две ночи подряд в одном доме не ночевал. Если есть опаска, что за нами следят, он едет по «петле» – так легче заметить шпиков. У Гизо полно дружков в полиции, таких же, как он, реакционеров, врагов нации… Если вы о Шевалье, мсье Торвен, то вас напугали, а заодно и обманули. Я только что от него – живехонек. Досталось ему крепко, но это не критично.
   Зануда проглотил язык. «Не критично» – это как? Врач заживо похоронил, еле уболтали перевязать; труповозка с вечера дежурит…
   – Я прямиком из палаты. Признаться, сам испугался – после вашей записки. Мы ведь с его старшим братом, с Мишелем, считай, друзья. А он, как назло, до сих пор за решеткой. Из-за таких, как Гизо, никак амнистию не пробьем. Ну, думаю, не смогу Мишелю в глаза смотреть…
   Странное дело – в этот миг Гном-Расчленитель обрел сходство с обычным человеком. Нормальным, даже в чем-то славным. Не слишком большое сходство, конечно. И не слишком надолго.
   – Служители подтвердили – на поправку пошёл. Еще без сознания, но пульс ровный. И рана затягивается…
   Торвен пытался унять головокружение. Луи Адольф Тьер определенно не лгал. Может, взор гномику отвели? Позвал злодей Гизо иезуитов, те кликнули колдунов-друидов…
   Иначе как это всё прикажете понимать?!
   – Запоминайте, дважды повторять не стану. Мсье Эрстеду надо без промедления уезжать из Парижа. Сегодня, сейчас! – ледяная ладошка легла на запястье. – Не сомневаюсь, вчера полиция умыла руки. Думаю, даже протокол не составили.
   – Угадали, – кивнул Торвен.
   «Час от часу не легче! – подумал он. – Полковник-то здесь каким боком?»
   – Вот! – грозный пальчик ткнул в небо, скрытое верхом коляски. – Ищейкам господина префекта нет дела до разных Галуа и Шевалье. Демократом больше, демократом меньше… Но сегодня префектура дала команду: искать трех подозрительных иностранцев!..
   Гномик сделал паузу, дабы полюбоваться эффектом.
   – …которые обоснованно подозреваются в убийстве Эвариста Галуа, в покушении на убийство Огюста Шевалье, а также в массовой резне законопослушных французов, случившейся в Булонском лесу. Названы имена, хотя и не все: «эмигрант Андерс Сандэ Эрстед, известный карбонарий, [6]изгнанный из Дании за организацию покушения на короля, и два его наемника – русский и китаец». Розыск начался.
   Рука Торвена забралась под сюртук, где дремали верные пистолеты.
   Розыск, говорите?
   – Оружие не поможет! – резкий голос гномика заставил отдернуть пальцы. – Слушайте дальше. Я очень уважаю мсье Эрстеда, истинного либерала и конституционалиста, но дело не в нем. Это заговор! Убили Галуа, пытались убить Огюста – и подбросили донос с указанием нужных подозреваемых. Заговор, я вам точно говорю!
   – Иезуитский? – не удержался Зануда.
   – Гугенотский, – буркнул обиженный Тьер. – Неужели вам непонятно? Реакция готова перейти в наступление, создать кабинет из мракобесов типа Гизо, раскатать либералов, словно тесто, и установить диктатуру. А для этого им нужен шумный процесс – с убийством, эмигрантами-карбонариями и их парижскими сообщниками. Мсье Эрстед вполне сойдет за карбонария…
   – А вы – за парижского сообщника. Я понял, господин депутат.
   Подмигнув насупившемуся гномику, Зануда рассудил, что тот не похож на страшного Расчленителя. Таким не напугаешь даже Каре-Непоседу. Обычный политик, карьерист-недоминистр.
   – Господин Тьер, вы меня очень обяжете, если сократите «петлю». Подбросьте меня к месту тайной встречи. Шпион по кличке «Мальбрук» желает предупредить карбонариев.
   Вскоре коляска остановилась в Латинском квартале, на улице Ансьен-Комеди.

2

   – Подробнее, гере Торвен. И, если можно, меньше эмоций.
   Зануда скрипнул зубами. Еще меньше? Он и так вообразил себя поленом, деревянным чурбаном, чтобы не завопить с порога: