Теперь и он, Олег Мельников, в одной связке с убийцами. Так вляпаться! Это кто, Чехов, вроде, про ружье на стене писал. Вот и выстрелило «ружьишко»…
Понятно, что не Влад на спуск нажимал. У того кишка тонка. Девок лапать втихушку от Татьяны и коньячок тянуть – это да, а на большее… Вряд ли. Купи-продай – вот это по Владу. У Влада обязательно есть ниточка к этим… Не может не быть!
Олег решительно поднялся с пахнущих гудроном и пылью покрышек. Наскоро оттерев руки порошком под фыркающим воздушными пробками краном, добрался до конторского телефона.
Гудки уходили в никуда. На том конце, у Ореховых, трубку никто не снимал. Что ж, подождем до вечера. Мельников уже заметно успокоился. Страха не было с самого начала, а захлебываться яростью сейчас совершенно ни к чему. Злость – плохой советчик и помощник. Как и спешка, которая тоже сейчас абсолютно лишняя. Спешка, известно, где нужна. В общем, не та ситуация. Разберемся спокойно и по порядку…
Олег разыскал Потапыча. Отпросился на день. Тот махнул рукой не спрашивая. Дескать, дело молодое, вали! Мельников переоделся и вышел за ворота. Спустился на кишащую машинами улицу имени Бабушкина, прошагал квартал до недавно открытой пивнушки-стоячки: пара кружек не помешала бы. Громадная аляпистая вывеска «Пивбар» выглядела над крышей инопланетным слоганом. До пивбара ейной забегаловке… Давно ли открылись, а традиционных пивных кружек уже не видать. Хануристый народец трясет поллитровыми банками мутного стекла.
Из детства вспомнилось, как на читинских улицах стояли красные с желтым автоматы «Газированная вода». Насколько нынче кажется невероятным, что в них нередко присутствовали граненые стаканы, в которые можно было набуровить шипящей воды с газом за «один коп», а на три копейки – сладкой газировки с сиропом! Были деньки… Мужики и тогда «мерзавчика» или «чекушонка» могли неподалеку раздавить, но стакан возвращали. Даже старательно давили нетвердой рукой на перевернутую кверху донышком емкость – мыли, гигиенисты!
Олег побултыхал над эмалированной, в бурых подтеках, раковиной-мойкой высвободившуюся банку 0,7 л из-под зеленого венгерского горошка, протянул продавщице. Теплая мутная жидкость заплескалась под густой шапкой пены. Сзади напирали. Мельников взял банку, расплатился, получив сдачу скользким «серебром», пристроился к липкому краю столика-стоячки в углу. Проводил взглядом выруливавший от пивной «москвич», в который только что уселся, наполнив пивом бидончик, немолодой мужик. Впереди салон малолитражки заполняла дородная матрона, без сомнений, супруга оного, а на заднем сиденье, смеясь, вертели головами две белобрысые девчонки. «Попылило семейство на дачу», – отстраненно подумалось Олегу.
И одновременно, как двумя молниями, ударило в виски: вот такого же дачника из его кольта!.. А с Леной у них никогда и ничего не будет… ни семьи, ни вот таких вертушек-хохотушек!.. Все-то он продал! Совесть, друзей боевых, Лену…
Не сделав и глотка, Олег отставил банку, вышел из-под навеса на улицу. То, что обычно называют внутренним голосом, сверлило изнутри, ехидно и зло: ишь, на мораль потянуло! А чем раньше думал, когда эту железку пер «на дембель», трясся над своей «драгоценностью», как Кощей, а потом высчитывал максимально возможный «навар»? Сука, короче, полная, а не бывший гвардии рядовой Мельников!
Перебежав улицу, оттянул тугую дверь железного скелета будки телефона-автомата. Машинально подумалось, что снять трубку и набрать номер можно и не заходя в будку, зияющую пустыми проемами для стекол.
Покрутил диск, долго вслушивался в протяжные гудки. Вымерли чертовы Ореховы!
Выругавшись в очередной раз, Олег поплелся к перекрестку, повернул вниз по Баргузинской к центральной улице, на остановку троллейбуса-«единички». Слева ребячий гомон – выпорхнула стайка из кондитерской.
Как в детстве, захотелось мороженого. Помедлил и толкнул оцинкованную дверь. Внутри, у прилавка, тоже ребятня гомонила. Не так много в Чите мест, где всегда можно полакомиться мороженым: гудит в углу за прилавком солидный куб из нержавейки – фризер: сверху заливается молоко или сливки с сахаром, а немного погодя из толстого крана внизу выползают узорные колбаски «мягкого» мороженого. «Тетенька» в замусоленном халате считает ребячьи копейки и выдает взамен блюдечко с лакомством, полив его напоследок яблочным сиропом или смородиновым вареньем. Не пломбир московский, но все-таки…
Олег тоже взял блюдечко, отошел к высокому столику. Мороженое быстро таяло. Как апрельский навар с кольта. Три тысячи «сжег» чуть ли не сразу после той размолвки с Леной – купил со злости в «комиссионке» на Калинина японский двухкассетник. Старикам дома наврал, что мужики на работе скинулись, и сам, мол, добавил триста, – на день рождения подарили. Отец с матерью в комиссионных ценах на заморское диво – не копенгагены, а сеструха как раз приезжала домой подкормиться, студентка заморенная, – в бо-ольшом сомнении покачала головой: богатенький, дескать, народец, твои таксисты!
Еще тыщу матери отдал. Тоже с красивым враньем: профсоюз-де как бывшему «афганцу» на обзаведение хозяйством подкинул. Мать деньги в шкатулку и в секретер: это тебе на будущее, женишься – пригодятся. А остальные пять «кусков» тихо заняли место пистолета на антресолях. Затолкал в самый дальний угол под шмутье. Даже в газеты так же замотал…
Да, наделал делов! Олег невольно представил, как выглядят трупы после сорок пятого калибра… Получается, он первым приложил к этому руки. Непроизвольно опустил глаза на ладони. Черт, совсем уже!..
Отодвинул блюдечко, вышел на улицу. Мимо, к центру, по Баргузинской пролетела белая иномарка. Заморских «колес» в Чите за последний год заметно прибавилось. Из Владика и Находки, из Совгавани и Комсомольска-на-Амуре гонят. С приморскими транзитными номерами. А в Чите и далее – толкают. Сто шестьдесят – двести «кусков» за металлолом из Страны восходящего солнца. Хотя этот металлолом надежнее и комфортнее наших колымаг с конвейера. Потому и берут. Но кто? Такие, как Лёнчик.
Олег уже в который раз выругался вслух. Проходившая рядом пожилая женщина вздрогнула и отшатнулась от него, как от чумного. Часы показывали 17.41. Вообще-то, Влад Орехов в это время обычно кантовался дома, это его после десяти вечера до утра не сыщешь.
Олег рванул напрямки – по улице имени главного областного печатного органа, мимо высокого крыльца Пушкинской библиотеки, еще квартал прямо и половина направо. Пересек ухоженный двор «дворянского гнезда» – так с момента постройки и заселения многоэтажек горожане ехидно обозвали этот микрорайон.
Ореховы жили на третьем этаже. На мелодичное курлыканье звонка дверной проем заполнила величественная фигура мадам Ореховой.
– Мельников? – она поджала губы, даже не пытаясь изображать радушие на своем холеном лице.
– Здравствуйте. – Олег сделал было по привычке шаг к дверям, но вся поза хозяйки наглядно заявляла об одном – дальше коврика на лестничной площадке Олегу хода нет. – Влад дома?
Выщипанные в ниточку и тщательно прорисованные брови Элеоноры Львовны удивленно полезли вверх.
– Владик уже две недели в Санкт-Петербурге!
И далее мадам Орехова, окинув Олега уничтожающим взглядом, снисходительно сообщила, что удивлена его, Мельникова, неведением в смысле таких выдающихся событий, как успешный перевод ее Владика для дальнейшей учебы в тени красот Северной Пальмиры. Куда сынок уже отбыл, чтобы оставшуюся до начала нового учебного года недельку акклиматизироваться.
– Интересные у вас отношения, молодой человек, с друзьями. Владик, мы, почти полгода с организацией этого перевода – на нервах, а для вас – открытие! Даже про владиков отъезд – ни сном ни духом!
– Вы удивительно наблюдательны, Элеонора Львовна! Всего хорошего!
Глава 6. Распутин, 16 декабря 1916 года
Понятно, что не Влад на спуск нажимал. У того кишка тонка. Девок лапать втихушку от Татьяны и коньячок тянуть – это да, а на большее… Вряд ли. Купи-продай – вот это по Владу. У Влада обязательно есть ниточка к этим… Не может не быть!
Олег решительно поднялся с пахнущих гудроном и пылью покрышек. Наскоро оттерев руки порошком под фыркающим воздушными пробками краном, добрался до конторского телефона.
Гудки уходили в никуда. На том конце, у Ореховых, трубку никто не снимал. Что ж, подождем до вечера. Мельников уже заметно успокоился. Страха не было с самого начала, а захлебываться яростью сейчас совершенно ни к чему. Злость – плохой советчик и помощник. Как и спешка, которая тоже сейчас абсолютно лишняя. Спешка, известно, где нужна. В общем, не та ситуация. Разберемся спокойно и по порядку…
Олег разыскал Потапыча. Отпросился на день. Тот махнул рукой не спрашивая. Дескать, дело молодое, вали! Мельников переоделся и вышел за ворота. Спустился на кишащую машинами улицу имени Бабушкина, прошагал квартал до недавно открытой пивнушки-стоячки: пара кружек не помешала бы. Громадная аляпистая вывеска «Пивбар» выглядела над крышей инопланетным слоганом. До пивбара ейной забегаловке… Давно ли открылись, а традиционных пивных кружек уже не видать. Хануристый народец трясет поллитровыми банками мутного стекла.
Из детства вспомнилось, как на читинских улицах стояли красные с желтым автоматы «Газированная вода». Насколько нынче кажется невероятным, что в них нередко присутствовали граненые стаканы, в которые можно было набуровить шипящей воды с газом за «один коп», а на три копейки – сладкой газировки с сиропом! Были деньки… Мужики и тогда «мерзавчика» или «чекушонка» могли неподалеку раздавить, но стакан возвращали. Даже старательно давили нетвердой рукой на перевернутую кверху донышком емкость – мыли, гигиенисты!
Олег побултыхал над эмалированной, в бурых подтеках, раковиной-мойкой высвободившуюся банку 0,7 л из-под зеленого венгерского горошка, протянул продавщице. Теплая мутная жидкость заплескалась под густой шапкой пены. Сзади напирали. Мельников взял банку, расплатился, получив сдачу скользким «серебром», пристроился к липкому краю столика-стоячки в углу. Проводил взглядом выруливавший от пивной «москвич», в который только что уселся, наполнив пивом бидончик, немолодой мужик. Впереди салон малолитражки заполняла дородная матрона, без сомнений, супруга оного, а на заднем сиденье, смеясь, вертели головами две белобрысые девчонки. «Попылило семейство на дачу», – отстраненно подумалось Олегу.
И одновременно, как двумя молниями, ударило в виски: вот такого же дачника из его кольта!.. А с Леной у них никогда и ничего не будет… ни семьи, ни вот таких вертушек-хохотушек!.. Все-то он продал! Совесть, друзей боевых, Лену…
Не сделав и глотка, Олег отставил банку, вышел из-под навеса на улицу. То, что обычно называют внутренним голосом, сверлило изнутри, ехидно и зло: ишь, на мораль потянуло! А чем раньше думал, когда эту железку пер «на дембель», трясся над своей «драгоценностью», как Кощей, а потом высчитывал максимально возможный «навар»? Сука, короче, полная, а не бывший гвардии рядовой Мельников!
Перебежав улицу, оттянул тугую дверь железного скелета будки телефона-автомата. Машинально подумалось, что снять трубку и набрать номер можно и не заходя в будку, зияющую пустыми проемами для стекол.
Покрутил диск, долго вслушивался в протяжные гудки. Вымерли чертовы Ореховы!
Выругавшись в очередной раз, Олег поплелся к перекрестку, повернул вниз по Баргузинской к центральной улице, на остановку троллейбуса-«единички». Слева ребячий гомон – выпорхнула стайка из кондитерской.
Как в детстве, захотелось мороженого. Помедлил и толкнул оцинкованную дверь. Внутри, у прилавка, тоже ребятня гомонила. Не так много в Чите мест, где всегда можно полакомиться мороженым: гудит в углу за прилавком солидный куб из нержавейки – фризер: сверху заливается молоко или сливки с сахаром, а немного погодя из толстого крана внизу выползают узорные колбаски «мягкого» мороженого. «Тетенька» в замусоленном халате считает ребячьи копейки и выдает взамен блюдечко с лакомством, полив его напоследок яблочным сиропом или смородиновым вареньем. Не пломбир московский, но все-таки…
Олег тоже взял блюдечко, отошел к высокому столику. Мороженое быстро таяло. Как апрельский навар с кольта. Три тысячи «сжег» чуть ли не сразу после той размолвки с Леной – купил со злости в «комиссионке» на Калинина японский двухкассетник. Старикам дома наврал, что мужики на работе скинулись, и сам, мол, добавил триста, – на день рождения подарили. Отец с матерью в комиссионных ценах на заморское диво – не копенгагены, а сеструха как раз приезжала домой подкормиться, студентка заморенная, – в бо-ольшом сомнении покачала головой: богатенький, дескать, народец, твои таксисты!
Еще тыщу матери отдал. Тоже с красивым враньем: профсоюз-де как бывшему «афганцу» на обзаведение хозяйством подкинул. Мать деньги в шкатулку и в секретер: это тебе на будущее, женишься – пригодятся. А остальные пять «кусков» тихо заняли место пистолета на антресолях. Затолкал в самый дальний угол под шмутье. Даже в газеты так же замотал…
Да, наделал делов! Олег невольно представил, как выглядят трупы после сорок пятого калибра… Получается, он первым приложил к этому руки. Непроизвольно опустил глаза на ладони. Черт, совсем уже!..
Отодвинул блюдечко, вышел на улицу. Мимо, к центру, по Баргузинской пролетела белая иномарка. Заморских «колес» в Чите за последний год заметно прибавилось. Из Владика и Находки, из Совгавани и Комсомольска-на-Амуре гонят. С приморскими транзитными номерами. А в Чите и далее – толкают. Сто шестьдесят – двести «кусков» за металлолом из Страны восходящего солнца. Хотя этот металлолом надежнее и комфортнее наших колымаг с конвейера. Потому и берут. Но кто? Такие, как Лёнчик.
Олег уже в который раз выругался вслух. Проходившая рядом пожилая женщина вздрогнула и отшатнулась от него, как от чумного. Часы показывали 17.41. Вообще-то, Влад Орехов в это время обычно кантовался дома, это его после десяти вечера до утра не сыщешь.
Олег рванул напрямки – по улице имени главного областного печатного органа, мимо высокого крыльца Пушкинской библиотеки, еще квартал прямо и половина направо. Пересек ухоженный двор «дворянского гнезда» – так с момента постройки и заселения многоэтажек горожане ехидно обозвали этот микрорайон.
Ореховы жили на третьем этаже. На мелодичное курлыканье звонка дверной проем заполнила величественная фигура мадам Ореховой.
– Мельников? – она поджала губы, даже не пытаясь изображать радушие на своем холеном лице.
– Здравствуйте. – Олег сделал было по привычке шаг к дверям, но вся поза хозяйки наглядно заявляла об одном – дальше коврика на лестничной площадке Олегу хода нет. – Влад дома?
Выщипанные в ниточку и тщательно прорисованные брови Элеоноры Львовны удивленно полезли вверх.
– Владик уже две недели в Санкт-Петербурге!
И далее мадам Орехова, окинув Олега уничтожающим взглядом, снисходительно сообщила, что удивлена его, Мельникова, неведением в смысле таких выдающихся событий, как успешный перевод ее Владика для дальнейшей учебы в тени красот Северной Пальмиры. Куда сынок уже отбыл, чтобы оставшуюся до начала нового учебного года недельку акклиматизироваться.
– Интересные у вас отношения, молодой человек, с друзьями. Владик, мы, почти полгода с организацией этого перевода – на нервах, а для вас – открытие! Даже про владиков отъезд – ни сном ни духом!
– Вы удивительно наблюдательны, Элеонора Львовна! Всего хорошего!
Глава 6. Распутин, 16 декабря 1916 года
Похмелье навалилось с пробуждением. Григорий тяжело оторвал голову от мокрой подушки, сел, утопив большие мосластые ступни с желтыми, вросшими ногтями в густой ворс неяркого ковра на полу. Лениво поскреб грудь под пропотевшей исподней рубахой, тяжело оглядел комнату.
– Нюрка! – хрипло позвал племянницу. – Нюрка! Язви тя в корень, девка шалопутная!
– Туточки я, Григорий Ефимович! – Из-за полога дверной занавеси высунулась Нюрка, остроносая и подвижная, хотя и располнела в последнее время от сытой жизни.
– Тащи, как обычно! – скомандовал «старец».
И минуты не прошло, в комнату вновь влетела Нюрка, с подносом, на котором красовалась запечатанная бутылка мадеры, любимого распутинского напитка, тарелка с крутосваренными яйцами, стакан и кусок хлеба с половинкой свежего огурца.
Следом, как привязанная, – Катя, Екатерина Печенкина, самая первая Гришкина полюбовница. Ее еще малолетней Распутин совратил в родном Покровском, а потом, укрепившись под царицыной дланью, выписал в Петроград в качестве прислуги, Нюрке в помощь.
Обеим дел в распутинской квартире на Гороховой хватало выше головы: стряпать, прибирать за бесконечными гостями-посетителями, стирать, да еще и ублажать периодически «старца», когда рядом с ним не крутится очередная барыня-мадама из благородных. Через пару комнат, в другой, изолированной половине квартиры, жили сами по себе законная супруженица Григория Ефимовича – Прасковья и две его дочери, старшая Матрена и младшая Варька.
– Пошто, курицы, не откупорили мадерцу, бесовско отродье! – прогрохотал Распутин, почесывая в паху. – Давай, лей стакан до краев!
Катя, сноровисто вытянув пробку, набулькала вино в граненую емкость. Григорий махом вылил стакан в глотку, зажмурился, слушая движение мадеры по жилам, с кхеканьем выдохнул и потянулся за огуречным бутербродом. Откусил половину, остаток подал Печенкиной.
Это уже своего рода ритуал сложился, всегда производивший впечатление на публику: обязательно черный хлеб с огурцом свежим из немецкой теплички в Петергофе, обязательно только один укус, а надкушенная половинка – как знак особой благодати от Григория Ефимыча.
Катерина тут же и захрустела, жеманно закатывая глаза, хотя публики не было, а Нюрку это всегда смешило. Как и вторая часть ритуала пробуждения – поедание «святым старцем» крутых яиц. В один присест мог слопать до дюжины, без хлеба и соли, а скорлупу обычно разбирали экзальтированные дамы, почитавшие за честь присутствовать в прихожей в час распутинского пробуждения. Скорлупа считалась божественной и бдительно хранилась по дамским ридикюлям.
– Тут до вас, Григорий Ефимыч, одна барыня добиваются. С ранешнего утра телефонируют, – недовольно промолвила Нюрка, железно уяснившая, что ежели начинаются эти електрические «трень-брень», то вскоре набьется полная квартира самого разношерстного люда – от княгинь благородных кровей до откровенных пройдох, причем, чаще всего, самые «благородные» составляли с жуликоватым отродьем одно целое, а то и вовсе выступали в едином лице.
– Чего ей надобно? – мрачно осведомился Распутин, опрокинув второй стакан мадеры. Не пробирало…
– Хм, известно чего… – вздернула плечики Нюрка, кривясь.
– Ты мне тут не хмыкай, курица! Барыня-то назвалась?
– Не назвались! Сказали, что сызнова протелефонируют.
– Смотри, курица, не прозевай! Кликнешь меня сразу… а щас ступай, ну тя к лешему!..
Распутин вылил остатки вина в стакан, ткнул пустую бутылку Печенкиной. Та мигом ринулась за новой посудиной.
«Что за баба, язви тя, откель?» – подумалось Григорию лениво и отстраненно. Мадера начала-таки отгонять похмельную тупую ломоту в башке, взамен подпуская веселого дурмана. Григорий продолжал кумекать: кто ж такая названивала? И ведь, анахвема, заветный номер проведала…
Распутин крайне гордился, что по приказу «мамки» – самой царицы-императрицы! – ему протянули телефонный шнур, поставили аппарат, обеспечили связь по высшему разряду. И номер свой, «646—46», только самым-самым доверял.
Прибежала Печенкина с новой бутылкой, шустро раскупорила и наполнила стакан. Теперь уже Гришка мелкими глоточками его цедил, входя во вкус.
Это был последний день жизни Распутина. Потом и назначенная Папой и Мамой, как называл «старец» венценосную пару, следственная комиссия, и жандармский сыск, и более поздние исторические исследования восстановят этот день по часам и минутам. Но нас он интересует всего эпизодом.
По свидетельствам очевидцев, тех же Нюрки и Катерины, филеров, которые охраняли квартиру на Гороховой, привратницы и других, кто в первой половине дня шнырял в прихожей, к полудню «старец» был пьян как сапожник. Снова завалился в кровать, пока не растолкала пронырливая Мунька Головина, исполнявшая роль его секретаря и зачастую курьера между Гороховой и Царским Селом. Мунька, по пробуждению хозяина, всем отвечала, что нонче Григорий Ефимович не принимает, собирается «очиститься паром», то есть в баню съездить.
В баню он уехал уже в третьем часу, обернулся скоро и вновь хотел завалиться спать, потому как поддал в бане не только пару. Но тут приехала самая верная его подруга с круглым кукольным личиком – внезапным образом обезножившая царская фрейлина Анна Вырубова. Привезла от царицы в дар икону.
О чем они беседовали, уединившись, никто не ведает, да и сама Вырубова в своих более поздних, эмигрантских записках не упоминает. Только написала, что собирался на ночь глядя Распутин в гости к молодому князю Феликсу Юсупову.
После отъезда Вырубовой Распутин снова лег спать, пробудился к семи часам вечера. А вскоре раздался телефонный звонок. Нюрка схватила трубку и услыхала тот самый мелодичный женский голос, что и спозаранку. Памятуя о наказе Распутина, тут же позвала его к аппарату.
– Григорий слушает, – важно произнес Распутин.
– Многоуважаемый Григорий Ефимович, примите низкий поклон! Не осмелилась бы вас беспокоить, но имею неотложное и важное, государственной значительности, дело… Я не посмела бы отвлечь святого человека от забот…
Голосок так и переливался.
– Ты мне, курица, словесные кренделя не нанизывай. Говори, в чем печаль твоя?
– Печали, глубокоуважаемый Григорий Ефимович, у меня нет, а вот раденье о государственном благе…
– Ишь ты! И об чем же ты радеешь, милая? Кто надоумил мне телефонировать? – Гришка нагнал в голос грозы. – Кто тебе, анахтема, номер моего аппарата представил, а?!
– Простите великодушно, дорогой Григорий Ефимович. Моя добрая подруга Екатерина Викторовна Сухомлинова…
Затрепетало внутри у Распутина. Только две бабы, как даже при народце банно-застольном обмолвился он однажды по пьяни, украли его сердце – Анютка Вырубова и Катька Сухомлинова, жена незадачливого и престарелого бывшего военного министра. Теперь уж нет этой волнительной связи, а ноет Гришкина душа. Порочная, развращенная, черная и безжалостная, а ноет!
– Сказывай, милая, что за забота гложет? – подобрел голос у Григория.
– Телефоном опасаюсь… – прошелестел после заминки нежный голосок. – Опять же смею бумаги представить…
– Ладно, – Гришка скорчил понимающую гримасу в овальное зеркало, увенчивающее резную тумбочку с телефонным аппаратом. – Приезжай, милая, потолкуем о государственном благе…
Из протокола филерского наблюдения: «В период с 8 час. вечера до 11 час. вечера квартиру Распутина посетила неизвестная дама. Блондинка, лет 25-ти, выше среднего роста, средней полноты. Одета в пальто “клеш” темно-коричневое, такого же цвета ботинки, на голове черная шляпа без вуали».
– Так о каком важном государственном деле щебетала ты мне, козочка? – Гришка лежал на взъерошенной кровати, закинув руки за голову, и созерцал, как его посетительница, смущаясь и отворачиваясь, застегивает свои многочисленные дамские крючочки.
Молодая женщина, наконец, справилась с одеждой, поправила волосы и щелкнула замочком ридикюльчика, присев у Григория в ногах. Стараясь не смотреть на бесстыдно развалившегося в одних портках «старца», протянула ему свернутые в трубочку несколько листов веленевой бумаги.
– Темно тут, читать не буду, пощебечи, голубица, сама, а я послухаю, об чем ты радеешь.
– Собственно, не я… Это… муж мой радеет. Он у меня по горному ведомству начальником департамента недавно назначен. – Женщина покраснела, зачастила, все так же отводя глаза. – И вот… ревизировал дела, оставленные предшественником. Столько неразберихи!.. Но один документ его особое внимание привлек… Прошение золотопромышленника из города Иркутска. Его заявка на участок для добывания золотых руд. По этому документу сибирскому золотопромышленнику отказали… А фамилия его – Кузнецов. Вы, Григорий Ефимович, тоже ведь из Сибири, наверно, знаете…
– Голова твоя садовая! Сибирь-матушка – огромадная территория! Это тебе, курица, не Фонтанка! Да ты и на Фонтанке кого знаешь? Всех?
– Помилуйте, разве это возможно!
– Оноте и помилуйте! Помиловал уже, тут ты не прогадала, – довольно засмеялся Распутин, легонько пихнув женщину голенью в бедро, скрытое пышными складками юбки. – А зарумянилась-то, голубица! Э-э-эх, одним вы миром мазаны, курицы! Святой силы все испробовать норовите… А в сам-деле…
Распутин посуровел, перекинул ноги через невольно пригнувшуюся посетительницу, и, садясь, развернулся всем корпусом к низкому столику, с фруктами и вином.
– А давай-ка, голубица моя милая, хлопнем с тобой еще по рюмашке! Давай, не смущайся, барыня-сударыня! Мадерцы моей сладкой выпьем… Да ты и сама сладкая, как мадерца! – Привалился к молодой женщине, осклабясь, ущипнул за бок. – Чево за этого Кузнеца радеешь-то? Родня?
– Что вы, Григорий Ефимович, ни в коем случае! Знать не знаем, ведать не ведаем никаких Кузнецовых, тем паче – в оных иркутских краях! Наоборот, мы с мужем убеждены, что отказ – совершенно правильное решение: обнаружены богатейшие залежи золота, а уйдут в частные руки… А государству, казне государевой, ныне, когда великая война с Германией… требуются большие средства!..
– Нюрка! – хрипло позвал племянницу. – Нюрка! Язви тя в корень, девка шалопутная!
– Туточки я, Григорий Ефимович! – Из-за полога дверной занавеси высунулась Нюрка, остроносая и подвижная, хотя и располнела в последнее время от сытой жизни.
– Тащи, как обычно! – скомандовал «старец».
И минуты не прошло, в комнату вновь влетела Нюрка, с подносом, на котором красовалась запечатанная бутылка мадеры, любимого распутинского напитка, тарелка с крутосваренными яйцами, стакан и кусок хлеба с половинкой свежего огурца.
Следом, как привязанная, – Катя, Екатерина Печенкина, самая первая Гришкина полюбовница. Ее еще малолетней Распутин совратил в родном Покровском, а потом, укрепившись под царицыной дланью, выписал в Петроград в качестве прислуги, Нюрке в помощь.
Обеим дел в распутинской квартире на Гороховой хватало выше головы: стряпать, прибирать за бесконечными гостями-посетителями, стирать, да еще и ублажать периодически «старца», когда рядом с ним не крутится очередная барыня-мадама из благородных. Через пару комнат, в другой, изолированной половине квартиры, жили сами по себе законная супруженица Григория Ефимовича – Прасковья и две его дочери, старшая Матрена и младшая Варька.
– Пошто, курицы, не откупорили мадерцу, бесовско отродье! – прогрохотал Распутин, почесывая в паху. – Давай, лей стакан до краев!
Катя, сноровисто вытянув пробку, набулькала вино в граненую емкость. Григорий махом вылил стакан в глотку, зажмурился, слушая движение мадеры по жилам, с кхеканьем выдохнул и потянулся за огуречным бутербродом. Откусил половину, остаток подал Печенкиной.
Это уже своего рода ритуал сложился, всегда производивший впечатление на публику: обязательно черный хлеб с огурцом свежим из немецкой теплички в Петергофе, обязательно только один укус, а надкушенная половинка – как знак особой благодати от Григория Ефимыча.
Катерина тут же и захрустела, жеманно закатывая глаза, хотя публики не было, а Нюрку это всегда смешило. Как и вторая часть ритуала пробуждения – поедание «святым старцем» крутых яиц. В один присест мог слопать до дюжины, без хлеба и соли, а скорлупу обычно разбирали экзальтированные дамы, почитавшие за честь присутствовать в прихожей в час распутинского пробуждения. Скорлупа считалась божественной и бдительно хранилась по дамским ридикюлям.
– Тут до вас, Григорий Ефимыч, одна барыня добиваются. С ранешнего утра телефонируют, – недовольно промолвила Нюрка, железно уяснившая, что ежели начинаются эти електрические «трень-брень», то вскоре набьется полная квартира самого разношерстного люда – от княгинь благородных кровей до откровенных пройдох, причем, чаще всего, самые «благородные» составляли с жуликоватым отродьем одно целое, а то и вовсе выступали в едином лице.
– Чего ей надобно? – мрачно осведомился Распутин, опрокинув второй стакан мадеры. Не пробирало…
– Хм, известно чего… – вздернула плечики Нюрка, кривясь.
– Ты мне тут не хмыкай, курица! Барыня-то назвалась?
– Не назвались! Сказали, что сызнова протелефонируют.
– Смотри, курица, не прозевай! Кликнешь меня сразу… а щас ступай, ну тя к лешему!..
Распутин вылил остатки вина в стакан, ткнул пустую бутылку Печенкиной. Та мигом ринулась за новой посудиной.
«Что за баба, язви тя, откель?» – подумалось Григорию лениво и отстраненно. Мадера начала-таки отгонять похмельную тупую ломоту в башке, взамен подпуская веселого дурмана. Григорий продолжал кумекать: кто ж такая названивала? И ведь, анахвема, заветный номер проведала…
Распутин крайне гордился, что по приказу «мамки» – самой царицы-императрицы! – ему протянули телефонный шнур, поставили аппарат, обеспечили связь по высшему разряду. И номер свой, «646—46», только самым-самым доверял.
Прибежала Печенкина с новой бутылкой, шустро раскупорила и наполнила стакан. Теперь уже Гришка мелкими глоточками его цедил, входя во вкус.
Это был последний день жизни Распутина. Потом и назначенная Папой и Мамой, как называл «старец» венценосную пару, следственная комиссия, и жандармский сыск, и более поздние исторические исследования восстановят этот день по часам и минутам. Но нас он интересует всего эпизодом.
По свидетельствам очевидцев, тех же Нюрки и Катерины, филеров, которые охраняли квартиру на Гороховой, привратницы и других, кто в первой половине дня шнырял в прихожей, к полудню «старец» был пьян как сапожник. Снова завалился в кровать, пока не растолкала пронырливая Мунька Головина, исполнявшая роль его секретаря и зачастую курьера между Гороховой и Царским Селом. Мунька, по пробуждению хозяина, всем отвечала, что нонче Григорий Ефимович не принимает, собирается «очиститься паром», то есть в баню съездить.
В баню он уехал уже в третьем часу, обернулся скоро и вновь хотел завалиться спать, потому как поддал в бане не только пару. Но тут приехала самая верная его подруга с круглым кукольным личиком – внезапным образом обезножившая царская фрейлина Анна Вырубова. Привезла от царицы в дар икону.
О чем они беседовали, уединившись, никто не ведает, да и сама Вырубова в своих более поздних, эмигрантских записках не упоминает. Только написала, что собирался на ночь глядя Распутин в гости к молодому князю Феликсу Юсупову.
После отъезда Вырубовой Распутин снова лег спать, пробудился к семи часам вечера. А вскоре раздался телефонный звонок. Нюрка схватила трубку и услыхала тот самый мелодичный женский голос, что и спозаранку. Памятуя о наказе Распутина, тут же позвала его к аппарату.
– Григорий слушает, – важно произнес Распутин.
– Многоуважаемый Григорий Ефимович, примите низкий поклон! Не осмелилась бы вас беспокоить, но имею неотложное и важное, государственной значительности, дело… Я не посмела бы отвлечь святого человека от забот…
Голосок так и переливался.
– Ты мне, курица, словесные кренделя не нанизывай. Говори, в чем печаль твоя?
– Печали, глубокоуважаемый Григорий Ефимович, у меня нет, а вот раденье о государственном благе…
– Ишь ты! И об чем же ты радеешь, милая? Кто надоумил мне телефонировать? – Гришка нагнал в голос грозы. – Кто тебе, анахтема, номер моего аппарата представил, а?!
– Простите великодушно, дорогой Григорий Ефимович. Моя добрая подруга Екатерина Викторовна Сухомлинова…
Затрепетало внутри у Распутина. Только две бабы, как даже при народце банно-застольном обмолвился он однажды по пьяни, украли его сердце – Анютка Вырубова и Катька Сухомлинова, жена незадачливого и престарелого бывшего военного министра. Теперь уж нет этой волнительной связи, а ноет Гришкина душа. Порочная, развращенная, черная и безжалостная, а ноет!
– Сказывай, милая, что за забота гложет? – подобрел голос у Григория.
– Телефоном опасаюсь… – прошелестел после заминки нежный голосок. – Опять же смею бумаги представить…
– Ладно, – Гришка скорчил понимающую гримасу в овальное зеркало, увенчивающее резную тумбочку с телефонным аппаратом. – Приезжай, милая, потолкуем о государственном благе…
Из протокола филерского наблюдения: «В период с 8 час. вечера до 11 час. вечера квартиру Распутина посетила неизвестная дама. Блондинка, лет 25-ти, выше среднего роста, средней полноты. Одета в пальто “клеш” темно-коричневое, такого же цвета ботинки, на голове черная шляпа без вуали».
– Так о каком важном государственном деле щебетала ты мне, козочка? – Гришка лежал на взъерошенной кровати, закинув руки за голову, и созерцал, как его посетительница, смущаясь и отворачиваясь, застегивает свои многочисленные дамские крючочки.
Молодая женщина, наконец, справилась с одеждой, поправила волосы и щелкнула замочком ридикюльчика, присев у Григория в ногах. Стараясь не смотреть на бесстыдно развалившегося в одних портках «старца», протянула ему свернутые в трубочку несколько листов веленевой бумаги.
– Темно тут, читать не буду, пощебечи, голубица, сама, а я послухаю, об чем ты радеешь.
– Собственно, не я… Это… муж мой радеет. Он у меня по горному ведомству начальником департамента недавно назначен. – Женщина покраснела, зачастила, все так же отводя глаза. – И вот… ревизировал дела, оставленные предшественником. Столько неразберихи!.. Но один документ его особое внимание привлек… Прошение золотопромышленника из города Иркутска. Его заявка на участок для добывания золотых руд. По этому документу сибирскому золотопромышленнику отказали… А фамилия его – Кузнецов. Вы, Григорий Ефимович, тоже ведь из Сибири, наверно, знаете…
– Голова твоя садовая! Сибирь-матушка – огромадная территория! Это тебе, курица, не Фонтанка! Да ты и на Фонтанке кого знаешь? Всех?
– Помилуйте, разве это возможно!
– Оноте и помилуйте! Помиловал уже, тут ты не прогадала, – довольно засмеялся Распутин, легонько пихнув женщину голенью в бедро, скрытое пышными складками юбки. – А зарумянилась-то, голубица! Э-э-эх, одним вы миром мазаны, курицы! Святой силы все испробовать норовите… А в сам-деле…
Распутин посуровел, перекинул ноги через невольно пригнувшуюся посетительницу, и, садясь, развернулся всем корпусом к низкому столику, с фруктами и вином.
– А давай-ка, голубица моя милая, хлопнем с тобой еще по рюмашке! Давай, не смущайся, барыня-сударыня! Мадерцы моей сладкой выпьем… Да ты и сама сладкая, как мадерца! – Привалился к молодой женщине, осклабясь, ущипнул за бок. – Чево за этого Кузнеца радеешь-то? Родня?
– Что вы, Григорий Ефимович, ни в коем случае! Знать не знаем, ведать не ведаем никаких Кузнецовых, тем паче – в оных иркутских краях! Наоборот, мы с мужем убеждены, что отказ – совершенно правильное решение: обнаружены богатейшие залежи золота, а уйдут в частные руки… А государству, казне государевой, ныне, когда великая война с Германией… требуются большие средства!..
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента