Тогда она еще не знала, что оказалась в Москве. Только удивилась, как же красиво и светло вокруг, несмотря на ночь, сколько горит окон и фонарей, и небо не черное, как у них, а какое-то сине-серое. Потом-то все это стало привычным – фонари, вывески, реклама, подсветка на зданиях, лампы в окнах, не гаснущие до утра. Но это стало именно потом – когда бродяжья жизнь уже захватила Чуню окончательно, и она свыклась с ней, научилась бороться и приспосабливаться, быть жестокой и злой, чтобы не подмяли, не затоптали, не загнали на самое дно.
А сначала ей было ой как нелегко! И наголодалась, и намерзлась, и бита была много раз, и менты ловили, хотели отправить в приемник. Но от ментов Чуня каждый раз ухитрялась сбегать, а тем, кто нападал на нее, научилась давать отпор, специально разжилась для этой цели длинным и острым кухонным ножом. Случалось ей ночевать и на голой земле или асфальте, под дождем, с бурчащим от голода пузом… Но все же она почти не жалела о том, что удрала из детдома, пусть там и крыша над головой и горячая еда. Нет, лучше шляться по улицам, голодать и постоянно прятаться, чем эти угрюмые казенные стены и вечный забор перед глазами, точно в тюряге. Здесь она, по крайней мере, на свободе и всегда может отбиться или убежать от того, кто старше и сильнее ее.
Когда жизнь полна невзгод и каждый пустяк составляет огромную проблему, учишься радоваться каждой малости. Те, кто живет в благоустроенных домах, даже не задумываются, насколько современный человек зависим от цивилизации, от бытовых удобств, которые кажутся чем-то естественным, само собой разумеющимся… До тех пор, пока они есть. Но когда ты лишен самого необходимого, когда тебе каждый день приходится бороться за свое существование, – любое, хоть малейшее, изменение в лучшую сторону воспринимается как подарок судьбы.
Так было и с Чуней, для которой любой пустяк мог стать настоящим праздником. Например, удалось пробраться в бесплатный туалет в парке, стащить обмылок и вымыть им голову под краном. Или нашлось безопасное теплое местечко для ночлега. Или около помойки обнаружился пакет с хорошей одеждой. Чуня давно знала, что многие люди, которым жаль выбрасывать ненужные, но еще целые и крепкие вещи, не кидают их в бак, а аккуратно кладут или вешают рядом. Тут главное, чтобы повезло успеть первой – а такая удача случается редко. И Чуня каждый раз всей душой радовалась удаче. Несмотря на все тяготы судьбы, она ухитрялась оставаться человеком позитивным.
Очень быстро Чуня поняла, что в одиночку выжить во много раз сложнее, и начала прибиваться к тем или иным группкам таких же, как она, бездомных. Вскоре приобрела она и еще один опыт – хорошо, когда эта кучка состоит из людей постарше, а не только из детей и подростков. С этими лучше не связываться, у них в стае царит закон джунглей, и нарушение его карается жестоко, без всякой жалости. А взрослые – они разные бывают. Попадались, конечно, и те, кто норовил обидеть, унизить, отобрать с таким трудом добытый кусок. Но встречались и хорошие, добрые, которые тепло относились к ней, заступались, делились последним. Когда человек лишился всего, когда стал бесправным и полностью незащищенным, он либо делается озлобленным, либо тупеет и становится равнодушным ко всему, либо ищет того, кто еще слабее и несчастнее, чем он, чтобы на этом фоне чувствовать: «Я еще не окончательно скатился вниз, я еще что-то собой представляю». Как говорится, если тебе плохо или трудно, найди того, кому хуже и труднее, чем тебе, и помоги ему. Именно поэтому нищие и бездомные иногда кормят голубей или приручают собак. А не потому, что хотят их съесть. Хотя, конечно, бывает всякое…
С одной из маргинальных компаний Чуня прожила часть осени и всю зиму в заброшенном доме на окраине Жулебино. Но однажды в марте, уже поздно вечером, в дом залезла компания пьяных подростков. Завязалась драка, в ход пошли ножи, поднялся шум, кто-то позвал полицию. Для Чуни это был очень тревожный сигнал. Старшие-то ничем особенно не рисковали – а вот ей снова грозил приют – кошмар, все еще являвшийся ей в тяжелых снах…
Чуня рванула на себя фанеру, прикрывавшую разбитое окно, сиганула со второго этажа в сугроб и со всех ног помчалась прочь по улице. И остановилась только тогда, когда почувствовала, что вот-вот задохнется. Поразмыслив, она решила несколько дней не возвращаться в тот дом, перекантоваться пока в каком-нибудь другом месте. Побродила по городу, потыркалась туда-сюда, ухитрилась забраться на какую-то стройку (это и была стройка «Неваляшки», но она тогда об этом не знала) и обнаружила там подходящее местечко для сна – под вагончиком, где располагались душевые, прачечная и сушильня. Там, у горячих труб, было относительно тепло и сухо. Усталая девочка забралась под вагончик и проспала целый день, а ночью, когда работа на стройке утихла, вылезла и отправилась на разведку. Набрала обрывков утеплителя покрупнее, устроила себе на земле под бытовкой поистине царское ложе и снова отправилась изучать территорию. В открытом кухонном вагончике стоял кулер с холодной и горячей водой, а в мусорном баке рядом обнаружился почти целый зачерствевший батон. Чуня налила себе кипятка в пластиковый стаканчик, закусила хлебом и решила, что тут можно жить.
Пару дней она пряталась очень старательно и выбиралась из своего убежища только в темноте. На третий день попытала счастья, сделала вылазку днем – и все обошлось благополучно. А вот не четвертый она попалась. Очень уж хотелось пить, и Чуня решила, что если выждать момент, когда вокруг тихо, и быстренько метнуться туда-сюда, то ничего страшного… И налетела сразу на толпу работяг, их было человек шесть, а то и восемь. Убежать не вышло, дядьки в грязных форменных комбинезонах преградили ей путь и подняли шум, на который примчалась охрана и схватила ее. Так что не миновала бы Чуня в этот раз приемника, если б не один из строителей – молодой, круглолицый, узкоглазый. Он попросил остальных быть потише, а сам присел перед Чуней на корточки и стал расспрашивать: про родителей, где она живет и как попала на стройку.
– Да она бомжиха, не видишь, что ли? – шумели вокруг. – Делать тебе нечего, Адъян? Чего ты с ней разговариваешь?
Но узкоглазый Адъян был настойчив, и Чуне ничего не оставалось, как признаться, что никакого дома и никаких родителей у нее нет, она живет на улице и на стройку забралась погреться, потому что уж очень холодно спать на улице, и поискать хоть какой-нибудь еды. А сейчас она уйдет, честно, уйдет, только, пожалуйста, дяденьки, не зовите ментов, не отдавайте ее им! Все, что хотите, для вас сделаю, только не к ментам! И Чуня заплакала, плакать, когда это нужно, она всегда хорошо умела, еще в приюте научилась.
Пока Чуня говорила, толпа вокруг нее росла. Подбежало и несколько женщин, и одна из них – молодая, невысокая, с черной косой – вдруг обняла Чуню, прижала к себе и начала гладить по голове. От этой неожиданной ласки Чуня разревелась уже совершенно по-настоящему. А у рабочих тем временем разгорелся из-за нее жаркий спор. На том, чтоб позвать ментов, к счастью, никто не настаивал, видно, совсем не жаждали обитатели стройки лишний раз встречаться с полицией. Но одни рабочие хотели прогнать Чуню взашей да и успокоиться, а другие ее жалели и предлагали сначала хотя бы накормить. Тут появился усатый дядька с грозным голосом, который, видимо, был у них самым главным, спросил, в чем дело, ему показали на Чуню и объяснили. И черноволосая девушка, которая все еще обнимала ее, сказала:
– Можно вона тут трохи поживе? У нас все одно место в бытовке пустуе. А ей совсем негде переночувати…
– Да ты что, Мария, с ума сошла, что ли? – заорал усатый дядька. – Как я могу ребенка на стройку пустить? Этого никак нельзя!
– А шо, на вулицю дитину можно вигнати? – всплеснула руками девушка.
А узкоглазый Адъян вышел вперед и стал говорить дядьке, что у них у многих есть дети, и каждый из этих детей может однажды лишиться родителей и крова. Неужели этот самый дядька хотел бы, чтоб с его детьми поступили так, как он хочет поступить с Чуней?
Усатый дядька послушал его, послушал, да и махнул рукой: «Делайте, что хотите! Только чтоб под ногами не путалась. А то случись с ней чего – мне ж отвечать». И тогда девушка с косой потребовала, чтобы Чуня дала слово, что к строящемуся зданию и близко не подойдет, дальше бытовок ни на шаг. Это Чуня легко пообещала. Ее, в отличие от благополучных домашних детей, сама стройка, с ее грязью и грохотом, не интересовала совсем. Ей бы только погреться да перекусить что-нибудь.
Так Чуня и поселилась на территории «Неваляшки» и впервые в жизни почувствовала себя счастливой. Еще бы, ведь теперь она спала не просто в тепле, а на настоящей кровати – на втором этаже нар над Маричкой. Отныне Чуня досыта ела целых три раза в день, да еще в любое время, когда хотела, пила чай, и даже с сахаром. А еще у нее появилась подруга, почти старшая сестра.
Первым делом Маричка ее накормила горячим вкуснейшим супом. И пока Чуня ела, объяснила все правила безопасного поведения на стройке и заставила повторить все, до последнего слова. А освободившись после смены, девушка отвела Чуню в душевую, заставила все с себя снять и как следует помыться. Увидев девочку без одежды, она всплеснула руками и воскликнула:
– Яка ж ти худа, дитятко! Як тот Чахлик Невмирущий!
Чуня так и покатилась со смеху. Это что еще за чахлик? Маричка объяснила, что так на ее родном украинском языке называется Кощей Бессмертный. Когда Чуня помылась, Маричка осмотрела ее волосы, порадовалась, что нет вшей, взяла ножницы и постригла девочку, да так хорошо, что та сама себя не узнала, увидев свое отражение в маленьком зеркале.
– Прям лучше, чем в парикмахерской! – восхитилась, вертясь перед зеркалом, Чуня. Умытая, с аккуратной короткой стрижкой, в Маричкином теплом сером свитере, который хоть и болтался на ней, но был чистым и нерваным, она напоминала благополучную домашнюю девочку, из тех, кого с такой завистью и болью всегда провожала взглядом на улице. – А парикмахерская по-вашему как будет?
– Перукарня, – отвечала Маричка. И Чуня вновь радостно захохотала: до чего же прикольный язык!
С тех пор у них появилась такая забава – девочка постоянно спрашивала старшую подругу об украинских словах.
– А остановка как по-вашему? – допытывался она.
– Зупинка.
– Не, это не прикольно… А носки как?
– Шкарпетки.
– Ха-ха-ха, шкарпетки… Я запомню. Я еще помню, что простыня – простирадло, пуговица – гудзик. Так смешно, прям не могу!
Эта лингвистическая игра и натолкнула Маричку на мысль, что с Чуней надо заниматься. Ведь девочка ни разу в жизни не была в школе, как же она будет жить, не зная грамоты? Услышав, что ее будут чему-то учить, Чуня сначала напряглась:
– Это еще зачем?
Но старшая подруга понятным и доступным языком объяснила ей, что учиться необходимо.
– Ты ж не хочешь всегда бути, як зараз? Хочешь стать великою, пойти працювати – работать. А як ты будешь працювати, якщо грамоты не разумеешь?
Чуня подумала и решила, что Маричка права. Она хочет жить по-другому, она всегда этого хотела, просто не представляла как. Надеялась, что обязательно что-то случится, и у нее все наладится, все станет как у всех нормальных людей, будет дом, семья… Как именно это произойдет, Чуня представляла себе весьма туманно. Но ведь произойдет же! А значит, надо и самой что-то для этого делать – стараться, тянуться, учиться.
Так что в свободное от работы время в бытовке нередко можно было видеть, как черноволосая голова Марички и Чунина белокурая всклокоченная головка склонились над тетрадкой.
– Ось, дивись – це плюс, пишеться, як хрестик, – журчал негромкий голос наставницы. Во время занятий с Чуней девушка увлекалась и полностью переходила на родной язык – как дома, когда помогала младшим братьям и сестрам делать уроки.
Не только Маричка, но и ее парень, узкоглазый Адъян (не по годам развитая девочка быстро смекнула, что у них любовь), опекали ее. Многие на стройке были добры к ней, как женщины, так и мужчины. Кто свой платок отдаст, кто конфеткой угостит, кто просто ласковое слово скажет. Были, конечно, и другие, кто ее просто не замечал или мог прикрикнуть – но обижать никто не решался. Поэтому Чуня так и забоялась, когда за тем ужином узнала от Марички и ее товарок, что у них новый прораб. Прораб – он ведь почти главный начальник на стройке. Вдруг окажется злой дядька, да и погонит ее прочь? А Чуне больше всего в жизни не хотелось покидать «Неваляшку», расставаться с Маричкой, Адъяном, Зухрой и всеми остальными. А если он, и того хуже, ментам ее сдаст?
Так что в первый же день выхода нового прораба на работу Чуня спряталась за углом бытовки и принялась внимательно его рассматривать. По виду дядька показался ей грозным и крутым – здоровый, громогласный, да еще не пешком пришел, а приехал на клевом байке. Несколько дней Чуня наблюдала за ним из засады, а потом все-таки прокололась и попалась ему на глаза. Прораб, конечно, поднял крик, почему, мол, ребенок на стройке, кто разрешил да как допустили, но, когда ему втолковали, что и как, неожиданно притих. А на другое утро, слезая со своего байка, осмотрелся, увидел, как Чуня выглядывает из своего укрытия, и поманил к себе. В руках у него была большая и красивая шоколадка.
Чуня так и застыла на месте. Вот оно что! Клинья подбивает, старый хрыч, трахнуть ее хочет… Девочка слишком хорошо знала, чем заканчивается доброта и щедрость больших дядек. Ей и Маричка не переставала об этом твердить, чтобы у незнакомых мужчин не брала ничего, не ходила с ними никуда, не слушала, что бы те ни говорили. В таких случаях Чуня для виду кивала, а в глубине души горько усмехалась – уж что-что, а такие вещи ей известны не хуже, чем Маричке. Но шоколадки хотелось, и очень. Аж слюнки потекли, когда представила во рту сладкий вкус. А красивую обертку можно сохранить…
Дядька подождал-подождал, увидел, что она не подходит, и покачал головой.
– Ну, как знаешь…
Поставил свой байк, открыл багажник и показал Чуне шоколадку:
– Вот, смотри, сюда кладу.
И яркая обертка спряталась в багажнике, а дядька развернулся и, не оглядываясь, ушел в вагончик, где находилась прорабская.
Полдня Чуня, борясь с соблазном, ходила кругами вокруг байка. Но соблазн оказался сильнее. Улучив момент, когда никто не мог ее видеть, девочка молнией подлетела к мотоциклу, открыла багажник, взяла шоколадку и бросилась наутек. Ничего вкуснее Чуня еще ни разу в своей жизни не ела, во всяком случае, ей так казалось.
На следующий день дядька даже не стал искать ее взглядом, поставил свой байк и ушел в прорабскую. Но багажник при этом остался приоткрыт, а из-под крышки торчало что-то яркое… В этот раз внутренняя борьба у Чуни заняла уже меньше времени. Едва новый прораб скрылся из виду, девочка осторожно подошла поближе и обнаружила, что яркое – это полиэтиленовый пакетик. А чуть позже узнала, что лежат в нем два шоколадных батончика, пакетик сока и пачка печенья.
С тех пор этот ритуал повторялся почти каждое утро. В начале рабочего дня прораба Чуня таким вот оригинальным образом получала от него в подарок всякие вкусности и сладости. Особенно ей нравились «Киндер-сюрпризы», шоколадные яйца, внутри которых пряталась какая-нибудь игрушка. В куклы Чуня не играла, но любила украшать фигурками окрестности стройки. То гномиков в корнях растущего около бытовок дерева поселит – прямо волшебный вход в таинственное подземное царство, то с помощью сказочных персонажей выстроит на крыльце целую сценку и даже подобие декораций из подручных материалов соорудит. Бессознательно она создавала свой мир, свою маленькую вселенную, где всегда царили покой, добро и гармония – все, чего не хватало ей в ее бесприютной жизни.
О своих подозрениях насчет нехороших намерений дядьки Чуня вскоре забыла. Новый прораб никак их не проявлял, он и не искал девочку никогда, слишком был занят работой. И Чуня вздохнула с облегчением: его можно не бояться. Она успокоилась, но интереса к Георгию не потеряла, и даже наоборот – он вызывал в ней все больше и больше любопытства. Чуня тайком наблюдала за ним, изучала его и была очень довольна, когда самой первой на стройке узнала, что прораб закрутил с Мирославой.
Глава шестая
А сначала ей было ой как нелегко! И наголодалась, и намерзлась, и бита была много раз, и менты ловили, хотели отправить в приемник. Но от ментов Чуня каждый раз ухитрялась сбегать, а тем, кто нападал на нее, научилась давать отпор, специально разжилась для этой цели длинным и острым кухонным ножом. Случалось ей ночевать и на голой земле или асфальте, под дождем, с бурчащим от голода пузом… Но все же она почти не жалела о том, что удрала из детдома, пусть там и крыша над головой и горячая еда. Нет, лучше шляться по улицам, голодать и постоянно прятаться, чем эти угрюмые казенные стены и вечный забор перед глазами, точно в тюряге. Здесь она, по крайней мере, на свободе и всегда может отбиться или убежать от того, кто старше и сильнее ее.
Когда жизнь полна невзгод и каждый пустяк составляет огромную проблему, учишься радоваться каждой малости. Те, кто живет в благоустроенных домах, даже не задумываются, насколько современный человек зависим от цивилизации, от бытовых удобств, которые кажутся чем-то естественным, само собой разумеющимся… До тех пор, пока они есть. Но когда ты лишен самого необходимого, когда тебе каждый день приходится бороться за свое существование, – любое, хоть малейшее, изменение в лучшую сторону воспринимается как подарок судьбы.
Так было и с Чуней, для которой любой пустяк мог стать настоящим праздником. Например, удалось пробраться в бесплатный туалет в парке, стащить обмылок и вымыть им голову под краном. Или нашлось безопасное теплое местечко для ночлега. Или около помойки обнаружился пакет с хорошей одеждой. Чуня давно знала, что многие люди, которым жаль выбрасывать ненужные, но еще целые и крепкие вещи, не кидают их в бак, а аккуратно кладут или вешают рядом. Тут главное, чтобы повезло успеть первой – а такая удача случается редко. И Чуня каждый раз всей душой радовалась удаче. Несмотря на все тяготы судьбы, она ухитрялась оставаться человеком позитивным.
Очень быстро Чуня поняла, что в одиночку выжить во много раз сложнее, и начала прибиваться к тем или иным группкам таких же, как она, бездомных. Вскоре приобрела она и еще один опыт – хорошо, когда эта кучка состоит из людей постарше, а не только из детей и подростков. С этими лучше не связываться, у них в стае царит закон джунглей, и нарушение его карается жестоко, без всякой жалости. А взрослые – они разные бывают. Попадались, конечно, и те, кто норовил обидеть, унизить, отобрать с таким трудом добытый кусок. Но встречались и хорошие, добрые, которые тепло относились к ней, заступались, делились последним. Когда человек лишился всего, когда стал бесправным и полностью незащищенным, он либо делается озлобленным, либо тупеет и становится равнодушным ко всему, либо ищет того, кто еще слабее и несчастнее, чем он, чтобы на этом фоне чувствовать: «Я еще не окончательно скатился вниз, я еще что-то собой представляю». Как говорится, если тебе плохо или трудно, найди того, кому хуже и труднее, чем тебе, и помоги ему. Именно поэтому нищие и бездомные иногда кормят голубей или приручают собак. А не потому, что хотят их съесть. Хотя, конечно, бывает всякое…
С одной из маргинальных компаний Чуня прожила часть осени и всю зиму в заброшенном доме на окраине Жулебино. Но однажды в марте, уже поздно вечером, в дом залезла компания пьяных подростков. Завязалась драка, в ход пошли ножи, поднялся шум, кто-то позвал полицию. Для Чуни это был очень тревожный сигнал. Старшие-то ничем особенно не рисковали – а вот ей снова грозил приют – кошмар, все еще являвшийся ей в тяжелых снах…
Чуня рванула на себя фанеру, прикрывавшую разбитое окно, сиганула со второго этажа в сугроб и со всех ног помчалась прочь по улице. И остановилась только тогда, когда почувствовала, что вот-вот задохнется. Поразмыслив, она решила несколько дней не возвращаться в тот дом, перекантоваться пока в каком-нибудь другом месте. Побродила по городу, потыркалась туда-сюда, ухитрилась забраться на какую-то стройку (это и была стройка «Неваляшки», но она тогда об этом не знала) и обнаружила там подходящее местечко для сна – под вагончиком, где располагались душевые, прачечная и сушильня. Там, у горячих труб, было относительно тепло и сухо. Усталая девочка забралась под вагончик и проспала целый день, а ночью, когда работа на стройке утихла, вылезла и отправилась на разведку. Набрала обрывков утеплителя покрупнее, устроила себе на земле под бытовкой поистине царское ложе и снова отправилась изучать территорию. В открытом кухонном вагончике стоял кулер с холодной и горячей водой, а в мусорном баке рядом обнаружился почти целый зачерствевший батон. Чуня налила себе кипятка в пластиковый стаканчик, закусила хлебом и решила, что тут можно жить.
Пару дней она пряталась очень старательно и выбиралась из своего убежища только в темноте. На третий день попытала счастья, сделала вылазку днем – и все обошлось благополучно. А вот не четвертый она попалась. Очень уж хотелось пить, и Чуня решила, что если выждать момент, когда вокруг тихо, и быстренько метнуться туда-сюда, то ничего страшного… И налетела сразу на толпу работяг, их было человек шесть, а то и восемь. Убежать не вышло, дядьки в грязных форменных комбинезонах преградили ей путь и подняли шум, на который примчалась охрана и схватила ее. Так что не миновала бы Чуня в этот раз приемника, если б не один из строителей – молодой, круглолицый, узкоглазый. Он попросил остальных быть потише, а сам присел перед Чуней на корточки и стал расспрашивать: про родителей, где она живет и как попала на стройку.
– Да она бомжиха, не видишь, что ли? – шумели вокруг. – Делать тебе нечего, Адъян? Чего ты с ней разговариваешь?
Но узкоглазый Адъян был настойчив, и Чуне ничего не оставалось, как признаться, что никакого дома и никаких родителей у нее нет, она живет на улице и на стройку забралась погреться, потому что уж очень холодно спать на улице, и поискать хоть какой-нибудь еды. А сейчас она уйдет, честно, уйдет, только, пожалуйста, дяденьки, не зовите ментов, не отдавайте ее им! Все, что хотите, для вас сделаю, только не к ментам! И Чуня заплакала, плакать, когда это нужно, она всегда хорошо умела, еще в приюте научилась.
Пока Чуня говорила, толпа вокруг нее росла. Подбежало и несколько женщин, и одна из них – молодая, невысокая, с черной косой – вдруг обняла Чуню, прижала к себе и начала гладить по голове. От этой неожиданной ласки Чуня разревелась уже совершенно по-настоящему. А у рабочих тем временем разгорелся из-за нее жаркий спор. На том, чтоб позвать ментов, к счастью, никто не настаивал, видно, совсем не жаждали обитатели стройки лишний раз встречаться с полицией. Но одни рабочие хотели прогнать Чуню взашей да и успокоиться, а другие ее жалели и предлагали сначала хотя бы накормить. Тут появился усатый дядька с грозным голосом, который, видимо, был у них самым главным, спросил, в чем дело, ему показали на Чуню и объяснили. И черноволосая девушка, которая все еще обнимала ее, сказала:
– Можно вона тут трохи поживе? У нас все одно место в бытовке пустуе. А ей совсем негде переночувати…
– Да ты что, Мария, с ума сошла, что ли? – заорал усатый дядька. – Как я могу ребенка на стройку пустить? Этого никак нельзя!
– А шо, на вулицю дитину можно вигнати? – всплеснула руками девушка.
А узкоглазый Адъян вышел вперед и стал говорить дядьке, что у них у многих есть дети, и каждый из этих детей может однажды лишиться родителей и крова. Неужели этот самый дядька хотел бы, чтоб с его детьми поступили так, как он хочет поступить с Чуней?
Усатый дядька послушал его, послушал, да и махнул рукой: «Делайте, что хотите! Только чтоб под ногами не путалась. А то случись с ней чего – мне ж отвечать». И тогда девушка с косой потребовала, чтобы Чуня дала слово, что к строящемуся зданию и близко не подойдет, дальше бытовок ни на шаг. Это Чуня легко пообещала. Ее, в отличие от благополучных домашних детей, сама стройка, с ее грязью и грохотом, не интересовала совсем. Ей бы только погреться да перекусить что-нибудь.
Так Чуня и поселилась на территории «Неваляшки» и впервые в жизни почувствовала себя счастливой. Еще бы, ведь теперь она спала не просто в тепле, а на настоящей кровати – на втором этаже нар над Маричкой. Отныне Чуня досыта ела целых три раза в день, да еще в любое время, когда хотела, пила чай, и даже с сахаром. А еще у нее появилась подруга, почти старшая сестра.
Первым делом Маричка ее накормила горячим вкуснейшим супом. И пока Чуня ела, объяснила все правила безопасного поведения на стройке и заставила повторить все, до последнего слова. А освободившись после смены, девушка отвела Чуню в душевую, заставила все с себя снять и как следует помыться. Увидев девочку без одежды, она всплеснула руками и воскликнула:
– Яка ж ти худа, дитятко! Як тот Чахлик Невмирущий!
Чуня так и покатилась со смеху. Это что еще за чахлик? Маричка объяснила, что так на ее родном украинском языке называется Кощей Бессмертный. Когда Чуня помылась, Маричка осмотрела ее волосы, порадовалась, что нет вшей, взяла ножницы и постригла девочку, да так хорошо, что та сама себя не узнала, увидев свое отражение в маленьком зеркале.
– Прям лучше, чем в парикмахерской! – восхитилась, вертясь перед зеркалом, Чуня. Умытая, с аккуратной короткой стрижкой, в Маричкином теплом сером свитере, который хоть и болтался на ней, но был чистым и нерваным, она напоминала благополучную домашнюю девочку, из тех, кого с такой завистью и болью всегда провожала взглядом на улице. – А парикмахерская по-вашему как будет?
– Перукарня, – отвечала Маричка. И Чуня вновь радостно захохотала: до чего же прикольный язык!
С тех пор у них появилась такая забава – девочка постоянно спрашивала старшую подругу об украинских словах.
– А остановка как по-вашему? – допытывался она.
– Зупинка.
– Не, это не прикольно… А носки как?
– Шкарпетки.
– Ха-ха-ха, шкарпетки… Я запомню. Я еще помню, что простыня – простирадло, пуговица – гудзик. Так смешно, прям не могу!
Эта лингвистическая игра и натолкнула Маричку на мысль, что с Чуней надо заниматься. Ведь девочка ни разу в жизни не была в школе, как же она будет жить, не зная грамоты? Услышав, что ее будут чему-то учить, Чуня сначала напряглась:
– Это еще зачем?
Но старшая подруга понятным и доступным языком объяснила ей, что учиться необходимо.
– Ты ж не хочешь всегда бути, як зараз? Хочешь стать великою, пойти працювати – работать. А як ты будешь працювати, якщо грамоты не разумеешь?
Чуня подумала и решила, что Маричка права. Она хочет жить по-другому, она всегда этого хотела, просто не представляла как. Надеялась, что обязательно что-то случится, и у нее все наладится, все станет как у всех нормальных людей, будет дом, семья… Как именно это произойдет, Чуня представляла себе весьма туманно. Но ведь произойдет же! А значит, надо и самой что-то для этого делать – стараться, тянуться, учиться.
Так что в свободное от работы время в бытовке нередко можно было видеть, как черноволосая голова Марички и Чунина белокурая всклокоченная головка склонились над тетрадкой.
– Ось, дивись – це плюс, пишеться, як хрестик, – журчал негромкий голос наставницы. Во время занятий с Чуней девушка увлекалась и полностью переходила на родной язык – как дома, когда помогала младшим братьям и сестрам делать уроки.
Не только Маричка, но и ее парень, узкоглазый Адъян (не по годам развитая девочка быстро смекнула, что у них любовь), опекали ее. Многие на стройке были добры к ней, как женщины, так и мужчины. Кто свой платок отдаст, кто конфеткой угостит, кто просто ласковое слово скажет. Были, конечно, и другие, кто ее просто не замечал или мог прикрикнуть – но обижать никто не решался. Поэтому Чуня так и забоялась, когда за тем ужином узнала от Марички и ее товарок, что у них новый прораб. Прораб – он ведь почти главный начальник на стройке. Вдруг окажется злой дядька, да и погонит ее прочь? А Чуне больше всего в жизни не хотелось покидать «Неваляшку», расставаться с Маричкой, Адъяном, Зухрой и всеми остальными. А если он, и того хуже, ментам ее сдаст?
Так что в первый же день выхода нового прораба на работу Чуня спряталась за углом бытовки и принялась внимательно его рассматривать. По виду дядька показался ей грозным и крутым – здоровый, громогласный, да еще не пешком пришел, а приехал на клевом байке. Несколько дней Чуня наблюдала за ним из засады, а потом все-таки прокололась и попалась ему на глаза. Прораб, конечно, поднял крик, почему, мол, ребенок на стройке, кто разрешил да как допустили, но, когда ему втолковали, что и как, неожиданно притих. А на другое утро, слезая со своего байка, осмотрелся, увидел, как Чуня выглядывает из своего укрытия, и поманил к себе. В руках у него была большая и красивая шоколадка.
Чуня так и застыла на месте. Вот оно что! Клинья подбивает, старый хрыч, трахнуть ее хочет… Девочка слишком хорошо знала, чем заканчивается доброта и щедрость больших дядек. Ей и Маричка не переставала об этом твердить, чтобы у незнакомых мужчин не брала ничего, не ходила с ними никуда, не слушала, что бы те ни говорили. В таких случаях Чуня для виду кивала, а в глубине души горько усмехалась – уж что-что, а такие вещи ей известны не хуже, чем Маричке. Но шоколадки хотелось, и очень. Аж слюнки потекли, когда представила во рту сладкий вкус. А красивую обертку можно сохранить…
Дядька подождал-подождал, увидел, что она не подходит, и покачал головой.
– Ну, как знаешь…
Поставил свой байк, открыл багажник и показал Чуне шоколадку:
– Вот, смотри, сюда кладу.
И яркая обертка спряталась в багажнике, а дядька развернулся и, не оглядываясь, ушел в вагончик, где находилась прорабская.
Полдня Чуня, борясь с соблазном, ходила кругами вокруг байка. Но соблазн оказался сильнее. Улучив момент, когда никто не мог ее видеть, девочка молнией подлетела к мотоциклу, открыла багажник, взяла шоколадку и бросилась наутек. Ничего вкуснее Чуня еще ни разу в своей жизни не ела, во всяком случае, ей так казалось.
На следующий день дядька даже не стал искать ее взглядом, поставил свой байк и ушел в прорабскую. Но багажник при этом остался приоткрыт, а из-под крышки торчало что-то яркое… В этот раз внутренняя борьба у Чуни заняла уже меньше времени. Едва новый прораб скрылся из виду, девочка осторожно подошла поближе и обнаружила, что яркое – это полиэтиленовый пакетик. А чуть позже узнала, что лежат в нем два шоколадных батончика, пакетик сока и пачка печенья.
С тех пор этот ритуал повторялся почти каждое утро. В начале рабочего дня прораба Чуня таким вот оригинальным образом получала от него в подарок всякие вкусности и сладости. Особенно ей нравились «Киндер-сюрпризы», шоколадные яйца, внутри которых пряталась какая-нибудь игрушка. В куклы Чуня не играла, но любила украшать фигурками окрестности стройки. То гномиков в корнях растущего около бытовок дерева поселит – прямо волшебный вход в таинственное подземное царство, то с помощью сказочных персонажей выстроит на крыльце целую сценку и даже подобие декораций из подручных материалов соорудит. Бессознательно она создавала свой мир, свою маленькую вселенную, где всегда царили покой, добро и гармония – все, чего не хватало ей в ее бесприютной жизни.
О своих подозрениях насчет нехороших намерений дядьки Чуня вскоре забыла. Новый прораб никак их не проявлял, он и не искал девочку никогда, слишком был занят работой. И Чуня вздохнула с облегчением: его можно не бояться. Она успокоилась, но интереса к Георгию не потеряла, и даже наоборот – он вызывал в ней все больше и больше любопытства. Чуня тайком наблюдала за ним, изучала его и была очень довольна, когда самой первой на стройке узнала, что прораб закрутил с Мирославой.
Глава шестая
Шинкарка
Мирослава не входила в число рабочих на вешняковском объекте, но личностью на стройке была весьма популярной. Да, впрочем, и не только на стройке. Весь микрорайон знал владелицу популярного заведения под названием «Хата», которое утром и днем работало как столовая, а вечером, с семи и до полуночи, превращалось в бар.
Здесь было на удивление уютно. Обстановка напоминала малороссийский сельский дом-мазанку. Вроде бы все очень просто, без претензий и дорогостоящего дизайна – но довольно мило. Массивные деревянные столы без скатертей, вместо стульев – лавки, дверь в служебные помещения отделена от зала плетнем, украшенным искусственными подсолнухами и перевернутыми горшками, по неровно побеленным стенам развешаны яркие вышитые рушники, ниточные куклы-мотанки, венки из засушенных полевых цветов, всякая старинная утварь. Днем здесь было светло от ламп и незашторенных окон, вкусно пахло чесноком и свежей выпечкой, бывало хоть и людно, но относительно тихо, никакой музыки, только гул голосов разношерстной публики. В это время столовую посещали в основном серьезные люди, которые, как правило, работали где-то неподалеку и заходили в «Хату» позавтракать или пообедать, а заодно и отдохнуть в уютной, почти домашней обстановке. До семи тут царил сухой закон, бар был закрыт, и строгая Мирослава никогда никому не делала в этом плане поблажек. Зато к вечеру все менялось – бар открывался, кухня, наоборот, сворачивала свою работу, в зале воцарялся полумрак, а из-за спрятанных под фальшивыми балками динамиков звучала, порой даже орала громкая музыка, в основном отечественная попса. Вечером в баре-столовой были совсем другие посетители: собиралась окрестная молодежь из тех, кому не хватало денег на ночной клуб, начиналась гульба с криками и плясками, становилось шумно и весело, что, разумеется, не слишком нравилось жителям близлежащих домов.
Первое время, когда бар только заработал, на хозяйку посыпались жалобы от жителей соседних домов – за нарушение тишины, но Мирославе удалось решить все конфликты. Такой уж она была человек – ухитрялась ладить со всеми. Везде, во всех инстанциях, у нее были свои люди – и среди поставщиков, и среди проверяющих, и в управе. Она умела к каждому найти подход, знала, у кого какая семья, когда у кого день рождения, кто что любит, и как у кого зовут домашнего питомца – и не ленилась постоянно об этом помнить. Так ли уж трудно сделать человеку приятное? Похвалить новую прическу, спросить об успехах внука Ванечки в спортивной секции, вручить ко дню рождения пакет с разной провизией: «Это вам к праздничному столу!» или сопроводить регулярный конверт «бонусной» литровой банкой меда для заболевшей супруги: «С пасеки моего кума. Натуральный, никаких вредных добавок. Из чистой области, от Чернобыля далеко, не беспокойтесь! Пусть кушает да поправляется!» Накануне каждого праздника она закатывала ужин для избранных «нужных людей» и на славу угощала всех приглашенных своими коронными блюдами: борщом с жареным салом – шкварками, варениками с разнообразными начинками и тончайшими блинчиками – млинцами – со сметаной, такой жирной и густой, что ее приходилось резать ножом, как сливочное масло. А уж день рождения, свадьбу или юбилей любимой тещи Мирослава всегда готова была организовать у себя в «Хате» на самом высшем уровне.
Родом Мирослава была из Киева. Можно сказать, столичная штучка, и жизнь у нее должна была бы быть не в пример легче, чем у ее землячки Марички, выросшей в глубинке. Однако легкой судьбой Мирослава никак похвалиться не могла. В детстве она считала себя дурнушкой, чуть ли не самой некрасивой в классе – слишком высокая, выше всех мальчишек, нескладная, нос длинный, волосы жидкие… Тем сильнее было удивление подруг, когда она первой из всей компании вышла замуж: очень рано, сразу после окончания школы, заявление подали еще до того, как невесте исполнилось восемнадцать. В то время Мирослава не сомневалась: с такой внешностью она не может позволить себе привередничать, выбирая спутника жизни, ломаться и капризничать. Будешь слишком разборчивой – так и останешься до конца жизни в девках. Время не стоит на месте, не успеешь оглянуться – тебе уже за тридцать, а ты одинока, как дерево в украинской степи.
Первое время Мирослава была уверена, что любит Тараса. Кроме того, ей очень нравилось, что у жениха своя двухкомнатная квартира в центре города, рядом с Андреевским спуском, что он крепко стоит на ногах, хорошо зарабатывает и не слишком увлекается спиртным. Однако со стороны мужа, как она быстро поняла, никакой особой любви не было. Просто Тараса устраивала молодость и покладистость невесты, а также ее будущая профессия – Мирослава училась на повара в пищевом техникуме.
Отгуляли по всем правилам и традициям шумную трехдневную свадьбу, с арендой огромного ресторана, морем горилки и приглашением всей родни со всех городов и весей. На четвертый день, когда подарки были разобраны и деньги в конвертах подсчитаны, начались обычные семейные будни. Муж был старше Мирославы на целых двадцать два года. Человек взрослый, со своими устоявшимися привычками и довольно тяжелым характером, он требовал, чтобы в доме была безупречная чистота и порядок. И чтобы жена каждое утро неукоснительно кормила его свеженьким, только что приготовленным завтраком. Из-за этого Мирославе приходилось вставать на час раньше, чем муж, чтобы успеть и самой в техникум собраться, и Тарасу еду подать. А после занятий, когда девчонки шли гулять, в кино, в кафе или по магазинам, Мирослава, как ни хотела бы отправиться с ними, вынуждена была спешить домой. Тарас приходил в половине седьмого, ну, разве что с друзьями иногда задерживался, пиво пил – святая мужская вольница. А жене его к этому времени нужно успеть и продуктов купить, и в квартире прибраться, и ужин приготовить, да из трех блюд, и чтобы было вкусно. Не дай бог, мужу не понравится – голос повышать он не будет, но таким холодом обдаст, что даже непонятно станет – то ли Мирослава ему жена, то ли прислуга, которую он нанял и строго следит, чтобы она зарплату добросовестно отрабатывала. Готовить Мирославе всегда нравилось, она с самого детства постоянно крутилась на кухне, помогала бабушке, по праву считавшейся настоящей мастерицей и знатоком украинской кухни, училась у бабули, записывала рецепты в толстую тетрадь. Мирослава и в пищевой техникум пошла именно потому, что чувствовала – это ее призвание. Но даже при такой любви к кулинарии, когда вся буквально жизнь сводится к одной только готовке, планированию меню, покупке продуктов и мытью посуды, можно сойти с ума.
Иногда Мирослава не выдерживала, срывалась. Гремела кастрюлями, кричала на мужа, плакала, жаловалась. Вон в других семьях все как-то по-людски: в выходные вместе сходили на базар, закупились всем, чем нужно, жена приготовила – и неделю борщ, каша, котлеты в холодильнике стоят. И ничего, разогревают, едят, не привередничают, понимают, что если в семье все работают, то все и отдыхать должны. А Тарас нехорошо поступает, просто-напросто бессовестно эксплуатирует молодую жену. Она целый день на кухне да по хозяйству крутится, ей и позаниматься-то некогда, к экзаменам подготовиться. А ей, между прочим, после учебы или практики тоже развеяться хочется – телевизор посмотреть, с подругами поболтать, сходить куда-нибудь.
Муж выслушивал ее молча, но с нескрываемой гадливостью, с которой нормальные люди слушают бред душевнобольных. А потом, когда Мирослава, устав «качать права», умолкала, терпеливо объяснял ей, что не он к ней в дом пришел, а она к нему. Что он старше, и она должна его уважать. И вообще, учеба – это не работа, это несерьезно. Тоже великий труд – за партой сидеть. А его работа (он был начальником отдела в фирме, торговавшей бытовой техникой) – безусловно, самое важное, именно на нем, мужчине, лежит ответственность за благополучие семьи. Если он как следует не отдохнет, вернувшись домой, то на следующий день будет работать хуже. И тогда ему не только повышения не дадут, а и вообще уволят. И что она за жена такая, что не понимает интересов семьи, а только о себе и думает.
Его доводы были прямо-таки железными – Мирослава не могла найти достойных возражений, хоть и чувствовала в чем-то подвох. И уговаривала себя: ну ничего, вот окончу техникум, пойду работать – тогда все станет по-другому. Но годы учебы минули, а в их семье ничего не изменилось. Тарас зарабатывал неплохо – но все же не настолько хорошо, чтобы жена могла совсем не работать. Без этого они бы с голода, конечно, не умерли, были бы и одеты, и обуты, но купить запросто, не откладывая несколько месяцев, новый холодильник или отдыхать каждое лето в крымском пансионате, точно не смогли бы. Так что Мирослава устроилась поваром в кафе неподалеку от дома и работала теперь с утра и до вечера – но семейных забот у нее при этом нисколько не убавилось. И тогда у нее опустились руки, навалилось отчаяние, в голову полезли неприятные мысли.
Здесь было на удивление уютно. Обстановка напоминала малороссийский сельский дом-мазанку. Вроде бы все очень просто, без претензий и дорогостоящего дизайна – но довольно мило. Массивные деревянные столы без скатертей, вместо стульев – лавки, дверь в служебные помещения отделена от зала плетнем, украшенным искусственными подсолнухами и перевернутыми горшками, по неровно побеленным стенам развешаны яркие вышитые рушники, ниточные куклы-мотанки, венки из засушенных полевых цветов, всякая старинная утварь. Днем здесь было светло от ламп и незашторенных окон, вкусно пахло чесноком и свежей выпечкой, бывало хоть и людно, но относительно тихо, никакой музыки, только гул голосов разношерстной публики. В это время столовую посещали в основном серьезные люди, которые, как правило, работали где-то неподалеку и заходили в «Хату» позавтракать или пообедать, а заодно и отдохнуть в уютной, почти домашней обстановке. До семи тут царил сухой закон, бар был закрыт, и строгая Мирослава никогда никому не делала в этом плане поблажек. Зато к вечеру все менялось – бар открывался, кухня, наоборот, сворачивала свою работу, в зале воцарялся полумрак, а из-за спрятанных под фальшивыми балками динамиков звучала, порой даже орала громкая музыка, в основном отечественная попса. Вечером в баре-столовой были совсем другие посетители: собиралась окрестная молодежь из тех, кому не хватало денег на ночной клуб, начиналась гульба с криками и плясками, становилось шумно и весело, что, разумеется, не слишком нравилось жителям близлежащих домов.
Первое время, когда бар только заработал, на хозяйку посыпались жалобы от жителей соседних домов – за нарушение тишины, но Мирославе удалось решить все конфликты. Такой уж она была человек – ухитрялась ладить со всеми. Везде, во всех инстанциях, у нее были свои люди – и среди поставщиков, и среди проверяющих, и в управе. Она умела к каждому найти подход, знала, у кого какая семья, когда у кого день рождения, кто что любит, и как у кого зовут домашнего питомца – и не ленилась постоянно об этом помнить. Так ли уж трудно сделать человеку приятное? Похвалить новую прическу, спросить об успехах внука Ванечки в спортивной секции, вручить ко дню рождения пакет с разной провизией: «Это вам к праздничному столу!» или сопроводить регулярный конверт «бонусной» литровой банкой меда для заболевшей супруги: «С пасеки моего кума. Натуральный, никаких вредных добавок. Из чистой области, от Чернобыля далеко, не беспокойтесь! Пусть кушает да поправляется!» Накануне каждого праздника она закатывала ужин для избранных «нужных людей» и на славу угощала всех приглашенных своими коронными блюдами: борщом с жареным салом – шкварками, варениками с разнообразными начинками и тончайшими блинчиками – млинцами – со сметаной, такой жирной и густой, что ее приходилось резать ножом, как сливочное масло. А уж день рождения, свадьбу или юбилей любимой тещи Мирослава всегда готова была организовать у себя в «Хате» на самом высшем уровне.
Родом Мирослава была из Киева. Можно сказать, столичная штучка, и жизнь у нее должна была бы быть не в пример легче, чем у ее землячки Марички, выросшей в глубинке. Однако легкой судьбой Мирослава никак похвалиться не могла. В детстве она считала себя дурнушкой, чуть ли не самой некрасивой в классе – слишком высокая, выше всех мальчишек, нескладная, нос длинный, волосы жидкие… Тем сильнее было удивление подруг, когда она первой из всей компании вышла замуж: очень рано, сразу после окончания школы, заявление подали еще до того, как невесте исполнилось восемнадцать. В то время Мирослава не сомневалась: с такой внешностью она не может позволить себе привередничать, выбирая спутника жизни, ломаться и капризничать. Будешь слишком разборчивой – так и останешься до конца жизни в девках. Время не стоит на месте, не успеешь оглянуться – тебе уже за тридцать, а ты одинока, как дерево в украинской степи.
Первое время Мирослава была уверена, что любит Тараса. Кроме того, ей очень нравилось, что у жениха своя двухкомнатная квартира в центре города, рядом с Андреевским спуском, что он крепко стоит на ногах, хорошо зарабатывает и не слишком увлекается спиртным. Однако со стороны мужа, как она быстро поняла, никакой особой любви не было. Просто Тараса устраивала молодость и покладистость невесты, а также ее будущая профессия – Мирослава училась на повара в пищевом техникуме.
Отгуляли по всем правилам и традициям шумную трехдневную свадьбу, с арендой огромного ресторана, морем горилки и приглашением всей родни со всех городов и весей. На четвертый день, когда подарки были разобраны и деньги в конвертах подсчитаны, начались обычные семейные будни. Муж был старше Мирославы на целых двадцать два года. Человек взрослый, со своими устоявшимися привычками и довольно тяжелым характером, он требовал, чтобы в доме была безупречная чистота и порядок. И чтобы жена каждое утро неукоснительно кормила его свеженьким, только что приготовленным завтраком. Из-за этого Мирославе приходилось вставать на час раньше, чем муж, чтобы успеть и самой в техникум собраться, и Тарасу еду подать. А после занятий, когда девчонки шли гулять, в кино, в кафе или по магазинам, Мирослава, как ни хотела бы отправиться с ними, вынуждена была спешить домой. Тарас приходил в половине седьмого, ну, разве что с друзьями иногда задерживался, пиво пил – святая мужская вольница. А жене его к этому времени нужно успеть и продуктов купить, и в квартире прибраться, и ужин приготовить, да из трех блюд, и чтобы было вкусно. Не дай бог, мужу не понравится – голос повышать он не будет, но таким холодом обдаст, что даже непонятно станет – то ли Мирослава ему жена, то ли прислуга, которую он нанял и строго следит, чтобы она зарплату добросовестно отрабатывала. Готовить Мирославе всегда нравилось, она с самого детства постоянно крутилась на кухне, помогала бабушке, по праву считавшейся настоящей мастерицей и знатоком украинской кухни, училась у бабули, записывала рецепты в толстую тетрадь. Мирослава и в пищевой техникум пошла именно потому, что чувствовала – это ее призвание. Но даже при такой любви к кулинарии, когда вся буквально жизнь сводится к одной только готовке, планированию меню, покупке продуктов и мытью посуды, можно сойти с ума.
Иногда Мирослава не выдерживала, срывалась. Гремела кастрюлями, кричала на мужа, плакала, жаловалась. Вон в других семьях все как-то по-людски: в выходные вместе сходили на базар, закупились всем, чем нужно, жена приготовила – и неделю борщ, каша, котлеты в холодильнике стоят. И ничего, разогревают, едят, не привередничают, понимают, что если в семье все работают, то все и отдыхать должны. А Тарас нехорошо поступает, просто-напросто бессовестно эксплуатирует молодую жену. Она целый день на кухне да по хозяйству крутится, ей и позаниматься-то некогда, к экзаменам подготовиться. А ей, между прочим, после учебы или практики тоже развеяться хочется – телевизор посмотреть, с подругами поболтать, сходить куда-нибудь.
Муж выслушивал ее молча, но с нескрываемой гадливостью, с которой нормальные люди слушают бред душевнобольных. А потом, когда Мирослава, устав «качать права», умолкала, терпеливо объяснял ей, что не он к ней в дом пришел, а она к нему. Что он старше, и она должна его уважать. И вообще, учеба – это не работа, это несерьезно. Тоже великий труд – за партой сидеть. А его работа (он был начальником отдела в фирме, торговавшей бытовой техникой) – безусловно, самое важное, именно на нем, мужчине, лежит ответственность за благополучие семьи. Если он как следует не отдохнет, вернувшись домой, то на следующий день будет работать хуже. И тогда ему не только повышения не дадут, а и вообще уволят. И что она за жена такая, что не понимает интересов семьи, а только о себе и думает.
Его доводы были прямо-таки железными – Мирослава не могла найти достойных возражений, хоть и чувствовала в чем-то подвох. И уговаривала себя: ну ничего, вот окончу техникум, пойду работать – тогда все станет по-другому. Но годы учебы минули, а в их семье ничего не изменилось. Тарас зарабатывал неплохо – но все же не настолько хорошо, чтобы жена могла совсем не работать. Без этого они бы с голода, конечно, не умерли, были бы и одеты, и обуты, но купить запросто, не откладывая несколько месяцев, новый холодильник или отдыхать каждое лето в крымском пансионате, точно не смогли бы. Так что Мирослава устроилась поваром в кафе неподалеку от дома и работала теперь с утра и до вечера – но семейных забот у нее при этом нисколько не убавилось. И тогда у нее опустились руки, навалилось отчаяние, в голову полезли неприятные мысли.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента