Олшеври-младший Б.. Вампиры замка Карди

   – Ты клыки видел?! А когти?! Дурак, ты чего не знаешь, как упыри выглядят?
   – Не ори, перебудишь всех! Ты сам дурак, не бывает никаких упырей! Понимаешь – не бывает!
   – А кто это, по твоему, был?!
   Димка не знал, что ответить. У него не было ответа… даже самого дурацкого предположения не было.
   – Это фашистская упырица, Димка! – все еще клацая зубами шептал Януш, – Может они этих упырей разводят, чтобы ночами у нас в городах выпускать?! Чтобы боялись все?!
   – А нас привезли сюда, чтобы кормить их… – неожиданно для себя проговорил Димка.
   Они с Янушем посмотрели друг на друга и, хотя было так темно, что лиц не различить, они увидели друг друга, и друг в друге себя – как в зеркале.
   И оба поняли, хотя и не поверили еще до конца.
   – Ты никому не говори! – глухо сказал Януш.
   – Не скажу, – пообещал Димка, потом добавил с мукой, – Все равно никаких упырей не бывает, Януш! Не бывает, я точно знаю! Все это можно объяснить… Как-то можно объяснить! Может быть нас просто пугают, а?
   – Кто?! – возмутился Януш, – Для чего ИМ нас пугать? Зачем?!
   – Надо выяснить, – едва слышно прошептал Димка, – Мы должны…
   Они просидели прижавшись друг к другу и к стене под окошком до самого рассвета, тихо споря по поводу существования упырей и иных подобных ночных тварей. Димка упирался, не желал признавать очевидного и это страшно злило Януша, который в наиболее напряженные моменты пихал оппонента острым локтем в бок. Оппонент не оставался в долгу и пихал его в ответ, начиналась возня, прерывающаяся в конце концов шиканьем друг на друга и примирением. Тогда начинали строиться догадки, одна другой фантастичнее, что же такое задумали немцы… если страшное чудовище вообще их рук дело!
   Когда же наступило утро и стали просыпаться другие обитатели бывшего винного погреба, мальчишки разошлись в разные стороны, бледные, серьезные и молчаливые.
   Димка свернул свою постель и перенес ее подальше от окошка на одну из свободных еще кроватей почти у самой двери, возле которой воздух был более спертым и пахло уборной, но откуда окошка не было видно совсем! И – что самое важное – его самого не было видно из окошка!
   Больше мальчишки не говорили о случившемся той ночью, может быть потому, что так и не пришли к общему мнению относительно жуткого видения, а может быть – просто потому, что ночью было слишком страшно вспоминать, а днем – слишком нестрашно.
   Днем можно было смотреть в окошко, пожимать плечами и уверяться, что не было никой упырицы, что привиделось и придумалось все, а ночью залезать под одеяло с головой и дрожать, уговаривая себя, что через решетку с серебряными прутьями никакая упырица не заберется, не зря ведь она руку отдернула, словно обжег ее белый металл!
 
   Оказавшейся из всех детей самой старшей, Тане пришлось стать для них если не мамой и не воспитательницей, то кем-то вроде пионерской вожатой (так, по крайней мере, Таня думала об этом про себя).
   Так уж получилось.
   О маленькой Мари-Луиз нужно было заботиться, утешать, укладывать в постель и держать за руку до тех пор, пока та не засыпала. Мальчишек необходимо было заставлять поддерживать порядок – не разбрасывать вещи, не ссориться, не спорить. Хуже всего приходилось с Милошем и Тадеушем, эти двое как будто терпеть друг друга не могли, постоянно ругались – один на польском, другой на чешском и почему-то очень хорошо при этом друг друга понимали.
   Таня была в отчаянии – она не понимала ни того, ни другого и чтобы как-то объясняться с мальчишками прибегала к помощи Димки или – просто к оплеухам. К счастью двоим сорванцам было всего лет по десять и Таня еще могла запросто справиться с обоими.
   Януш и Димка таинственно молчали, не говорили ни того, о чем знали, ни того, о чем догадывались. Таня видела по их бледным и напряженным лицам, что они хранят от нее какую-то страшную тайну, но почему-то совсем не торопилась расспрашивать их, что-то выяснять. Не хотела она ничего знать!
   День прошел… Другой прошел.
   Два тихих и мирных дня, с четким распорядком дня, с маленькими необходимыми заботами.
   "Тюрьма для маленьких", – говорил Тадеуш.
   Как бы хотелось на это надеяться! Как бы хотелось, чтобы вот так жили они все в этом погребе с мокрицами и вечным сквозняком, с сырым каменным полом и облезлым ковриком – долго-долго… пусть даже целый год, лишь бы только ничего не менялось, лишь бы только не ждать каждый день, каждый час, каждую минуту, что за кем-то из них – а может быть сразу за всеми – придут!
   Таня училась бояться.
   Таня училась бояться по настоящему – без слез, без жалоб, без истерик, сосредоточенно и напряженно. Она могла улыбаться, болтать ни о чем, утешать кого-то или ругать, даже спать – и при этом она не переставала бояться.
   Может быть Тане было бы легче, если бы к вечеру третьего дня пришли за ней… Да, наверняка, ей было бы легче.
 
   Двое крепких эсэсовцев, с закатанными до локтя, как у палачей, рукавами, пришли, когда дети уже укладывались спать.
   Тадеуш и Милош тихо спорили (тихо, потому что только что Таня отвесила обоим по подзатыльнику, чтобы не шумели) кому в завтрашней игре изображать охотника, а кому медведя. Таня укладывала в постель Мари-Луиз, раздумывая над тем, какую бы на этот раз рассказать ей сказку – Мари-Луиз не понимала по-русски ни единого слова, но почему-то все равно слушала танины сказки и быстро засыпала.
   Януш лежал, укрывшись с головой одеялом – то ли спал уже, то ли размышлял над чем-то, Димка готовился слушать сказку – Таня рассказывала интересно.
   Немцы пришли в неурочное время, когда их ждали меньше всего, поэтому их появление вызвало шок и настоящую немую сцену – с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами, с постепенно вытягивающимися и бледнеющими лицами.
   Это была хорошая, правильная реакция, доставившая несомненное удовольствие Клаусу Крюзеру и Герберту Плагенсу, которые не особенно уверенно чувствовали себя в последние дни после исчезновения Ханса Кросснера – которого так и не нашли.
   Власть над чужими жизнями упоительна, она пьянит как крепкое вино, она доставляет удовольствие сродни сексуальному, крепкое, острое, всегда богатое какими-то новыми ощущениями и оттенками.
   Как приятно видеть неподдельный, искренний страх на лицах людей, глядящих на тебя как на божество, как на демона смерти, как на воплощение самого страшного своего кошмара, перед которым каждый чувствует себя обреченным, потому что знает – пощады не будет.
   Клаус Крюзер никогда не любил фотографироваться с трупами, его всегда безмерно удивляла эта странная забава, улыбаться на фоне перекошенного синего лица повешенного или расстрелянного, он предпочитал фотографироваться рядом с еще живыми. К примеру, нежно обнимать юную девушку, на глазах которой только что были убиты какие-нибудь ее родственники или молодую женщину, которая смотрит и не может оторвать взгляда на распростертого поодаль ребенка, застреленного или заколотого штыком.
   У них такие глаза!
   У них такие лица!
   На фотографии потом приятно посмотреть – как будто возвращается снова и снова то сладостное чувство, будоражащее кровь, вызывающее ошеломительную до звона в ушах эрекцию.
   Плагенс – существо простое и примитивное, ему до всех этих тонкостей нет дела, он схватил бы, не долго думая, первого попавшегося, чтобы отвести к доктору Гисслеру – как можно более быстро и точно выполнить приказ, поэтому когда тот отправился уже было к одному из мальчишек, тому, кто был к нему ближе всех, Крюзер остановил своего приятеля.
   – Черт тебя возьми, Клаус, что ты… – проворчал Плагенс, но Крюзер оборвал его.
   – Не видишь, у мальчишки еще синяки не прошли?
   Он не спеша прошел по камере до самого окна, посмотрел внимательно на каждого из притихших ребятишек.
   Кто?
   Ты?
   Нет…
   А может быть, ты?
   Крюзеру вдруг вспомнились собственные школьные годы, когда сидя на задней парте, сгорбившись, втянув голову в плечи и вперив взор в раскрытую тетрадь и – ничего в ней не видя, он истекал потом, холодел и морщился от мучительной боли в животе, когда садистка учительница немецкого языка, медленно водила кончиком ручки по странице из классного журнала – вверх-вниз, вверх-вниз… повторяя как будто в задумчивости: "Отвечать пойдет… отвечать пойдет…"
   Может быть, и она наслаждалась, как он сейчас, этой невероятной почти мистической властью, этим сладостным ужасом, исходящим от напряженно замершего класса, заставившим оцепенеть этих маленьких детишек, на грани… На грани чего? На грани между раем и адом…
   Крюзер останавливался перед каждым, чувствовал, как у порога закипает гневом его приятель Плагенс и все-таки никак не решаясь прервать этот мистический акт – между раем и адом… между жизнью и смертью…
   Потом он вдруг оттолкнул в сторону высокую, уже совсем оформившуюся девочку, застывшую как свеча у одной из кроватей, прижавшую к груди сцепленные мертвой хваткой руки, закрывающую собой сжавшуюся в комочек пухленькую малышку, что лежала в постели уже только в маечке и трусиках, совсем готовая ко сну.
   Схватив пронзительно завизжавшую малышку за руку, Крюзер хотел было выдернуть ее из постельки, но тут вдруг взревел от внезапной, острой боли.
   Ни у кого из детей не было ни пилочек, ни ножниц, никто не мог подстричь и привести в порядок ногти. Мальчишки просто обгрызали их под корень, а Таня никак не могла решиться на столь неэстетичную и негигиеничную процедуру. Она была почти уже готова к ней, почти… но еще не успела.
   Таня всегда гордилась своими ногтями, крепкими, красивыми… Она метила эсэсовцу в глаза, но ярость, затуманила ей взор черными и красными кругами, поэтому Таня не видела, куда точно вонзились ее ногти, поняла только, что – попала, что достала до мясистых щек, до рыхлой, нездоровой кожи.
   Только бы добраться до глаз!
   Таня не чувствовала боли, когда ее лупили кулаками, потом прикладом, потом ногами, перед глазами ее была тьма, в ее душе была только ярость и невероятное превышающее все другие чувства и желания – желание убивать.
   Потом тьма… тьма… тьма…
   И редкие вспышки молний, где-то далеко-далеко…
   Восхитительный полет над горами, над лесом, над облаками, над небом.
   Потом боль… боль… боль…
   И пустота.
 
   Димке показалось, что все произошло так быстро, что, наверное, одной вспышки молнии хватило бы, чтобы осветить всю сцену от начала и до конца.
   С безумным и каким-то нечеловеческим криком Таня кинулась на эсэсовца, вцепившись ногтями ему в лицо.
   Эсэсовец заревел, отпустил оглушительно визжавшую Мари-Луиз, нелепо взмахнул руками, потом стал колотить ими по повисшей на нем девочке, тщетно пытаясь оторвать от себя.
   Таня была сильнее. Таня – была уже не Таня, это был демон или зверь, но совсем-совсем не Таня…
   Оставшийся у дверей эсэсовец несколько мгновений только хлопал глазами, потом бросился на выручку орущему приятелю, тоже сперва пытался оторвать от него девочку, потом начал бить ее в лицо прикладом.
   В дверь сунулся часовой и так застыл, не зная, то ли бежать за помощью, то ли кидаться на выручку, то ли просто оставаться на посту.
   Недолги были его терзания.
   Маленькая серая молния метнулась к нему, белое до синевы, оскаленное личико, вытаращенные глаза – черные-черные, и…
   Немец согнулся пополам от невыносимой, гасящей сознание боли в паху.
 
   Наверное, сработал инстинкт, данная самому себе давным-давно установка бежать как только обстоятельства сложатся нужным образом.
   Обстоятельства сложились.
   Благодаря неожиданному помрачению рассудка у Тани, вдруг ринувшейся защищать чужую ей в сущности девочку, как родного ребенка.
   Благодаря растерянности слишком уверенных в своем превосходстве эсэсовцев.
   Благодаря ненужному любопытству часового.
   Димка юркнул в дверь, побежал по коридору, что было духу.
   Верх по лестнице, направо, вперед, где совсем темно и пахнет плесенью, потом снова вверх, потом в темную нишу, чтобы зажав ладонью рот и уткнувшись лицом в колени, судорожно перевести дыхание, успокоить сердце, прислушаться.
   Услышать тишину, увидеть в узком окне, расположенном в стене напротив и чуть справа – темно-синее вечернее небо и черные острые верхушки елей, ошалеть до головокружения от внезапного осознания своей свободы.
   От того, что все-таки вырвался!
   Димка плакал, судорожно глотая сопли и слезы, затыкая себе рот, зажимая нос, чтобы не шуметь, злился на себя, но никак не мог остановиться, словно бурным потоком изливалась из него тьма.
   Тьма зловонная, тяжелая, подобная смерти, отравлявшая его организм бесконечно долго… она вдруг ушла. И только после этого Димка понял, что нельзя было жить с этой тьмой, просто ни единого денечка нельзя было выжить с такой отравой! Как же он жил?… А жил ли?
   Тишина сохранялась не долго.
   Она сменилась криками – откуда-то со двора, она сменилась глухим топотом – откуда-то из-за стены, и Димка вскочил на ноги, прижался спиной к холодным камням, с ужасом подумав, что его свобода, конечно же, окажется недолгой, что его найдут через несколько минут, потому что в замке он – все равно как в ловушке, из которой выхода нет!
   Несколько раз глубоко вздохнув мальчик заставил себя оторваться от стены, осторожно выглянуть из ниши, бросить взгляд – налево, потом направо, потом прокрасться к окошку…
   Выглянуть в него и тут же спрятаться, потому что окошко выходило прямо во внутренний двор, через который несколько дней назад Димку вели в замок, потому что по двору сновали солдаты.
   Никак не выйти из замка! Никак!
   Значит надо спрятаться в замке. Замок старый, запутанный, неужели не найдется в нем маленькой норки, в которую можно забиться?
   Тут Димка услышал голоса прямо за своей спиной, кто-то поднимался по той самой лестнице, по которой только что бежал он. Все! Пути к отступлению нет! И в нише отсидеться не удастся – как только заглянут в нее сразу же его увидят!
   Тихонько сняв тяжелые, грубые ботинки, Димка на цыпочках побежал вперед – в неизвестность. Но там пока еще было тихо, там быстро сгущалась ночная темнота, торжественная, нетронутая…
   Некоторое время Димка бежал по коридору, пока тот вдруг не изогнулся почти под прямым углом и вывел в широкую галерею, казавшуюся вполне обжитой из-за чистого толстого ковра на полу, из-за нескольких уже зажженных электрических ламп, не слишком ярких, но вполне способных разогнать сумрак. Лампы крепились на вбитых в стену крюках, соединялись толстым проводом, один конец которого уходил как раз в тот коридор из которого вышел Димка.
   В стене справа были три двери.
   В стене слева – две.
   Впереди темнел прямоугольник следующего коридора. Бежать дальше? Или попытаться открыть какую-нибудь из дверей?
   Бегать от преследователей пока они не загонят его в тупик? Или загнать себя самому в маленькую каморку, из которой уже не выбраться?
   Наверное, Димка побежал бы в коридор, в котором все еще жила нетронутая темнота, если бы он не помнил о том серьезном мальчике, что смотрел на него из окна, когда охранники отчитывались перед злобной Магдой.
   Где-то здесь это окно… за какой-то из закрытых дверей слева.
   Димка прижался ухом к одной, к другой – тишина. То ли нет никого за дверями, то ли слишком толстые они для того, чтобы пропускать звук.
   Глубоко вдохнув, мальчик толкнул первую. Сильно толкнул, но дверь не поддалась. А сзади уже слышался топот бегущих ног и голоса!
   Димка заметался по коридору как испуганная птичка в сетях, он вдруг понял, что просто не переживет, если его сейчас поймают – сердце не выдержит и разорвется.
   Изо всех сил, удесятеренных отчаянием, Димка толкнул вторую дверь, кубарем влетел в укрытую полумраком комнату, споткнулся обо что-то и растянулся, уткнувшись носом в ковер, тут же вскочил, захлопнул дверь и только потом огляделся.
   Настольная лампа под зеленым абажуром стояла на массивной, украшенной витиеватой резьбой тумбочке, она освещала только один угол комнаты – угол, в котором стояла столь же массивная и столь же вычурно украшенная, как и тумбочка, огромная кровать. На кровати, прислонясь к высоко поднятой подушке и накрывшись толстенным как пушистый сугроб пуховым одеялом сидел темноволосый и темноглазый мальчик – тот самый мальчик. В момент, когда Димка ворвался к нему, мальчик читал книгу, теперь книга выпала из его рук и упала на пол, сминая страницы.
   В очередной раз Димке повезло. В отличие от него, стоявшего столбом и хлопающего глазами, мальчик соображал поразительно быстро. Удивление лишь мельком скользнуло по его лицу, уже через мгновение сменившись непонятной бурной радостью.
   Мальчишка молнией выскользнул из кровати, схватил Димку за руку и поволок за собой.
   Димка нацелился под кровать, но мальчик остановил его. Он откинул тяжелый край огромного пуховика и без лишних объяснений швырнул Димку к себе в постель. Сам забрался следом, прихватив с полу пострадавшую книгу и уткнулся в нее, как ни в чем не бывало, предварительно как следует пнув ногой Димку, чтобы тот не вздумал ерзать.
   Дверь отворилась практически в тот же момент.
 
   Мальчик лежал, согнув ноги в коленях, давая Димке тем самым необходимое жизненное пространство, в котором тот расположился как мог, обвившись кольцом вокруг ступней своего спасителя и постаравшись быть как можно более маленьким и плоским.
   Под пуховиком было невыносимо жарко, и абсолютно нечем было дышать. Димка вспотел моментально – должно быть, скорее от страха, чем от жары – и при этом не переставал мелко трястись, очень надеясь, что трясется только изнутри, а не снаружи.
   Когда он услышал шум открываемой двери, то перестал дышать.
   Совсем.
   В комнату мальчика зашли. И судя по всему зашедших было несколько.
   – У тебя все в порядке? – услышал Димка прямо у себя над ухом.
   – Да, – удивленно ответил мальчик, – А что-то случилось?
   – Ты не слышал шум?
   Мальчик шевельнулся – видимо пожал плечами.
   – Слышал – из окна. А что случилось?
   – А из коридора? Может быть кто-то пробегал мимо? Может быть даже заглянул к тебе?
   Мальчик вздрогнул как будто от испуга и голос его прозвучал жалобно:
   – А кто… там бегает?
   Несколько пар ног глухо топали по толстому ковру, устилающему пол комнаты мальчика, грохали дверцы шкафа, промялся пуховик у самого димкиного лица, когда чья-то рука оперлась на него – кто-то заглядывал под кровать.
   Димка уже не трясся, перед его глазами плавали черные мушки, звуки уплывали куда-то далеко, сменяясь все усиливающимся звоном, стало хорошо, тепло и не страшно. Совсем не страшно, как будто все, что происходило в тот момент в комнате, ни мало его не касалось…
   Глоток свежего сладкого воздуха.
   Невыразимо приятный холод на лице и – уже не столь приятные – довольно увесистые пощечины.
   – Ну, ты чего… – пробормотал Димка, морщась, жмурясь и выныривая, как из омута, из тошнотворной маслянистой темноты.
   – Шепотом говори! – яростно прошипел мальчик.
   – Хорошо, – прошептал Димка по-немецки, и добавил проникновенно, – Спасибо тебе!
   – Не за что!
   Димка выбрался из душных объятий пуховика, подошел к наглухо запертому окну, глянул мельком за занавеску, ударился взглядом в непроглядную тьму, в свое кривое, дрожащее отражение с совершенно безумными глазами.
   – Не выглядывай, – попросил мальчик.
   – Да… извини… Я только хотел посмотреть смогу ли протиснуться сквозь решетку.
   – Не сможешь, – покачал головой мальчик, – Да и не нужно этого… Ты здорово по-немецки говоришь, только акцент дурацкий. Откуда ты?
   – Из СССР.
   – А-а. А я думал – ты поляк. Думал, у них там поляки одни…
   – Нет. Там еще девчонка одна – тоже из СССР. А одна вообще из Франции. И чех есть. А поляков всего двое.
   Мальчик удивленно хмыкнул.
   – Целый интернационал! А первые две девчонки – польки были… Тебя как зовут-то?
   – Дима.
   – А меня Михель… Хотя на самом деле Мойше.
   – Мойше?! – изумился Димка, – Еврей?!
   Мальчик кивнул.
   – Наполовину. У меня папа еврей… был. А мама – немка. Тоже была… А вообще мне кажется, что она на самом деле не моя мама…
   Димка не нашелся, что ответить. Слишком растерялся от такого странного признания. И Мойше не спешил продолжать, сидел на краешке кровати, вцепившись пальцами в пуховик, смотрел в пол – сосредоточенно и хмуро.
   – Как это? – пробормотал Димка, наконец, – Я не понял! Папа – не папа, мама – не мама. Что ты здесь делаешь? Что вообще происходит?
   Мойше поднял на него глаза, посмотрел долго и пристально. Удивительные глаза были у этого, с виду совершенно благополучного мальчика, спящего в теплой постели, читающего на ночь книжки – еврейского ребенка, пользующегося невероятными привилегиями в набитом эсэсовцами замке! – запутанного, испуганного, очень одинокого маленького человечка. Беспомощного…
   – И как тебе удалось сбежать? – вдруг удивился он, – Я думал все время, как отвлечь охранников, как открыть дверь, как вывести вас всех… Я нашел тайное место в развалинах и натаскал туда консервов… Там ты сможешь просидеть несколько дней, никуда не выходя, а потом…
   Мойше замолчал, поморщился и потер ладошкой лоб.
   – Что-то будет…
   – Что здесь происходит? – снова спросил Димка.
   – Сам не знаю, – вздохнул Мойше, – Никто мне ничего не рассказывает. Сижу в этой комнате, иногда дед разрешает мне выйти погулять в сад… разрешал. Уже несколько дней творится что-то странное. Прогулки запретили – и вообще из комнаты выходить… а самое главное, мама перестала заходить ко мне… Я думаю, ее уже больше нет… мамы… Уж очень странно все о ней говорят… Расспрашивают…
   Димка почувствовал, как холодок пробежал по коже, как снова болезненно сжалось в комочек то, что пребывало в приятной расслабленности вот уже несколько минут.
   Потом Мойше рассказал все, что знал и выяснилось, что знал он не так уж и мало, несмотря на то, что сидел все время в своей комнате и никто ему ничего не рассказывал.
   – Все это затеял, наверное, мой дед, – говорил Мойше, – Доктор Гисслер… Не знаю зачем, но они выпустили какую-то нежить, что была заперта в этом замке. Вампиров… Ты слышал что-нибудь о вампирах?
   Димка кивнул. Не время сейчас было заниматься политграмотой и убеждать Мойше, как некогда Януша, что не бывает никаких вампиров, как не бывает бабок-ежек и кощеев бессмертных! И что это… это, наверное… скорее всего…
   Димка кивнул, продолжая внимательно слушать.
   – Они выпустили вампиров, я так думаю, чтобы попытаться изучить их для пользы Рейха… Может быть, приручить или заставить нападать на кого-то, вампиры ведь очень сильные и практически неуязвимы… И вас всех привезли сюда, чтобы… ну в общем, в качестве приманки.
   Хотелось бы возразить – да нечего было. Все слишком хорошо складывалось, слишком просто объяснялось.
   Вампиров не бывает… Но никак иначе, чем это сделал Мойше, происходящего не объяснить. Как там говорил Шерлок Холмс? Самое невероятное объяснение может оказаться самым правильным?
   – А ты сам-то видел этих вампиров? – спросил Димка.
   – Я видел своими глазами, как один из них выпил всю кровь у одной из девчонок. В развалинах постов не ставят. Там можно бродить, сколько хочешь, я и бродил… до того случая. Потом тоже бродил, но уже с этим…
   Мойше запустил руку под подушку и выудил большой серебряный крест и серебряную же палку, недлинную и толстую, напоминающую прут от решетки, что стояла на всех окнах в обитаемой части замка.
   – Крест мне дала мама… Прут я добыл сам. Вампиры боятся серебра. Не знаю, как насчет креста или чеснока, но серебра действительно боятся.
   – Точно, – согласился Димка, – та вампирша, что мы с Янушем видели в окно, только дотронулась до решетки и тут же сгинула с воплем, как ошпаренная.
   – Вампирша? – тихо спросил Мойше, – А не вампир?
   – Не-е, точно тетка! Я видел ее лицо так же близко, как твое. Жуткое оно было, конечно, но явно женское.
   – Значит их несколько… – пробормотал Мойше, – Тем хуже для нас. Тот, которого я видел, был здоровый дядька…
   Тут какая-то тень пронеслась за окном, на мгновение оборвав луч уже идущей на убыль, но все еще почти круглой, сильной и яркой луны, висящей над самыми кронами деревьев, светящей прямо в комнату Мойше, и как будто краешек крыла неведомой ночной птицы задел слегка толстый прут серебряной решетки.
   Димка в ужасе отскочил от окна, Мойше схватил распятье, выставил перед собой.
   – Они? – еле слышно прошептал Димка, вдруг онемевшими губами.
   – Не знаю…
   Мальчишки заворожено смотрели на плотно сомкнутые шторы, боясь отвести взгляд, боясь даже моргнуть – смотрели минуту, две…
   – Надо идти, – вздохнул Мойше.
   – Куда?
   Перспектива выходить за обшитую серебром тяжелую дубовую дверь, из этой казавшейся вполне надежной, светлой комнаты, огражденной от опасности толстыми прутьями и плотными шторами – в темноту, перед которой они будут беззащитны, совсем не радовала Димку.
   – Если ты останешься здесь, тебя найдут как только наступит утро. Сейчас ночь и все затаились, боятся ходить по замку и искать по настоящему, но с рассветом… Они будут искать, пока не найдут тебя…Сам же понимаешь…
   – А там… Не найдут?
   Димка чувствовал, что снова начинает дрожать, и сильно сжал кулаки, чтобы трястись только внутри, а не снаружи.
   – Не найдут, – сказал Мойше уверенно, и Димка подумал, что это нарочитая уверенность, для того только, чтобы его поддержать.