Васыф сел на край большой кровати, Галип устроился напротив. Васыф провел рукой по своим светлым волосам и дотронулся до плеча: Рюйя? Галип ударил себя кулаком в грудь и изобразил сильный кашель — больная, кашляет! Потом, соединив руки, изобразил подушку, к которой прислонил голову, — лежит. Васыф достал из-под кровати большую картонную коробку — лучшие вырезки из газет и журналов, которые он собрал за много лет. Васыф наугад вытаскивал из коробки листки, они разглядывали фотографии, и казалось, что рядом с Васыфом сидит Рюйя и они вместе смеются над тем, что он показывает: улыбающееся лицо знаменитого футболиста, двадцать лет назад рекламировавшего крем для бритья; впоследствии он умер от кровоизлияния в мозг, отбив головой угловой удар; тело иракского лидера Касыма в окровавленной униформе, убитого во время военного переворота; фотографии с места знаменитого убийства на площади Шишли (Рюйя в свое время комментировала их голосом актрисы из радиотеатра: ревнивый полковник в отставке, спустя двадцать лет узнав, что жена ему изменяла, долго выслеживал обидчика, распутного журналиста, и в конце концов застрелил его и сидевшую рядом с ним в машине молодую жену); премьер-министр Мендерес приносит в жертву верблюда, на заднем плане корреспондент Джеляль и верблюд смотрят куда-то в сторону. Галип собрался идти домой, когда Васыф выхватил из коробки очередную порцию вырезок, в которой оказались две старые статьи Джеляля: «Лавка Алааддина» и «Палач и плачущее лицо». Вот и есть что почитать в бессонную ночь! Галипу не пришлось делать слишком много «мимик», чтобы Васыф разрешил взять эти статьи. С пониманием встретили его отказ выпить кофе, который принесла Эсма-ханым; это означало, что на лице его написано: «Жена одна дома, больная». Галип стоял на пороге раскрытой двери. Даже дядя Мелих сказал: «Конечно, конечно, пусть идет!» Тетя Хале наклонилась над котом Кемюром, вернувшимся с улицы; из комнаты еще раз донеслось: «Передавай привет Рюйе, пусть выздоравливает!»
В квартире все было так, как оставил Галип: в гостиной свет был погашен, а в коридоре горел. Галип повесил пальто и пиджак, сразу же поставил на плиту воду для чая, в спальне при свете тусклой лампочки переодел мокрые носки. Потом, сев за стол, прочитал еще раз оставленное Рюйей письмо. Это письмо, написанное лежащей на столе зеленой шариковой ручкой, было даже короче, чем ему сначала показалось; девятнадцать слов.
Мы сидели в нашем доме с Алааддином, и я рассказывал ему историю зеленой шариковой ручки и детективного романа, много лет назад приобретенного в его лавке: в конце истории героиня, которой я подарил роман и которую очень любил, оказалась обреченной до конца жизни не заниматься больше ничем, кроме чтения детективных романов. Я сообщил, что именно в его лавке встретились патриотически настроенные офицеры и журналисты перед тем, как пойти на историческое собрание, где они составляли план совершения правительственного переворота с целью изменить нашу историю и историю всего Востока.
Когда я кончил говорить, настала очередь Алааддина. Большого труда стоило ему открыть эту лавку. Годами он собственноручно переплетал комиксы, утром, когда весь город еще спал, он открывал и убирал лавку, развешивал газеты и журналы на двери и на стволе и ветвях каштана, а свежие номера выставлял в витрине. У него в лавке были самые странные товары (игрушечные балеринки, передвигаемые с помощью магнита, трехцветные шнурки, маленькие гипсовые фигурки Ататюрка с горящими голубыми лампочками в глазах, перочинные ножи в виде голландской мельницы, таблички «сдается внаем» и «бисмилляхирахманирахим» (Обращение к милости Аллаха перед началом какого-либо дела), жевательная резинка с сосновым ароматом, в упаковку которой были вложены изображения птиц, пронумерованные от одного до ста, розовые кости для нардов, переводные картинки, капюшоны цветов футбольных команд: один, голубой, он сам носил десять лет… ). Чтобы иметь возможность предложить все это клиентам — вдруг кому-нибудь понадобится, — он годами ходил по Стамбулу, лавка за лавкой, и никогда не ответил отказом ни на одну, даже самую невообразимую просьбу (нет ли у вас синих чернил с цветочным ароматом? Нет ли у вас поющего колечка?). Когда у него спрашивали что-нибудь, он считал, что, раз спрашивают, значит, это где-то есть, и говорил: «Завтра будет!» Потом он делал заметку в тетради, на следующее утро отправлялся в путь, как путешественник в поисках чуда, обходил все лавки в городе и непременно приобретал нужную вещь.
Я понял, что между Алааддином и его покупателями существует определенная связь, для объяснения которой он не сумел бы найти слов. Он любил и маленькую девочку, приходившую. с бабушкой, чтобы купить обруч для волос с колокольчиками, и прыщавого юнца, который, забившись в угол лавки, пытался быстренько осуществить любовь с голой женщиной на обложке журнала. Любил он и очкастую служащую банка, которая покупала роман о невероятной жизни голливудских звезд, за ночь проглатывала его, а утром приносила обратно: «Оказывается, я его уже читала!» Ему дорог был старик, который просил завернуть картинку с изображением девушки, читающей Коран, непременно в газету без иллюстраций. Все же Алааддин был осмотрителен в своей любви: он мог понять мать и дочь, которые, развернув, как карту, выкройку из модного журнала, принимались прямо в лавке кроить материю, или ребятишек, которые, купив игрушечные танки, не выходя из лавки тут же начинали войну и ломали их, но, когда покупатель спрашивал ручной фонарик в виде карандаша или брелок с черепом, у него возникало чувство, что ему посылают какие-то знаки люди из совершенно незнакомого и непонятного ему мира. Знак какого волшебства нес с собой таинственный человек, явившийся в лавку снежным зимним днем и потребовавший для выполнения школьного задания «летние картинки»? А однажды, поздно вечером, когда лавка уже закрывалась, вошли два мрачных человека: они перебирали кукол в красивых одеждах, поднимающих и опускающих руки, причем держали их осторожно, умело и привычно, как доктора держат живых младенцев, с изумлением смотрели, как розовые создания открывают и закрывают глаза, потом купили куклу и бутылку ракы и исчезли в пугающей Алааддина тьме. Подобное случалось нередко и не проходило даром для Алааддина: он видел во сне своих кукол в коробках и целлофановых пакетах, ему снилось, что после закрытия лавки куклы открывают и закрывают глаза и у них растут волосы. Возможно, он хотел бы спросить меня, что это значит, но лишь умолк грустно и безнадежно, как обычно это делают наши соотечественники, вдруг почувствовав, что они слишком разговорились и чересчур заняли мир своими проблемами…
Уходя, Алааддин сказал, словно извиняясь, что теперь я очень много о нем знаю и могу написать что захочу…
Прощальное письмо из девятнадцати слов Рюйя написала зеленой шариковой ручкой, которую Галип всегда клал у телефона. Не обнаружив ручку на месте, Галип стал искать ее повсюду, но, не найдя, решил, что Рюйя написала письмо, уходя из дома, в последний момент, и, вероятно, бросила ее в сумочку: вдруг пригодится; толстая ручка, которой Рюйя пользовалась, когда раз в сто лет собиралась написать кому-нибудь письмо (Рюйя никогда не дописывала письмо до конца, а если дописывала, то не оказывалось конверта, а если запечатывала, то забывала отправить), лежала на обычном месте — в выдвижном ящике тумбочки в спальне. Галип потратил много времени, чтобы выяснить, из какой тетради вырван листок для письма. Он безуспешно искал всю ночь, перерыл весь дом; после того как прозвучал утренний азан, глаза Галипа снова остановились на старом шкафу: он наугад протянул руку и вынул тетрадь, как раз ту, из которой был вырван листок — выдран безжалостно и нервно — из середины. Находка не дала ему ничего нового.
Письмо, пожалуй, нельзя было назвать «прощальным». Рюйя, конечно, не написала в нем, что вернется, но, с другой стороны, не написала и что не вернется. Было такое впечатление, что она расставалась не с Галипом, а с домом. Галипу же она пятью словами предложила стать соучастником преступления: «Придумай что-нибудь для моих родителей!» Он сразу согласился. Она не обвиняла Галипа в своем уходе, а соучастие в преступлении радовало: как-никак это их объединяло. Взамен за соучастие Рюйя пообещала: «Пришлю тебе весточку». Но в течение ночи вестей не последовало.
Всю ночь он слушал стоны, урчание и вздохи водопровода и батарей. За окном с перерывами шел снег. Прошествовал продавец бозы (турецкий напиток из проса). Галип сидел и переглядывался с зеленой подписью Рюйи. Вещи и тени внутри дома совершенно преобразились; дом стал совсем другим. Галипу хотелось сказать: «Надо же, оказывается, лампа, уже три года висящая под потолком, похожа на паука!» Он хотел поспать в надежде увидеть интересный сон, но заснуть не удалось. Ноги повели его на кухню, он пошел туда, как лунатик, открыл холодильник, ничего не взял, вернулся в комнату и опустился в любимое кресло.
На протяжении трех лет их семейной жизни из этого кресла он наблюдал, как сидящая напротив Рюйя нетерпеливо и нервно покачивает ногой, теребит волосы, глубоко вздыхает и с шумом переворачивает страницы детективного романа. Сейчас, в ночь, когда она покинула его, у него перед глазами стояла картина из прошлого.
Пятница, вечер, прошло года полтора после того, как семья Рюйи перебралась на самый верхний этаж, — значит, они учились в третьем классе; стемнело, с площади Нишанташи доносились приглушенные зимой звуки машин и трамваев; в тот вечер они, объединив игры «Неслышный проход» и «Я не видел», открыли новую игру, которую назвали «Я исчез»: один прятался в любой из квартир дядей или бабушек, забивался в какой-нибудь угол и «исчезал», а другой должен был искать, пока не найдет. Эта, казалось бы, простая игра воспитывала терпение и будила фантазию, поскольку в темных комнатах нельзя было зажигать свет и искать полагалось, пока не найдешь. Когда очередь «исчезать» пришла Галипу, он спрятался на шкафу в Бабушкиной спальне (он приметил это убежище еще два дня назад и сейчас влез на ручку кресла, осторожно ступил на спинку, подтянувшись, залез наверх и притаился). Он лежал на шкафу в темноте, понимая, что Рюйя никогда не найдет его здесь. Он воображал себя на месте ищущей его Рюйи, чтобы лучше почувствовать, в какое отчаяние она приходит от его исчезновения: ей тоскливо одной, хочется плакать, и она умоляет его со слезами на глазах выйти из темной комнаты, где он спрятался. После ожидания, длившегося бесконечно долго, как детство, Галип спустился со шкафа, даже не думая о том, что нетерпение победило его, и, когда глаза привыкли к свету, сам пошел по дому искать Рюйю. Он обошел все этажи и со странным ощущением нереальности и поражения пришел к Дедушке с Бабушкой. «Ты весь в пыли, — сказала Бабушка, — где ты был? Тебя искали!» А Дедушка ответил на его вопрос: «Пришел Джеляль, и они с Рюйей пошли в лавку Алааддина». Галип сразу побежал к окну, холодному, темно-синему окну: шел снег, медленный, печальный, зовущий человека на улицу. Из витрины лавки Алааддина через игрушки, иллюстрированные журналы, мячики на резинках, разноцветные бутылки и танки просачивался бледный свет, похожий на цвет кожи Рюйи, он неясно отражался на белизне снега, покрывавшего мостовую.
Эта давняя картина стояла у него перед глазами на протяжении всей нескончаемой ночи: Галип вспомнил нетерпение, которое испытал тогда, двадцать четыре года назад, нетерпение, которое, казалось, вот-вот перельется через край, как сбежавшее молоко: где, когда и что упустил он в своей жизни?
По утрам Галип отправлялся на работу, а вечером возвращался в маршрутках и автобусах, натыкаясь на чьи-то ноги и локти в толчее безликой мрачной толпы. Днем он по нескольку раз звонил домой, придумывая поводы, от которых Рюйя кривила губы; вернувшись домой, по тому, какие и сколько сигарет было в пепельницах, как стояла мебель и лежали вещи, появилось ли что-то новое в доме или по выражению лица Рюйи мог почти безошибочно определить, чем она занималась в этот день. Если бы в момент наивысшего счастья (исключение) или в самый тяжелый момент беспокойства он, точно мужья в западных фильмах, спросил — как он собирался это сделать вчера вечером, — как она провела день, они оба смутились бы оттого, что он вторгается в опасную и туманную, запретную для него область. Галип после женитьбы открыл, что человек, который статистикой классифицируется как «домохозяйка» (Галип никогда не мог уподобить Рюйю этим женщинам, занятым только детьми, кухней и стиркой), живет своей тайной и даже загадочной жизнью.
Иногда, когда Рюйя принималась чересчур весело смеяться над какой-нибудь его не очень смешной шуткой или словами, он проводил рукой по гуще ее, беличьего цвета, волос, и в них пробуждалась супружеская нежность, особая близость; в такие моменты, когда весь внешний мир, казалось, исчезал, Галипу хотелось спросить, что она делала сегодня дома, чем занималась, помимо стирки, мытья посуды, чтения детективов и прогулки (доктор сказал, что детей у них не будет, и Рюйя не проявляла особого желания чтолибо предпринять, чтобы исправить это); но спрашивать он не решался: после подобного. вопроса могло возникнуть пугающее отчуждение, а ответ мог быть дан в выражениях весьма далеких от обычного языка их общения; поэтому он молчал, обнимал Рюйю, просто смотрел на нее. «Опять этот пустой взгляд!» — говорила Рюйя. И весело повторяла слова, которые в детстве говорила Галипу ее мать: «Ты бледен, как бумага!»
После утреннего азана Галип немного подремал, сидя в кресле в гостиной.
Очнувшись от дремы, он сел за стол и стал искать бумагу; то же, как он полагал, сделала и Рюйя девятнадцать-двадцать часов назад. Не найдя — как и Рюйя — бумаги, он стал на обратной стороне прощального письма составлять список людей и адресов, о которых думал всю ночь. Список все рос и рос, и конца ему не было, и это раздражало Галипа, потому что ему казалось, что он подражает героям детективных романов.
Когда окно окрасилось в нежно-голубой цвет, Галип выключил в доме все лампочки. Наскоро просмотрел выброшенные бумаги и выставил за дверь ящик с мусором — для привратника. Заварил чай, побрился, вставив в станок новое лезвие, надел чистое, но неглаженое белье и рубашку, привел в порядок дом после ночного разгрома. Одеваясь, взял газету «Миллиет», просунутую под дверь привратником, и за чаем стал читать статью Джеляля: это была старая история с «глазом», которую автор много лет назад пережил в отдаленном мрачном квартале. Галип уже читал эту статью, когда она была впервые опубликована, но снова ощутил ужас наблюдающего за тобой «глаза». В этот момент зазвонил телефон.
«Рюйя!» — подумал Галип, направляясь к телефону, и на ходу решил, в какой кинотеатр они пойдут сегодня вечером: «Конак». Он разочарованно отвечал на вопросы голоса в телефонной трубке: это была тетя Сузан. Температура у Рюйи уже меньше, всю ночь она очень хорошо спала, даже видела сон и рассказала его Галипу. Разумеется, она захочет поговорить с матерью: «Рюйя! — крикнул он в сторону коридора, — Рюйя, твоя мама звонит!» Он будто увидел, как зевающая Рюйя поднимается с постели, лениво потягиваясь, сует ноги в тапочки; тут Галип быстро сменил бобину в фильме своего воображения: обеспокоенный муж идет через коридор в спальню, чтобы позвать жену к телефону, но находит ее спящей. "Она заснула, тетя Сузан, у нее от температуры глаза распухли, она умылась, легла и снова заснула! Вечером мы, возможно, пойдем в «Конак», — сказал Галип довольно уверенно. «Не простудиться бы ей снова!» — забеспокоилась тетя Сузан, но, видимо, решив, что дает слишком много наставлений, переменила тему: «Знаешь, по телефону твой голос вправду удивительно похож на голос Джеляля. Или ты тоже простыл? Смотри не заразись от Рюйи!» Оба они положили трубки тихонько, осторожно, будто боялись разбудить Рюйю.
Положив трубку, Галип вернулся к статье Джеляля, снова вообразил себя человеком, за которым наблюдает «глаз», и вдруг его осенило: «Рюйя вернулась к бывшему мужу!» Он удивился, что, всю ночь мучаясь всякими фантастическими предположениями, не пришел к такому простому выводу. Решительно подойдя к телефону, он позвонил Джелялю: сейчас он расскажет ему о своем беспокойстве и решении: «Я иду искать их. Я найду Рюйю с бывшим мужем, это не займет слишком много времени, но боюсь, что не смогу убедить ее вернуться. Что сказать ей, чтобы она вернулась (он хотел сказать „ко мне“, но не сказалось) домой?» — «Прежде всего успокойся, — сочувственно ответит Джеляль. — Когда Рюйя ушла? Успокойся! Давай подумаем вместе. Приезжай ко мне в редакцию». Но телефон не отвечал. Джеляля не было ни дома, ни в редакции.
Перед уходом Галип снял трубку с телефона. Если тетя Сузан пожалуется: «Я звонила, звонила, но было все время занято», я скажу: «Наверно, Рюйя плохо положила трубку, вы же знаете, какая она рассеянная».
Выйдя после бессонной ночи на улицу, Галип понял, что сильный снег шел дольше, чем он предполагал: обычно свинцово-серый Нишанташи сверкал непривычной белизной. Пройдя мимо цветочных лавок с запотевшими окнами, пассажей, куда то и дело ныряли разносчики чая, лицея, где они с Рюйей учились, мимо сказочного вида каштанов, с веток которых свисали сосульки, Галип вошел в лавку Алааддина. Алааддин с голубой повязкой на голове, девять лет назад упомянутой в статье Джеляля, держал платок у носа.
— Алааддин, ты что, приболел?
— Простудился.
Галип перечислил названия левых политических журналов и попросил Алааддина подобрать их по одному экземпляру: в одних раньше публиковался бывший муж Рюйи, некогда популярный политик, в других были статьи в его поддержку, в третьих писали его противники. С обычным детским выражением на лице, в котором можно было прочитать опаску, иногда — недоверие, но никогда — враждебность, Алааддин сказал, что эти журналы покупают только студенты, и спросил:
— Тебе-то они зачем?
— Кроссворды буду разгадывать, — сказал Галип.
— Алааддин рассмеялся, показав, что понял шутку, а потом сказал с грустью кроссвордомана:
— В них не бывает кроссвордов, брат! Вот тут два совсем свежих журнала, хочешь?
— Давай, — сказал Галип, а потом шепотом, как старик, купивший журнал с голыми женщинами, добавил: — Заверни-ка мне все это в газету!
Стоя в автобусе, ехавшем в Эминеню1, он внезапно почувствовал, что пакет с журналами словно потяжелел, и тут же ощутил на себе чей-то взгляд. Но это не были глаза одного из пассажиров автобуса, потому что все пассажиры, качающиеся, как в катере на волнующемся море, старались удержаться на ногах и рассеянно смотрели на заснеженные улицы и пешеходов. Галип заметил, что на него с газетной фотографии смотрит Джеляль: оказывается, Алааддин завернул журналы в старый номер газеты «Миллиет». Эту фотографию он видел много лет каждое утро, но сегодня Джеляль смотрел с этой фотографии совершенно по-иному, пугающе, как бы одним глазом. Этот взгляд говорил: «Я тебя знаю и все время наблюдаю за тобой!» Галип закрыл пальцем этот проникающий в душу глаз, но на протяжении всего пути в автобусе ощущал его на себе.
Добравшись до своей конторы, он сразу позвонил Джелялю, но того не было на месте. Развернув газету, Галип осторожно отодвинул ее в угол, положил перед собой журналы и, внимательно читая их, вспомнил о Сайме, своем старом товарище, который собирал политическую литературу.
Ему хотелось получше познакомиться с черно-белым странным политизированным миром маленьких левых партий, чтобы, когда он найдет Рюйю, быть готовым к разговору с ее бывшим мужем, и, отыскав в книжке номер телефона, он позвонил приятелю-коллекционеру.
— Ты все еще собираешь журналы? — спросил он с надеждой. — Мне нужны кое-какие данные для защиты одного клиента, могу я поработать в твоем архиве?
— Конечно, — сказал Саим с обычной готовностью, довольный, что ему звонят поповоду «архива». Они договорились, что Галип придет вечером, в полдевятого…
Когда стемнело, Галип, не зажигая света, закрыл тяжелые ящики стола, надел найденное на ощупь пальто и вышел из конторы.
По холодным пустынным улицам он добрался до дома Сайма в районе Джихангир.
Саим и его жена смотрели телепередачу. Когда программа закончилась и телевизор был выключен, в комнате воцарилась тишина; супруги вопросительно посмотрели на Галипа. Он объяснил, что взялся защищать студента, обвиняемого в преступлении, которого он не совершал. К сожалению, в деле фигурирует труп: трое неопытных молодых людей совершили ограбление банка; один из них в метаниях между банком и угнанным ими такси сшиб старушку. Несчастная женщина упала, ударилась головой о мостовую и скончалась на месте. («Надо же!» — воскликнула жена Сайма. ) Во время этого происшествия был задержан скромный на вид молодой человек, у которого нашли пистолет. Он не назвал полиции имена своих товарищей, устоял под пытками; плохо то, что своим молчанием, как сказали Галипу, молодой человек взял на себя ответственность и за смерть старушки. А студент-археолог Мехмет Йылмаз, который сбил старушку и стал виновником ее смерти, через три недели после происшествия был убит наповал в тот момент, когда писал лозунг на стене фабрики в новом районе бедняков в Умрание. Теперь, казалось бы, юноша мог назвать имя виновного; однако полиция не верит, что погибший был действительно Мехметом Йылмазом, к тому же руководители организации, устроившей ограбление банка, настойчиво утверждают, что Мехмет Йылмаз жив и по-прежнему пишет статьи в журнале, который они издают. Галип, который взялся за это дело по просьбе богатого и добронамеренного отца юноши, находящегося в тюрьме, хочет: во-первых, просмотреть статьи Мехмета Йылмаза, чтобы доказать, что тот, кто пишет сегодня под этим именем, не является Мехметом Йылмазом; во-вторых, установить по псевдонимам, кто подписывает статьи именем погибшего Мехмета Йылмаза; в-третьих, поскольку эту странную ситуацию создала политическая фракция, которую какое-то время возглавлял бывший муж Рюйи, Галип хочет посмотреть, чем эта фракция занималась последние шесть месяцев; и, наконец, в-четвертых, ему хочется разгадать, кто пишет, прикрываясь именами умерших и пропавших без вести людей.
Саим был взволнован рассказом Галипа, и они немедленно приступили к работе. Первые два часа они пили чай, который подавала жена Сайма (Галип вспомнил, что ее зовут Рукие), бросали в рот кусочки кекса и просматривали имена и псевдонимы только авторов журналов. Потом расширили круг поиска до псевдонимов признавшихся на допросах и сотрудников журналов: скоро у них голова пошла кругом от этого увлекательного полулегального мира с его сообщениями о смертях, угрозами, признаниями, бомбами, опечатками, стихами и лозунгами, мира, который все еще существовал, но уже начал исчезать из людской памяти.
Саим считал, что большинство имен, с которыми они встречались в журналах, были вымышленными. Они пытались угадать, кто стоит за этими именами, понять, по какому принципу изобретались псевдонимы, расшифровать их; жена Сайма ушла, оставив мужчин в комнате с наваленными повсюду грудами бумаг, газет, журналов и листовок. Было далеко за полночь; в Стамбуле царило волшебное снежное безмолвие.
Имя Мехмеда Йылмаза встретилось им в журнале четырехлетней давности. Галип подумал, что это случайность, и хотел было уже уйти, но Саим удержал его, заверив, что в его журналах — он так и называл их все: «мои журналы» — ничего случайного быть не может. Следующие два часа они усердно просматривали журналы и открыли, что Мехмет Йылмаз сначала превратился в Ахмета Йылмаза, а в журнале, где на обложке был изображен колодец, вокруг которого стояли крестьяне и разгуливали куры, Ахмет Йылмаз преобразился в Метина Чакмаза. Саим без труда установил, что Метин Чакмаз и Ферит Чакмаз — одно и то же лицо; отказавшись от сочинения теоретических статей, этот человек стал писать песни, но и в этом жанре работал недолго. Саим на цыпочках пошел в спальню, принес еще одну подборку журналов и в номере, вышедшем три года и два месяца назад, уверенно нашел своего героя, будто сам поместил туда его статью: теперь это был уже не Ферит Чакмаз, а Али Харйкаульке, и он писал, что, поскольку в прекрасном будущем отпадет надобность в королях и королевах, то изменятся правила шахматной игры, что детей по имени Али хорошо кормят, поэтому они вырастут рослыми и крепкими, что в конце концов будут разгаданы все тайны, и счастливые люди будут беспечно сидеть по-турецки, и на лицах у них можно будет прочитать их имена. Открыв другой номер журнала, они поняли, что Али Харйкаульке не автор, а переводчик этой статьи. Автором же статьи оказался албанский профессор. Галипа поразило, что рядом с биографией профессора он встретил имя бывшего мужа Рюйи, который никогда не скрывался за псевдонимами.
Галип молчал, удивленный, а Саим гордо сказал: «Нет ничего более удивительного, чем жизнь! Кроме слова».
Он снова на цыпочках пошел в спальню и принес две больших коробки, доверху набитых журналами: «Это журналы фракции, имеющей связи с Албанией. Я открою тебе странную тайну, на разгадывание которой у меня ушли годы, поскольку вижу: то, что ты ищешь, каким-то образом связано с ней».
Саим разложил журналы, заварил чай и начал рассказ:
— Шесть лет назад, как-то в субботу после обеда, я листал последний номер одного из журналов, придерживающихся курса Албанской партии труда и ее вождя Энвера Ходжи (тогда выходило три таких журнала, и они вели между собой острую борьбу); итак, я просматривал журнал «Халкын змеи» («Труд народа».
В квартире все было так, как оставил Галип: в гостиной свет был погашен, а в коридоре горел. Галип повесил пальто и пиджак, сразу же поставил на плиту воду для чая, в спальне при свете тусклой лампочки переодел мокрые носки. Потом, сев за стол, прочитал еще раз оставленное Рюйей письмо. Это письмо, написанное лежащей на столе зеленой шариковой ручкой, было даже короче, чем ему сначала показалось; девятнадцать слов.
Лавка Алааддина
Может, у меня и есть недостатки, но речь не о них.
Бирон паша (Вымышленное автором лицо)
Мы сидели в нашем доме с Алааддином, и я рассказывал ему историю зеленой шариковой ручки и детективного романа, много лет назад приобретенного в его лавке: в конце истории героиня, которой я подарил роман и которую очень любил, оказалась обреченной до конца жизни не заниматься больше ничем, кроме чтения детективных романов. Я сообщил, что именно в его лавке встретились патриотически настроенные офицеры и журналисты перед тем, как пойти на историческое собрание, где они составляли план совершения правительственного переворота с целью изменить нашу историю и историю всего Востока.
Когда я кончил говорить, настала очередь Алааддина. Большого труда стоило ему открыть эту лавку. Годами он собственноручно переплетал комиксы, утром, когда весь город еще спал, он открывал и убирал лавку, развешивал газеты и журналы на двери и на стволе и ветвях каштана, а свежие номера выставлял в витрине. У него в лавке были самые странные товары (игрушечные балеринки, передвигаемые с помощью магнита, трехцветные шнурки, маленькие гипсовые фигурки Ататюрка с горящими голубыми лампочками в глазах, перочинные ножи в виде голландской мельницы, таблички «сдается внаем» и «бисмилляхирахманирахим» (Обращение к милости Аллаха перед началом какого-либо дела), жевательная резинка с сосновым ароматом, в упаковку которой были вложены изображения птиц, пронумерованные от одного до ста, розовые кости для нардов, переводные картинки, капюшоны цветов футбольных команд: один, голубой, он сам носил десять лет… ). Чтобы иметь возможность предложить все это клиентам — вдруг кому-нибудь понадобится, — он годами ходил по Стамбулу, лавка за лавкой, и никогда не ответил отказом ни на одну, даже самую невообразимую просьбу (нет ли у вас синих чернил с цветочным ароматом? Нет ли у вас поющего колечка?). Когда у него спрашивали что-нибудь, он считал, что, раз спрашивают, значит, это где-то есть, и говорил: «Завтра будет!» Потом он делал заметку в тетради, на следующее утро отправлялся в путь, как путешественник в поисках чуда, обходил все лавки в городе и непременно приобретал нужную вещь.
Я понял, что между Алааддином и его покупателями существует определенная связь, для объяснения которой он не сумел бы найти слов. Он любил и маленькую девочку, приходившую. с бабушкой, чтобы купить обруч для волос с колокольчиками, и прыщавого юнца, который, забившись в угол лавки, пытался быстренько осуществить любовь с голой женщиной на обложке журнала. Любил он и очкастую служащую банка, которая покупала роман о невероятной жизни голливудских звезд, за ночь проглатывала его, а утром приносила обратно: «Оказывается, я его уже читала!» Ему дорог был старик, который просил завернуть картинку с изображением девушки, читающей Коран, непременно в газету без иллюстраций. Все же Алааддин был осмотрителен в своей любви: он мог понять мать и дочь, которые, развернув, как карту, выкройку из модного журнала, принимались прямо в лавке кроить материю, или ребятишек, которые, купив игрушечные танки, не выходя из лавки тут же начинали войну и ломали их, но, когда покупатель спрашивал ручной фонарик в виде карандаша или брелок с черепом, у него возникало чувство, что ему посылают какие-то знаки люди из совершенно незнакомого и непонятного ему мира. Знак какого волшебства нес с собой таинственный человек, явившийся в лавку снежным зимним днем и потребовавший для выполнения школьного задания «летние картинки»? А однажды, поздно вечером, когда лавка уже закрывалась, вошли два мрачных человека: они перебирали кукол в красивых одеждах, поднимающих и опускающих руки, причем держали их осторожно, умело и привычно, как доктора держат живых младенцев, с изумлением смотрели, как розовые создания открывают и закрывают глаза, потом купили куклу и бутылку ракы и исчезли в пугающей Алааддина тьме. Подобное случалось нередко и не проходило даром для Алааддина: он видел во сне своих кукол в коробках и целлофановых пакетах, ему снилось, что после закрытия лавки куклы открывают и закрывают глаза и у них растут волосы. Возможно, он хотел бы спросить меня, что это значит, но лишь умолк грустно и безнадежно, как обычно это делают наши соотечественники, вдруг почувствовав, что они слишком разговорились и чересчур заняли мир своими проблемами…
Уходя, Алааддин сказал, словно извиняясь, что теперь я очень много о нем знаю и могу написать что захочу…
Это чепуха
Обычно уезжают потому, что для этого есть повод. А 6 поводе вас извещают. Вам предоставляют право возразить. Ведь не уезжают же вот так. Нет, это чепуха.
Марсель Пруст
Прощальное письмо из девятнадцати слов Рюйя написала зеленой шариковой ручкой, которую Галип всегда клал у телефона. Не обнаружив ручку на месте, Галип стал искать ее повсюду, но, не найдя, решил, что Рюйя написала письмо, уходя из дома, в последний момент, и, вероятно, бросила ее в сумочку: вдруг пригодится; толстая ручка, которой Рюйя пользовалась, когда раз в сто лет собиралась написать кому-нибудь письмо (Рюйя никогда не дописывала письмо до конца, а если дописывала, то не оказывалось конверта, а если запечатывала, то забывала отправить), лежала на обычном месте — в выдвижном ящике тумбочки в спальне. Галип потратил много времени, чтобы выяснить, из какой тетради вырван листок для письма. Он безуспешно искал всю ночь, перерыл весь дом; после того как прозвучал утренний азан, глаза Галипа снова остановились на старом шкафу: он наугад протянул руку и вынул тетрадь, как раз ту, из которой был вырван листок — выдран безжалостно и нервно — из середины. Находка не дала ему ничего нового.
Письмо, пожалуй, нельзя было назвать «прощальным». Рюйя, конечно, не написала в нем, что вернется, но, с другой стороны, не написала и что не вернется. Было такое впечатление, что она расставалась не с Галипом, а с домом. Галипу же она пятью словами предложила стать соучастником преступления: «Придумай что-нибудь для моих родителей!» Он сразу согласился. Она не обвиняла Галипа в своем уходе, а соучастие в преступлении радовало: как-никак это их объединяло. Взамен за соучастие Рюйя пообещала: «Пришлю тебе весточку». Но в течение ночи вестей не последовало.
Всю ночь он слушал стоны, урчание и вздохи водопровода и батарей. За окном с перерывами шел снег. Прошествовал продавец бозы (турецкий напиток из проса). Галип сидел и переглядывался с зеленой подписью Рюйи. Вещи и тени внутри дома совершенно преобразились; дом стал совсем другим. Галипу хотелось сказать: «Надо же, оказывается, лампа, уже три года висящая под потолком, похожа на паука!» Он хотел поспать в надежде увидеть интересный сон, но заснуть не удалось. Ноги повели его на кухню, он пошел туда, как лунатик, открыл холодильник, ничего не взял, вернулся в комнату и опустился в любимое кресло.
На протяжении трех лет их семейной жизни из этого кресла он наблюдал, как сидящая напротив Рюйя нетерпеливо и нервно покачивает ногой, теребит волосы, глубоко вздыхает и с шумом переворачивает страницы детективного романа. Сейчас, в ночь, когда она покинула его, у него перед глазами стояла картина из прошлого.
Пятница, вечер, прошло года полтора после того, как семья Рюйи перебралась на самый верхний этаж, — значит, они учились в третьем классе; стемнело, с площади Нишанташи доносились приглушенные зимой звуки машин и трамваев; в тот вечер они, объединив игры «Неслышный проход» и «Я не видел», открыли новую игру, которую назвали «Я исчез»: один прятался в любой из квартир дядей или бабушек, забивался в какой-нибудь угол и «исчезал», а другой должен был искать, пока не найдет. Эта, казалось бы, простая игра воспитывала терпение и будила фантазию, поскольку в темных комнатах нельзя было зажигать свет и искать полагалось, пока не найдешь. Когда очередь «исчезать» пришла Галипу, он спрятался на шкафу в Бабушкиной спальне (он приметил это убежище еще два дня назад и сейчас влез на ручку кресла, осторожно ступил на спинку, подтянувшись, залез наверх и притаился). Он лежал на шкафу в темноте, понимая, что Рюйя никогда не найдет его здесь. Он воображал себя на месте ищущей его Рюйи, чтобы лучше почувствовать, в какое отчаяние она приходит от его исчезновения: ей тоскливо одной, хочется плакать, и она умоляет его со слезами на глазах выйти из темной комнаты, где он спрятался. После ожидания, длившегося бесконечно долго, как детство, Галип спустился со шкафа, даже не думая о том, что нетерпение победило его, и, когда глаза привыкли к свету, сам пошел по дому искать Рюйю. Он обошел все этажи и со странным ощущением нереальности и поражения пришел к Дедушке с Бабушкой. «Ты весь в пыли, — сказала Бабушка, — где ты был? Тебя искали!» А Дедушка ответил на его вопрос: «Пришел Джеляль, и они с Рюйей пошли в лавку Алааддина». Галип сразу побежал к окну, холодному, темно-синему окну: шел снег, медленный, печальный, зовущий человека на улицу. Из витрины лавки Алааддина через игрушки, иллюстрированные журналы, мячики на резинках, разноцветные бутылки и танки просачивался бледный свет, похожий на цвет кожи Рюйи, он неясно отражался на белизне снега, покрывавшего мостовую.
Эта давняя картина стояла у него перед глазами на протяжении всей нескончаемой ночи: Галип вспомнил нетерпение, которое испытал тогда, двадцать четыре года назад, нетерпение, которое, казалось, вот-вот перельется через край, как сбежавшее молоко: где, когда и что упустил он в своей жизни?
По утрам Галип отправлялся на работу, а вечером возвращался в маршрутках и автобусах, натыкаясь на чьи-то ноги и локти в толчее безликой мрачной толпы. Днем он по нескольку раз звонил домой, придумывая поводы, от которых Рюйя кривила губы; вернувшись домой, по тому, какие и сколько сигарет было в пепельницах, как стояла мебель и лежали вещи, появилось ли что-то новое в доме или по выражению лица Рюйи мог почти безошибочно определить, чем она занималась в этот день. Если бы в момент наивысшего счастья (исключение) или в самый тяжелый момент беспокойства он, точно мужья в западных фильмах, спросил — как он собирался это сделать вчера вечером, — как она провела день, они оба смутились бы оттого, что он вторгается в опасную и туманную, запретную для него область. Галип после женитьбы открыл, что человек, который статистикой классифицируется как «домохозяйка» (Галип никогда не мог уподобить Рюйю этим женщинам, занятым только детьми, кухней и стиркой), живет своей тайной и даже загадочной жизнью.
Иногда, когда Рюйя принималась чересчур весело смеяться над какой-нибудь его не очень смешной шуткой или словами, он проводил рукой по гуще ее, беличьего цвета, волос, и в них пробуждалась супружеская нежность, особая близость; в такие моменты, когда весь внешний мир, казалось, исчезал, Галипу хотелось спросить, что она делала сегодня дома, чем занималась, помимо стирки, мытья посуды, чтения детективов и прогулки (доктор сказал, что детей у них не будет, и Рюйя не проявляла особого желания чтолибо предпринять, чтобы исправить это); но спрашивать он не решался: после подобного. вопроса могло возникнуть пугающее отчуждение, а ответ мог быть дан в выражениях весьма далеких от обычного языка их общения; поэтому он молчал, обнимал Рюйю, просто смотрел на нее. «Опять этот пустой взгляд!» — говорила Рюйя. И весело повторяла слова, которые в детстве говорила Галипу ее мать: «Ты бледен, как бумага!»
После утреннего азана Галип немного подремал, сидя в кресле в гостиной.
Очнувшись от дремы, он сел за стол и стал искать бумагу; то же, как он полагал, сделала и Рюйя девятнадцать-двадцать часов назад. Не найдя — как и Рюйя — бумаги, он стал на обратной стороне прощального письма составлять список людей и адресов, о которых думал всю ночь. Список все рос и рос, и конца ему не было, и это раздражало Галипа, потому что ему казалось, что он подражает героям детективных романов.
Когда окно окрасилось в нежно-голубой цвет, Галип выключил в доме все лампочки. Наскоро просмотрел выброшенные бумаги и выставил за дверь ящик с мусором — для привратника. Заварил чай, побрился, вставив в станок новое лезвие, надел чистое, но неглаженое белье и рубашку, привел в порядок дом после ночного разгрома. Одеваясь, взял газету «Миллиет», просунутую под дверь привратником, и за чаем стал читать статью Джеляля: это была старая история с «глазом», которую автор много лет назад пережил в отдаленном мрачном квартале. Галип уже читал эту статью, когда она была впервые опубликована, но снова ощутил ужас наблюдающего за тобой «глаза». В этот момент зазвонил телефон.
«Рюйя!» — подумал Галип, направляясь к телефону, и на ходу решил, в какой кинотеатр они пойдут сегодня вечером: «Конак». Он разочарованно отвечал на вопросы голоса в телефонной трубке: это была тетя Сузан. Температура у Рюйи уже меньше, всю ночь она очень хорошо спала, даже видела сон и рассказала его Галипу. Разумеется, она захочет поговорить с матерью: «Рюйя! — крикнул он в сторону коридора, — Рюйя, твоя мама звонит!» Он будто увидел, как зевающая Рюйя поднимается с постели, лениво потягиваясь, сует ноги в тапочки; тут Галип быстро сменил бобину в фильме своего воображения: обеспокоенный муж идет через коридор в спальню, чтобы позвать жену к телефону, но находит ее спящей. "Она заснула, тетя Сузан, у нее от температуры глаза распухли, она умылась, легла и снова заснула! Вечером мы, возможно, пойдем в «Конак», — сказал Галип довольно уверенно. «Не простудиться бы ей снова!» — забеспокоилась тетя Сузан, но, видимо, решив, что дает слишком много наставлений, переменила тему: «Знаешь, по телефону твой голос вправду удивительно похож на голос Джеляля. Или ты тоже простыл? Смотри не заразись от Рюйи!» Оба они положили трубки тихонько, осторожно, будто боялись разбудить Рюйю.
Положив трубку, Галип вернулся к статье Джеляля, снова вообразил себя человеком, за которым наблюдает «глаз», и вдруг его осенило: «Рюйя вернулась к бывшему мужу!» Он удивился, что, всю ночь мучаясь всякими фантастическими предположениями, не пришел к такому простому выводу. Решительно подойдя к телефону, он позвонил Джелялю: сейчас он расскажет ему о своем беспокойстве и решении: «Я иду искать их. Я найду Рюйю с бывшим мужем, это не займет слишком много времени, но боюсь, что не смогу убедить ее вернуться. Что сказать ей, чтобы она вернулась (он хотел сказать „ко мне“, но не сказалось) домой?» — «Прежде всего успокойся, — сочувственно ответит Джеляль. — Когда Рюйя ушла? Успокойся! Давай подумаем вместе. Приезжай ко мне в редакцию». Но телефон не отвечал. Джеляля не было ни дома, ни в редакции.
Перед уходом Галип снял трубку с телефона. Если тетя Сузан пожалуется: «Я звонила, звонила, но было все время занято», я скажу: «Наверно, Рюйя плохо положила трубку, вы же знаете, какая она рассеянная».
Буквы горы Каф
Разве имя должно что-то значить?
Льюис Кэрролл
Выйдя после бессонной ночи на улицу, Галип понял, что сильный снег шел дольше, чем он предполагал: обычно свинцово-серый Нишанташи сверкал непривычной белизной. Пройдя мимо цветочных лавок с запотевшими окнами, пассажей, куда то и дело ныряли разносчики чая, лицея, где они с Рюйей учились, мимо сказочного вида каштанов, с веток которых свисали сосульки, Галип вошел в лавку Алааддина. Алааддин с голубой повязкой на голове, девять лет назад упомянутой в статье Джеляля, держал платок у носа.
— Алааддин, ты что, приболел?
— Простудился.
Галип перечислил названия левых политических журналов и попросил Алааддина подобрать их по одному экземпляру: в одних раньше публиковался бывший муж Рюйи, некогда популярный политик, в других были статьи в его поддержку, в третьих писали его противники. С обычным детским выражением на лице, в котором можно было прочитать опаску, иногда — недоверие, но никогда — враждебность, Алааддин сказал, что эти журналы покупают только студенты, и спросил:
— Тебе-то они зачем?
— Кроссворды буду разгадывать, — сказал Галип.
— Алааддин рассмеялся, показав, что понял шутку, а потом сказал с грустью кроссвордомана:
— В них не бывает кроссвордов, брат! Вот тут два совсем свежих журнала, хочешь?
— Давай, — сказал Галип, а потом шепотом, как старик, купивший журнал с голыми женщинами, добавил: — Заверни-ка мне все это в газету!
Стоя в автобусе, ехавшем в Эминеню1, он внезапно почувствовал, что пакет с журналами словно потяжелел, и тут же ощутил на себе чей-то взгляд. Но это не были глаза одного из пассажиров автобуса, потому что все пассажиры, качающиеся, как в катере на волнующемся море, старались удержаться на ногах и рассеянно смотрели на заснеженные улицы и пешеходов. Галип заметил, что на него с газетной фотографии смотрит Джеляль: оказывается, Алааддин завернул журналы в старый номер газеты «Миллиет». Эту фотографию он видел много лет каждое утро, но сегодня Джеляль смотрел с этой фотографии совершенно по-иному, пугающе, как бы одним глазом. Этот взгляд говорил: «Я тебя знаю и все время наблюдаю за тобой!» Галип закрыл пальцем этот проникающий в душу глаз, но на протяжении всего пути в автобусе ощущал его на себе.
Добравшись до своей конторы, он сразу позвонил Джелялю, но того не было на месте. Развернув газету, Галип осторожно отодвинул ее в угол, положил перед собой журналы и, внимательно читая их, вспомнил о Сайме, своем старом товарище, который собирал политическую литературу.
Ему хотелось получше познакомиться с черно-белым странным политизированным миром маленьких левых партий, чтобы, когда он найдет Рюйю, быть готовым к разговору с ее бывшим мужем, и, отыскав в книжке номер телефона, он позвонил приятелю-коллекционеру.
— Ты все еще собираешь журналы? — спросил он с надеждой. — Мне нужны кое-какие данные для защиты одного клиента, могу я поработать в твоем архиве?
— Конечно, — сказал Саим с обычной готовностью, довольный, что ему звонят поповоду «архива». Они договорились, что Галип придет вечером, в полдевятого…
Когда стемнело, Галип, не зажигая света, закрыл тяжелые ящики стола, надел найденное на ощупь пальто и вышел из конторы.
По холодным пустынным улицам он добрался до дома Сайма в районе Джихангир.
Саим и его жена смотрели телепередачу. Когда программа закончилась и телевизор был выключен, в комнате воцарилась тишина; супруги вопросительно посмотрели на Галипа. Он объяснил, что взялся защищать студента, обвиняемого в преступлении, которого он не совершал. К сожалению, в деле фигурирует труп: трое неопытных молодых людей совершили ограбление банка; один из них в метаниях между банком и угнанным ими такси сшиб старушку. Несчастная женщина упала, ударилась головой о мостовую и скончалась на месте. («Надо же!» — воскликнула жена Сайма. ) Во время этого происшествия был задержан скромный на вид молодой человек, у которого нашли пистолет. Он не назвал полиции имена своих товарищей, устоял под пытками; плохо то, что своим молчанием, как сказали Галипу, молодой человек взял на себя ответственность и за смерть старушки. А студент-археолог Мехмет Йылмаз, который сбил старушку и стал виновником ее смерти, через три недели после происшествия был убит наповал в тот момент, когда писал лозунг на стене фабрики в новом районе бедняков в Умрание. Теперь, казалось бы, юноша мог назвать имя виновного; однако полиция не верит, что погибший был действительно Мехметом Йылмазом, к тому же руководители организации, устроившей ограбление банка, настойчиво утверждают, что Мехмет Йылмаз жив и по-прежнему пишет статьи в журнале, который они издают. Галип, который взялся за это дело по просьбе богатого и добронамеренного отца юноши, находящегося в тюрьме, хочет: во-первых, просмотреть статьи Мехмета Йылмаза, чтобы доказать, что тот, кто пишет сегодня под этим именем, не является Мехметом Йылмазом; во-вторых, установить по псевдонимам, кто подписывает статьи именем погибшего Мехмета Йылмаза; в-третьих, поскольку эту странную ситуацию создала политическая фракция, которую какое-то время возглавлял бывший муж Рюйи, Галип хочет посмотреть, чем эта фракция занималась последние шесть месяцев; и, наконец, в-четвертых, ему хочется разгадать, кто пишет, прикрываясь именами умерших и пропавших без вести людей.
Саим был взволнован рассказом Галипа, и они немедленно приступили к работе. Первые два часа они пили чай, который подавала жена Сайма (Галип вспомнил, что ее зовут Рукие), бросали в рот кусочки кекса и просматривали имена и псевдонимы только авторов журналов. Потом расширили круг поиска до псевдонимов признавшихся на допросах и сотрудников журналов: скоро у них голова пошла кругом от этого увлекательного полулегального мира с его сообщениями о смертях, угрозами, признаниями, бомбами, опечатками, стихами и лозунгами, мира, который все еще существовал, но уже начал исчезать из людской памяти.
Саим считал, что большинство имен, с которыми они встречались в журналах, были вымышленными. Они пытались угадать, кто стоит за этими именами, понять, по какому принципу изобретались псевдонимы, расшифровать их; жена Сайма ушла, оставив мужчин в комнате с наваленными повсюду грудами бумаг, газет, журналов и листовок. Было далеко за полночь; в Стамбуле царило волшебное снежное безмолвие.
Имя Мехмеда Йылмаза встретилось им в журнале четырехлетней давности. Галип подумал, что это случайность, и хотел было уже уйти, но Саим удержал его, заверив, что в его журналах — он так и называл их все: «мои журналы» — ничего случайного быть не может. Следующие два часа они усердно просматривали журналы и открыли, что Мехмет Йылмаз сначала превратился в Ахмета Йылмаза, а в журнале, где на обложке был изображен колодец, вокруг которого стояли крестьяне и разгуливали куры, Ахмет Йылмаз преобразился в Метина Чакмаза. Саим без труда установил, что Метин Чакмаз и Ферит Чакмаз — одно и то же лицо; отказавшись от сочинения теоретических статей, этот человек стал писать песни, но и в этом жанре работал недолго. Саим на цыпочках пошел в спальню, принес еще одну подборку журналов и в номере, вышедшем три года и два месяца назад, уверенно нашел своего героя, будто сам поместил туда его статью: теперь это был уже не Ферит Чакмаз, а Али Харйкаульке, и он писал, что, поскольку в прекрасном будущем отпадет надобность в королях и королевах, то изменятся правила шахматной игры, что детей по имени Али хорошо кормят, поэтому они вырастут рослыми и крепкими, что в конце концов будут разгаданы все тайны, и счастливые люди будут беспечно сидеть по-турецки, и на лицах у них можно будет прочитать их имена. Открыв другой номер журнала, они поняли, что Али Харйкаульке не автор, а переводчик этой статьи. Автором же статьи оказался албанский профессор. Галипа поразило, что рядом с биографией профессора он встретил имя бывшего мужа Рюйи, который никогда не скрывался за псевдонимами.
Галип молчал, удивленный, а Саим гордо сказал: «Нет ничего более удивительного, чем жизнь! Кроме слова».
Он снова на цыпочках пошел в спальню и принес две больших коробки, доверху набитых журналами: «Это журналы фракции, имеющей связи с Албанией. Я открою тебе странную тайну, на разгадывание которой у меня ушли годы, поскольку вижу: то, что ты ищешь, каким-то образом связано с ней».
Саим разложил журналы, заварил чай и начал рассказ:
— Шесть лет назад, как-то в субботу после обеда, я листал последний номер одного из журналов, придерживающихся курса Албанской партии труда и ее вождя Энвера Ходжи (тогда выходило три таких журнала, и они вели между собой острую борьбу); итак, я просматривал журнал «Халкын змеи» («Труд народа».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента