Страница:
СОФЬЯ И ЗОНТИК
На Софье были надеты военного пошива сапоги с высокою шнуровкой (у ее родни в городе желтого дьявола недурной вкус), волосы она спрятала под тонкую вязаную шапочку черного цвета. Теперь ее покрывала мерцающая изморозь. На бульваре было темно, и фонари внизу на набережной освещали только ее длинные ноги. Пребывая в полумраке, лицо Софьи казалось хищным и непроницаемым, а бледность ее кожи скрывала биение потусторонней жизни. Мы, такие притихшие, стали спускаться к воде по каменной лестнице без украшений. Река уже начала покрываться льдом у берега. Отражения фонарей на противоположной стороне ложились на воду заостренными осколками. Софья выпустила мою руку, и в каком-то упоении принялась скалывать каблуком намерзшую ледяную кромку. Восхищенный ее яростью, я молча наблюдал, опершись на вкопанный криво пивной столик. По-прежнему не говоря ни слова, она подошла ко мне и, едва заметно отдав честь, опустилась на мое колено, затянутое в коричневую кожу. Я стал целовать ее губы, нос с горбинкою, холодные щеки, а она только нервно покачивала головой. Электрический свет на той стороне, казалось, удлинил свои отблески. Мои руки обнимали ее.
Внезапно странное волнение, незнакомое доселе, пронзительное ощущение бездны охватило меня - то мои пальцы сжались на костяной рукоятки софьиного зонтика, который она, трогая пальцами мои веки, держала у себя между ног.
Подросток ловким жестом опустил на воду воздушный матрац и тотчас же лег на него, взявшись руками за края - я узнал эти руки, они несли праздничный торт, обильно политый сливочным кремом. Но матрац не слушался своего мучителя и продолжал изгибаться, почти на двое переламываясь на волнах:
"Эй, Лу Рид! Лу! Гонолулу-лулу (оба слова - ударение на первое "у")!!!" - я выкрикнул, точно сперва записали на одной скорости, а проигрывают на другой, более медленной, причем прежняя запись слышна: "Бархат: культ: хаос:" Сквозь сон я догадался, что он уже здесь. Он здесь с тех пор, как похерен гимн в моем узилище. Как в моем номере перестал по трансляции в 6 утра звучать гимн СССР.
"Шостакович, выпрыгни из окна", - предлагали консерваторы на митинге в Алабаме. Что ж, когда-то и я рассуждал: "Давно настало время чинно и опрятно самоистребиться. Но мы разучились хоронить себя, не оставляя следов".
Когда прекратил свое существование "матильдин двор" - сад за дощатым забором, в котором я никогда не бывал? Как известно, судьбой сада распорядились Розенкрейцеры, выкупившие его у Матильды, выжившей из ума. Деревья срубили, но и ограду сломали тоже. До растений мне было мало нужды. Единственное, что вспоминаю, так это тополь у помойки. Когда его спилили, я взбесился и написал в Лигу защиты природы жалобу, закончив ее словами Лужина: "одной из главнейших обязанностей наших". Было мне тогда десять лет. Когда же любители розы и креста развоевали забор, открыв тем самым мне дорогу в таинственный двор Матильды, я был уже в том возрасте, когда мальчики донашивают красный галстук.
Архитектор из Литвы, приглашенный нарочно, появлялся на строительстве в пелерине с застежкой в виде эсеровских рук: Что-то посветило с улицы в окно, и я заметил, как мои руки поверх одеяла принимают невольно положение, сходное с тем, что было на застежке у зодчего. Я полюбил бродить по остову воздвигаемого здания, преодолевая свойственный мне страх высоты. Я взбирался по зияющим пролетам лестниц без перил и подолгу стоял в пустых проемах окон и дверей, с жадностью подставляя тело воздушным потокам, что выветривают мало-помалу, распыляют пастельный прах моих воспоминаний. Признаюсь рассказ о Розенкрейцерах в дальнейшем избавил меня от тягот солдатчины. Вы понимаете, на что я намекаю. Доктора были поражены.
Итак, я не намерен выкидываться из окна, да и едва ли это мне поможет. Ведь меня поселили на втором этаже, а кто проживает на третьем, я не знаю и знать:
"Руженцов!" - дверь распахнулась, и меня стали с бранью торопить на выезд.
"Я отказываюсь от целебного воздействия ветров перемен и нахожу зловоние, несомое ими, нестерпимым. Мне куда больше по душе кабинетная вентиляция газовых камер. Она, по крайней мере, не таит угрозы воспоминаниям, выполненным пастелью, моим героическим мечтаниям на задворках попкультуры. Я отказываю вам в праве называться людьми и - отказываюсь тем самым от собственного будущего". Что еще можно возразить гадюке, выгнавшей меня из постели.
С недавних пор меня преследует подозрение, что я умерщвляю каждого, с кем поговорил по душам, ради возможности, вызнав взгляды собеседника, общаться с ним в дальнейшем без риска. Если даже это и есть "провинциальное развлечение", то очень нездоровое. Малоросский акцент делает всех на одно лицо, и это еще одно препятствие на пути воссоздания портрета того, чей голос будто, избежав чудесным образом посмертной немоты, призван напоминать мне мои же собственные высказывания, сделанные, несмотря на мою молодость, достаточно давно и при весьма немногочисленных свидетелях.
Провинциальные смерти вместе с "голосами мертвецов" вызывают у меня тошноту как аплодисменты в кинозале, также и забываются. Ведь я ни капли не украинофоб в отличие от родителей Софьи. Георгий Кониский, атаман Корж, Шевченко, наконец - любимы мною беззаветно и от души. А мой нынешний товарищ Алексей? Разве он не украинец?
Примечательно, что не только физиономия, стать, происхождение, но и половые приметы моего "глядя из Лондона" как будто не волнуют меня до сих пор. Кто оно такое? Воронья красавица с холмиком на трикотаже или некий мальчонка эдакий, с первого взгляда не угадаешь. Губатенький, стриженый бобрикам, - мужичок, грушевидная шейка. Ноги обуты в ботиночки на ватине со змейкою, вшитою посередке. Стоит подле крана, когда уборщик выплескивает ведро воды, на плиточном полу появляются водяные знаки, и опасливо поджимая ногу, чтобы не замочить, мальчик выдает себя. Прекратить маскарад.
Вот я предпочел корчам мимикрии прямой путь - по шоссе, погнушался тем кис-кис-кис, каким приманивает грешника костлявая жница. Вот он - "киевский шлях", каким идет убивать агронома Лещука агент Бережной: "Ты что так долго не открывал?" У тебя там кто-нибудь есть?
Как воин-завоеватель, как выносливый офицер, направив жизненные соки в нужное русло, я сумел мобилизовать на марш-бросок всю свою мощь, а, видимо, нелегко преобразовать судорогу в гусиный шаг. Гусиным шагом (переложив нож в боковой карман) я пролагаю безупречно прямую линию на карте Яшвильской (ударение на "я") области.
Пройдут годы, и посольство в киргизских шапках проедет мимо на своих выносливых малорослых лошадках, пораженное величием гранитного фрица, который будет стоять здесь, как было задумано, опираясь на меч!
В ансамбле, чье название преследует меня, более всего обращает внимание своим уродством Мо Такер, плоскогрудая недомерка, понуждаемая короткотелостью выбивать однообразный рисунок "стояка" (ударение на "а"), так у нас именуют положение тела в пространстве при поедании пирожков не сидя. Меланхоличный Лу Рид чеканно выговаривал свои банальнейшие стихи, а не в меру носатый для сына шахтера Джон Кейл тянул нищего на скрипище. Затем Лу и Стерлинг принимались смыкать свои гитары, культивируя хаос - и вот такой самодеятельностью я изволил упиваться, шокируя даже Софью, привычную к низкопоклонству.
Лу Рид - вот загадка, до чего же похож на актера Шалевича, а Стерлинг Моррисон (не путайте с кабаном из Дорз) - на Цветаеву, остриженную "под глэчик" (ударение на "э"). Впрочем, на нее многие похожие, слишком многие!
Такие Зюзюшки, как Морин Такер, имеют обыкновение появляться словно из-под земли, когда вы стоите за чашкой кофе в смердящей очереди. Приблизится такая возгря (ударение на "я") и просится вперед "пирожна (ударение на "о") купить", а вы, не глядя в глаза, где соседствуют тушь и закись, но цапнув зло ее грязные пальцы в штампованных пластиковых туфлях, пропускаете гадину.
И только лишь после примечаете, что на протяжении всего эпизода за вашим малодушием злорадно наблюдал какой-то андрогин, забравшийся на подоконник и выстукивающий пяткой по фанере рисунок, похожий на барабаны Вельвет Андеграунд.
Конец первой части
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"Западный мир в том виде, в каком он существует сегодня, не таит в себе ни тени соблазна для меня. Он понятен мне и близок только во снах наяву это предсказуемая и стерильная область, нечто сродни гофмановским княжествам, процветающая благодаря самоограничению. Нынешний Запад, в особенности его американизированные части, мне отвратителен".
Из дневника Ружникова.
Погода стояла пасмурная, прорехи меж темно-синих туч сочились тусклым светом. Было два часа пополудни. Я вдыхал вместе с воздухом какую-то весеннюю тревогу, распыленную в его прозрачном для глаз веществе и оттого бесцветном. Всю ночь дул теплый ветер, он растопил пузырчатую корку на тротуаре, и вымощенная камнем дорога обнажилась. Камень показался мне чрезвычайно мелким, как будто я смотрю на мостовую с третьего этажа. С деревьев покрикивали малочисленные скворцы, прилетевшие расклевывать зиму. Они сидели на мокрых ветвях, черневших как что-то докучное. Я обратил внимание на колеблемый ветром чулок, наполненный песком, заброшенный кем-то на сук.
Поверхность трассы Сухозанет (ударение на "е") - Яшвиль, та, что сию минуту плывет у меня под ногами, покрыта, в отличие от гостиничного подъезда, "жидовской смолой", как именовали в прошлом веке асфальт. Далеко впереди по бугоркам и выбоинам везет автобус товарища Чашникова ("Пинкфлойд у меня в крови" - слыхали вы что-нибудь похожее, а он мне сам это говорил) и Баннову Оксану донашивать парчовый бешмень - предмет бабьего баснословия, память о сытой жизни в столице у супруга-мальчиколюбца, воспользовавшегося ее фамилией. Да нет - не собираю я сплетен от мебельщиков и костюмеров, обо всем этом мне рассказали Смолий и Сидорович (ударение на "и"), когда мы выпивали. Похоже, что Алексей - фигура для Банновой очень небезразличная. Что же, как будто она вовсе непригодан для любви? Губы у нее были припухлые, но рот при этом велик, голова всегда смотрит вперед и вверх, а протягновенный язык имеет на конце шишку, наводя на мысль о насилии, вынудившем голову молодой женщины занять такое положение. Но, должно быть, она обладает каким-то добросовестным сладострастием разводки, видимо, серьезная миловидность ее непонятна мне по малости лет. При этом она полнеет, и в этом ее увеличении обнаруживается что-то азиатское, жутковатое. Иным людям никак нельзя увеличиваться в размерах.
Вместе с ними едет реквизитор, нос у нее произрастает прямо из лобной кости, выемка отсутствует, брови срослись. Хто бобылица с большими руками, уши у нее проколоты, но и грязны выше всякой меры. Она неизменно влюблена в какого-нибудь милиционера и улыбается редкими зубами, поджимая подбородок на особо тряских местах мазохистской улыбкой, постепенно переходящей на все черты лица, чтобы пропасть до очередного толчка. С такою миной отщепенцы подлого сословия выслушивают по радио об успехах на чужбине предателей-аристократов. По радио? Слушают? И опять мне представился мой наушник, на этот раз в костюме Нового года, на его неузнаваемом лице цветет румянец, подсаженный к Чашникову, и указывающий путь.
А я вот испытываю ковбойские сапоги, подаренные Софьей к моему совершеннолетию, их подметки оставляют занятный отпечаток, но на асфальте не бывает следов, разве что летом. Или Чашников - он своими плешинами запросто ввел бы в заблуждение Фанни Каплан: Высматривает что-то поверх курчавой головы татарина-шофера, изредка перемаргивая глубоко сидящими глазами, наверно то, что я заметил перед ним на столике в кафе: два стакана хереса и полцыпленочка.
А что происходит у них на репетициях! Я примечаю какое-то томное зазнайство среди актеров-бездомовников. Судя по их ухмылкам, затевается постановка очередного утопленника. Любопытно, что мадам Чашников, не вынимающая ног из мешковатых джинсов (видимо, очень нехороши), нос имеет такой же толстый, что и Баннова Оксана, но оттянут он у нее книзу, вроде как у Ринго Старр. Театральный занавес все больше и больше напоминает звездно-полосатое знамя. А позвольте спросить, что породила ваша цивилизация в упрек здешней дикости - газовые камеры на одном берегу и заразную болезнь на другом. Тем не менее, дамочки ведут себя как на Мэнхэттэне, правда Мэн хеттен сего диаметра не превосходит люка, каким закрывают клоачный колодец. Несвистывают "Янки-дудль", а полотенец-то в умывальнике висит со Сретения Господня, уже и вонять перестал. Царица небесная! Собираются, клохчут наседками, подражают хрюканью свиньи, воют по-собачьи.
Коврик для вытирания ног заменял картон. Стараясь ступать тише обычного, я вошел в парикмахерскую. "Кофе? - два глотка", - звучали голоса женщин, скрытых от меня ширмою. В салоне было чисто подметено. Над кассой висел зеленоватый от времени Марлон Брандо. На нем был тот же наряд, что и на обложке "сержанта Пеппера", куда он попал вместе с Обри Бердслеем и Луиджи Кагановичем. Среди портретов, чья задача облегчить выбор прически мужчинам, поддерживающим моду, одно лица показалось мне знакомым и даже слишком - да ведь это же Леня-радист, правда заметно моложе, чем теперь. На столике с инструментом я обнаружил опрокинутую надписью вниз табличку. Перевернув ее, я прочел на обороте: "Вас обслуживает мастер Драгойчева И.Д." Мраморный столик был накрыт исцарапанным листом плексиглаза, под ним лежали подряд: сморщенный от пролитой жидкости календарик, итальянская певица с глазами Софьи, открытка из Болгарии: Точно узор на мокрой штукатурке, пропитанной отвратительной атмосферой гибнущего подземного уринала, с мертвой серой, почти газообразной газетной вырезки на меня наступило видение: набеленные щеки, лишайная поросль на черепе, похожая на полукружие, проведенное фломастером, две чернейшие точки в глазницах, голые подмышки, схожие с провалами щек, многорядный браслет "садо-мазо".
Мне стало дурно, и, теряя равновесие, я взялся рукой за холодный край раковины, на плоском и сухом дне которой валялась матовая зажигалка и пара перчаток. Я отодвинул их, но не обнаружил отверстия для стока воды. То, что я посчитал за раковину, оказалось шляпною коробкой. Я готов был присесть, но сию же минуту из-за ширмы мне навстречу шагнула мадам Драгойчева (ударение на "о"). Несомненно, то была она. "Мама, мама, в Божьем мире Божьи ангелы поют!" Ее голову покрывала невероятно широкая фетровая шляпа, такая же серая, как и у обожаемой Марики (ударение на "а") Рекк. Не дожидаясь приглашения, я опустился в кресло. Рот у нее от природы очерчен несколько капризно, и одна уже эта гримаска обыденной ненасытности сводила с ума, а то место, где губы мадам Драгойчевой становились тоньше, сливаясь со складкой на смуглых щеках, способно было лишить рассудка окончательно. На женщине, в пальцах которой через мгновение появится бритва, был надет аптекарский халат с вытачками, сквозь тонкую ткань просвечивал джинсовый сарафан.
Перчатки, вынутые из коробка, оказались гигиеническими, а зажигалка без газа. Явно, явно не одну только шляпу примеривали эти красотки дневной смены, судя по распутному прищуру глаз помощницы, явившейся следом из-за ширмы также бесшумно.
"Ну, шо мы с вами будем делать", - с умыслом спросила красавица-болгарка, передавая зажженную сигарету своей сообщнице.
"Постричь, побрить", - прокаркал я голосом полковника Макенау2. Вскоре затем я добавил кое-какие приятные замечания в адрес дамского общества, после чего мне предложили рахат-лукум, золотистый кубик. Я медленно раздавил его языком, пропуская сквозь зубы, в то время как отраженные зеркалом губы Искры и Лидии (таково было имя другой) проделывали то же самое. "У меня то же самое", - как принято выражаться, когда лень показывать какую-нибудь вещь.
Выплеснув мне на голову два кувшина горячей воды, Искра удалилась в поисках шампуня. Лидия Волюптэ (ударение на "э") хлопотала возле невзрачного магнитофона. Красота дочери Балкан сотворила едва ли не чудо, я почувствовал - самую малость и забудется вмиг докучная галлюцинация, а с ней вместе и "падение ума и воли".
Подушечка с яичным шампунем была так миниатюрна, что вязкая пенистая жидкость вытекала, казалось, из самой ладони мадам. Я закрыл глаза.
Они не обязательно высокого роста, но выглядят дородными, рослыми из-за высоких каблуков и платформы, верность которым эти красавицы сохраняют и по сей день хотя бы в домашнем быту. Медленно оплывая, превращаясь постепенно в плоское пятно на экране, сочетающее в себе свойства снега и белкового крема, они несут в себе ощущение довольства, которое испытываешь, просмотрев благополучный триллер. Их увядание, картина для глаз нестерпимая.
Черные с медным отливом волосы Искры Драгойчевой (ударения соответственно на "и" и первое "о") завиты мелкими колечками, в точности как у исполнительниц пошлейшего на свете мюнхенского диско, вышедшего из моды и забытого с беспощадной стыдливостью, с какой забывают кумиров молодости только у нас в стране. Без насмешек, без ностальгии.
Лишь тем воспоминаниям, что содержит в себе свидригайловский уголек разврата, свойственно не меркнуть. Но такими не делятся.
Так Станислав Ружников провел в кресле очаровательной Искры и ее порочной ассистентки Лидии Волюптэ почти полный час. Обе хозяйки салона так хороши, что часы дорогой марки на их запястьях выглядят как подвязки. Вот Лидия убирает с лица Станислава, осторожно, чтобы не дай Бог не потревожить новую прическу, компресс, и мы видим сквозь зеркало слегка удлиненное лицо совсем еще молодого человека, юноши с упрямым подбородком, нежным ртом и римским носом, но единственно жестокий блеск его серых глаз оставляет тягостное впечатление. Не просохшие до конца волосы выглядят темнее оттого, что все еще мокры. Поэтому Ружников кажется самому себе проявляемой в зеркале фотографией.
Отзываясь на прикосновение смелых липких пальцев подоспевшей Искры, Станислав поводит плечами так, будто они у него обнажены: он забывает буквально обо всем, даже о надписи на коробке для магнитофонной ленты. Надпись сделана русскими буквами, цветным карандашом, поверх вытертой старой "Лу Рид. "Трансформер".
Груша пульверизатора, обтянутая сетчатым чулком, возникает и срабатывает в руке Лидии Волюптэ, косоглазой совоокой Лидии Волюптэ.
Распыляемый одеколон окутывает более чем двусмысленным ореолом плечи и голову молодого человека. Ему чудится томительное позвякивание издают волосы Искры, и вскоре за тем его тело, поощряемое волшебными звуками, пронизывает неизбежная судорога. Мы видим, каким соскальзывающим, каким изменившимся взором он провожает силуэт приживальщика, крадущийся за ширмой.
Мне приходилось исполнять свои обязанности под началом у художника по свету Шереметьевой Тамары. То была ловкая и гибкая женщина, немногословная, двадцати восьми лет. Волосы у нее были острижены едва ли не до лысины. Птичье личико оживляла пара глаз, смотревших из-под коротенькой челки взыскательно и печально. С непонятным мне фанатизмом она носилась по лестницам и софитам, проявляя обезьянью ловкость. Я никогда не задумывалась, отчего случайные прикосновения наших рук в регуляторной вызывает во мне подобие морской болезни.
"Сегодня, Славик, можешь гулять", - объявила мне Тамара, устало свесив через опущенный софит маленькие цепкие руки с короткими ноготками. "У нас сегодня сотый спектакль", - добавила она, сдержанно улыбаясь при виде моей новой стрижки. "Что же, схожу в кино, на вечерний сеанс", - с умыслом отвечал я, надевая в воображении ермолку с кисточкой на шереметьевскую голову. "Конечно, сходи, потом расскажешь". Через минуту она уже носилась где-то под потолком точно помешанный юнга, обреченный быть узником неподвижного трюма театральной сцены.
Из окошка в противоположном конце зала меня окрикнули по имени. По голосу я узнал Алексея и с радостью направился в его кабинет. Теперь Алексей Карпович показался мне значительно менее бравым, чем при первом нашем свидании. Кишащая окурками баночка из-под леденцов, рассыпавшийся кок, углубившиеся весьма заметно морщины, то есть все бесспорные признаки смятения и упадка лишний раз убеждали меня в зыбкости и недолговечности и бес знает в чем еще. Казалось, я навещаю усопшего при помощи магнетизма, удерживаемого между жизнью и тлением, но в любой мой готового разлиться зловонною жижей.
"Солидно выглядишь, с герлою познакомился?" - как-то виновато, но и грубо в то же время, задал вопрос Смолий. Паршивое слэнговое словцо рассердило меня сперва, но отвечал я беспечно: "Представь себе, да. На почте. Фройляйн - телеграфистка. У нее сегодня ночная смена, увы". "Конгратюлейшн", - угрюмо поздравил Алексей, незаметно начиная сильно картавить.
После некоторого молчания мы обменялись кивками головы и покинули помещение. Умерщвляемая со дня разлуки с Софьей привычка к жизни расточительной, смехотворный снобизм, но - что поделаешь, делало меня владельцем небольшого капитала. Вот я и вознамерился пропить некоторую часть его с Алексеем, тем более, что нервишки и серое вещество у нас обоих пребывали в состоянии одинаково плачевном.
"Правильно: Правильно - шо еще делать тут: А потом к Шульге за коньяком. Я ж забыл, ты не знаешь доктора Шульца. А потом у меня музыку послушаем. То я вижу, ты здесь сойдешь с ума: Божевильным зробыся", бормотал Смолий, опечатывая дверь.
"А где ты живешь-то, Леня?" - спросил я зачем-то.
"Напротив нашей гостиницы, прямо через дорогу. Между прочим, зданием, где тебя поселили, в годы НЭПа владела фирма "Мухлянский, Спектор и Ко".
"Бутафор?! Верленчик? Незлой превосходнейший малый! И руки у чудака золотые, что и здесь не веришь? - на, оцени, как он мне пепельницу отреставрировал", - Алексей приподнял треугольную безделку, и в самом деле кропотливо собранную из осколков, для пущей прочности заполненную с исподу эпокситной смолой.
Я улыбался в ответ рассеянно и примирительно - ай да бутафор, Христос ему по пути!
Давно уже стемнело, мы выпивали в креслах. В изголовье холостяцкого дивана горел торшер. Обстановка жилища отзывалась шведскими буклетиками непристойного содержания, повлиявшими на вкусы целого поколения. Раскуривая до боли в губах недостаточно сухую сигарету, я дивился нежданной возможности забыть про подстерегающий меня слуховой ад. Уютно и весело было следить за скольжением толстой ленты в механизме "Днепра 11". Записи из-за множества склеенных мест обрывались на середине, обрушивались одна на другую, но все они были мне известны.
"Кто-то, быть может, грустит по Одессе, а я вспоминаю Ленинград, хмурый осенний Ленинград. Спектор-саунд долгое время отталкивал меня своей излишней полифоничностью: Не обращай внимания, Алексей, разве ты не помнишь, что написано на обложке у Сэма Кука: "Spectre haunts Europe - Spectre of Twist" Hugo & Luigi. "Я изучал немецкий", - холодно вымолвил Смолий. Видимо, моя извращенная осведомленность наскучила ему.
"Фил Спектор, гений звукорежиссуры, достойнейший из современников Брайана Уилсона, был глух, как Брайан, на одно ухо. Давай выпьем за Бич Бойз. Переросткам дозволено быть легкомысленными. А ведь немалого мужества требует подчас наш инфантилизм".
Я взялся откупоривать третью бутылку коньяку, покуда перевертывал катушки хозяин дома. Непостижимое свойство штор и скатертей менять свой цвет в зависимости от времени суток напоминало о том, что уже далеко заполночь.
"Желаю, чтобы все девушки стали калифорнийскими девушками", - высоким сиротским голосом запел Майк Лав, ни капли при этом не раздражая.
"Ну, пьем еще!" - мы чокнулись. К Алексею Карповичу не помедлило вернуться веселое расположение духа, и он снова заговорил со мною о женитьбе: "Так на какую рептилию, ты говоришь, похожа Оксана - на опоссума?" - "Не на рептилию, Баннова напоминает сумчатого дьявола, когда дерет голову ввысь. Знаешь, как она обычно рассказывает, якобы задыхаясь от волнения: Адамс - у меня был целый большой диск! Ну очень большой, замечательный! Чижевский мне его подарил, вернее, у кого-то стащил, а мне принес. У нашего Чижевского манера такая - что-нибудь украсть, потом подарить, взять обратно и снова пропить. Ах, он такой беспардонный:"
"Она мне об этом не говорила", - недружелюбно перебил меня Смолий.
"Она и не мне это рассказывала, а твоему любимому склеивателю пепельниц и еще какой-то усатой девке в шинели, простоволосой, с похабнейшим шнурком на лбу! "Не говорила" - дамочки умеют держать язык за зубами. Одна стихотворствует, другая всю свою месячину выливает в "любовный напиток №9" опять же тишком, заметьте, у третьей - родственники за границей: Пропадешь, Алексей Карпович! Постепенно забудешь, кого зовут Элвис Пресли, придется тебе ремонтировать своей Омфале "фэн" и электробритвы разным режиссерам".
"Вот снова ты заводишься, вероломство! Мне не хуже твоего известно их коварство и тупоумие. Но - что я хочу сказать, запомни: в мире, где мы с тобой живем, разнятся меж собою ну Луи Прима, ну Фрэнк Синатра, а простолюдинки - все на одно лицо".
На Софье были надеты военного пошива сапоги с высокою шнуровкой (у ее родни в городе желтого дьявола недурной вкус), волосы она спрятала под тонкую вязаную шапочку черного цвета. Теперь ее покрывала мерцающая изморозь. На бульваре было темно, и фонари внизу на набережной освещали только ее длинные ноги. Пребывая в полумраке, лицо Софьи казалось хищным и непроницаемым, а бледность ее кожи скрывала биение потусторонней жизни. Мы, такие притихшие, стали спускаться к воде по каменной лестнице без украшений. Река уже начала покрываться льдом у берега. Отражения фонарей на противоположной стороне ложились на воду заостренными осколками. Софья выпустила мою руку, и в каком-то упоении принялась скалывать каблуком намерзшую ледяную кромку. Восхищенный ее яростью, я молча наблюдал, опершись на вкопанный криво пивной столик. По-прежнему не говоря ни слова, она подошла ко мне и, едва заметно отдав честь, опустилась на мое колено, затянутое в коричневую кожу. Я стал целовать ее губы, нос с горбинкою, холодные щеки, а она только нервно покачивала головой. Электрический свет на той стороне, казалось, удлинил свои отблески. Мои руки обнимали ее.
Внезапно странное волнение, незнакомое доселе, пронзительное ощущение бездны охватило меня - то мои пальцы сжались на костяной рукоятки софьиного зонтика, который она, трогая пальцами мои веки, держала у себя между ног.
Подросток ловким жестом опустил на воду воздушный матрац и тотчас же лег на него, взявшись руками за края - я узнал эти руки, они несли праздничный торт, обильно политый сливочным кремом. Но матрац не слушался своего мучителя и продолжал изгибаться, почти на двое переламываясь на волнах:
"Эй, Лу Рид! Лу! Гонолулу-лулу (оба слова - ударение на первое "у")!!!" - я выкрикнул, точно сперва записали на одной скорости, а проигрывают на другой, более медленной, причем прежняя запись слышна: "Бархат: культ: хаос:" Сквозь сон я догадался, что он уже здесь. Он здесь с тех пор, как похерен гимн в моем узилище. Как в моем номере перестал по трансляции в 6 утра звучать гимн СССР.
"Шостакович, выпрыгни из окна", - предлагали консерваторы на митинге в Алабаме. Что ж, когда-то и я рассуждал: "Давно настало время чинно и опрятно самоистребиться. Но мы разучились хоронить себя, не оставляя следов".
Когда прекратил свое существование "матильдин двор" - сад за дощатым забором, в котором я никогда не бывал? Как известно, судьбой сада распорядились Розенкрейцеры, выкупившие его у Матильды, выжившей из ума. Деревья срубили, но и ограду сломали тоже. До растений мне было мало нужды. Единственное, что вспоминаю, так это тополь у помойки. Когда его спилили, я взбесился и написал в Лигу защиты природы жалобу, закончив ее словами Лужина: "одной из главнейших обязанностей наших". Было мне тогда десять лет. Когда же любители розы и креста развоевали забор, открыв тем самым мне дорогу в таинственный двор Матильды, я был уже в том возрасте, когда мальчики донашивают красный галстук.
Архитектор из Литвы, приглашенный нарочно, появлялся на строительстве в пелерине с застежкой в виде эсеровских рук: Что-то посветило с улицы в окно, и я заметил, как мои руки поверх одеяла принимают невольно положение, сходное с тем, что было на застежке у зодчего. Я полюбил бродить по остову воздвигаемого здания, преодолевая свойственный мне страх высоты. Я взбирался по зияющим пролетам лестниц без перил и подолгу стоял в пустых проемах окон и дверей, с жадностью подставляя тело воздушным потокам, что выветривают мало-помалу, распыляют пастельный прах моих воспоминаний. Признаюсь рассказ о Розенкрейцерах в дальнейшем избавил меня от тягот солдатчины. Вы понимаете, на что я намекаю. Доктора были поражены.
Итак, я не намерен выкидываться из окна, да и едва ли это мне поможет. Ведь меня поселили на втором этаже, а кто проживает на третьем, я не знаю и знать:
"Руженцов!" - дверь распахнулась, и меня стали с бранью торопить на выезд.
"Я отказываюсь от целебного воздействия ветров перемен и нахожу зловоние, несомое ими, нестерпимым. Мне куда больше по душе кабинетная вентиляция газовых камер. Она, по крайней мере, не таит угрозы воспоминаниям, выполненным пастелью, моим героическим мечтаниям на задворках попкультуры. Я отказываю вам в праве называться людьми и - отказываюсь тем самым от собственного будущего". Что еще можно возразить гадюке, выгнавшей меня из постели.
С недавних пор меня преследует подозрение, что я умерщвляю каждого, с кем поговорил по душам, ради возможности, вызнав взгляды собеседника, общаться с ним в дальнейшем без риска. Если даже это и есть "провинциальное развлечение", то очень нездоровое. Малоросский акцент делает всех на одно лицо, и это еще одно препятствие на пути воссоздания портрета того, чей голос будто, избежав чудесным образом посмертной немоты, призван напоминать мне мои же собственные высказывания, сделанные, несмотря на мою молодость, достаточно давно и при весьма немногочисленных свидетелях.
Провинциальные смерти вместе с "голосами мертвецов" вызывают у меня тошноту как аплодисменты в кинозале, также и забываются. Ведь я ни капли не украинофоб в отличие от родителей Софьи. Георгий Кониский, атаман Корж, Шевченко, наконец - любимы мною беззаветно и от души. А мой нынешний товарищ Алексей? Разве он не украинец?
Примечательно, что не только физиономия, стать, происхождение, но и половые приметы моего "глядя из Лондона" как будто не волнуют меня до сих пор. Кто оно такое? Воронья красавица с холмиком на трикотаже или некий мальчонка эдакий, с первого взгляда не угадаешь. Губатенький, стриженый бобрикам, - мужичок, грушевидная шейка. Ноги обуты в ботиночки на ватине со змейкою, вшитою посередке. Стоит подле крана, когда уборщик выплескивает ведро воды, на плиточном полу появляются водяные знаки, и опасливо поджимая ногу, чтобы не замочить, мальчик выдает себя. Прекратить маскарад.
Вот я предпочел корчам мимикрии прямой путь - по шоссе, погнушался тем кис-кис-кис, каким приманивает грешника костлявая жница. Вот он - "киевский шлях", каким идет убивать агронома Лещука агент Бережной: "Ты что так долго не открывал?" У тебя там кто-нибудь есть?
Как воин-завоеватель, как выносливый офицер, направив жизненные соки в нужное русло, я сумел мобилизовать на марш-бросок всю свою мощь, а, видимо, нелегко преобразовать судорогу в гусиный шаг. Гусиным шагом (переложив нож в боковой карман) я пролагаю безупречно прямую линию на карте Яшвильской (ударение на "я") области.
Пройдут годы, и посольство в киргизских шапках проедет мимо на своих выносливых малорослых лошадках, пораженное величием гранитного фрица, который будет стоять здесь, как было задумано, опираясь на меч!
В ансамбле, чье название преследует меня, более всего обращает внимание своим уродством Мо Такер, плоскогрудая недомерка, понуждаемая короткотелостью выбивать однообразный рисунок "стояка" (ударение на "а"), так у нас именуют положение тела в пространстве при поедании пирожков не сидя. Меланхоличный Лу Рид чеканно выговаривал свои банальнейшие стихи, а не в меру носатый для сына шахтера Джон Кейл тянул нищего на скрипище. Затем Лу и Стерлинг принимались смыкать свои гитары, культивируя хаос - и вот такой самодеятельностью я изволил упиваться, шокируя даже Софью, привычную к низкопоклонству.
Лу Рид - вот загадка, до чего же похож на актера Шалевича, а Стерлинг Моррисон (не путайте с кабаном из Дорз) - на Цветаеву, остриженную "под глэчик" (ударение на "э"). Впрочем, на нее многие похожие, слишком многие!
Такие Зюзюшки, как Морин Такер, имеют обыкновение появляться словно из-под земли, когда вы стоите за чашкой кофе в смердящей очереди. Приблизится такая возгря (ударение на "я") и просится вперед "пирожна (ударение на "о") купить", а вы, не глядя в глаза, где соседствуют тушь и закись, но цапнув зло ее грязные пальцы в штампованных пластиковых туфлях, пропускаете гадину.
И только лишь после примечаете, что на протяжении всего эпизода за вашим малодушием злорадно наблюдал какой-то андрогин, забравшийся на подоконник и выстукивающий пяткой по фанере рисунок, похожий на барабаны Вельвет Андеграунд.
Конец первой части
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"Западный мир в том виде, в каком он существует сегодня, не таит в себе ни тени соблазна для меня. Он понятен мне и близок только во снах наяву это предсказуемая и стерильная область, нечто сродни гофмановским княжествам, процветающая благодаря самоограничению. Нынешний Запад, в особенности его американизированные части, мне отвратителен".
Из дневника Ружникова.
Погода стояла пасмурная, прорехи меж темно-синих туч сочились тусклым светом. Было два часа пополудни. Я вдыхал вместе с воздухом какую-то весеннюю тревогу, распыленную в его прозрачном для глаз веществе и оттого бесцветном. Всю ночь дул теплый ветер, он растопил пузырчатую корку на тротуаре, и вымощенная камнем дорога обнажилась. Камень показался мне чрезвычайно мелким, как будто я смотрю на мостовую с третьего этажа. С деревьев покрикивали малочисленные скворцы, прилетевшие расклевывать зиму. Они сидели на мокрых ветвях, черневших как что-то докучное. Я обратил внимание на колеблемый ветром чулок, наполненный песком, заброшенный кем-то на сук.
Поверхность трассы Сухозанет (ударение на "е") - Яшвиль, та, что сию минуту плывет у меня под ногами, покрыта, в отличие от гостиничного подъезда, "жидовской смолой", как именовали в прошлом веке асфальт. Далеко впереди по бугоркам и выбоинам везет автобус товарища Чашникова ("Пинкфлойд у меня в крови" - слыхали вы что-нибудь похожее, а он мне сам это говорил) и Баннову Оксану донашивать парчовый бешмень - предмет бабьего баснословия, память о сытой жизни в столице у супруга-мальчиколюбца, воспользовавшегося ее фамилией. Да нет - не собираю я сплетен от мебельщиков и костюмеров, обо всем этом мне рассказали Смолий и Сидорович (ударение на "и"), когда мы выпивали. Похоже, что Алексей - фигура для Банновой очень небезразличная. Что же, как будто она вовсе непригодан для любви? Губы у нее были припухлые, но рот при этом велик, голова всегда смотрит вперед и вверх, а протягновенный язык имеет на конце шишку, наводя на мысль о насилии, вынудившем голову молодой женщины занять такое положение. Но, должно быть, она обладает каким-то добросовестным сладострастием разводки, видимо, серьезная миловидность ее непонятна мне по малости лет. При этом она полнеет, и в этом ее увеличении обнаруживается что-то азиатское, жутковатое. Иным людям никак нельзя увеличиваться в размерах.
Вместе с ними едет реквизитор, нос у нее произрастает прямо из лобной кости, выемка отсутствует, брови срослись. Хто бобылица с большими руками, уши у нее проколоты, но и грязны выше всякой меры. Она неизменно влюблена в какого-нибудь милиционера и улыбается редкими зубами, поджимая подбородок на особо тряских местах мазохистской улыбкой, постепенно переходящей на все черты лица, чтобы пропасть до очередного толчка. С такою миной отщепенцы подлого сословия выслушивают по радио об успехах на чужбине предателей-аристократов. По радио? Слушают? И опять мне представился мой наушник, на этот раз в костюме Нового года, на его неузнаваемом лице цветет румянец, подсаженный к Чашникову, и указывающий путь.
А я вот испытываю ковбойские сапоги, подаренные Софьей к моему совершеннолетию, их подметки оставляют занятный отпечаток, но на асфальте не бывает следов, разве что летом. Или Чашников - он своими плешинами запросто ввел бы в заблуждение Фанни Каплан: Высматривает что-то поверх курчавой головы татарина-шофера, изредка перемаргивая глубоко сидящими глазами, наверно то, что я заметил перед ним на столике в кафе: два стакана хереса и полцыпленочка.
А что происходит у них на репетициях! Я примечаю какое-то томное зазнайство среди актеров-бездомовников. Судя по их ухмылкам, затевается постановка очередного утопленника. Любопытно, что мадам Чашников, не вынимающая ног из мешковатых джинсов (видимо, очень нехороши), нос имеет такой же толстый, что и Баннова Оксана, но оттянут он у нее книзу, вроде как у Ринго Старр. Театральный занавес все больше и больше напоминает звездно-полосатое знамя. А позвольте спросить, что породила ваша цивилизация в упрек здешней дикости - газовые камеры на одном берегу и заразную болезнь на другом. Тем не менее, дамочки ведут себя как на Мэнхэттэне, правда Мэн хеттен сего диаметра не превосходит люка, каким закрывают клоачный колодец. Несвистывают "Янки-дудль", а полотенец-то в умывальнике висит со Сретения Господня, уже и вонять перестал. Царица небесная! Собираются, клохчут наседками, подражают хрюканью свиньи, воют по-собачьи.
Коврик для вытирания ног заменял картон. Стараясь ступать тише обычного, я вошел в парикмахерскую. "Кофе? - два глотка", - звучали голоса женщин, скрытых от меня ширмою. В салоне было чисто подметено. Над кассой висел зеленоватый от времени Марлон Брандо. На нем был тот же наряд, что и на обложке "сержанта Пеппера", куда он попал вместе с Обри Бердслеем и Луиджи Кагановичем. Среди портретов, чья задача облегчить выбор прически мужчинам, поддерживающим моду, одно лица показалось мне знакомым и даже слишком - да ведь это же Леня-радист, правда заметно моложе, чем теперь. На столике с инструментом я обнаружил опрокинутую надписью вниз табличку. Перевернув ее, я прочел на обороте: "Вас обслуживает мастер Драгойчева И.Д." Мраморный столик был накрыт исцарапанным листом плексиглаза, под ним лежали подряд: сморщенный от пролитой жидкости календарик, итальянская певица с глазами Софьи, открытка из Болгарии: Точно узор на мокрой штукатурке, пропитанной отвратительной атмосферой гибнущего подземного уринала, с мертвой серой, почти газообразной газетной вырезки на меня наступило видение: набеленные щеки, лишайная поросль на черепе, похожая на полукружие, проведенное фломастером, две чернейшие точки в глазницах, голые подмышки, схожие с провалами щек, многорядный браслет "садо-мазо".
Мне стало дурно, и, теряя равновесие, я взялся рукой за холодный край раковины, на плоском и сухом дне которой валялась матовая зажигалка и пара перчаток. Я отодвинул их, но не обнаружил отверстия для стока воды. То, что я посчитал за раковину, оказалось шляпною коробкой. Я готов был присесть, но сию же минуту из-за ширмы мне навстречу шагнула мадам Драгойчева (ударение на "о"). Несомненно, то была она. "Мама, мама, в Божьем мире Божьи ангелы поют!" Ее голову покрывала невероятно широкая фетровая шляпа, такая же серая, как и у обожаемой Марики (ударение на "а") Рекк. Не дожидаясь приглашения, я опустился в кресло. Рот у нее от природы очерчен несколько капризно, и одна уже эта гримаска обыденной ненасытности сводила с ума, а то место, где губы мадам Драгойчевой становились тоньше, сливаясь со складкой на смуглых щеках, способно было лишить рассудка окончательно. На женщине, в пальцах которой через мгновение появится бритва, был надет аптекарский халат с вытачками, сквозь тонкую ткань просвечивал джинсовый сарафан.
Перчатки, вынутые из коробка, оказались гигиеническими, а зажигалка без газа. Явно, явно не одну только шляпу примеривали эти красотки дневной смены, судя по распутному прищуру глаз помощницы, явившейся следом из-за ширмы также бесшумно.
"Ну, шо мы с вами будем делать", - с умыслом спросила красавица-болгарка, передавая зажженную сигарету своей сообщнице.
"Постричь, побрить", - прокаркал я голосом полковника Макенау2. Вскоре затем я добавил кое-какие приятные замечания в адрес дамского общества, после чего мне предложили рахат-лукум, золотистый кубик. Я медленно раздавил его языком, пропуская сквозь зубы, в то время как отраженные зеркалом губы Искры и Лидии (таково было имя другой) проделывали то же самое. "У меня то же самое", - как принято выражаться, когда лень показывать какую-нибудь вещь.
Выплеснув мне на голову два кувшина горячей воды, Искра удалилась в поисках шампуня. Лидия Волюптэ (ударение на "э") хлопотала возле невзрачного магнитофона. Красота дочери Балкан сотворила едва ли не чудо, я почувствовал - самую малость и забудется вмиг докучная галлюцинация, а с ней вместе и "падение ума и воли".
Подушечка с яичным шампунем была так миниатюрна, что вязкая пенистая жидкость вытекала, казалось, из самой ладони мадам. Я закрыл глаза.
Они не обязательно высокого роста, но выглядят дородными, рослыми из-за высоких каблуков и платформы, верность которым эти красавицы сохраняют и по сей день хотя бы в домашнем быту. Медленно оплывая, превращаясь постепенно в плоское пятно на экране, сочетающее в себе свойства снега и белкового крема, они несут в себе ощущение довольства, которое испытываешь, просмотрев благополучный триллер. Их увядание, картина для глаз нестерпимая.
Черные с медным отливом волосы Искры Драгойчевой (ударения соответственно на "и" и первое "о") завиты мелкими колечками, в точности как у исполнительниц пошлейшего на свете мюнхенского диско, вышедшего из моды и забытого с беспощадной стыдливостью, с какой забывают кумиров молодости только у нас в стране. Без насмешек, без ностальгии.
Лишь тем воспоминаниям, что содержит в себе свидригайловский уголек разврата, свойственно не меркнуть. Но такими не делятся.
Так Станислав Ружников провел в кресле очаровательной Искры и ее порочной ассистентки Лидии Волюптэ почти полный час. Обе хозяйки салона так хороши, что часы дорогой марки на их запястьях выглядят как подвязки. Вот Лидия убирает с лица Станислава, осторожно, чтобы не дай Бог не потревожить новую прическу, компресс, и мы видим сквозь зеркало слегка удлиненное лицо совсем еще молодого человека, юноши с упрямым подбородком, нежным ртом и римским носом, но единственно жестокий блеск его серых глаз оставляет тягостное впечатление. Не просохшие до конца волосы выглядят темнее оттого, что все еще мокры. Поэтому Ружников кажется самому себе проявляемой в зеркале фотографией.
Отзываясь на прикосновение смелых липких пальцев подоспевшей Искры, Станислав поводит плечами так, будто они у него обнажены: он забывает буквально обо всем, даже о надписи на коробке для магнитофонной ленты. Надпись сделана русскими буквами, цветным карандашом, поверх вытертой старой "Лу Рид. "Трансформер".
Груша пульверизатора, обтянутая сетчатым чулком, возникает и срабатывает в руке Лидии Волюптэ, косоглазой совоокой Лидии Волюптэ.
Распыляемый одеколон окутывает более чем двусмысленным ореолом плечи и голову молодого человека. Ему чудится томительное позвякивание издают волосы Искры, и вскоре за тем его тело, поощряемое волшебными звуками, пронизывает неизбежная судорога. Мы видим, каким соскальзывающим, каким изменившимся взором он провожает силуэт приживальщика, крадущийся за ширмой.
Мне приходилось исполнять свои обязанности под началом у художника по свету Шереметьевой Тамары. То была ловкая и гибкая женщина, немногословная, двадцати восьми лет. Волосы у нее были острижены едва ли не до лысины. Птичье личико оживляла пара глаз, смотревших из-под коротенькой челки взыскательно и печально. С непонятным мне фанатизмом она носилась по лестницам и софитам, проявляя обезьянью ловкость. Я никогда не задумывалась, отчего случайные прикосновения наших рук в регуляторной вызывает во мне подобие морской болезни.
"Сегодня, Славик, можешь гулять", - объявила мне Тамара, устало свесив через опущенный софит маленькие цепкие руки с короткими ноготками. "У нас сегодня сотый спектакль", - добавила она, сдержанно улыбаясь при виде моей новой стрижки. "Что же, схожу в кино, на вечерний сеанс", - с умыслом отвечал я, надевая в воображении ермолку с кисточкой на шереметьевскую голову. "Конечно, сходи, потом расскажешь". Через минуту она уже носилась где-то под потолком точно помешанный юнга, обреченный быть узником неподвижного трюма театральной сцены.
Из окошка в противоположном конце зала меня окрикнули по имени. По голосу я узнал Алексея и с радостью направился в его кабинет. Теперь Алексей Карпович показался мне значительно менее бравым, чем при первом нашем свидании. Кишащая окурками баночка из-под леденцов, рассыпавшийся кок, углубившиеся весьма заметно морщины, то есть все бесспорные признаки смятения и упадка лишний раз убеждали меня в зыбкости и недолговечности и бес знает в чем еще. Казалось, я навещаю усопшего при помощи магнетизма, удерживаемого между жизнью и тлением, но в любой мой готового разлиться зловонною жижей.
"Солидно выглядишь, с герлою познакомился?" - как-то виновато, но и грубо в то же время, задал вопрос Смолий. Паршивое слэнговое словцо рассердило меня сперва, но отвечал я беспечно: "Представь себе, да. На почте. Фройляйн - телеграфистка. У нее сегодня ночная смена, увы". "Конгратюлейшн", - угрюмо поздравил Алексей, незаметно начиная сильно картавить.
После некоторого молчания мы обменялись кивками головы и покинули помещение. Умерщвляемая со дня разлуки с Софьей привычка к жизни расточительной, смехотворный снобизм, но - что поделаешь, делало меня владельцем небольшого капитала. Вот я и вознамерился пропить некоторую часть его с Алексеем, тем более, что нервишки и серое вещество у нас обоих пребывали в состоянии одинаково плачевном.
"Правильно: Правильно - шо еще делать тут: А потом к Шульге за коньяком. Я ж забыл, ты не знаешь доктора Шульца. А потом у меня музыку послушаем. То я вижу, ты здесь сойдешь с ума: Божевильным зробыся", бормотал Смолий, опечатывая дверь.
"А где ты живешь-то, Леня?" - спросил я зачем-то.
"Напротив нашей гостиницы, прямо через дорогу. Между прочим, зданием, где тебя поселили, в годы НЭПа владела фирма "Мухлянский, Спектор и Ко".
"Бутафор?! Верленчик? Незлой превосходнейший малый! И руки у чудака золотые, что и здесь не веришь? - на, оцени, как он мне пепельницу отреставрировал", - Алексей приподнял треугольную безделку, и в самом деле кропотливо собранную из осколков, для пущей прочности заполненную с исподу эпокситной смолой.
Я улыбался в ответ рассеянно и примирительно - ай да бутафор, Христос ему по пути!
Давно уже стемнело, мы выпивали в креслах. В изголовье холостяцкого дивана горел торшер. Обстановка жилища отзывалась шведскими буклетиками непристойного содержания, повлиявшими на вкусы целого поколения. Раскуривая до боли в губах недостаточно сухую сигарету, я дивился нежданной возможности забыть про подстерегающий меня слуховой ад. Уютно и весело было следить за скольжением толстой ленты в механизме "Днепра 11". Записи из-за множества склеенных мест обрывались на середине, обрушивались одна на другую, но все они были мне известны.
"Кто-то, быть может, грустит по Одессе, а я вспоминаю Ленинград, хмурый осенний Ленинград. Спектор-саунд долгое время отталкивал меня своей излишней полифоничностью: Не обращай внимания, Алексей, разве ты не помнишь, что написано на обложке у Сэма Кука: "Spectre haunts Europe - Spectre of Twist" Hugo & Luigi. "Я изучал немецкий", - холодно вымолвил Смолий. Видимо, моя извращенная осведомленность наскучила ему.
"Фил Спектор, гений звукорежиссуры, достойнейший из современников Брайана Уилсона, был глух, как Брайан, на одно ухо. Давай выпьем за Бич Бойз. Переросткам дозволено быть легкомысленными. А ведь немалого мужества требует подчас наш инфантилизм".
Я взялся откупоривать третью бутылку коньяку, покуда перевертывал катушки хозяин дома. Непостижимое свойство штор и скатертей менять свой цвет в зависимости от времени суток напоминало о том, что уже далеко заполночь.
"Желаю, чтобы все девушки стали калифорнийскими девушками", - высоким сиротским голосом запел Майк Лав, ни капли при этом не раздражая.
"Ну, пьем еще!" - мы чокнулись. К Алексею Карповичу не помедлило вернуться веселое расположение духа, и он снова заговорил со мною о женитьбе: "Так на какую рептилию, ты говоришь, похожа Оксана - на опоссума?" - "Не на рептилию, Баннова напоминает сумчатого дьявола, когда дерет голову ввысь. Знаешь, как она обычно рассказывает, якобы задыхаясь от волнения: Адамс - у меня был целый большой диск! Ну очень большой, замечательный! Чижевский мне его подарил, вернее, у кого-то стащил, а мне принес. У нашего Чижевского манера такая - что-нибудь украсть, потом подарить, взять обратно и снова пропить. Ах, он такой беспардонный:"
"Она мне об этом не говорила", - недружелюбно перебил меня Смолий.
"Она и не мне это рассказывала, а твоему любимому склеивателю пепельниц и еще какой-то усатой девке в шинели, простоволосой, с похабнейшим шнурком на лбу! "Не говорила" - дамочки умеют держать язык за зубами. Одна стихотворствует, другая всю свою месячину выливает в "любовный напиток №9" опять же тишком, заметьте, у третьей - родственники за границей: Пропадешь, Алексей Карпович! Постепенно забудешь, кого зовут Элвис Пресли, придется тебе ремонтировать своей Омфале "фэн" и электробритвы разным режиссерам".
"Вот снова ты заводишься, вероломство! Мне не хуже твоего известно их коварство и тупоумие. Но - что я хочу сказать, запомни: в мире, где мы с тобой живем, разнятся меж собою ну Луи Прима, ну Фрэнк Синатра, а простолюдинки - все на одно лицо".