Островский Александр Николаевич. Без вины виноватые

   Кручинина. Ах, да отчего же, отчего же?
   Незнамов. Да вот, например: мне совсем не до вас; существуете вы на свете, или нет вас — мне решительно все равно; мы друг другу чужие, ну, и шли бы каждый своей дорогой. А вы навязываетесь с благодеяниями и напрашиваетесь на благодарность. Ну, положим, благодарить вас я не стану; так ведь все равно мне товарищи покоя не дадут. При всяком удобном случае каждый напомнит мне о вашем благодеянии. «Благодари Кручинину, что ты с нами! Кабы не Кручинина, странствовать бы тебе!» И так надоедят мне, что я принужден буду вас возненавидеть. А я этого не желал, я желал оставаться к вам равнодушным. Я понимаю, что благодетельствовать очень заманчиво, особенно если вас все осыпают любезностями и ни в чем вам не отказывают, но не всегда можно рассчитывать на благодарность, иногда можно наткнуться и на неприятность.
   Кручинина. И довольно часто. Я это знаю.
   Незнамов. И все не унимаетесь?
   Кручинина. И не уймусь никогда, потому что чувствую потребность делать добро.
   Незнамов. Это довольно странно. Поуняться не мешало бы.
   Кручинина. Ну, вот что, господа! Я выслушала вас терпеливо; в том, что своей услугой я сделала вам неприятность, я извиняюсь перед вами. Но, господин Незнамов, вы очень дурно воспользовались моей снисходительностью; вы могли говорить только о своем деле, а вы позволили себе обсуждать мои поступки и давать мне советы. Вы еще очень молоды, вы совсем не знаете жизни; вас окружали с детства, да и теперь окружают люди, далеко не лучшие. Делать заключения вообще о людях вы не смеете, потому что хороших людей вы почти не видали и среди их не жили. Вы видели жизнь только…
   Шмага. Из подворотни?
   Кручинина. Я не то хотела сказать.
   Шмага. Отчего же? Нет, так лучше, вернее.
   Незнамов. Все равно, не в словах дело.
   Кручинина. Я опытнее вас и больше жила на свете; я знаю, что в людях есть много благородства, много любви, самоотвержения, особенно в женщинах.
   Незнамов. Будто?
   Кручинина. Вы ничего этого не видали?
   Незнамов. Не случалось.
   Кручинина. Очень жаль.
   Незнамов. Где ж такие редкостные экземпляры находятся?
   Кручинина. Везде, стоит только поискать; они не редки, их много. Да вот, недалеко ходить, вы знаете, что такое сестры милосердия?
   Незнамов. Знаю.
   Кручинина. Что побуждает их переносить лишения, невероятные труды, опасности?
   Незнамов. Я этого не знаю.
   Кручинина. Да и не одни сестры милосердия, есть много женщин, которые поставили целью своей жизни — помогать сиротам, больным, не имеющим возможности трудиться, и вообще таким, которые страдают не по своей вине… Да нет, этого мало… Есть такие любящие души, которые не разбирают, по чужой или по своей вине человек страдает, и которые готовы помогать даже людям…
   Незнамов. Вы ищете слова? Не церемоньтесь, договаривайте.
   Кручинина. Даже людям безнадежно испорченным. Вы знаете, что такое любовь?
   Незнамов. Из романов знаю.
   Кручинина. Вас любил кто-нибудь?
   Незнамов. Как вам сказать… Настоящим образом нет… Меня нельзя любить.
   Кручинина. Почему?
   Незнамов. Да за что же любить человека безнадежно испорченного? Что за интерес? Разве с целью исправить? Так, во-первых, не всякого можно исправить; а во-вторых, не всякий позволит, чтоб его исправляли.
   Кручинина. Можно и такого любить.
   Незнамов. Сомневаюсь.
   Кручинина. Разве сестры милосердия, со всей любовью, ухаживают только за теми, кого можно вылечить? Нет, они еще с большей любовью заботятся и о безнадежных, неизлечимых. Теперь вы, вероятно, согласитесь, что бывают женщины, которые делают добро без всяких расчетов, а только из чистых побуждений. Отвечайте мне. Бывают?
   Незнамов (потупясъ). Да, бывают.
   Кручинина. С меня и довольно. Вы раздражены, расстроены; подите успокойтесь и подумайте о том, что вы сейчас сказали!
   Незнамов. Ну, Шмага, пойдем! Мы свое дело сделали — пришли и нагрубили хорошей женщине. Чего ж еще ждать от нас!
   Шмага. Грубить — это твое дело, а я человек деликатный. Что такое был наш разговор? Это только прелюдия, серьезное будет впереди. Я имею другую тему, у меня теперь пойдет мотив в минорном тоне. Но без свидетелей мне будет удобнее.
   Незнамов. Нет, нет, говори при мне, а то я тебя знаю.
   Шмага. Мадам, мы пришли в гостиницу, чтоб объясниться с вами по делу, вам известному, но вы были заняты. Ну, знаете ли, увлечение молодости, буфет, биллиард… соблазн… и при всем том недостаток средств. Вам, конечно, известно, что такое бедный артист. Одним словом, мы задолжали в буфете.
   Незнамов (строго). Что, что?
   Кручинина. Не беспокойтесь, я велю сейчас заплатить. (Незнамову.) Пожалуйста, не претендуйте, доставьте мне это удовольствие.
   Шмага. Да-с… мерси! Впрочем, иначе и быть не может; вам и следует заплатить. Мы не виноваты, что вы не могли нас принять. Не в передней же нам ждать. Мы артисты, наше место в буфете.
   Незнамов. Ну, поговорил, и будет. Пойдем, марш!
   Шмага. Ах, Гришка, оставь! Оставь, говорю я тебе! (Кручининой.) Но я вам должен сказать, мадам, что и дальнейшее наше существование не обеспечено. Вы — знаменитость, вы получаете за спектакль чуть не половину сбора; а еще неизвестно, от кого зависит успех пьесы и кто делает сборы, вы или мы. Так не мешало бы вам поделиться с товарищами.
 
   Незнамов молча берет Шмагу сзади за воротник и ведет его к двери.
 
   Шмага (на ходу оборачиваясь то в ту, то в другую сторону). Гриша, Гриша!
   Незнамов (проводив Шмагу до двери). Уходи!
 
   Шмага быстро скрывается.

Явление пятое

   Кручинина и Незнамов.
 
   Кручинина. Вам стыдно за вашего товарища?
   Незнамов. Нет, за себя.
   Кручинина. Зачем же вы дружитесь с таким человеком?
   Незнамов. А где ж я, в моем звании, других-то возьму? Его, конечно, нельзя читать образцом нравственности; он не задумается за грош продать лучшего своего друга и благодетеля, но ведь, сколько мне известно, очень многие артисты не лишены этой слабости. Зато он имеет и неоцененные достоинства; он не зябнет в легком пальто в трескучие морозы, он не жалуется на голод, когда ему есть нечего, он не сердится, когда его ругают и даже бьют. То есть он, может быть, в душе и сердится, но ничем своего гнева не обнаруживает.
   Кручинина. Он и зимой в летнем пальто ходит?
   Незнамов. Вот как вы его видели, весь его гардероб тут.
   Кручинина (достает из портмоне десятирублевую бумажку). Передайте ему, пожалуйста, от меня.
   Незнамов. Что вы, что вы! Не надо. Он их пропьет сейчас же.
   Кручинина. Ну, да уж как он хочет.
   Незнамов. Это даром брошенные деньги.
   Кручинина. Да ведь ему приятно будет получить их?
   Незнамов. Еще бы! Конечно, приятно.
   Кручинина. Ну, вот я представляю, как ему будет приятно, и мне самой делается приятно. Я люблю дарить. Да, вот что я вас попрошу. Не можете ли вы купить ему пальто готовое, получше? Деньги, сколько нужно, я заплачу. Вы потрудитесь?
   Незнамов. Да тут и труда нет никакого. (Кланяется.)
   Кручинина. До свиданья.
   Незнамов (помолчав). Позвольте мне у вас руку поцеловать!
   Кручинина. Ах, извольте, извольте!
   Незнамов. То есть вы мне протянете ее, как милостыню. Нет, если вы чувствуете ко мне отвращение, так скажите прямо.
   Кручинина. Да нет же, нет; я очень рада.
   Незнамов. Ведь, в сущности, я дрянь, да еще подзаборник.
 
   Незнамов берет руку Кручининой.
 
   Кручинина (отвернувшись, тихо). Не говорите этого слова; я не могу его слышать.
 
   Незнамов целует ее руку. Она прижимает его голову к груди и крепко целует.
 
   Незнамов. Что вы, что вы! За что?
   Кручинина. Извините!
   Незнамов. Вы же еще просите извинения! Эх, бог с вами! (Уходит.)
 
   Иван в дверях: «Ступай, ступай! Сказано, что не принимают!»
 
   Кручинина. Иван, с кем ты там?
 
   Входит Иван.

Явление шестое

   Кручинина, Иван, потом Галчиха.
 
   Иван. Тут, сударыня, одна полоумная попрошайка все таскается, господам надоедает.
   Кручинина. Я дам ей что-нибудь.
   Иван. Да ведь она повадится, от нее не отвяжешься. Нет, я ее спроважу лучше. (Уходит.)
   Кручинина (заглянув в дверь). Ах, ах! Кто это? Это она! Веди, веди ее сюда, Иван!
 
   Входят Иван и Галчиха.
 
   Архиповна! Узнаешь ты меня?
   Галчиха. Как не узнать, ваше сиятельство; в прошлом году тоже не оставили своей милостью бедную старуху, сироту горькую.
   Кручинина. Ты погляди на меня хорошенько, погляди!
   Галчиха. Виновата, матушка, запамятовала. В запрошлом году сапожки-то пожаловали… Как же, помню…
   Кручинина. Иван, кто это? Как ее зовут? Арина Галчиха?
   Иван. Она самая-с.
   Кручинина. Ну, ступай!
 
   Иван уходит.
 
   Где похоронили моего Гришу? (Берет Галчиху за плечи.) Моего ребенка, моего ребенка?
   Галчиха. Не занимаюсь, матушка, годов пятнадцать не занимаюсь. А было время, брала ребят, брала деньги; жила ничем невредима, а теперь бедствую; без роду, без племени, сирота круглая.
   Кручинина. Да ты вглядись в меня, вглядись хорошенько!
   Галчиха. Матушка, да никак… неужто ж вы… как это… Любовь Ивановна, что ли?
   Кручинина. Да, я, я, она самая…
   Галчиха. Ну, как же, помню, матушка! Благодетельница!
   Кручинина. Поедем же на могилку, поедем!
   Галчиха. Куда, матушка, на какую?
   Кручинина. Сын был у меня, сын.
   Галчиха. Да, да, сын, точно… Как его звали-то? Много у меня ребят-то было, много. Генерала Быстрова помните? Всех детей принимала.
   Кручинина. Да не то: все не то ты говоришь.
   Галчиха. А то вот еще купцы были богатейшие у Здвиженья; так сама-то без меня ничего. Я ее и пользовала.
   Кручинина. Да нет, мой сын, мой сын!
   Галчиха. Да я про то ж и говорю; и ваш сын… А то еще вдова; за рекой дом, такой большущий и мезонин… и в этом мезонине…
   Кручинина. Да не то… Сын мой, Гриша…
   Галчиха. Гриша? Да, да, помню…
   Кручинина (сажая Галчиху на стул). Еще он тогда захворал; захворал вдруг страшной болезнью. Захрипел, ну, помнишь? И умер.
   Галчиха. Выздоровел, матушка! Бог дал, выздоровел!
   Кручинина. Что ты говоришь, Архиповна! Пожалей ты меня!
   Галчиха. Выздоровел, выздоровел!
   Кручинина. А потом, что потом?
   Галчиха. Потом бедность меня одолела. Как в те поры хорошо жила, всего было довольно; а тут и нет ничего. Хоть бы из одежонки что-нибудь пожаловали.
   Кручинина. Да вот деньги, вот! Все отдам, только говори! (Кладет на стол деньги.) Где Гриша, что вы с ним сделали?
   Галчиха. Ах, да… Бог меня наказал, вот за это за самое и наказал.
   Кручинина. Да за что «за это»? Ты говоришь, что он выздоровел?
   Галчиха. Выздоровел, выздоровел; как же! скорехонько выздоровел! (Косится на деньги.) Хорошо, кого господь-то наградит; а я вот горькая…
   Кручинина. Ведь уж я сказала, что эти деньги будут твои, только говори. Прошу тебя, умоляю.
   Галчиха. Да что, матушка, говорить-то?
   Кручинина. О Грише, о моем Грише!
   Галчиха. Беленькой такой мальчик?
   Кручинина. Да, беленький. Ты говоришь, что бог тебя наказал за него. За что же?
   Галчиха. Вспомнила, матушка, вспомнила.
   Кручинина. Боже мой! Вспомнила! Ну, ну! (Становится перед ней на колени и глядит ей прямо в глаза.)
   Галчиха. Как это он выправляться-то стал, так все маму спрашивал да кликал.
   Кручинина (рыдая). Ты говоришь: маму?
   Галчиха. Да. Ручонки-то вытянет да говорит: «мама, мама!»
   Кручинина. О, боже мой! О, боже мой! Мама, мама! Ну, дальше, дальше!
   Галчиха. Думаю, куда его деть?.. Держать у себя — так еще будут ли платить… сумлевалась. Уж запамятовала фамилию-то… муж с женой, только детей бог не дал. Вот сама-то и говорит: достань мне сиротку, я его вместо сына любить буду. Я и отдала; много я с нее денег взяла… За воспитанье, говорю, мне за два года не плочено, так заплати! Заплатила. Потом Григорью… как его… да, вспомнила, Григорью Львовичу и сказываю: так и так, мол, отдала. И хорошо, говорит, и без хлопот. Еще мне же зелененькую пожаловал.
   Кручинина. А потом, потом?
   Галчиха. И все так хорошо, прекрасно.
   Кручинина. Так ты видела его, навещала часто?
   Галчиха. Как же, видала, видала… Да вот и недавно видела.
   Кручинина (с испугом). Недавно?
   Галчиха. Бегает в саду, тележку катает; рубашечка синенькая.
   Кручинина (отстраняясь). Что ты, что ты! Да ведь ему теперь двадцать лет.
   Галчиха. Каких двадцать? Нет, маленький.
   Кручинина. Да, Архиповна! Арина, Арина, что ты говоришь?
   Галчиха. Ах, матушка, простите вы меня! Польстилась вот на деньги-то… Вы приказываете говорить; я и говорю, говорю, утешаю вас, а сама не знаю что… совсем затмилась… Затуманилось в голове-то, сама ничего не разберу. Передохнуть бы малость.
   Кручинина. Ну, поди отдохни! (Ведет Галчиху в другую комнату.)
   Галчиха. Коли что знаю, так я вспомню… (Уходит.)
   Кручинина (садится у стола). Какое злодейство, какое злодейство! Я тоскую об сыне, убиваюсь; меня уверяют, что он умер; я обливаюсь слезами, бегу далеко, ищу по свету уголка, где бы забыть свое горе, а он манит меня ручонками и кличет: мама, мама! Какое злодейство! (Рыдая, опускает голову на стол.)

Действие третье

Лица

   Кручинина.
   Дудукин.
   Муров.
   Коринкина.
   Незнамов.
   Шмага.
   Миловзоров Петя, первый любовник.
 
   Женская уборная: обои местами прорваны, местами облупились; в глубине дверь на сцену; стол, перед ним мягкое потертое кресло, остальная мебель сборная.

Явление первое

   Коринкина в задумчивости полулежит в кресле. Входит Миловзоров.
 
   Коринкина. Кто там?
   Миловзоров. Я, мой друг.
   Коринкина. Затвори дверь!
   Миловзоров. Зачем?
   Коринкина. Шляются тут и подслушивают.
   Миловзоров. У вас, мой друг, нервы.
   Коринкина. Ну да, нервы; будут тут нервы. Не понимаю. Просто все помешались; в здравом уме таких вещей нельзя делать.
   Миловзоров. Вы это про кого?
   Коринкина. Про публику, про вчерашний спектакль. Ну, что такого особенного в Кручининой, чтобы так бесноваться? Ну, скажи? Я тебя спрашиваю, что в ней особенного?
   Миловзоров. Тонкая французская игра.
   Коринкина. Дурак! Убирайся от меня! Зачем вы ходите ко мне в уборную? Чтобы глупости говорить. Так я этого не желаю. Ведь ты меня злишь, злишь нарочно.
   Миловзоров. Разве же я не могу свое мнение иметь?
   Коринкина. Конечно, не можешь, потому что ты ничего не понимаешь. Да это и не по-товарищески. Пусть публика с ума сходит, а вам что! У вас есть своя актриса, которую вы должны поддерживать. Вы ни меня, ни моего расположения ценить не умеете. И ты-то, ты-то! Кажется, должен бы…
   Миловзоров. Ах, мой друг, я очень, очень чувствую ваше расположение.
   Коринкина. Я тебя и манерам-то выучила. Как ты себя держал? Как ты стоял, как ты ходил? Ну, что такое ты был на сцене? Цирюльник!
   Миловзоров. Я вам благодарен; но зачем же такие выражения? Это резко, мой друг. (Хочет поцеловать руку у Коринкиной.)
   Коринкина. Что за нежности! Поди прочь от меня! (Встает.) Ничего нет особенного, ничего. Чувство есть. Что ж такое чувство? Это дело очень обыкновенное; у многих женщин есть чувство. А где ж игра? Я видала французских актрис, ничего нет похожего. И досадней всего, что она притворяется; скромность на себя напускает, держится, как институтка, какой-то отшельницей притворяется… И все верят — вот что обидно.
   Миловзоров. Скромности у ней отнять нельзя.
   Коринкина. Опять заступаться? Нет, уж ты про ее скромность рассказывай кому-нибудь другому, а я ее похождения очень хорошо знаю.
   Миловзоров. И я знаю.
   Коринкина. Что же ты знаешь?
   Миловзоров. Да, вероятно, то же, что и вы. Мне Нил Стратоныч рассказывал.
   Коринкина. Хорош! С меня взял клятву, что я молчать буду, а сам всем рассказывает. Да и отлично; пусть его болтает, и я молчать не намерена; очень мне нужно чужие секреты беречь!
   Миловзоров. Да ведь уж это давно было; а после того она…
   Коринкина. Что «после того она»? Нет, ты меня выведешь из терпения. Неужели вы все так глупы, что ей верите? Это смешно даже. Она рассказывает, что долго была за границей с какой-то барыней, и та оставила ей в благодарность за это свое состояние. Ну, какой чурбан этому поверит? С барином разве, а не с барыней. Вот это похоже на дело. Мы знаем, есть такие дураки, и обирают их. А то с барыней! Оставляют барыни состояние за границей, это сплошь да рядом случается, да только не компаньонкам. А коли у ней деньги, так зачем она в актрисы пошла, зачем рыщет по России, у нас хлеб отбивает? Значит, ей на месте оставаться нельзя, вышла какая-нибудь история, надо ехать в другое; а в другом — другая история, надо — в третье, а в третьем — третья.
   Миловзоров. Она много добра делает, я слышал.
   Коринкина. Для разговору. С деньгами-то можно себя тешить. Она вон и за Незнамова просила. А для чего, спросите у нее? Так, сама не знает. Она-то уедет, а мы тут, оставайся с этим сахаром.
   Миловзоров. Жаль, что она едет-то скоро, а то бы он показал ей себя.
   Коринкина. Да это можно и теперь; у меня со вчерашнего дня сидит мысль в голове. Только положиться-то ни на кого из вас нельзя.
   Миловзоров. Ах, зачем же такие слова, мой друг. Я для вас все, что угодно…
   Коринкина. Ну, смотри же! Честное слово?
   Миловзоров. Благородное, самое благородное.
   Коринкина. Слушай, я хочу попросить Нила Стратоныча, чтобы он пригласил Кручинину к себе сегодня вечером; ведь спектакля у нас нет. Пригласим и Незнамова, подпоим его хорошенько; а там только стоит завести его, и пойдет музыка.
   Миловзоров. Да Незнамов, пожалуй, не поедет к Нилу Стратонычу; он дичится общества.
   Коринкина. Ну, уж я умаслю как-нибудь. А ты прежде подготовь его, дай ему тему для разговора. Распиши ему Кручинину-то, что тебе жалеть ее. Ведь уж тут вертеться, мой милый, нельзя; я должна знать наверное: друг ты мне или враг.
   Миловзоров. С ним разговаривать-то немножко страшно, он сильнее меня.
   Коринкина. Ну, уж это твое дело. Как же ты осмеливаешься играть драматических любовников, если ты боишься пожертвовать собой, хоть раз в жизни, для меня, за все, за все…
   Миловзоров. Ну, хорошо, мой друг, хорошо.
   Коринкина. Ты только вообрази себе, какой это будет спектакль! Что за прелесть!
 
   Дудукин за дверью: «Можно войти?»
 
   Коринкина. Да, конечно, что за вопрос! (Тихо Миловзорову.) Отойди!
 
   Входит Дудукин.

Явление второе

   Коринкина, Миловзоров и Дудукин.
 
   Миловзоров. Здравствуй, Нил. (Вынимает у Дудукина из бокового наружно кармана портсигар, достает несколько папирос и кладет в свой, на что Дудукин не обращает никакого внимания.)
   Дудукин (Коринкиной). Как ваше здоровье, моя прелесть? Вы вчера были как будто расстроены?
   Коринкина.С чего вы взяли! Я совершенно здорова.
   Дудукин. Ну, тем лучше, тем лучше. Очень рад.
   Миловзоров. У тебя запас большой?
   Дудукин. Бери, сделай милость, без церемонии.
   Миловзоров. Когда же я с тобой, Нил, церемонюсь; ты меня обижаешь (Кладет обратно Дудукину в карман портсигар.)
   Дудукин (Коринкиной). Позвольте вашу белоснежную ручку прижать к моим недостойным губам. (Целует руку Коринкиной.)
   Коринкина. Я-то здорова, Нил Стратоныч, совершенно здорова; вот вам бы с доктором посоветоваться не мешало. Я за вас серьезно опасаться начинаю.
   Дудукин. Что так? Нет, я, грех пожаловаться, никакого изъяна в себе не замечаю.
   Коринкина. Я боюсь, что вы окончательно с ума сойдете. Не болят руки-то после вчерашнего?
   Дудукин. А, понимаю, понимаю. Восторгался, в экстаз приходил. Да ведь уж и игра! Ну, вот скажи, Петя; вот ты сам был на сцене. В сцене с тобой, например?
   Миловзоров. Со мной, Нил, всякой актрисе легко играть. У меня жару много.
   Дудукин. Жару? Однако ты вчера два раза так соврал, что чудо.
   Миловзоров. Ах, Нил, я горяч, заторопишься, ну и невольно с языка сорвется.
   Дудукин. А как ты иностранные слова произносишь! Уж бог тебя знает, что у тебя выходит.
   Миловзоров. Роли плохо переписывают. Да для кого, Нил, стараться-то? Ну, хорошо, ты понимаешь, а другие-то! Им что ни скажи, все равно. Ведь у нас какая публика-то!
   Дудукин. Ну, уж зато кто понимает, так даже в изумление приходят. Думаешь, боже ты мой милостивый, откуда только он берет такие слова! Ведь разве только в ирокезском языке такие звуки найти можно. Ты, пожалуйста, не обижайся!
   Миловзоров. Ну, вот еще. Ты, Нил, прав: не ты один, и другие мне то же говорили; да знаешь, жалованье небольшое, так не стоит очень стараться-то.
   Дудукин. А вы, красота моя неописанная, не извольте гневаться. Я изящное люблю во всех видах. У людей со вкусом отношение к изящному совсем другое, особенное, совсем не то, что к живой красоте. Тут ревность неуместна.
   Коринкина. Да кто вам сказал, что я ревную! Я вам сейчас докажу противное!
   Дудукин. Доказывайте, мое блаженство!
   Коринкина. Вы восхищаетесь Кручининой, подаете ей венки, собираете деньги на подарок — вы думаете, это ей нужно? Всего этого она видала много. А вот догадки у вас нет, как доставить ей удовольствие. Она живет в дрянной гостинице, в грязном номере, сегодня спектакля нет: что она будет делать дома вечером? Приедут к ней два-три поношенных театрала с своими, извините, глупыми восторгами, — вы думаете, это весело? Вы ее не познакомили с обществом, да и с артистами она видится только на репетиции; что бы вам нынче у себя вечер устроить с хорошим ужином и пригласить ее, только чтобы общество было избранное. Вы пригласите кого-нибудь из знакомых; а артисты уж это дело мое, я знаю, кого пригласить. Нравится вам моя мысль? Похоже это на ревность?..
   Дудукин. О нет, какая ревность! Вот это идея, идея! Merci, мое сокровище! Как это: женский ум… женский ум?..
   Миловзоров. Женский ум лучше всяких дум.
   Дудукин. Вот что правда, то правда! И как это мне в голову не пришло, я, Петя, полагаю, что мы неблагодарны, что мало мы у женщин ручки целуем.
 
   Входит Шмага в новом пальто и в шляпе на ухо. Раскланивается.

Явление третье

   Коринкина, Миловзоров, Дудукин и Шмага.
 
   Шмага (Дудукину). Меценату, просвещенному покровителю искусств и всяких художеств! Ну-ка, меценат, одолжите сигарочку!
   Дудукин. Из каких тебе?
   Шмага. Да уж я постоянно один сорт курю.
   Дудукин. Какие же?
   Шмага. Чужие.
 
   Дудукин дает ему сигару, которую Шмага завертывает в бумажку и кладет в карман.
 
   Это после, за завтраком.
   Миловзоров. Шмага, ты не видал Незнамова? Будет он на репетиции?
   Шмага. Кто ж его знает! Я не нянька его.
   Коринкина. Вы, кажется, такие неразрывные были.
   Шмага. Чего на свете не бывает. И мужья с женами расходятся, а не то что друзья.
   Дудукин. Вот чудо-то! Какая кошка между вами пробежала?
   Шмага (важно). В убеждениях не сошлись.
   Коринкина. Вы не смешите! Ну какие у вас с Незнамовым убеждения?
   Дудукин. В самом деле, Шмага, что-то я у тебя прежде убеждений не замечал.
   Шмага. Напрасно; убеждения у меня есть твердые. Вчера у меня, сверх всякого ожидания, деньги завелись, так, бешеные набежали, с ветру.
   Миловзоров. Да, видим, видим, что ты в обновке.
   Шмага. Мое убеждение такое, что надо их непременно пропить поскорее. А вы говорите, что у меня нет убеждений. Чем это не убеждение? И я убеждал Гришку отправиться в трактир «Собрание веселых друзей». Но убеждения мои не подействовали.
   Дудукин. Отказался? Неужели?
   Коринкина. Да это он сказки рассказывает.
   Шмага. И не только отказался, но оскорбил меня словесно и чуть-чуть не нанес оскорбления действием; немножко бог помиловал. Кончено! Гришка погиб для нашего общества!
   Миловзоров. Для какого?
   Шмага. Для «Собрания веселых друзей». Я потерял лучшего своего друга.
   Дудукин. Да что с ним сделалось?
   Шмага. Очень просто: нить в жизни потерял.
   Миловзоров. Как это нить потерял? Какую нить?
   Шмага. Ну, вот еще, какая нить! У всякого своя нить. Ты вот любовник и на сцене, и в жизни, ты свою нить и тянешь, и нам надо было свою тянуть.
   Коринкина. В «Собрании веселых друзей»?
   Шмага. Конечно. Как человек нить потерял, так пропал. Ему и по заведенному порядку следует в трактир идти, а он за философию. А от философии нападает на человека тоска, а хуже тоски ничего быть не может.