– Скажите, пане Эдвард, это относится только к Германии? – перебил его отец Иероним.
Несколько секунд молчания. Эдвард только теперь почувствовал, что в нетопленом кабинете холодно. Было слышно, как в гостиной играла на рояле Людвига. Он тяжело подвинулся в кресле, помрачнел и, отгоняя от себя все теплое, нежное, навеянное музыкой, заговорил глухо и жестко:
– Большевизм может пожрать весь цивилизованный мир, если его не истребить в зародыше. – В голосе Эдварда звучала жестокая решимость и то, что лишь острым чутьем уловил сидевший перед ним иезуит, – страх. Эдвард встал, сделал несколько шагов и, остановившись перед отцом Иеронимом, продолжал: – Рушится все здание Германской империи… Что будет там дальше, трудно сказать. Если Берлин повторит Москву и создаст у себя Советы, то это будет страшной угрозой. Ведь вводить союзные войска в охваченную революцией страну – значит повторить судьбу немцев на Украине. Если же социал-демократы – я говорю о правых – удержат в своих руках власть, тогда демократическая курица сменит императорских орлов, и Германия на ряд лет перестанет играть роль великой державы.
В глазах отца Иеронима Эдвард угадал немой вопрос.
– Вы спрашиваете, зачем я приехал сюда, где немцы могут расстрелять меня как французского шпиона?
– Я, кажется, об этом не говорил. Но, признаюсь, это меня интересует.
– Прекрасно. Простите за длинное вступление. Итак, почему я здесь?.. Как только в Берлине начнется пожар, немецкая армия на Украине и в Польше развалится. Это несомненно. Немцы уйдут, и вся занимаемая ими территория перейдет в руки Красной Армии. Вы представляете себе, что тогда получится? Красная Москва – красный Берлин! Это – конец Европы. Ни Франция, ни Англия допустить этого не могут. Ситуация резко меняется. Раньше австро-немецкая армия служила барьером, отделявшим Европу от коммунистической России. Теперь этот барьер рушится. Если мы вместо него не построим другого, Советы захлестнут все…
– Как же можно этому помешать? – спросил напряженно слушавший отец Иероним.
Эдвард взял в руки карту.
– Создать Польскую республику с национальной армией, которая преградит красным путь на Запад. Латвия и Эстония получат «самостоятельность» и вместе с Польшей и Румынией создадут вооруженный буфер между Россией и Западом под протекторатом Франции. Англия же займется Мурманом и Архангельском. Союзные десанты будут теснить красных с севера, флот – с Балтийского моря. Вторая английская зона – Северный Кавказ, Баку, Средняя. Азия. Французский же флот при первой возможности входит в Черное море и занимает Одессу и другие порты. Японцы захватили Владивосток и уже двигаются в Сибирь. В том же направлении действует русская белая армия и чехословацкий корпус. Польша в это время попытается занять Правобережную Украину, Литву и Белоруссию, а если это не удастся – создаст там враждебные Советам государства. Зажатая в это кольцо, Москва задохнется. Но нам, полякам, надо спешить, пока хаос не охватил и наши края. Надо подготовить вооруженные силы, которые смогли бы прижечь огнем всех, кто вздумает после ухода немцев создавать в Польше Советы или что-либо в этом роде. Нам важно выиграть время, собрать силы, вооружить их, создать органы власти, жандармерию. Франция даст нам в кредит амуницию, оружие, пришлет тысячи полторы офицеров. И тогда мы заговорим иначе, Но сейчас необходимо действовать, и притом самым решительным образом. Тем более что ведь это вопрос не только общей политики, но и нашей с вами судьбы: если мы не истребим польских большевиков, то они истребят нас!
Эдвард смолк, вглядываясь в карту. Затем, словно вспомнив что-то, добавил:
– Кстати, его святейшество кардинал поручил мне передать вам, что если ваша работа окажется удачной, то более подходящего генерального викария[5] на Волыни, чем вы, ему не найти.
Глазки отца Иеронима не изменили своего обычного выражения.
– Я жду ваших приказаний, пане Эдвард.
– Прекрасно, отец Иероним! – Эдвард сел. – Итак, будем действовать… Дня через два я уезжаю в Варшаву на совещание. За это время ознакомьте своих коллег в округе с обстановкой. Делайте это осторожно. – Заметив нетерпеливое движение пальцев иезуита, Эдвард понял, что последней фразы не надо было говорить. – О моем приезде и моей миссии – пока ни слова. Через три недели день рождения моей жены. Под этим предлогом мы соберем здесь лучшие фамилии округи и наиболее состоятельных людей, заинтересованных в наших действиях. Одновременно вы соберете у себя совещание ксендзов. Затем вы лично постарайтесь встретиться с местными политиканами. Кто у них там верховодит?
– Пепеэсовец[6] – адвокат Сладкевич.
– Он уже социалист? Скоро! Прожженная бестия! Вы с ним поосторожнее, отец Иероним! Пока ситуация ныяснится, этот способен трижды продать нас немцам. Я привезу из Варшавы нескольких офицеров, которых надо устроить в порядочных семьях. Начнем отбор людей, будем, потихоньку вооружать их…
Пусть кто-нибудь из ваших коллег выступит в проповеди с призывом к борьбе за отчизну и великую Польшу. Если его даже арестуют – неважно, выручим! Я привезу денег. Пока вот пятнадцать тысяч марок. Кстати, предупредите, кого нужно, о скором крахе немецкой марки. В Варшаве я встречусь с папским нунцием[7] и попрошу совета, как, нам дальше действовать. А сейчас основная задача – собирание сил… Вот, кажется, все, что я хотел вам сказать. Теперь я вас прошу поехать к князю Замойскому и передать ему это письмо.
Оба поднялись.
Несколько секунд молчания. Эдвард только теперь почувствовал, что в нетопленом кабинете холодно. Было слышно, как в гостиной играла на рояле Людвига. Он тяжело подвинулся в кресле, помрачнел и, отгоняя от себя все теплое, нежное, навеянное музыкой, заговорил глухо и жестко:
– Большевизм может пожрать весь цивилизованный мир, если его не истребить в зародыше. – В голосе Эдварда звучала жестокая решимость и то, что лишь острым чутьем уловил сидевший перед ним иезуит, – страх. Эдвард встал, сделал несколько шагов и, остановившись перед отцом Иеронимом, продолжал: – Рушится все здание Германской империи… Что будет там дальше, трудно сказать. Если Берлин повторит Москву и создаст у себя Советы, то это будет страшной угрозой. Ведь вводить союзные войска в охваченную революцией страну – значит повторить судьбу немцев на Украине. Если же социал-демократы – я говорю о правых – удержат в своих руках власть, тогда демократическая курица сменит императорских орлов, и Германия на ряд лет перестанет играть роль великой державы.
В глазах отца Иеронима Эдвард угадал немой вопрос.
– Вы спрашиваете, зачем я приехал сюда, где немцы могут расстрелять меня как французского шпиона?
– Я, кажется, об этом не говорил. Но, признаюсь, это меня интересует.
– Прекрасно. Простите за длинное вступление. Итак, почему я здесь?.. Как только в Берлине начнется пожар, немецкая армия на Украине и в Польше развалится. Это несомненно. Немцы уйдут, и вся занимаемая ими территория перейдет в руки Красной Армии. Вы представляете себе, что тогда получится? Красная Москва – красный Берлин! Это – конец Европы. Ни Франция, ни Англия допустить этого не могут. Ситуация резко меняется. Раньше австро-немецкая армия служила барьером, отделявшим Европу от коммунистической России. Теперь этот барьер рушится. Если мы вместо него не построим другого, Советы захлестнут все…
– Как же можно этому помешать? – спросил напряженно слушавший отец Иероним.
Эдвард взял в руки карту.
– Создать Польскую республику с национальной армией, которая преградит красным путь на Запад. Латвия и Эстония получат «самостоятельность» и вместе с Польшей и Румынией создадут вооруженный буфер между Россией и Западом под протекторатом Франции. Англия же займется Мурманом и Архангельском. Союзные десанты будут теснить красных с севера, флот – с Балтийского моря. Вторая английская зона – Северный Кавказ, Баку, Средняя. Азия. Французский же флот при первой возможности входит в Черное море и занимает Одессу и другие порты. Японцы захватили Владивосток и уже двигаются в Сибирь. В том же направлении действует русская белая армия и чехословацкий корпус. Польша в это время попытается занять Правобережную Украину, Литву и Белоруссию, а если это не удастся – создаст там враждебные Советам государства. Зажатая в это кольцо, Москва задохнется. Но нам, полякам, надо спешить, пока хаос не охватил и наши края. Надо подготовить вооруженные силы, которые смогли бы прижечь огнем всех, кто вздумает после ухода немцев создавать в Польше Советы или что-либо в этом роде. Нам важно выиграть время, собрать силы, вооружить их, создать органы власти, жандармерию. Франция даст нам в кредит амуницию, оружие, пришлет тысячи полторы офицеров. И тогда мы заговорим иначе, Но сейчас необходимо действовать, и притом самым решительным образом. Тем более что ведь это вопрос не только общей политики, но и нашей с вами судьбы: если мы не истребим польских большевиков, то они истребят нас!
Эдвард смолк, вглядываясь в карту. Затем, словно вспомнив что-то, добавил:
– Кстати, его святейшество кардинал поручил мне передать вам, что если ваша работа окажется удачной, то более подходящего генерального викария[5] на Волыни, чем вы, ему не найти.
Глазки отца Иеронима не изменили своего обычного выражения.
– Я жду ваших приказаний, пане Эдвард.
– Прекрасно, отец Иероним! – Эдвард сел. – Итак, будем действовать… Дня через два я уезжаю в Варшаву на совещание. За это время ознакомьте своих коллег в округе с обстановкой. Делайте это осторожно. – Заметив нетерпеливое движение пальцев иезуита, Эдвард понял, что последней фразы не надо было говорить. – О моем приезде и моей миссии – пока ни слова. Через три недели день рождения моей жены. Под этим предлогом мы соберем здесь лучшие фамилии округи и наиболее состоятельных людей, заинтересованных в наших действиях. Одновременно вы соберете у себя совещание ксендзов. Затем вы лично постарайтесь встретиться с местными политиканами. Кто у них там верховодит?
– Пепеэсовец[6] – адвокат Сладкевич.
– Он уже социалист? Скоро! Прожженная бестия! Вы с ним поосторожнее, отец Иероним! Пока ситуация ныяснится, этот способен трижды продать нас немцам. Я привезу из Варшавы нескольких офицеров, которых надо устроить в порядочных семьях. Начнем отбор людей, будем, потихоньку вооружать их…
Пусть кто-нибудь из ваших коллег выступит в проповеди с призывом к борьбе за отчизну и великую Польшу. Если его даже арестуют – неважно, выручим! Я привезу денег. Пока вот пятнадцать тысяч марок. Кстати, предупредите, кого нужно, о скором крахе немецкой марки. В Варшаве я встречусь с папским нунцием[7] и попрошу совета, как, нам дальше действовать. А сейчас основная задача – собирание сил… Вот, кажется, все, что я хотел вам сказать. Теперь я вас прошу поехать к князю Замойскому и передать ему это письмо.
Оба поднялись.
Глава вторая
Франциска засмотрелась на парня, рубившего дрова. Вот он замахнулся, ударил, и далеко в сторону отлетела половина чурбана. Второй удар, третий… Быстро росла гора поленьев. И в том, как легко взлетал топор, чувствовалась уверенность и молодая сила.
– Ты бы передохнул немного. Куда торопишься? – проговорила Франциска, складывая выколоченный ковер.
Юноша недоумевающе взглянул на горничную. Глаза у него синие, над ними черные брови, словно крылья в полете. Непослушный завиток волос навис над глазами.
«Красив мальчишка, без спору, хотя этого еще не знает. Губы еще детские, нецелованные», – опытным женским взглядом отметила Франциска.
Улыбнулась ему. В этом парне, рослом и сильном, что-то хорошее, нетронутое. И странно, что голос у него не юношески ломающийся, а окрепший, мужской.
– Может, я вам мешаю?
– Да нет же! – возразила Франциска. – Но ведь ты с самого утра работаешь без отдыха, как будто тебя кто подгоняет. Ты обедал?
– У меня… того… обедать-то нечего. Да и не хочется.
– Ну да, рассказывай! Глупости! Помоги ковер внести, потом пойдем на кухню, покушаем. Я тоже не обедала.
Парень в нерешительности.
– Такого уговора не было… Старший ваш, в синем кафтане, что нанимал, про обед не говорил.
– Это мой свекор… Бери ковер! Поешь, там у них не только на тебя – на десятерых хватит. Не бойся, от этого не обеднеют! – Франциска нетерпеливо поправила передник.
Юноша поднял ковер и, взвалив на плечи огромный сверток, пошел за горничной в палац.
– Дай нам, Барбара, чего-нибудь поесть. Да побольше! Надо хлопца накормить, да и я проголодалась, – сказала Франциска, войдя в кухню. – С этим праздником в доме все вверх дном! А что будет, когда он наступит… Прием на сто гостей, оркестр из города… Матка боска! Такого уж давно не было, – говорила Франциска, усаживая парня за стол, на который Барбара уже ставила тарелки с борщом.
– Как тебя зовут? – наливая парню вторую тарелку, спросила Франциска.
– Раймонд.
– А фамилия?
– Раевский.
– Ты городской? У тебя есть отец и мать?
– Есть.
– Что же, видно, плохо живется, что на заработки ходишь? Отец на войне?
– Нет.
– А где же? – не унималась Франциска. Юноша промолчал. Франциска понимающе вздохнула.
– Бросил вас, наверное?
В кухню вбежала Хеля. Стрельнув глазками в незнакомого парня, защебетала:
– Панство едет к Замойским… Графиня в коляске, а молодой граф верхом. Сейчас Анеля завивает графиню Стефанию, а я бегу на конюшню, чтобы через час подавали лошадей.
Дверь снова открылась. Вошел Юзеф.
– В кухне опять посторонние! Я что говорил, Франциска? И потом поскорее ешь, тебя звали наверх, – раздраженно сказал он.
– Да что это такое? Поесть спокойно не дадут! С утра до поздней ночи бегаешь, бегаешь – и все мало! Все еще чего-то придираются, – огрызнулась Франциска.
– Ну-ну, укороти свой язык! – прикрикнул Юзеф. – А ты, хлопче, кончай работу, потом прохлаждайся, сколько хочешь. Тут тебе делать нечего… Дрова сложить там же, на заднем дворе, в сарае. Двор подмести. Тогда придешь за деньгами. Ну, отправляйтесь по местам! – повысил голос Юзеф.
Юноша поднялся так стремительно, что старик попятился.
– Спасибо за угощение, – обращаясь не то к Франциске, не то к Юзефу, сдавленно произнес Раймонд и быстро направился к двери.
Когда последняя охапка дров была сложена, двор подметен, Раймонд надел свою фуфайку, взял под мышку топор и пошел к парадному подъезду.
Палаццо стоял на возвышенности, у подножия которой текла река. К реке спускались две широкие гранитные лестницы. Там, где начинался крутой обрыв, дугой шли клумбы и проволочная сетка в метр высотой. У лестниц – круглый бассейн заброшенного фонтана. В старину здесь был укрепленный замок графов Могельницких. Остатки крепости со стороны реки еще сохранились.
Лицевой своей стороной палаццо выходил в парк. У парадных подъездов огромный полукруг, залитый бетоном. Широкая, усыпанная красным песком аллея вела к главным воротам парка. Фруктовый сад оттеснил от палаца флигеля, конюшни и остальные службы.
У подъезда стояла открытая коляска. Здоровенный кучер едва сдерживал горячих лошадей. Застоявшийся красавец жеребец нетерпеливо бил копытом о бетон. Скосил на подошедшего Раймонда свирепый глаз и угрожающе захрапел.
– Ну, не балуй, черт! – прикрикнул на жеребца кучер, натягивая вожжи.
Послышались легкие шаги. Раймонд обернулся и встретился с глазами Людвиги. Они коснулись его лишь на миг. Но он продолжал, не отрываясь, смотреть на нее с изумлением, как смотрят дети.
Она легко поднялась в коляску.
– А где Стефания? И моя лошадь? Ян, беги в конюшню, чтобы мне сейчас же привели Ласку. Сколько раз я должен приказывать! – резко закартавил кто-то за спиной Раймонда.
Кучер тяжело сошел с козел.
– Коней надо кому-нибудь подержать, ясновельможный пане.
– Эй, ты! Как тебя там? Подержи лошадей! – повелительно крикнул Раймонду, надменно оттопырив толстую губу, молодой человек в кавалерийской куртке и крагах, нетерпеливо вертя в руке стек. Он был еще безус, коротконог и толст.
– Я вам не лакей!.. – вырвалось у Раймонда.
Владислав на миг оторопел. Затем с бешенством взмахнул стеком, но не ударил: чутьем угадал, что за удар этот парень способен раскроить ему голову топором.
– Тогда пошел вон отсюда! Кто тебя сюда пустил? Эй, Юзеф, или кто там! Куда вас всех черт подевал? – кричал вышедший из себя Владислав, вырывая вожжи из рук кучера.
Раймонд медленно пошел в сторону от подъезда, направляясь в кухню за расчетом.
В это время вышла Стефания.
В нескольких шагах от сетки, отделявшей плато от обрыва, Раймонд остановился. Его внимание привлек мчавшийся по аллее мотоцикл; им правил немецкий солдат с коротким карабином за плечами. Мотоцикл вынырнул перед самой коляской, и от оглушительной трескотни его мотора лошади рванулись в сторону. Жеребец извился на дыбы, затрещало дышло. Владек, выронив вожжи, бросился к подъезду, спасаясь от его копыт. Солдат, избегая столкновения, дал полный газ и под острым углом повернул мотоцикл в сторону. От этого кони ринулись вперед и нанесли к обрыву. Отчаянный крик Стефании только подхлестнул их. Еще несколько шагов – и все свергнется вниз. Лошади не чувствовали обрыва, замаскированного кустарником. Раймонд бросился наперерез взбесившимся лошадям и в тот же миг понял, что ему не остановить ослепших от испуга животных. Они растопчут его раньше, чем он что-либо сделает… И лишь в последнее мгновение он ощутил в своей руке топор. Вот она уже перед ним, дикая морда жеребца!.. Страшный удар топором в лоб свалил лошадь. И в тот же миг юноша сам упал под ударом кованого дышла. На него свалилась споткнувшаяся вторая лошадь.
На крики сбегалась вся дворня. Побледневшую Людвигу выхватили из коляски и лишь тогда бросились к бившейся на земле лошади, под которой лежал Раймонд. Когда его, наконец, удалось освободить, он не подавал признаков жизни. Его положили на землю. Без кровинки в лице, он, казалось, крепко спал.
Мужчины хлопотали около лошадей. Жеребец лежал с проломленным черепом так же неподвижно, как и тот, кто его сразил.
– Да ведь он разбил ему голову! Такого дорогого коня загубили, заговорил пришедший, наконец, в себя Владислав.
– Благодарение богу, что графиня невредима! Езус Христус! Что б то было! И граф Эдвард уехал, – прошамкал пересохшими от волнения губами Юзеф.
Недавний испуг Владислава сменился бешенством, и он обрушился на окружающих слуг.
– Это все из-за вас, дармоедов чертовых! Разленились, негодяи! Где вы все были, когда подали коляску? И как смеет всякая солдатня шататься здесь со своими трещотками?
Это уже относилось к только что вышедшему из дома Зонненбургу. Майор извинялся перед Людвигой за причиненную ей неприятность. Владислав быстро подошел к нему.
– Господин майор, я требую ареста этого балбеса, который едва не погубил графиню… Кроме того, лошадь стоит несколько тысяч марок, которых этот ваш идиот за всю свою жизнь не заработает. Потом вы должны разъяснить вашим солдатам, что здесь не заезжий двор, – по-немецки, коверкая слова, говорил Владислав.
Высокий, сухой, как вобла, майор вежливо откозырнул Людвиге и повернулся к Владиславу.
– Что вам от меня угодно, молодой человек?
– Я вам не молодой человек, а граф Могельницкий! Прошу не забывать этого, господин фон Зонненбург!
– Прекрасно. Но если вы будете продолжать в том же тоне, то я отказываюсь вас слушать. Мотоциклист выполнял свои обязанности и не должен отвечать за то, что вы бросили вожжи и оставили графиню на произвол судьбы, – отрезал Зонненбург и пошел с солдатом в дом, на ходу разрывая пакет с надписью: «Совершенно секретно, весьма срочно. Вскрыть лично».
В этой суматохе про Раймонда забыли. Людвига первая заметила это.
– О боже, что же вы оставили его без помощи! – вскрикнула она. – Сейчас же несите его в дом! Стефа, попроси майора послать за фельдшером.
Майор в своей комнате читал:
– Глубокий обморок. Это – шок, – переломов нет. Одевать его пока не надо. Сейчас мы впрыснем ему камфару, – говорил немец-фельдшер с повязкой Красного Креста на рукаве мундира.
Раймонд лежал на широком диване в курительной комнате, покрытый теплым одеялом. Ухаживали за ним лакей Адам и Франциска. Стефания тоже принимала деятельное участие в их хлопотах.
Когда Раймонд стал приходить в себя, в комнату вошла Людвига.
– Вот… Пульс становится отчетливей… Молодой человек ведет себя хорошо. Сейчас ему нужен полный покой… Что это? Играют сбор? Я должен идти. Через час я вернусь. Но его не надо оставлять одного, – сказал фельдшер, вставая с дивана.
– Вы можете идти, – обратилась Стефания к Франциске и Адаму, – мы с графиней немного побудем здесь. Все благополучно, он приходит в себя, – тихо ответила Стефания на немой вопрос Людвиги, когда они остались одни. – Не находишь ли ты, Людвига, что он красив?
– Стефа, как тебе не стыдно?!
Раймонд с трудом приподнял отяжелевшие веки. Сидевшая у его изголовья Стефания ласково наклонилась к нему. Юноша долго смотрел затуманенным взглядом на незнакомую нарядную даму, на ее лукавые глаза, на яркие от кармина губы, не понимая, где он и что с ним.
Стефания осторожно рассказала ему обо всем происшедшем. Он попытался приподняться, но Стефания удержала его:
– Лежите спокойно!
Людвига, заметив его движение, подошла к дивану и взяла Раймонда за руку.
– Чем я могу отблагодарить вас? – тихо произнесла Людвига.
За окнами снова затрещал мотоцикл, увозивший майора. Только теперь Раймонд вспомнил все. Ему стало холодно и неуютно.
– Где моя одежда? Я хочу уйти, – прошептал он.
– Сейчас вам принесут платье и помогут одеться. Но вы не должны уходить, пока к вам не вернутся силы, – сказала Стефания, выходя вслед за Людвигой из комнаты.
Шатаясь от головокружения, едва не падая, Раймонд одевался. Когда в комнату вошел Юзеф, неся суконный костюм, сапоги и охотничью куртку, он застал Раймонда уже одетым.
– Это тебе прислала ясновельможная пани. – И Юзеф положил принесенные вещи на стул. – Кроме того, она велела передать тебе двести марок, протянул он парню пачку кредиток. – Также велено накормить тебя и отвезти в город.
Комната медленно кружилась перед глазами Раймонда. Он делал слабые движения рукой, чтобы сохранить равновесие.
– А за дрова сколько мне полагается? – спросил он.
– За дрова – три марки, как условились. Но ведь тебе же дали двести, чего еще?
Раймонд вынул из пачки кредиток три марки, остальные положил на стол и молча вышел.
За воротами парка оглянулся и долго смотрел на усадьбу. Затем медленно пошел к городу. Ветер хлестал его в лицо, забирался под фуфайку. А он все шел, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный…
– Господин обор-лейтенант, у этих двоих пропуска не в порядке. Как прикажете? – взяв под козырек, рапортовал приземистый вахмистр.
Шмультке взглянул на задержанных. Один из них, сутуловатый, весь обросший колючей щетиной, в потрепанной форме австрийского, солдата, зло смотрел на него, часто моргая, словно дым от папиросы офицера разъедал ему глаза. Другой, высокий, с длинными седыми, как пепел сигары, усами, в черной поддевке, в коротких солдатских сапогах, стоял спокойно, равнодушно поглядывая на выходящих из вагона пассажиров.
– Почему у вас нет визы на пропуске? – строго спросил Шмультке.
– Там уже есть три, а четвертую не поставили – некому. Все прут домой, им не до визы, – с каким-то злорадством огрызнулся первый.
– Как стоишь? Стать смирно! Я тебя научу, каналья, как разговаривать с офицером! Какого полка? Почему без погон и кокарды? Дезертируешь, мерзавец? – закричал Шмультке, найдя, наконец, на ком сорвать злобу за трехдневное бессменное дежурство на станции, где его эскадрой вылавливал в поездах дезертиров австро-венгерской армии.
– Какой я дезертир? Был в плену в России, теперь возвращаюсь на родину. Извольте посмотреть, – приглушая голос, ответил солдат.
Шмультке просматривал документы задержанных. На затасканном, грязном свидетельстве, выданном военнопленному Мечиславу Пшигодскому, стоял штамп киевской комендатуры с краткой пометкой: «Проверен. Инвалид. Разрешен проезд к месту жительства». Второе свидетельство было на имя Сигизмунда Раевского, монтера варшавского водопровода, которому также разрешался проезд к месту жительства его семьи.
– Что ты в России делал после семнадцатого года?
– Копал картошку, господин обер-лейтенант.
В ответе солдата Шмультке уловил скрытую издевку.
– Ничего, ты у меня посидишь, пока мы разберемся во всем этом… А у вас почему нет визы? – обратился Шмулътке к высокому, невольно называя его на «вы».
– Я не говорю по-немецки, – ответил тот на польском языке.
– Он поляк и не понимает вас, – перевел солдат, – мы с ним ехали вместе. Он тоже ходил в комендатуру за визой, но там некому было ее поставить. Мы с ним земляки, здешние.
Объяснения не помогли. Все эти дни Шмультке был в таком раздражении, что с трудом удерживал себя от резких выходок. Сейчас ему очень хотелось дать по морде этому хаму, который еще неделю назад дрожал перед каждым офицером, а теперь, когда в этой идиотской Австро-Венгрии заварилась каша, имеет наглость разговаривать таким тоном… Что же будет дальше? Сегодня снято с поезда пятьдесят семь дезертиров, из них одиннадцать с оружием. А телеграммы предупреждают, что начинается поголовное бегство. Если эта волна докатится сюда… Черт возьми!
– Отправьте их в комендатуру! Завтра проверни, действительно ли они живут в этом городе.
– Ну вот, приехали, называется! Парься в этом клоповнике всю ночь… Утром он разберется!.. Целый месяц ехал, домой добрался, а тут на самом пороге тебя под замок! Ну, не дай господь, чтобы вот такой мне в темном месте в руки попался! – скрипнул зубами Пшигодский, яростно швырнув свою котомку на деревянные нары, когда их заперли в пустой арестантской.
– Ты сам немного виноват, приятель. Надо было полегче с ним. Ты где, собственно, живешь?
– Да здесь, недалеко от города, в имении Могельницких.
– А кто там у тебя?
– Да жена, отец, брат… В общем, народу до черта. Небось живут себе припеваючи! Наша порода вся у Могельницких спокон века на лакейском положении. Отец – дворецкий, брат – лакей, жена моя – горничная. А я у них конюхом был. В лакеи не взяли – рожей не вышел. Да я и сам бы не пошел. Собачья профессия! Стой на задних лапках и виляй хвостом, когда тебя хозяин по носу щелкает. С лошадьми куда приятнее.
Раевский постелил свою поддевку на нары, снял шапку и прилег, повернувшись лицом к солдату. Тот смотрел на серебристую от седины шевелюру соседа.
– Сколько вам лет, пане Раевский?
– Сорок пять. А что?
– Да вот, гляжу, седой весь. Отчего бы это?
Суровые мохнатые брови Раевского шевельнулись:
– Бывает, что седеют и в двадцать.
Несколько минут оба молчали.
– Скрытный вы человек, пане Раевский, – сказал, наконец, Пшигодский. – Я уже давно к вам приглядываюсь. Вот немцу сказали, что не понимаете, а ведь неправда это!
Раевский внимательно посмотрел на него. Пшигодский успокаивающе улыбнулся:
– Можете не беспокоиться, пане Раевский! Я хоть и из легавой породы, но души еще черту не продавал. У меня тоже есть над чем подумать. Если бы эта колбаса немецкая знала, какую я «картошку копал» весь этот год, то он бы со мной иначе разговаривал. Если интересуетесь, могу рассказать кое-что из своей жизни. Все равно делать-то нам нечего. Так скорее время пройдет…
Раевский наблюдал за беспокойными движениями солдата.
– Знаете, что я вам скажу, Пшигодский? – не сразу ответил он. – Не всегда следует рассказывать все, что хочется рассказать. Вы мне кажетесь порядочным человеком. Но теперь не такое время, чтобы говорить лишнее там, где без этого можно обойтись. Вот, например, не наступи вы немцу на мозоль, мы с вами были бы теперь уже дома…
Солдат подсел к нему на нары.
– Что правда, то правда! Но, знаете, бывает такой час, когда душе скучно. И надо кому-то рассказать об этом. Особенно, если чувствуешь, что он разберется во всем по-человечески. Вот я сейчас почти дома, а радости большой от этого нет у меня…
– Почему?
– Да вот как все это получается. Расскажу сначала, издалека… Женился я перед самой войной. Нашел себе на деревне дивчину хорошую, красивую даже, правда, озорную немного. Зажили мы с Франциской на фольварке, что рядом с графской усадьбой… Началась война. А у графов так получилось: самый старший сын, Эдвард (у него имение под Варшавой), служил в русской гвардии, а средний, Станислав (у него имения в Галиции и на Украине), по мобилизации стал австрийским офицером. Когда немцы заняли наши места, он стал адъютантом здешнего начальника гарнизона. Выходило так: кто бы войну ни выиграл, а Могельницкие не проиграют. По просьбе отца граф Станислав взял меня в денщики. И все бы ничего. Да вот как-то заприметили господа Франциску. Понравилась им, сделали ее горничной. Жить она перешла во флигель около палаццо. Пристроили ее ухаживать за старым графом. Тот все хворает. Целые ночи за ним надо присматривать. Тут я стал замечать за ней что-то неладное. Ничего она мне не говорит, но вижу – мучит ее что-то. Приходил я к ней из города каждый вечер. Смотрю я раз утром (она еще спала), на груди у нее синяки, словно ее покусал кто. Запалило у меня сердце. Чуть не задушил! Тогда она призналась, что пристает к ней старый граф. Истерзал всю. Нет ей от него спасения. Когда она отбиваться стала, пригрозил ей, что на другой же день меня на фронт погонят, а ее со двора вон… И такое мне рассказала, что я совсем одичал. Ему, гаду старому, сдохнуть давно пора! Мешок с требухой! Ни на что не способен… Но хоть не может, а к бабе лезет. Зубами грызет… Целый день ходил я как помешанный. Ночью пришел – ее нет. Кинулся в дом. Стал ломиться в дверь к старому. Что потом получилось, черт его знает! Не помню… Но все сбежались, не пустили, хоть я и дрался, как бешеный! Граф Станислав так двинул меня револьвером по голове, что меня замертво выволокли на двор. Арестовали «за буйство в пьяном виде». А на другой день – в эшелон и на фронт. Тут я при первой возможности и сдался русским. Загнали нас в Сибирь, в концентрационные лагеря. Было это в конце пятнадцатого.
– Ты бы передохнул немного. Куда торопишься? – проговорила Франциска, складывая выколоченный ковер.
Юноша недоумевающе взглянул на горничную. Глаза у него синие, над ними черные брови, словно крылья в полете. Непослушный завиток волос навис над глазами.
«Красив мальчишка, без спору, хотя этого еще не знает. Губы еще детские, нецелованные», – опытным женским взглядом отметила Франциска.
Улыбнулась ему. В этом парне, рослом и сильном, что-то хорошее, нетронутое. И странно, что голос у него не юношески ломающийся, а окрепший, мужской.
– Может, я вам мешаю?
– Да нет же! – возразила Франциска. – Но ведь ты с самого утра работаешь без отдыха, как будто тебя кто подгоняет. Ты обедал?
– У меня… того… обедать-то нечего. Да и не хочется.
– Ну да, рассказывай! Глупости! Помоги ковер внести, потом пойдем на кухню, покушаем. Я тоже не обедала.
Парень в нерешительности.
– Такого уговора не было… Старший ваш, в синем кафтане, что нанимал, про обед не говорил.
– Это мой свекор… Бери ковер! Поешь, там у них не только на тебя – на десятерых хватит. Не бойся, от этого не обеднеют! – Франциска нетерпеливо поправила передник.
Юноша поднял ковер и, взвалив на плечи огромный сверток, пошел за горничной в палац.
– Дай нам, Барбара, чего-нибудь поесть. Да побольше! Надо хлопца накормить, да и я проголодалась, – сказала Франциска, войдя в кухню. – С этим праздником в доме все вверх дном! А что будет, когда он наступит… Прием на сто гостей, оркестр из города… Матка боска! Такого уж давно не было, – говорила Франциска, усаживая парня за стол, на который Барбара уже ставила тарелки с борщом.
– Как тебя зовут? – наливая парню вторую тарелку, спросила Франциска.
– Раймонд.
– А фамилия?
– Раевский.
– Ты городской? У тебя есть отец и мать?
– Есть.
– Что же, видно, плохо живется, что на заработки ходишь? Отец на войне?
– Нет.
– А где же? – не унималась Франциска. Юноша промолчал. Франциска понимающе вздохнула.
– Бросил вас, наверное?
В кухню вбежала Хеля. Стрельнув глазками в незнакомого парня, защебетала:
– Панство едет к Замойским… Графиня в коляске, а молодой граф верхом. Сейчас Анеля завивает графиню Стефанию, а я бегу на конюшню, чтобы через час подавали лошадей.
Дверь снова открылась. Вошел Юзеф.
– В кухне опять посторонние! Я что говорил, Франциска? И потом поскорее ешь, тебя звали наверх, – раздраженно сказал он.
– Да что это такое? Поесть спокойно не дадут! С утра до поздней ночи бегаешь, бегаешь – и все мало! Все еще чего-то придираются, – огрызнулась Франциска.
– Ну-ну, укороти свой язык! – прикрикнул Юзеф. – А ты, хлопче, кончай работу, потом прохлаждайся, сколько хочешь. Тут тебе делать нечего… Дрова сложить там же, на заднем дворе, в сарае. Двор подмести. Тогда придешь за деньгами. Ну, отправляйтесь по местам! – повысил голос Юзеф.
Юноша поднялся так стремительно, что старик попятился.
– Спасибо за угощение, – обращаясь не то к Франциске, не то к Юзефу, сдавленно произнес Раймонд и быстро направился к двери.
Когда последняя охапка дров была сложена, двор подметен, Раймонд надел свою фуфайку, взял под мышку топор и пошел к парадному подъезду.
Палаццо стоял на возвышенности, у подножия которой текла река. К реке спускались две широкие гранитные лестницы. Там, где начинался крутой обрыв, дугой шли клумбы и проволочная сетка в метр высотой. У лестниц – круглый бассейн заброшенного фонтана. В старину здесь был укрепленный замок графов Могельницких. Остатки крепости со стороны реки еще сохранились.
Лицевой своей стороной палаццо выходил в парк. У парадных подъездов огромный полукруг, залитый бетоном. Широкая, усыпанная красным песком аллея вела к главным воротам парка. Фруктовый сад оттеснил от палаца флигеля, конюшни и остальные службы.
У подъезда стояла открытая коляска. Здоровенный кучер едва сдерживал горячих лошадей. Застоявшийся красавец жеребец нетерпеливо бил копытом о бетон. Скосил на подошедшего Раймонда свирепый глаз и угрожающе захрапел.
– Ну, не балуй, черт! – прикрикнул на жеребца кучер, натягивая вожжи.
Послышались легкие шаги. Раймонд обернулся и встретился с глазами Людвиги. Они коснулись его лишь на миг. Но он продолжал, не отрываясь, смотреть на нее с изумлением, как смотрят дети.
Она легко поднялась в коляску.
– А где Стефания? И моя лошадь? Ян, беги в конюшню, чтобы мне сейчас же привели Ласку. Сколько раз я должен приказывать! – резко закартавил кто-то за спиной Раймонда.
Кучер тяжело сошел с козел.
– Коней надо кому-нибудь подержать, ясновельможный пане.
– Эй, ты! Как тебя там? Подержи лошадей! – повелительно крикнул Раймонду, надменно оттопырив толстую губу, молодой человек в кавалерийской куртке и крагах, нетерпеливо вертя в руке стек. Он был еще безус, коротконог и толст.
– Я вам не лакей!.. – вырвалось у Раймонда.
Владислав на миг оторопел. Затем с бешенством взмахнул стеком, но не ударил: чутьем угадал, что за удар этот парень способен раскроить ему голову топором.
– Тогда пошел вон отсюда! Кто тебя сюда пустил? Эй, Юзеф, или кто там! Куда вас всех черт подевал? – кричал вышедший из себя Владислав, вырывая вожжи из рук кучера.
Раймонд медленно пошел в сторону от подъезда, направляясь в кухню за расчетом.
В это время вышла Стефания.
В нескольких шагах от сетки, отделявшей плато от обрыва, Раймонд остановился. Его внимание привлек мчавшийся по аллее мотоцикл; им правил немецкий солдат с коротким карабином за плечами. Мотоцикл вынырнул перед самой коляской, и от оглушительной трескотни его мотора лошади рванулись в сторону. Жеребец извился на дыбы, затрещало дышло. Владек, выронив вожжи, бросился к подъезду, спасаясь от его копыт. Солдат, избегая столкновения, дал полный газ и под острым углом повернул мотоцикл в сторону. От этого кони ринулись вперед и нанесли к обрыву. Отчаянный крик Стефании только подхлестнул их. Еще несколько шагов – и все свергнется вниз. Лошади не чувствовали обрыва, замаскированного кустарником. Раймонд бросился наперерез взбесившимся лошадям и в тот же миг понял, что ему не остановить ослепших от испуга животных. Они растопчут его раньше, чем он что-либо сделает… И лишь в последнее мгновение он ощутил в своей руке топор. Вот она уже перед ним, дикая морда жеребца!.. Страшный удар топором в лоб свалил лошадь. И в тот же миг юноша сам упал под ударом кованого дышла. На него свалилась споткнувшаяся вторая лошадь.
На крики сбегалась вся дворня. Побледневшую Людвигу выхватили из коляски и лишь тогда бросились к бившейся на земле лошади, под которой лежал Раймонд. Когда его, наконец, удалось освободить, он не подавал признаков жизни. Его положили на землю. Без кровинки в лице, он, казалось, крепко спал.
Мужчины хлопотали около лошадей. Жеребец лежал с проломленным черепом так же неподвижно, как и тот, кто его сразил.
– Да ведь он разбил ему голову! Такого дорогого коня загубили, заговорил пришедший, наконец, в себя Владислав.
– Благодарение богу, что графиня невредима! Езус Христус! Что б то было! И граф Эдвард уехал, – прошамкал пересохшими от волнения губами Юзеф.
Недавний испуг Владислава сменился бешенством, и он обрушился на окружающих слуг.
– Это все из-за вас, дармоедов чертовых! Разленились, негодяи! Где вы все были, когда подали коляску? И как смеет всякая солдатня шататься здесь со своими трещотками?
Это уже относилось к только что вышедшему из дома Зонненбургу. Майор извинялся перед Людвигой за причиненную ей неприятность. Владислав быстро подошел к нему.
– Господин майор, я требую ареста этого балбеса, который едва не погубил графиню… Кроме того, лошадь стоит несколько тысяч марок, которых этот ваш идиот за всю свою жизнь не заработает. Потом вы должны разъяснить вашим солдатам, что здесь не заезжий двор, – по-немецки, коверкая слова, говорил Владислав.
Высокий, сухой, как вобла, майор вежливо откозырнул Людвиге и повернулся к Владиславу.
– Что вам от меня угодно, молодой человек?
– Я вам не молодой человек, а граф Могельницкий! Прошу не забывать этого, господин фон Зонненбург!
– Прекрасно. Но если вы будете продолжать в том же тоне, то я отказываюсь вас слушать. Мотоциклист выполнял свои обязанности и не должен отвечать за то, что вы бросили вожжи и оставили графиню на произвол судьбы, – отрезал Зонненбург и пошел с солдатом в дом, на ходу разрывая пакет с надписью: «Совершенно секретно, весьма срочно. Вскрыть лично».
В этой суматохе про Раймонда забыли. Людвига первая заметила это.
– О боже, что же вы оставили его без помощи! – вскрикнула она. – Сейчас же несите его в дом! Стефа, попроси майора послать за фельдшером.
Майор в своей комнате читал:
«Дополнительные указания следуют… По прочтении сжечь…» – шептал Зонненбург.
…Передаю шифрованную радиограмму двоеточие… В Австро-Венгрии сильнейшее брожение. Его императорское и королевское величество отрекся от престола… Приказываю всеми средствами вплоть до расстрела агитаторов сохранить дисциплину в войсках… точка… Подчиняться только приказам верховного командования.
Людендорф…
– Глубокий обморок. Это – шок, – переломов нет. Одевать его пока не надо. Сейчас мы впрыснем ему камфару, – говорил немец-фельдшер с повязкой Красного Креста на рукаве мундира.
Раймонд лежал на широком диване в курительной комнате, покрытый теплым одеялом. Ухаживали за ним лакей Адам и Франциска. Стефания тоже принимала деятельное участие в их хлопотах.
Когда Раймонд стал приходить в себя, в комнату вошла Людвига.
– Вот… Пульс становится отчетливей… Молодой человек ведет себя хорошо. Сейчас ему нужен полный покой… Что это? Играют сбор? Я должен идти. Через час я вернусь. Но его не надо оставлять одного, – сказал фельдшер, вставая с дивана.
– Вы можете идти, – обратилась Стефания к Франциске и Адаму, – мы с графиней немного побудем здесь. Все благополучно, он приходит в себя, – тихо ответила Стефания на немой вопрос Людвиги, когда они остались одни. – Не находишь ли ты, Людвига, что он красив?
– Стефа, как тебе не стыдно?!
Раймонд с трудом приподнял отяжелевшие веки. Сидевшая у его изголовья Стефания ласково наклонилась к нему. Юноша долго смотрел затуманенным взглядом на незнакомую нарядную даму, на ее лукавые глаза, на яркие от кармина губы, не понимая, где он и что с ним.
Стефания осторожно рассказала ему обо всем происшедшем. Он попытался приподняться, но Стефания удержала его:
– Лежите спокойно!
Людвига, заметив его движение, подошла к дивану и взяла Раймонда за руку.
– Чем я могу отблагодарить вас? – тихо произнесла Людвига.
За окнами снова затрещал мотоцикл, увозивший майора. Только теперь Раймонд вспомнил все. Ему стало холодно и неуютно.
– Где моя одежда? Я хочу уйти, – прошептал он.
– Сейчас вам принесут платье и помогут одеться. Но вы не должны уходить, пока к вам не вернутся силы, – сказала Стефания, выходя вслед за Людвигой из комнаты.
Шатаясь от головокружения, едва не падая, Раймонд одевался. Когда в комнату вошел Юзеф, неся суконный костюм, сапоги и охотничью куртку, он застал Раймонда уже одетым.
– Это тебе прислала ясновельможная пани. – И Юзеф положил принесенные вещи на стул. – Кроме того, она велела передать тебе двести марок, протянул он парню пачку кредиток. – Также велено накормить тебя и отвезти в город.
Комната медленно кружилась перед глазами Раймонда. Он делал слабые движения рукой, чтобы сохранить равновесие.
– А за дрова сколько мне полагается? – спросил он.
– За дрова – три марки, как условились. Но ведь тебе же дали двести, чего еще?
Раймонд вынул из пачки кредиток три марки, остальные положил на стол и молча вышел.
За воротами парка оглянулся и долго смотрел на усадьбу. Затем медленно пошел к городу. Ветер хлестал его в лицо, забирался под фуфайку. А он все шел, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный…
– Господин обор-лейтенант, у этих двоих пропуска не в порядке. Как прикажете? – взяв под козырек, рапортовал приземистый вахмистр.
Шмультке взглянул на задержанных. Один из них, сутуловатый, весь обросший колючей щетиной, в потрепанной форме австрийского, солдата, зло смотрел на него, часто моргая, словно дым от папиросы офицера разъедал ему глаза. Другой, высокий, с длинными седыми, как пепел сигары, усами, в черной поддевке, в коротких солдатских сапогах, стоял спокойно, равнодушно поглядывая на выходящих из вагона пассажиров.
– Почему у вас нет визы на пропуске? – строго спросил Шмультке.
– Там уже есть три, а четвертую не поставили – некому. Все прут домой, им не до визы, – с каким-то злорадством огрызнулся первый.
– Как стоишь? Стать смирно! Я тебя научу, каналья, как разговаривать с офицером! Какого полка? Почему без погон и кокарды? Дезертируешь, мерзавец? – закричал Шмультке, найдя, наконец, на ком сорвать злобу за трехдневное бессменное дежурство на станции, где его эскадрой вылавливал в поездах дезертиров австро-венгерской армии.
– Какой я дезертир? Был в плену в России, теперь возвращаюсь на родину. Извольте посмотреть, – приглушая голос, ответил солдат.
Шмультке просматривал документы задержанных. На затасканном, грязном свидетельстве, выданном военнопленному Мечиславу Пшигодскому, стоял штамп киевской комендатуры с краткой пометкой: «Проверен. Инвалид. Разрешен проезд к месту жительства». Второе свидетельство было на имя Сигизмунда Раевского, монтера варшавского водопровода, которому также разрешался проезд к месту жительства его семьи.
– Что ты в России делал после семнадцатого года?
– Копал картошку, господин обер-лейтенант.
В ответе солдата Шмультке уловил скрытую издевку.
– Ничего, ты у меня посидишь, пока мы разберемся во всем этом… А у вас почему нет визы? – обратился Шмулътке к высокому, невольно называя его на «вы».
– Я не говорю по-немецки, – ответил тот на польском языке.
– Он поляк и не понимает вас, – перевел солдат, – мы с ним ехали вместе. Он тоже ходил в комендатуру за визой, но там некому было ее поставить. Мы с ним земляки, здешние.
Объяснения не помогли. Все эти дни Шмультке был в таком раздражении, что с трудом удерживал себя от резких выходок. Сейчас ему очень хотелось дать по морде этому хаму, который еще неделю назад дрожал перед каждым офицером, а теперь, когда в этой идиотской Австро-Венгрии заварилась каша, имеет наглость разговаривать таким тоном… Что же будет дальше? Сегодня снято с поезда пятьдесят семь дезертиров, из них одиннадцать с оружием. А телеграммы предупреждают, что начинается поголовное бегство. Если эта волна докатится сюда… Черт возьми!
– Отправьте их в комендатуру! Завтра проверни, действительно ли они живут в этом городе.
– Ну вот, приехали, называется! Парься в этом клоповнике всю ночь… Утром он разберется!.. Целый месяц ехал, домой добрался, а тут на самом пороге тебя под замок! Ну, не дай господь, чтобы вот такой мне в темном месте в руки попался! – скрипнул зубами Пшигодский, яростно швырнув свою котомку на деревянные нары, когда их заперли в пустой арестантской.
– Ты сам немного виноват, приятель. Надо было полегче с ним. Ты где, собственно, живешь?
– Да здесь, недалеко от города, в имении Могельницких.
– А кто там у тебя?
– Да жена, отец, брат… В общем, народу до черта. Небось живут себе припеваючи! Наша порода вся у Могельницких спокон века на лакейском положении. Отец – дворецкий, брат – лакей, жена моя – горничная. А я у них конюхом был. В лакеи не взяли – рожей не вышел. Да я и сам бы не пошел. Собачья профессия! Стой на задних лапках и виляй хвостом, когда тебя хозяин по носу щелкает. С лошадьми куда приятнее.
Раевский постелил свою поддевку на нары, снял шапку и прилег, повернувшись лицом к солдату. Тот смотрел на серебристую от седины шевелюру соседа.
– Сколько вам лет, пане Раевский?
– Сорок пять. А что?
– Да вот, гляжу, седой весь. Отчего бы это?
Суровые мохнатые брови Раевского шевельнулись:
– Бывает, что седеют и в двадцать.
Несколько минут оба молчали.
– Скрытный вы человек, пане Раевский, – сказал, наконец, Пшигодский. – Я уже давно к вам приглядываюсь. Вот немцу сказали, что не понимаете, а ведь неправда это!
Раевский внимательно посмотрел на него. Пшигодский успокаивающе улыбнулся:
– Можете не беспокоиться, пане Раевский! Я хоть и из легавой породы, но души еще черту не продавал. У меня тоже есть над чем подумать. Если бы эта колбаса немецкая знала, какую я «картошку копал» весь этот год, то он бы со мной иначе разговаривал. Если интересуетесь, могу рассказать кое-что из своей жизни. Все равно делать-то нам нечего. Так скорее время пройдет…
Раевский наблюдал за беспокойными движениями солдата.
– Знаете, что я вам скажу, Пшигодский? – не сразу ответил он. – Не всегда следует рассказывать все, что хочется рассказать. Вы мне кажетесь порядочным человеком. Но теперь не такое время, чтобы говорить лишнее там, где без этого можно обойтись. Вот, например, не наступи вы немцу на мозоль, мы с вами были бы теперь уже дома…
Солдат подсел к нему на нары.
– Что правда, то правда! Но, знаете, бывает такой час, когда душе скучно. И надо кому-то рассказать об этом. Особенно, если чувствуешь, что он разберется во всем по-человечески. Вот я сейчас почти дома, а радости большой от этого нет у меня…
– Почему?
– Да вот как все это получается. Расскажу сначала, издалека… Женился я перед самой войной. Нашел себе на деревне дивчину хорошую, красивую даже, правда, озорную немного. Зажили мы с Франциской на фольварке, что рядом с графской усадьбой… Началась война. А у графов так получилось: самый старший сын, Эдвард (у него имение под Варшавой), служил в русской гвардии, а средний, Станислав (у него имения в Галиции и на Украине), по мобилизации стал австрийским офицером. Когда немцы заняли наши места, он стал адъютантом здешнего начальника гарнизона. Выходило так: кто бы войну ни выиграл, а Могельницкие не проиграют. По просьбе отца граф Станислав взял меня в денщики. И все бы ничего. Да вот как-то заприметили господа Франциску. Понравилась им, сделали ее горничной. Жить она перешла во флигель около палаццо. Пристроили ее ухаживать за старым графом. Тот все хворает. Целые ночи за ним надо присматривать. Тут я стал замечать за ней что-то неладное. Ничего она мне не говорит, но вижу – мучит ее что-то. Приходил я к ней из города каждый вечер. Смотрю я раз утром (она еще спала), на груди у нее синяки, словно ее покусал кто. Запалило у меня сердце. Чуть не задушил! Тогда она призналась, что пристает к ней старый граф. Истерзал всю. Нет ей от него спасения. Когда она отбиваться стала, пригрозил ей, что на другой же день меня на фронт погонят, а ее со двора вон… И такое мне рассказала, что я совсем одичал. Ему, гаду старому, сдохнуть давно пора! Мешок с требухой! Ни на что не способен… Но хоть не может, а к бабе лезет. Зубами грызет… Целый день ходил я как помешанный. Ночью пришел – ее нет. Кинулся в дом. Стал ломиться в дверь к старому. Что потом получилось, черт его знает! Не помню… Но все сбежались, не пустили, хоть я и дрался, как бешеный! Граф Станислав так двинул меня револьвером по голове, что меня замертво выволокли на двор. Арестовали «за буйство в пьяном виде». А на другой день – в эшелон и на фронт. Тут я при первой возможности и сдался русским. Загнали нас в Сибирь, в концентрационные лагеря. Было это в конце пятнадцатого.