Страница:
Если к этому моменту ты не пьян и не полугол, ты невнимательно читаешь.
Когда Раймон, помощник официанта, застает тебя в холодильнике с бутылкой хереса и говорит: «Мисти, cariño. Salud!»[1]
Когда он так говорит, чокнись с ним и скажи: «За моего безмозглого муженька. За дочь, которую я никогда не вижу. За наш дом, который вот-вот отойдет католической церкви. За мою спятившую свекровь, которая грызет бутербродики с бри и шалотом!» Добавь: «Те amо[2], Раймон!»
И отхлебни еще разок.
Когда какая-нибудь окаменелость из старого островного семейства пытается тебе втолковать, что сама она из Бертонов, но ее мать была Сеймор, отец – Таппер, а его мать – Карлайл, что каким-то образом делает ее твоей троюродной племянницей, а потом пришлепывает холодную, мягкую, морщинистую руку к твоему запястью, пока ты счищаешь с тарелок салат, и говорит: «Мисти, почему ты больше не рисуешь?» – когда ты понимаешь, как с каждым днем стареешь все больше и больше, как вся твоя жизнь медленно катится под откос, глотни дважды.
Чему не учат в художественном колледже – никогда и никому не говорить, что ты хотела быть художником. Просто к сведению: всю оставшуюся жизнь тебя будут мучить рассказами, как ты раньше любила рисовать. Не рисовать – писать. Красками.
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Просто чтобы что-то написать: сегодня твоя бедная жена роняет нож в столовой. Когда она наклоняется за ним, в серебряном лезвии что-то отражается. Какие-то слова под столиком номер шесть. Она становится на четвереньки и приподнимает край скатерти. На столешнице, рядом с высохшей жвачкой и чьими-то козявками из носа, написано: «Не дай им снова тебя обмануть».
Там написано карандашом: «Выбери в библиотеке любую книгу».
Чье-то самодельное бессмертие. Чье-то наследие. Чья-то жизнь после смерти.
Просто чтобы что-то написать: погода сегодня пьяно-сопливая, с периодическими вспышками отчаяния и раздражения.
Записка под столиком номер шесть карандашными штрихами – под ней имя «Мора Кинкейд».
29 июня – Новолуние
30 июня
1 июля
Когда Раймон, помощник официанта, застает тебя в холодильнике с бутылкой хереса и говорит: «Мисти, cariño. Salud!»[1]
Когда он так говорит, чокнись с ним и скажи: «За моего безмозглого муженька. За дочь, которую я никогда не вижу. За наш дом, который вот-вот отойдет католической церкви. За мою спятившую свекровь, которая грызет бутербродики с бри и шалотом!» Добавь: «Те amо[2], Раймон!»
И отхлебни еще разок.
Когда какая-нибудь окаменелость из старого островного семейства пытается тебе втолковать, что сама она из Бертонов, но ее мать была Сеймор, отец – Таппер, а его мать – Карлайл, что каким-то образом делает ее твоей троюродной племянницей, а потом пришлепывает холодную, мягкую, морщинистую руку к твоему запястью, пока ты счищаешь с тарелок салат, и говорит: «Мисти, почему ты больше не рисуешь?» – когда ты понимаешь, как с каждым днем стареешь все больше и больше, как вся твоя жизнь медленно катится под откос, глотни дважды.
Чему не учат в художественном колледже – никогда и никому не говорить, что ты хотела быть художником. Просто к сведению: всю оставшуюся жизнь тебя будут мучить рассказами, как ты раньше любила рисовать. Не рисовать – писать. Красками.
Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.
Просто чтобы что-то написать: сегодня твоя бедная жена роняет нож в столовой. Когда она наклоняется за ним, в серебряном лезвии что-то отражается. Какие-то слова под столиком номер шесть. Она становится на четвереньки и приподнимает край скатерти. На столешнице, рядом с высохшей жвачкой и чьими-то козявками из носа, написано: «Не дай им снова тебя обмануть».
Там написано карандашом: «Выбери в библиотеке любую книгу».
Чье-то самодельное бессмертие. Чье-то наследие. Чья-то жизнь после смерти.
Просто чтобы что-то написать: погода сегодня пьяно-сопливая, с периодическими вспышками отчаяния и раздражения.
Записка под столиком номер шесть карандашными штрихами – под ней имя «Мора Кинкейд».
29 июня – Новолуние
В Оушен-Парке дверь открывает мужчина с бокалом в руке, ярко-оранжевое вино доходит до указательного пальца. На мужчине белый махровый халат со словом «Angel» на отвороте. В седых волосах на груди запуталась золотая цепь. От него пахнет штукатуркой, а в другой руке у него фонарик. Мужчина допивает вино до среднего пальца. Лицо одутловатое, с темной щетиной на подбородке. Брови выбелены или выщипаны, так что их почти не видно.
Просто к сведению: так они познакомились, мистер Энджел Делапорте и Мисти Мэри.
В художественном колледже рассказывают, что на картине Леонардо да Винчи у Моны Лизы нет бровей, потому что художник написал их в последнюю очередь и клал сырую краску на сухую. В семнадцатом веке реставратор использовал неправильный растворитель и стер их навсегда.
Сразу за дверью стоят чемоданы из натуральной кожи; мужчина показывает мимо них, фонариком показывает на дом и говорит:
– Можете сказать Питеру Уилмоту, что он ужасно безграмотный.
Мисти Мэри рассказывает летним людям, что плотники всегда пишут в стене. Всем хочется оставить свое имя и дату до того, как стену зашпаклюют. Иногда они кладут свежий номер газеты. Еще одна традиция – оставить бутылку пива или вина. Кровельщики пишут на потолке, прежде чем покрыть его рубероидом и гонтом. Обшивочники – на обшивке, прежде чем прикрыть ее досками или штукатуркой. Свое имя и дату. Крошечную часть себя, которую сможет найти кто-то в будущем. Хоть какую-то мысль. Здесь были мы. Мы это построили. Напоминание.
Можно считать это традицией, предрассудком или фэншуем.
Этакое безобидное самодельное бессмертие.
На курсе по истории искусства рассказывают, что однажды Пий Пятый попросил Эль Греко изобразить что-нибудь в Сикстинской капелле поверх обнаженных фигур Микеланджело. Эль Греко согласился, но с условием, чтобы ему дали покрыть весь потолок. Еще студентам рассказывают, что Эль Греко прославился только потому, что страдал астигматизмом. Вот почему у него люди выходили с искаженными пропорциями – он неправильно видел, поэтому удлинял руки и ноги, и прославился благодаря этому драматическому эффекту.
Что знаменитые художники, что строители – все мы хотим оставить свой след. То, что останется после нас. Жизнь после смерти.
Мы все хотим как-то себя объяснить. И никто не хочет, чтобы его забыли.
В тот день в Оушен-Парке Энджел Делапорте показывает Мисти столовую, где дубовые панели и обои в голубую полоску. Посреди одной из стен зияет дыра, вся в завитках рваной бумаги и пыли от штукатурки.
Каменщики, говорит ему Мисти, замуровывают талисман, священную медальку на цепочке, чтобы она висела в трубе и не давала злым духам спуститься по дымоходу. В средние века в стене нового здания замуровывали живую кошку, на удачу. Или женщину. Чтобы у здания была душа.
Мисти смотрит на его бокал вина. Она говорит с бокалом, а не с мужчиной, следит за бокалом глазами, надеясь, что мужчина заметит и предложит ей выпить.
Энджел Делапорте прикладывает к дыре одутловатое лицо, приставляет выщипанную бровь и говорит:
– …жители острова Уэйтенси убьют вас, как убили всех остальных до того…
Он подносит фонарик к голове, светит в темноту. На его плечо свисают ощетинившиеся латунные и серебряные ключи, яркие, как маскарадная бижутерия. Он говорит:
– Вам нужно посмотреть, что тут написано.
Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорте всматривается в темноту и произносит:
– …а теперь я вижу, как моя жена работает в Уэйтенси-отеле, убирает в номерах и превращается в никчемную жирную дуреху в розовой униформе…
Мистер Делапорте читает:
– Она приходит домой, и от ее рук пахнет резиновыми перчатками, в которых она собирает ваши использованные гондоны… ее светлые волосы стали серыми и пахнут каким-то химическим дерьмом, которым она выскребает туалеты, когда залезает в мою постель…
– Хм-м, – говорит Делапорте и выпивает вино до безымянного пальца. – Он явно напутал с причастными оборотами.
Он читает:
– …ее груди висят перед ней, как пара дохлых карпов. У нас уже три года не было секса…
Становится совсем тихо, и Мисти пытается издать тихий смешок.
Энджел Делапорте протягивает ей фонарик. Он допивает свое ярко-оранжевое вино до места, где мизинец касается бокала, кивает на дыру в стене и говорит:
– Сами почитайте.
Брелок с ключами такой тяжелый, что Мисти приходится поднапрячься. Когда она прикладывает глаз к черной дырке, то видит слова на дальней стене: «…вы умрете, жалея, что когда-то ступили…».
Пропавшая кладовка для белья в Сивью, исчезнувший туалет в Лонг-Бич, общая комната в Ойстервилле – если начнут проверять, найдут то же. Истерический бред Питера.
Твой истерический бред.
…вы умрете, и мир станет лучше…
Во всех домах на материке, где Питер работал, во всех «капиталовложениях» написана и спрятана та же самая грязь.
…умрете, крича в мерзских…
Сзади Энджел Делапорте говорит:
– Скажите мистеру Уилмоту, что он неправильно написал слово «мерзких».
Все эти летние люди – бедняжка Мисти, она говорит им, что мистер Уилмот последний год был не в себе. У него была опухоль мозга, о которой он не подозревал, а как долго, мы даже не знаем. Не отнимая лица от дыры в обоях, она рассказывает Энджелу Делапорте, что мистер Уилмот работал в старом отеле Уэйтенси, и теперь нумерация перескакивает с 312 до 314. Где была дверь номера, теперь просто идеальный, безупречный коридор с плинтусами, лепниной, новыми розетками каждые шесть футов, работа высочайшего качества. Все как заказывали, вот только номера не досчитались.
Делапорте из Оушен-Парка болтает вино в бокале и говорит:
– Надеюсь, в триста тринадцатом в тот момент не было постояльцев.
У нее в машине есть лом. Эту дверь можно открыть за пять минут. Это гипсокартон, и все, говорит она мужчине. Просто мистер Уилмот сошел с ума.
Когда она просовывает нос в дыру и принюхивается, от обоев пахнет, как будто на них пришли умирать миллион сигарет. В дыре пахнет корицей, пылью и краской. Где-то в темноте слышно, как гудит холодильник. Тикают часы.
А по стенам тянется одна и та же тирада. Во всех этих летних домах. Выписана большой спиралью, с потолка и до самого пола, изгибается так, что когда стоишь посреди комнаты и поворачиваешься, чтобы ее прочитать, начинает кружиться голова. И тошнит. В свете брелока она читает:
– …убьют вас, несмотря на деньги и положение…
– Смотрите. Вот ваша плита. Как раз там, где вы думали. – Она отходит назад и дает ему фонарик.
Каждый мастер, говорит Мисти, подписывает свою работу. Помечает территорию. Паркетчики пишут на настиле, прежде чем положить паркет или ковровое покрытие. Пишут на стенах под обоями или плиткой. У каждого в стенах есть целая коллекция рисунков, молитв, имен. Дат. Там временная капсула. Или, что хуже, свинцовые трубы, асбест, ядовитая плесень, плохая проводка. Опухоль мозга. Часовая бомба.
Доказательство, что ни одно капиталовложение не бывает вечным.
То, чего вы не хотите знать – но не смеете забыть.
Энджел Делапорте, прижав лицо к дыре, читает:
– …Я люблю свою жену и ребенка… – Он читает: – …я не допущу, чтобы мою семью оттесняли все ниже и ниже такие, как вы, пошлые паразиты…
Делапорте наклоняется ближе, морщится и говорит:
– Какой интересный почерк! Вы посмотрите на его «в» в слове «вы» или «вонючая» – верхняя часть такая длинная, что накрыла все слово. Значит, на самом деле он человек, который стремится защитить тех, кого любит. – Он говорит: – А видите «б» в «убьют»? Хвостик слишком длинный, показывает сильное беспокойство.
Чуть ли не ввинчивая лицо в дыру, Энджел Делапорте читает:
– …убьют всех божьих детей, чтобы спасти собственных…
Говорит, что большие «Я» у него слишком узкие и острые, что значит, Питер умный, но смертельно боится своей матери.
Звеня ключами, он водит фонариком туда-сюда и читает:
– Я танцевал, воткнув себе в грязную задницу вашу зубную щетку…
Отдергивает лицо от обоев и говорит:
– Да, действительно моя плита. – Он допивает остатки вина, громко побултыхав его во рту. Глотает и говорит: – Я знал, что в этом доме есть кухня.
Бедняжка Мисти, она очень извиняется. Она отковыряет эту дверь. А мистер Делапорте, наверное, захочет днем почистить зубы. И сделать прививку от столбняка. И, возможно, вколоть себе гамма-глобулин.
Мистер Делапорте касается пальцем большого жирного мазка рядом с дырой. Прикладывает к губам бокал и скашивает глаза, потому что тот оказался пуст. Трогает темный влажный мазок на голубых обоях. Потом кривится, вытирает палец о халат и говорит:
– Надеюсь, у мистера Уилмота хорошая страховка и много акций.
– Мистер Уилмот последние несколько дней лежит в больнице без сознания.
Он достает из кармана халата пачку сигарет, вытряхивает одну и говорит:
– А вы, стало быть, управляете его ремонтной фирмой?
Мисти пытается рассмеяться.
– Я та никчемная жирная дуреха.
А мужчина, мистер Делапорте, говорит:
– Не понял?
– Я жена Питера Уилмота.
Мисти Мэри Уилмот, та самая отвратная, монструозная бабища во плоти. Она говорит ему:
– Я работала в отеле Уэйтенси, когда вы позвонили утром.
Энджел Делапорте кивает, глядя на свой пустой бокал. Бокал весь в поту и отпечатках пальцев. Он поднимает бокал и говорит:
– Может, вам тоже налить?
Он видит, где Мисти прижалась лицом к стене столовой, где дала слезинке вытечь и запачкать его обои в голубую полоску. Мокрый отпечаток глаза, гусиных лапок вокруг, obicularis oculi словно за прутьями клетки. Не выпуская из пальцев незажженную сигарету, Делапорте берет свой белый махровый пояс и трет пятно. Потом говорит:
– Я дам вам книгу. Она называется «Графология». Ну, анализ почерка.
А Мисти, которая и вправду думала, что дом Уилмотов, что эти шестнадцать акров на Березовой означают счастливую жизнь до конца дней, Мисти говорит:
– Может, хотите снять дом на лето? – Смотрит на его бокал и говорит: – Большой старый каменный дом. Не на материке, а на острове.
А Энджел Делапорте, тот оборачивается и смотрит через плечо на нее, на бедра Мисти, потом на ее грудь в розовой униформе, потом на лицо. Прищуривается, качает головой и говорит:
– Не волнуйтесь, волосы у вас не такие уж седые.
Его щека и висок, кожа вокруг глаза – все припорошено белым гипсом.
А Мисти, твоя жена, она тянет к нему руку с растопыренными пальцами, ладонью кверху. Кожа вся в красной сыпи. Мисти говорит:
– Слушайте, если не верите, что это я, понюхайте мою руку.
Просто к сведению: так они познакомились, мистер Энджел Делапорте и Мисти Мэри.
В художественном колледже рассказывают, что на картине Леонардо да Винчи у Моны Лизы нет бровей, потому что художник написал их в последнюю очередь и клал сырую краску на сухую. В семнадцатом веке реставратор использовал неправильный растворитель и стер их навсегда.
Сразу за дверью стоят чемоданы из натуральной кожи; мужчина показывает мимо них, фонариком показывает на дом и говорит:
– Можете сказать Питеру Уилмоту, что он ужасно безграмотный.
Мисти Мэри рассказывает летним людям, что плотники всегда пишут в стене. Всем хочется оставить свое имя и дату до того, как стену зашпаклюют. Иногда они кладут свежий номер газеты. Еще одна традиция – оставить бутылку пива или вина. Кровельщики пишут на потолке, прежде чем покрыть его рубероидом и гонтом. Обшивочники – на обшивке, прежде чем прикрыть ее досками или штукатуркой. Свое имя и дату. Крошечную часть себя, которую сможет найти кто-то в будущем. Хоть какую-то мысль. Здесь были мы. Мы это построили. Напоминание.
Можно считать это традицией, предрассудком или фэншуем.
Этакое безобидное самодельное бессмертие.
На курсе по истории искусства рассказывают, что однажды Пий Пятый попросил Эль Греко изобразить что-нибудь в Сикстинской капелле поверх обнаженных фигур Микеланджело. Эль Греко согласился, но с условием, чтобы ему дали покрыть весь потолок. Еще студентам рассказывают, что Эль Греко прославился только потому, что страдал астигматизмом. Вот почему у него люди выходили с искаженными пропорциями – он неправильно видел, поэтому удлинял руки и ноги, и прославился благодаря этому драматическому эффекту.
Что знаменитые художники, что строители – все мы хотим оставить свой след. То, что останется после нас. Жизнь после смерти.
Мы все хотим как-то себя объяснить. И никто не хочет, чтобы его забыли.
В тот день в Оушен-Парке Энджел Делапорте показывает Мисти столовую, где дубовые панели и обои в голубую полоску. Посреди одной из стен зияет дыра, вся в завитках рваной бумаги и пыли от штукатурки.
Каменщики, говорит ему Мисти, замуровывают талисман, священную медальку на цепочке, чтобы она висела в трубе и не давала злым духам спуститься по дымоходу. В средние века в стене нового здания замуровывали живую кошку, на удачу. Или женщину. Чтобы у здания была душа.
Мисти смотрит на его бокал вина. Она говорит с бокалом, а не с мужчиной, следит за бокалом глазами, надеясь, что мужчина заметит и предложит ей выпить.
Энджел Делапорте прикладывает к дыре одутловатое лицо, приставляет выщипанную бровь и говорит:
– …жители острова Уэйтенси убьют вас, как убили всех остальных до того…
Он подносит фонарик к голове, светит в темноту. На его плечо свисают ощетинившиеся латунные и серебряные ключи, яркие, как маскарадная бижутерия. Он говорит:
– Вам нужно посмотреть, что тут написано.
Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорте всматривается в темноту и произносит:
– …а теперь я вижу, как моя жена работает в Уэйтенси-отеле, убирает в номерах и превращается в никчемную жирную дуреху в розовой униформе…
Мистер Делапорте читает:
– Она приходит домой, и от ее рук пахнет резиновыми перчатками, в которых она собирает ваши использованные гондоны… ее светлые волосы стали серыми и пахнут каким-то химическим дерьмом, которым она выскребает туалеты, когда залезает в мою постель…
– Хм-м, – говорит Делапорте и выпивает вино до безымянного пальца. – Он явно напутал с причастными оборотами.
Он читает:
– …ее груди висят перед ней, как пара дохлых карпов. У нас уже три года не было секса…
Становится совсем тихо, и Мисти пытается издать тихий смешок.
Энджел Делапорте протягивает ей фонарик. Он допивает свое ярко-оранжевое вино до места, где мизинец касается бокала, кивает на дыру в стене и говорит:
– Сами почитайте.
Брелок с ключами такой тяжелый, что Мисти приходится поднапрячься. Когда она прикладывает глаз к черной дырке, то видит слова на дальней стене: «…вы умрете, жалея, что когда-то ступили…».
Пропавшая кладовка для белья в Сивью, исчезнувший туалет в Лонг-Бич, общая комната в Ойстервилле – если начнут проверять, найдут то же. Истерический бред Питера.
Твой истерический бред.
…вы умрете, и мир станет лучше…
Во всех домах на материке, где Питер работал, во всех «капиталовложениях» написана и спрятана та же самая грязь.
…умрете, крича в мерзских…
Сзади Энджел Делапорте говорит:
– Скажите мистеру Уилмоту, что он неправильно написал слово «мерзких».
Все эти летние люди – бедняжка Мисти, она говорит им, что мистер Уилмот последний год был не в себе. У него была опухоль мозга, о которой он не подозревал, а как долго, мы даже не знаем. Не отнимая лица от дыры в обоях, она рассказывает Энджелу Делапорте, что мистер Уилмот работал в старом отеле Уэйтенси, и теперь нумерация перескакивает с 312 до 314. Где была дверь номера, теперь просто идеальный, безупречный коридор с плинтусами, лепниной, новыми розетками каждые шесть футов, работа высочайшего качества. Все как заказывали, вот только номера не досчитались.
Делапорте из Оушен-Парка болтает вино в бокале и говорит:
– Надеюсь, в триста тринадцатом в тот момент не было постояльцев.
У нее в машине есть лом. Эту дверь можно открыть за пять минут. Это гипсокартон, и все, говорит она мужчине. Просто мистер Уилмот сошел с ума.
Когда она просовывает нос в дыру и принюхивается, от обоев пахнет, как будто на них пришли умирать миллион сигарет. В дыре пахнет корицей, пылью и краской. Где-то в темноте слышно, как гудит холодильник. Тикают часы.
А по стенам тянется одна и та же тирада. Во всех этих летних домах. Выписана большой спиралью, с потолка и до самого пола, изгибается так, что когда стоишь посреди комнаты и поворачиваешься, чтобы ее прочитать, начинает кружиться голова. И тошнит. В свете брелока она читает:
– …убьют вас, несмотря на деньги и положение…
– Смотрите. Вот ваша плита. Как раз там, где вы думали. – Она отходит назад и дает ему фонарик.
Каждый мастер, говорит Мисти, подписывает свою работу. Помечает территорию. Паркетчики пишут на настиле, прежде чем положить паркет или ковровое покрытие. Пишут на стенах под обоями или плиткой. У каждого в стенах есть целая коллекция рисунков, молитв, имен. Дат. Там временная капсула. Или, что хуже, свинцовые трубы, асбест, ядовитая плесень, плохая проводка. Опухоль мозга. Часовая бомба.
Доказательство, что ни одно капиталовложение не бывает вечным.
То, чего вы не хотите знать – но не смеете забыть.
Энджел Делапорте, прижав лицо к дыре, читает:
– …Я люблю свою жену и ребенка… – Он читает: – …я не допущу, чтобы мою семью оттесняли все ниже и ниже такие, как вы, пошлые паразиты…
Делапорте наклоняется ближе, морщится и говорит:
– Какой интересный почерк! Вы посмотрите на его «в» в слове «вы» или «вонючая» – верхняя часть такая длинная, что накрыла все слово. Значит, на самом деле он человек, который стремится защитить тех, кого любит. – Он говорит: – А видите «б» в «убьют»? Хвостик слишком длинный, показывает сильное беспокойство.
Чуть ли не ввинчивая лицо в дыру, Энджел Делапорте читает:
– …убьют всех божьих детей, чтобы спасти собственных…
Говорит, что большие «Я» у него слишком узкие и острые, что значит, Питер умный, но смертельно боится своей матери.
Звеня ключами, он водит фонариком туда-сюда и читает:
– Я танцевал, воткнув себе в грязную задницу вашу зубную щетку…
Отдергивает лицо от обоев и говорит:
– Да, действительно моя плита. – Он допивает остатки вина, громко побултыхав его во рту. Глотает и говорит: – Я знал, что в этом доме есть кухня.
Бедняжка Мисти, она очень извиняется. Она отковыряет эту дверь. А мистер Делапорте, наверное, захочет днем почистить зубы. И сделать прививку от столбняка. И, возможно, вколоть себе гамма-глобулин.
Мистер Делапорте касается пальцем большого жирного мазка рядом с дырой. Прикладывает к губам бокал и скашивает глаза, потому что тот оказался пуст. Трогает темный влажный мазок на голубых обоях. Потом кривится, вытирает палец о халат и говорит:
– Надеюсь, у мистера Уилмота хорошая страховка и много акций.
– Мистер Уилмот последние несколько дней лежит в больнице без сознания.
Он достает из кармана халата пачку сигарет, вытряхивает одну и говорит:
– А вы, стало быть, управляете его ремонтной фирмой?
Мисти пытается рассмеяться.
– Я та никчемная жирная дуреха.
А мужчина, мистер Делапорте, говорит:
– Не понял?
– Я жена Питера Уилмота.
Мисти Мэри Уилмот, та самая отвратная, монструозная бабища во плоти. Она говорит ему:
– Я работала в отеле Уэйтенси, когда вы позвонили утром.
Энджел Делапорте кивает, глядя на свой пустой бокал. Бокал весь в поту и отпечатках пальцев. Он поднимает бокал и говорит:
– Может, вам тоже налить?
Он видит, где Мисти прижалась лицом к стене столовой, где дала слезинке вытечь и запачкать его обои в голубую полоску. Мокрый отпечаток глаза, гусиных лапок вокруг, obicularis oculi словно за прутьями клетки. Не выпуская из пальцев незажженную сигарету, Делапорте берет свой белый махровый пояс и трет пятно. Потом говорит:
– Я дам вам книгу. Она называется «Графология». Ну, анализ почерка.
А Мисти, которая и вправду думала, что дом Уилмотов, что эти шестнадцать акров на Березовой означают счастливую жизнь до конца дней, Мисти говорит:
– Может, хотите снять дом на лето? – Смотрит на его бокал и говорит: – Большой старый каменный дом. Не на материке, а на острове.
А Энджел Делапорте, тот оборачивается и смотрит через плечо на нее, на бедра Мисти, потом на ее грудь в розовой униформе, потом на лицо. Прищуривается, качает головой и говорит:
– Не волнуйтесь, волосы у вас не такие уж седые.
Его щека и висок, кожа вокруг глаза – все припорошено белым гипсом.
А Мисти, твоя жена, она тянет к нему руку с растопыренными пальцами, ладонью кверху. Кожа вся в красной сыпи. Мисти говорит:
– Слушайте, если не верите, что это я, понюхайте мою руку.
30 июня
Твоя бедная жена, она носится из столовой в музыкальную комнату, хватает серебряные подсвечники, позолоченные каминные часы, статуэтки – и запихивает их в наволочку. Мисти Мэри Уилмот, вернувшись с работы в первую смену, теперь разоряет большой дом Уилмотов на Березовой. Будто несчастный взломщик в собственном доме, она хватает серебряные портсигары, коробочки для пилюль и табакерки. С каминных досок и прикроватных тумбочек собирает солонки и безделушки из слоновой кости. Она таскает за собой наволочку, тяжело звякающую позолоченными бронзовыми соусницами и фарфоровыми блюдами ручной работы.
Все еще в розовой целлофановой униформе, под мышками пятна пота. К груди пришпилена табличка, которая разрешает чужим людям называть ее Мисти. Твоя бедная жена. Теперь прозябает официанткой, как ее собственная мамаша.
Вот вам и счастливая жизнь до конца дней.
После этого она бежит к себе, паковаться. Она тащит с собой связку ключей, гремящую, как якорная цепь. Связку ключей, похожую на железную виноградную кисть. Там есть длинные и короткие ключи. Узорные ключи с бороздками. Латунные и стальные. Одни пустотелые, как дуло пистолета, другие размером с пистолет – такой жена в приступе злости могла бы засунуть за подвязку, чтобы застрелить из него мужа-идиота.
Мисти пихает ключи в замки, проверяя, провернутся ли. Пробует замки на тумбочках и дверях кладовок. Она примеряет ключ за ключом. Удар, поворот. Тычок, поворот. Каждый раз, когда замок с щелчком открывается, она бросает туда очередную наволочку с каминными часами, серебряными кольцами для салфеток и хрустальными блюдами. А потом закрывает дверцу на замок.
Сегодня день выезда. Еще один самый длинный день в году.
В большом доме на Восточной Березовой все должны собирать вещи, но нет. Твоя дочь спускается из своей комнаты практически с пустыми руками – и что она будет носить всю оставшуюся жизнь? Твоя безумная мамашка – та затеяла уборку. Таскает где-то по дому старый пылесос, ползает на карачках, собирает нитки с ковров и скармливает шлангу пылесоса. Будто кому-то не наплевать, как выглядят эти ковры. Будто Уилмоты когда-нибудь сюда вернутся.
Твоя бедная жена, та самая глупышка, что миллион лет назад приехала сюда из занюханного трейлер-парка в Джорджии, она не знает, с чего начать.
И ведь Уилмоты понимали, к чему дело идет. Не бывает так, чтобы человек проснулся – и бах! Трастовый фонд пуст, а все семейные деньги пропали.
Еще полдень, и Мисти старается не сразу выпить вторую рюмку. Вторая всегда хуже первой. Первая – идеальная. Просто небольшая передышка. Просто лекарство от скуки. Осталось только четыре часа, прежде чем новый жилец придет за ключами. Мистер Делапорте. К этому времени надо освободить помещение.
Это ведь не то чтобы рюмка. Это бокал вина, и сделала Мисти, может, один, ну, от силы два глотка. И все-таки приятно знать, что он стоит где-то рядом. Просто знать, что он еще наполовину полон. Утешение.
Потом она примет пару таблеток аспирина. Еще пара глотков, еще пара таблеток – так будет легче пережить сегодняшний день.
В большом доме Уилмотов на Восточной Березовой, сразу за дверью есть нечто похожее на граффити. Твоя жена, она тащит очередную наволочку с добычей и тут замечает несколько слов, нацарапанных с обратной стороны двери. Карандашные метки, имена и даты на белой краске. Начиная с высоты колена, видны темные маленькие штришки, а рядом с ними имя и цифры:
Тэбби, 5 лет.
Тэбби, которой уже двенадцать и у которой от плача у глаз парорбитальные ритиды.
Или: Питер, 7 лет.
Это тебе 7 лет. Маленький Питер Уилмот.
Дальше нацарапано: «Грейс, 6 лет, 8 лет, 12 лет». И так до «17 лет». Грейс с обвисшими складками жира под подбородком и глубокими «годовыми кольцами» вокруг шеи.
Звучит знакомо?
Тебе хоть что-то из этого знакомо?
А эти карандашные линии – край воды в наводнения. 1795… 1850… 1979… 2003. Раньше карандаши были тонкими палочками из воска, смешанного с сажей и обмотанного бечевкой, чтобы руки оставались чистыми. А до того в толстом дереве и белой краске двери просто делали зарубки и вырезали инициалы.
Еще какие-то имена, которых ты не знаешь. Герберт, Каролина и Эдна, здесь жило много незнакомцев, которые выросли и пропали. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом трупы. Твои кровные родичи, твоя семья – но незнакомцы. Твое наследство. Они исчезли, но не совсем. Они забыты, но тут их еще можно найти.
Твоя бедняжка-жена, она стоит перед дверью, смотрит на имена и даты в последний раз. Ее имени среди них нет. Бедная Мисти Мэри не из богатых, с ее красными от сыпи руками и просвечивающей сквозь волосы розовой кожей.
История и традиции. Раньше она думала, они ее защитят. Изолируют.
Это для нее нетипично. Она не пьяница. На случай, если кому-то надо напомнить, у нее сильный стресс. Ей, черт подери, сорок один год, и она осталась без мужа. Без диплома. Без реального опыта работы – если не считать чистку туалета или развешивание ягод клюквы на рождественской елке у Уилмотов… Все, что у нее есть – ребенок и свекровь на шее. Уже полдень, и осталось четыре часа, чтобы запаковать все ценное в доме: серебро, картины, фарфор. Все, что нельзя доверить съемщику.
Твоя дочь, Табита, спускается по лестнице. Ей двенадцать лет, а все, что она несет – крошечный чемодан и коробку из-под туфель, затянутую резинками. Никакой зимней одежды или сапог. Она запаковала всего полдюжины летних платьев, джинсы и купальник. Пару босоножек, да еще теннисные туфли, которые на ней.
Твоя жена, она хватает ощетинившуюся древнюю модель корабля, паруса отвердели и пожелтели, снасти тонкие, как паутина, она говорит:
– Тэбби, ты же знаешь, что мы не вернемся.
Табита стоит в прихожей и пожимает плечами.
– А Бау говорит, что вернемся.
Бау – это так она называет Грейс Уилмот. Свою бабушку, твою мать.
Твои жена, дочь и мать. Три женщины в твоей жизни.
Запихивая серебряную подставку для тостов в наволочку, твоя жена кричит:
– Грейс!
В ответ слышен только рев пылесоса, он доносится откуда-то из глубины большого дома. Из гостиной, может быть, с веранды.
Твоя жена тащит подушку в столовую. Хватая хрустальное блюдо для костей, твоя жена кричит:
– Грейс, нам надо поговорить! Прямо сейчас!
С обратной стороны двери имя Питера доходит так высоко, как помнит тебя твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, когда стоит на цыпочках в черных туфлях на каблуках. Там написано «Питер, 18 лет».
Другие имена, Уэстон, Дороти и Элис, выцвели, размазались под пальцами, но никто их не закрасил. Это реликты. Они бессмертны. Наследство, которое Мисти сейчас бросит.
Проворачивая ключ в замке кладовки, твоя жена откидывает голову назад и кричит что есть сил:
– Грейс!!!
Тэбби спрашивает:
– Что случилось?
– Да ключ проклятый! Не проворачивается.
А Тэбби говорит:
– Дай посмотрю. Мама, расслабься. Это ключ, которым заводят напольные часы.
И где-то замолкает рев пылесоса.
Снаружи подъезжает машина, медленно и тихо, водитель налегает на руль. Его солнечные очки подняты на лоб, он вертит головой, ищет, где припарковаться. На машине трафаретный слоган: «Сильбер Интернэшнл» – Выйди за свой предел!»
С пляжа вместе с басовыми ритмами и словом «фак» ветер несет салфетки и пластиковые стаканчики.
У парадной двери стоит Грейс Уилмот, от нее пахнет лимонным маслом и мастикой для пола. Приглаженная седая макушка доходит чуть ниже отметки, где она была в пятнадцать. Доказательство того, что Грейс усыхает. Можно взять карандаш и написать: «Грейс, 72 года».
Твоя бедная обозленная жена смотрит на ящик в руках Грейс. Светлое дерево под пожелтевшим лаком, с латунными уголками и шарнирами, окислившимися почти до черноты. У ящика есть ножки, которые выдвигаются по бокам, чтобы получился мольберт.
Грейс синими бугристыми руками протягивает ей ящик и говорит:
– Это тебе пригодится. – Она трясет ящик. Внутри гремят засохшие кисти, старые тюбики краски, раскрошенная пастель. – Чтобы рисовать, – говорит Грейс. – Когда придет время.
А твоя жена, которой даже некогда закатить истерику, просто говорит:
– Оставьте здесь.
Питер Уилмот, от твоей мамаши пользы ноль.
Грейс улыбается и широко раскрывает глаза. Поднимает ящик выше и говорит:
– Разве ты не об этом мечтала? – Сморщив брови мышцей corrugator, она говорит: – Разве ты не мечтала рисовать с самого детства?
Мечта каждой девчонки из художественного колледжа. Где рассказывают о восковых карандашах, анатомии и морщинах.
Зачем Грейс Уилмот вообще делает уборку, одному Богу известно. Сейчас надо собирать вещи. В этом доме – твоем доме – столовое серебро настоящее, вилки и ложки размером как кирки и мотыги. Над камином в обеденном зале – масляный портрет Очередного Мертвого Уилмота. В подвале ядовито блестит музей окаменевшего варенья и желе, древних домашних вин, застывших в янтарном сиропе американских груш. Клейкие доказательства лишних денег и свободного времени.
Изо всех бесценных вещей вот что мы стремимся спасти. Эти памятки. Напоминания. Бесполезные сувениры. То, что даже не выставишь на аукцион. Шрамы, которые остались от счастья.
Вместо того, чтобы запаковать что-нибудь ценное, то, что они могли бы продать, Грейс берет старый ящик с красками. Тэбби – обувную коробку с бижутерией, нарядной и дешевой – брошки, кольца и ожерелья. По дну коробки катаются выпавшие стразы и жемчужины. Коробка острых ржавых булавок и битого стекла. За ней на двери, вровень с макушкой, написано: «Тэбби, 12 лет», написано неоново-розовым фломастером.
Дешевая бижутерия, бижутерия Тэбби, раньше она принадлежала этим именам.
Все, что Грейс берет, – это дневник. Дневник в обложке из красной кожи и немного легкой летней одежды: в основном пастельные джемпера ручной вязки и плиссированные шелковые юбки. Дневник в потрескавшейся красной коже с латунным замочком. А на обложке напечатано золотыми буквами: «Дневник».
Грейс Уилмот вечно донимает твою жену, чтобы та начала вести дневник.
Грейс говорит, возвращайся к художеству.
Грейс говорит, больше выходи из дому, чаще езди в больницу.
Грейс говорит, улыбайся туристам.
Питер, твоя бедная жена, твоя злая великанша смотрит на твою дочь и твою мать и говорит:
– Четыре. В четыре часа мистер Делапорте приедет за ключами.
Это уже не их дом, все. Твоя жена говорит:
– Когда большая стрелка будет на двенадцати, а маленькая на четырех, если что-то не запаковано или не закрыто, вы этого больше не увидите.
Мисти Мэри, в ее бокале осталась еще как минимум пара глотков. Бокал стоит на столе и кажется решением всех проблем. Кажется счастьем, покоем и утешением. Как когда-то остров Уэйтенси.
Грейс из дверей улыбается:
– Ни один Уилмот еще не покинул этот дом навсегда. И никто из чужих не остается надолго.
Тэбби смотрит на Грейс и говорит:
– Бау, quand est-ce qu’on revient?[3]
И ее бабка отвечает:
– En trois mois[4], – и гладит Тэбби по голове.
А потом твоя старая никчемная мать снова начинает кормить ниточками пылесос.
Табби открывает дверь, чтобы поставить чемодан в машину. Ржавая развалюха воняет мочой ее отца.
Твоей мочой.
Твоя жена спрашивает ее:
– Что тебе только что сказала бабушка?
Тэбби оборачивается. Она закатывает глаза и говорит:
– Господи, да расслабься, мам! Она просто сказала, что ты хорошо сегодня выглядишь.
Тэбби врет. Твоя жена не дура. Она прекрасно знает, как выглядит в последнее время.
Тому, чего не понимаешь, можно придать любое значение.
А потом, оставшись одна, миссис Мисти Мэри Уилмот, когда никто не сможет ее увидеть, твоя жена поднимется на цыпочки и потянется губами к обратной стороне двери. Ее растопыренные пальцы коснутся дат и имен твоих предков. Положив ящик с мертвыми красками себе под ноги, она поцелует грязное место под твоим именем, где, как она помнит, должны быть твои губы.
Все еще в розовой целлофановой униформе, под мышками пятна пота. К груди пришпилена табличка, которая разрешает чужим людям называть ее Мисти. Твоя бедная жена. Теперь прозябает официанткой, как ее собственная мамаша.
Вот вам и счастливая жизнь до конца дней.
После этого она бежит к себе, паковаться. Она тащит с собой связку ключей, гремящую, как якорная цепь. Связку ключей, похожую на железную виноградную кисть. Там есть длинные и короткие ключи. Узорные ключи с бороздками. Латунные и стальные. Одни пустотелые, как дуло пистолета, другие размером с пистолет – такой жена в приступе злости могла бы засунуть за подвязку, чтобы застрелить из него мужа-идиота.
Мисти пихает ключи в замки, проверяя, провернутся ли. Пробует замки на тумбочках и дверях кладовок. Она примеряет ключ за ключом. Удар, поворот. Тычок, поворот. Каждый раз, когда замок с щелчком открывается, она бросает туда очередную наволочку с каминными часами, серебряными кольцами для салфеток и хрустальными блюдами. А потом закрывает дверцу на замок.
Сегодня день выезда. Еще один самый длинный день в году.
В большом доме на Восточной Березовой все должны собирать вещи, но нет. Твоя дочь спускается из своей комнаты практически с пустыми руками – и что она будет носить всю оставшуюся жизнь? Твоя безумная мамашка – та затеяла уборку. Таскает где-то по дому старый пылесос, ползает на карачках, собирает нитки с ковров и скармливает шлангу пылесоса. Будто кому-то не наплевать, как выглядят эти ковры. Будто Уилмоты когда-нибудь сюда вернутся.
Твоя бедная жена, та самая глупышка, что миллион лет назад приехала сюда из занюханного трейлер-парка в Джорджии, она не знает, с чего начать.
И ведь Уилмоты понимали, к чему дело идет. Не бывает так, чтобы человек проснулся – и бах! Трастовый фонд пуст, а все семейные деньги пропали.
Еще полдень, и Мисти старается не сразу выпить вторую рюмку. Вторая всегда хуже первой. Первая – идеальная. Просто небольшая передышка. Просто лекарство от скуки. Осталось только четыре часа, прежде чем новый жилец придет за ключами. Мистер Делапорте. К этому времени надо освободить помещение.
Это ведь не то чтобы рюмка. Это бокал вина, и сделала Мисти, может, один, ну, от силы два глотка. И все-таки приятно знать, что он стоит где-то рядом. Просто знать, что он еще наполовину полон. Утешение.
Потом она примет пару таблеток аспирина. Еще пара глотков, еще пара таблеток – так будет легче пережить сегодняшний день.
В большом доме Уилмотов на Восточной Березовой, сразу за дверью есть нечто похожее на граффити. Твоя жена, она тащит очередную наволочку с добычей и тут замечает несколько слов, нацарапанных с обратной стороны двери. Карандашные метки, имена и даты на белой краске. Начиная с высоты колена, видны темные маленькие штришки, а рядом с ними имя и цифры:
Тэбби, 5 лет.
Тэбби, которой уже двенадцать и у которой от плача у глаз парорбитальные ритиды.
Или: Питер, 7 лет.
Это тебе 7 лет. Маленький Питер Уилмот.
Дальше нацарапано: «Грейс, 6 лет, 8 лет, 12 лет». И так до «17 лет». Грейс с обвисшими складками жира под подбородком и глубокими «годовыми кольцами» вокруг шеи.
Звучит знакомо?
Тебе хоть что-то из этого знакомо?
А эти карандашные линии – край воды в наводнения. 1795… 1850… 1979… 2003. Раньше карандаши были тонкими палочками из воска, смешанного с сажей и обмотанного бечевкой, чтобы руки оставались чистыми. А до того в толстом дереве и белой краске двери просто делали зарубки и вырезали инициалы.
Еще какие-то имена, которых ты не знаешь. Герберт, Каролина и Эдна, здесь жило много незнакомцев, которые выросли и пропали. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом трупы. Твои кровные родичи, твоя семья – но незнакомцы. Твое наследство. Они исчезли, но не совсем. Они забыты, но тут их еще можно найти.
Твоя бедняжка-жена, она стоит перед дверью, смотрит на имена и даты в последний раз. Ее имени среди них нет. Бедная Мисти Мэри не из богатых, с ее красными от сыпи руками и просвечивающей сквозь волосы розовой кожей.
История и традиции. Раньше она думала, они ее защитят. Изолируют.
Это для нее нетипично. Она не пьяница. На случай, если кому-то надо напомнить, у нее сильный стресс. Ей, черт подери, сорок один год, и она осталась без мужа. Без диплома. Без реального опыта работы – если не считать чистку туалета или развешивание ягод клюквы на рождественской елке у Уилмотов… Все, что у нее есть – ребенок и свекровь на шее. Уже полдень, и осталось четыре часа, чтобы запаковать все ценное в доме: серебро, картины, фарфор. Все, что нельзя доверить съемщику.
Твоя дочь, Табита, спускается по лестнице. Ей двенадцать лет, а все, что она несет – крошечный чемодан и коробку из-под туфель, затянутую резинками. Никакой зимней одежды или сапог. Она запаковала всего полдюжины летних платьев, джинсы и купальник. Пару босоножек, да еще теннисные туфли, которые на ней.
Твоя жена, она хватает ощетинившуюся древнюю модель корабля, паруса отвердели и пожелтели, снасти тонкие, как паутина, она говорит:
– Тэбби, ты же знаешь, что мы не вернемся.
Табита стоит в прихожей и пожимает плечами.
– А Бау говорит, что вернемся.
Бау – это так она называет Грейс Уилмот. Свою бабушку, твою мать.
Твои жена, дочь и мать. Три женщины в твоей жизни.
Запихивая серебряную подставку для тостов в наволочку, твоя жена кричит:
– Грейс!
В ответ слышен только рев пылесоса, он доносится откуда-то из глубины большого дома. Из гостиной, может быть, с веранды.
Твоя жена тащит подушку в столовую. Хватая хрустальное блюдо для костей, твоя жена кричит:
– Грейс, нам надо поговорить! Прямо сейчас!
С обратной стороны двери имя Питера доходит так высоко, как помнит тебя твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, когда стоит на цыпочках в черных туфлях на каблуках. Там написано «Питер, 18 лет».
Другие имена, Уэстон, Дороти и Элис, выцвели, размазались под пальцами, но никто их не закрасил. Это реликты. Они бессмертны. Наследство, которое Мисти сейчас бросит.
Проворачивая ключ в замке кладовки, твоя жена откидывает голову назад и кричит что есть сил:
– Грейс!!!
Тэбби спрашивает:
– Что случилось?
– Да ключ проклятый! Не проворачивается.
А Тэбби говорит:
– Дай посмотрю. Мама, расслабься. Это ключ, которым заводят напольные часы.
И где-то замолкает рев пылесоса.
Снаружи подъезжает машина, медленно и тихо, водитель налегает на руль. Его солнечные очки подняты на лоб, он вертит головой, ищет, где припарковаться. На машине трафаретный слоган: «Сильбер Интернэшнл» – Выйди за свой предел!»
С пляжа вместе с басовыми ритмами и словом «фак» ветер несет салфетки и пластиковые стаканчики.
У парадной двери стоит Грейс Уилмот, от нее пахнет лимонным маслом и мастикой для пола. Приглаженная седая макушка доходит чуть ниже отметки, где она была в пятнадцать. Доказательство того, что Грейс усыхает. Можно взять карандаш и написать: «Грейс, 72 года».
Твоя бедная обозленная жена смотрит на ящик в руках Грейс. Светлое дерево под пожелтевшим лаком, с латунными уголками и шарнирами, окислившимися почти до черноты. У ящика есть ножки, которые выдвигаются по бокам, чтобы получился мольберт.
Грейс синими бугристыми руками протягивает ей ящик и говорит:
– Это тебе пригодится. – Она трясет ящик. Внутри гремят засохшие кисти, старые тюбики краски, раскрошенная пастель. – Чтобы рисовать, – говорит Грейс. – Когда придет время.
А твоя жена, которой даже некогда закатить истерику, просто говорит:
– Оставьте здесь.
Питер Уилмот, от твоей мамаши пользы ноль.
Грейс улыбается и широко раскрывает глаза. Поднимает ящик выше и говорит:
– Разве ты не об этом мечтала? – Сморщив брови мышцей corrugator, она говорит: – Разве ты не мечтала рисовать с самого детства?
Мечта каждой девчонки из художественного колледжа. Где рассказывают о восковых карандашах, анатомии и морщинах.
Зачем Грейс Уилмот вообще делает уборку, одному Богу известно. Сейчас надо собирать вещи. В этом доме – твоем доме – столовое серебро настоящее, вилки и ложки размером как кирки и мотыги. Над камином в обеденном зале – масляный портрет Очередного Мертвого Уилмота. В подвале ядовито блестит музей окаменевшего варенья и желе, древних домашних вин, застывших в янтарном сиропе американских груш. Клейкие доказательства лишних денег и свободного времени.
Изо всех бесценных вещей вот что мы стремимся спасти. Эти памятки. Напоминания. Бесполезные сувениры. То, что даже не выставишь на аукцион. Шрамы, которые остались от счастья.
Вместо того, чтобы запаковать что-нибудь ценное, то, что они могли бы продать, Грейс берет старый ящик с красками. Тэбби – обувную коробку с бижутерией, нарядной и дешевой – брошки, кольца и ожерелья. По дну коробки катаются выпавшие стразы и жемчужины. Коробка острых ржавых булавок и битого стекла. За ней на двери, вровень с макушкой, написано: «Тэбби, 12 лет», написано неоново-розовым фломастером.
Дешевая бижутерия, бижутерия Тэбби, раньше она принадлежала этим именам.
Все, что Грейс берет, – это дневник. Дневник в обложке из красной кожи и немного легкой летней одежды: в основном пастельные джемпера ручной вязки и плиссированные шелковые юбки. Дневник в потрескавшейся красной коже с латунным замочком. А на обложке напечатано золотыми буквами: «Дневник».
Грейс Уилмот вечно донимает твою жену, чтобы та начала вести дневник.
Грейс говорит, возвращайся к художеству.
Грейс говорит, больше выходи из дому, чаще езди в больницу.
Грейс говорит, улыбайся туристам.
Питер, твоя бедная жена, твоя злая великанша смотрит на твою дочь и твою мать и говорит:
– Четыре. В четыре часа мистер Делапорте приедет за ключами.
Это уже не их дом, все. Твоя жена говорит:
– Когда большая стрелка будет на двенадцати, а маленькая на четырех, если что-то не запаковано или не закрыто, вы этого больше не увидите.
Мисти Мэри, в ее бокале осталась еще как минимум пара глотков. Бокал стоит на столе и кажется решением всех проблем. Кажется счастьем, покоем и утешением. Как когда-то остров Уэйтенси.
Грейс из дверей улыбается:
– Ни один Уилмот еще не покинул этот дом навсегда. И никто из чужих не остается надолго.
Тэбби смотрит на Грейс и говорит:
– Бау, quand est-ce qu’on revient?[3]
И ее бабка отвечает:
– En trois mois[4], – и гладит Тэбби по голове.
А потом твоя старая никчемная мать снова начинает кормить ниточками пылесос.
Табби открывает дверь, чтобы поставить чемодан в машину. Ржавая развалюха воняет мочой ее отца.
Твоей мочой.
Твоя жена спрашивает ее:
– Что тебе только что сказала бабушка?
Тэбби оборачивается. Она закатывает глаза и говорит:
– Господи, да расслабься, мам! Она просто сказала, что ты хорошо сегодня выглядишь.
Тэбби врет. Твоя жена не дура. Она прекрасно знает, как выглядит в последнее время.
Тому, чего не понимаешь, можно придать любое значение.
А потом, оставшись одна, миссис Мисти Мэри Уилмот, когда никто не сможет ее увидеть, твоя жена поднимется на цыпочки и потянется губами к обратной стороне двери. Ее растопыренные пальцы коснутся дат и имен твоих предков. Положив ящик с мертвыми красками себе под ноги, она поцелует грязное место под твоим именем, где, как она помнит, должны быть твои губы.
1 июля
Просто чтобы ты знал, Питер: очень неприятно, когда ты всем говоришь, что твоя жена горничная в отеле. Да, может, два года назад она и была горничной.