Страница:
Наконец, Лавочкин вышел на поляну. На ветвях кустарника висели десятки фонариков. В центре поляны плясали маленькие человечки.
Мужчины и женщины. Хоровод маленьких человечков.
Рядом играл оркестрик – трое лютнистов, барабанщик, волынщик.
Коля наблюдал за быстрым веселым танцем. Мелькали ловкие фигурки, ножки выписывали умопомрачительные кренделя, миниатюрные личики улыбались.
Танцоры не были карликами. Их тела сохранили нормальные пропорции. Просто очень маленькие человечки. Парень поразился – если гномы были чуть выше его колена, то плясуны вряд ли достали до Колиного колена рукой.
Хоровод был широк. Человечки непостижимым образом умудрялись не поломать идеальный круг, а ведь даже за руки не держались! И хотя личики танцоров лучились весельем, никто из них не проронил ни крика, ни громкого вздоха.
Рядовой любовался пляской минуты три, прежде чем человечки его заметили. Один из них изящно покинул хоровод и жестом скомандовал остальным остановиться. Оркестрик замолк.
Миниатюрные люди расступились, а «командир» приглашающее махнул Лавочкину, мол, присоединяйся. Солдат посмотрел в синие глазки радушного человечка. Казалось, они светятся. Добрые, благожелательные… Коля осторожно шагнул в круг.
Хоровод сомкнулся, музыканты заиграли еще более веселую и резвую мелодию. Танец продолжился. Ноги рядового сами пустились в пляс.
Некоторое время Лавочкин увлеченно топтал землю и махал руками. Он не проявлял такого энтузиазма даже на дискотеках, а ведь студенческие танцульки редко обходились без алкогольного допинга.
«Что-то я перегибаю, – настороженно подумал Коля. – Странно это. Пожалуй, хватит».
Но не тут-то было. Ноги не хотели останавливаться, руки тоже. Солдат ошалел. «Елки-ковырялки! Охмурили, мелкие! – мысленно возопил он. – Коварный народец… Стоп! Народец. Маленький народец. Что-то там было у братьев Гримм про их хоровод… К черту! Линяй, линяй, Колян!»
Парень чуть присел, потом улучил момент, наклонил корпус вперед и со всей силы оттолкнулся от земли.
Результат и порадовал, и огорчил. Лавочкин взвился над кружащимися человечками, вытянул руки. Словно в замедленной съемке проплыл над строем и оркестриком, успев разглядеть людей в мельчайших подробностях. Затем Колю тряхнуло, и тягучий полет вдруг сменился стремительным!
Солдат врезался в кустарник, сбивая фонарики и ломая ветви. Не снижая скорости, влепился в невысокий холмик. Парню удалось смягчить удар, он сгруппировался, перекатился через руки, ударился задом о вершину холмика и полетел дальше, но уже вперед ногами.
За холмиком оказался обрывчик. Был бы Лавочкин лилипутом-танцором, он наверняка разбился бы: как-никак четырехметровая высота. Солдат различил в свете луны переливчатый блеск под собой и понял, что падает в реку или озерцо.
«Лишь бы глубоко!» – успел подумать Коля, а потом его ноги врезались в воду.
Как ни старался рядовой собраться в «колобок», но о дно стукнулся пребольно. И неожиданно.
Выпрямившись, он вынырнул, по пояс показавшись из воды. Откуда-то сверху прилетел вещмешок. Конечно, на голову.
Тело вернулось в воду.
– Черт, по шейку! – сделал открытие парень.
Он сгреб мешок, задрал вверх, чтобы вещи не мокли.
В голове звенело, перед глазами носились яркие точки-звездочки. Лавочкин прислушался к ощущениям. Болел низ спины. Разламывались от боли ступни. Было мокро. Появились первые признаки холода. А еще – он плыл.
«Течение», – догадался Коля, переворачиваясь на спину.
Невзирая на боль, солдат неожиданно рассмеялся. В его гоготе не было истерики. Он вдруг вспомнил свой первый день в этом загадочном и сумасшедшем мире. Маленький рядовой, огромный великан… Лавочкин спасся, а исполин неудачно рухнул с обрыва в реку.
– Вот тебе и «история повторяется», – пробормотал парень. – Ладно, хватит купаться.
Звездочки отлетали, он разглядел темную сушу. Осторожно поплыл к берегу.
Выбрался. Рухнул на песок. Лежал, мерз и терпел боль.
– Ни хрена себе, потанцевал, – простонал он, расстегивая мокрую робу.
Полковое Знамя тоже впитало воду и висело на поясе холодным грузом. Аккуратно размотав реликвию, Коля развесил ее на ветвях низкого кустарника.
В мешке лежал камзол. Солдат натянул его, борясь с зубовным стуком. Сменил штаны. Попрыгал, побегал. Стало теплей.
Пару часов Лавочкин согревался гимнастическими упражнениями. Рассвело так же неожиданно, как и стемнело.
Солнце спряталось за вязким желе облаков.
– Сумеречная зона какая-то, – буркнул рядовой.
Собрав вещи, взяв в руки Знамя, он покинул берег реки. Пройдя вверх по течению, нашел утесец, о который приложился ночью. Побрел в глубь зарослей.
Колин путь трудно было не заметить. Оказалось, что он поломал множество деревцев и помял массу кустарника. Своеобразная просека имела изрядную длину – сотню шагов, не меньше.
– Нет, ребята, я так далеко не летаю, – озадаченно проговорил солдат.
Он добрался до поляны. Сейчас на ней никого не было. Зато на ветвях висели погасшие фонарики.
– Значит, теперь летаю, – констатировал рядовой.
Неся перед собой Знамя, он добрался до скалы. Синий светящийся квадрат портала Лавочкин приметил еще издали. Только это был не давешний вход.
Во-первых, перед ним была большая, с футбольное поле, каменная площадка.
Во-вторых, сам синий участок поражал размерами.
«Елки-ковырялки, а вдруг я за такую короткую ночь стал мелюзгой?» – испугался Лавочкин.
Он посмотрел правее и увидел ворота поменьше. И верно: когда Коля шел впотьмах на свет маленьких фонариков, он забирал вправо. Но почему он не заметил огромных ворот? Подобравшись к ним ближе, рядовой понял: синяя стена была утоплена в теле скалы.
В Лавочкине вновь проснулся естествоиспытатель. Парень не сомневался в том, что следующий переход совершит через исполинские врата.
Светящееся вещество давало тепло. За неполный час Коля высушил одежду и Знамя. Он бережно свернул полковую реликвию и обмотал ею торс. Странно, он уже привык к ощущению тепла в пояснице и несколько часов, проведенных без Знамени, чувствовал себя не в своей тарелке.
Быстро перекусив, солдат настроился, «цуг-цурюкнул» и смело нырнул в фиолетовое сияние.
– М-м-м, я как раз вовремя! – сказал исполинский дракон.
Солдат уже встречал драконов. Одному он даже подбил глаз, но тот ящер явно был молод.
Трехголовый змей, склонившийся к Коле, выглядел не просто старым – древним. Некогда зеленая, а ныне желтоватая шкура собиралась в морщины. Головы, каждая величиной с гараж, неуверенно качались. Рядовой с опаской подумал, что дрожащие шеи не выдержат их тяжести и головы обрушатся на землю.
Дракон, кряхтя, лег на живот, сложил огромные перепончатые крылья.
– Минуточку, я опущу головы, – промолвил он.
Солдат вышел из ниши, осмотрелся. Исполинские деревья, лето, солнце. Драконья долина.
– Фффу-у-ух! – Ящер исполнил задуманное и принялся тяжело отдуваться, выпуская из ноздрей сизоватые клубы дыма.
Лавочкин ждал.
– Давненько я не разминался, годы берут свое, – проговорил дракон. – Вот, значит, ты какой, сверхмаг из другого мира.
– Что выросло, то выросло, – уклончиво ответил рядовой.
Ящер издал звук, который, вероятно, обозначал хмыканье. Крайние головы закрыли глаза, средняя чуть приподнялась от земли, стала разглядывать Колю сквозь полуопущенные веки:
– Угу… Долго ты возишься, Николас Могучий, вот что я тебе скажу.
– В смысле?!
– Нерешительный ты, робкий. Молчи-молчи! Дай старику закончить. Да, робкий. Сейчас ты думаешь, мол, как же! Я и великана победил, и дракона вот тоже (кстати, внука моего глаза лишил, но ему наука будет), и с рыцарями дрался, и с гомункулусами, и Дункельонкель от меня бегал. Думаешь? Думаешь. Да ведь это заячья храбрость, Николас. Тебя обстоятельства в угол загоняют, и тогда ты просыпаешься для борьбы. А остальное время ходишь подобно теленку на привязи. Ведет тебя Всезнайгель, ты за ним. Расстались, ты топаешь с земляком своим или вовсе с вражеской шпионкой. С колдуном воссоединился и рад – снова тащишься за ним, дипломата корчишь. А из тебя посол, как из меня карлик.
Дракон перевел дух. Средняя голова закрыла глаза, улеглась на траву, левая очнулась, уставилась на Колю.
– Да, конечно, – продолжила она. – Потом ты созрел для похода. Девушка из деревни, все дела. Но разве ты кинулся за ней сразу же? Нет, тебе потребовалось время на самоуговоры. Я, кстати, не считаю тебя трусом. Ты смелый мальчик. Смелый – это тот, кто умеет переступить через страх. Ты умеешь. Но тебе надо долго готовиться. А времени все меньше. Вскоре твой враг погубит не только девушку Эльзу, но и весь наш мир.
Правая голова сменила левую.
– Эх, еще бы не жег ты так время… – многозначительно произнес дракон.
– Но что я могу? Что я могу без работающего Знамени? – спросил, закипая, солдат.
– Ты про священную материю, которую носишь на торсе? М-м-м, внутренним взором я вижу ее алое свечение. И знаешь, мнится мне, твоя трусость вновь играет с тобой в опасные игры. Опасные и смешные одновременно. Прислушайся к совету старика Гроссешланге, начни действовать. Чем напористее ты будешь, тем быстрее выздоровеет твой артефакт. Пожалуй, я сказал все, что хотел. Вперед, человечек.
Правая голова улеглась рядом с двумя другими. Веки смежились.
– Эй, Гроссешланге, – робко позвал Лавочкин. – А куда идти-то?
Ящер не отвечал. «Спит, наверное», – решил рядовой.
– Елки-ковырялки! – досадливо воскликнул он. – Еле доплелся сюда, прочитал банальную лекцию, а потребовался совет – хлоп, и отрубился. Прямо, как мой дед.
– На север, – ни с того ни с сего выдохнул дракон, открыв самый левый глаз.
– О, с добрым утром, страна, – хмыкнул Коля. – Значит, в Наменлос?
– Да, в том направлении. Встреча у тебя назначена.
– Кем назначена?!
– Логикой событий, – загадочно выдал Гроссешланге.
– А мне кажется, в том, что со мной тут творится, нет никакой логики, – проговорил солдат.
– Немудрено. Вы, герои, довольно тупой народец. Все, покинь меня. Беседовать с людьми невыносимо утомительно.
– И тебе удачи, – буркнул Коля и пошел на север.
Впрочем, прямо на севере возлежал Гроссешланге.
Глава 14. «Время, вперед!», или Японские мотивы
Мужчины и женщины. Хоровод маленьких человечков.
Рядом играл оркестрик – трое лютнистов, барабанщик, волынщик.
Коля наблюдал за быстрым веселым танцем. Мелькали ловкие фигурки, ножки выписывали умопомрачительные кренделя, миниатюрные личики улыбались.
Танцоры не были карликами. Их тела сохранили нормальные пропорции. Просто очень маленькие человечки. Парень поразился – если гномы были чуть выше его колена, то плясуны вряд ли достали до Колиного колена рукой.
Хоровод был широк. Человечки непостижимым образом умудрялись не поломать идеальный круг, а ведь даже за руки не держались! И хотя личики танцоров лучились весельем, никто из них не проронил ни крика, ни громкого вздоха.
Рядовой любовался пляской минуты три, прежде чем человечки его заметили. Один из них изящно покинул хоровод и жестом скомандовал остальным остановиться. Оркестрик замолк.
Миниатюрные люди расступились, а «командир» приглашающее махнул Лавочкину, мол, присоединяйся. Солдат посмотрел в синие глазки радушного человечка. Казалось, они светятся. Добрые, благожелательные… Коля осторожно шагнул в круг.
Хоровод сомкнулся, музыканты заиграли еще более веселую и резвую мелодию. Танец продолжился. Ноги рядового сами пустились в пляс.
Некоторое время Лавочкин увлеченно топтал землю и махал руками. Он не проявлял такого энтузиазма даже на дискотеках, а ведь студенческие танцульки редко обходились без алкогольного допинга.
«Что-то я перегибаю, – настороженно подумал Коля. – Странно это. Пожалуй, хватит».
Но не тут-то было. Ноги не хотели останавливаться, руки тоже. Солдат ошалел. «Елки-ковырялки! Охмурили, мелкие! – мысленно возопил он. – Коварный народец… Стоп! Народец. Маленький народец. Что-то там было у братьев Гримм про их хоровод… К черту! Линяй, линяй, Колян!»
Парень чуть присел, потом улучил момент, наклонил корпус вперед и со всей силы оттолкнулся от земли.
Результат и порадовал, и огорчил. Лавочкин взвился над кружащимися человечками, вытянул руки. Словно в замедленной съемке проплыл над строем и оркестриком, успев разглядеть людей в мельчайших подробностях. Затем Колю тряхнуло, и тягучий полет вдруг сменился стремительным!
Солдат врезался в кустарник, сбивая фонарики и ломая ветви. Не снижая скорости, влепился в невысокий холмик. Парню удалось смягчить удар, он сгруппировался, перекатился через руки, ударился задом о вершину холмика и полетел дальше, но уже вперед ногами.
За холмиком оказался обрывчик. Был бы Лавочкин лилипутом-танцором, он наверняка разбился бы: как-никак четырехметровая высота. Солдат различил в свете луны переливчатый блеск под собой и понял, что падает в реку или озерцо.
«Лишь бы глубоко!» – успел подумать Коля, а потом его ноги врезались в воду.
Как ни старался рядовой собраться в «колобок», но о дно стукнулся пребольно. И неожиданно.
Выпрямившись, он вынырнул, по пояс показавшись из воды. Откуда-то сверху прилетел вещмешок. Конечно, на голову.
Тело вернулось в воду.
– Черт, по шейку! – сделал открытие парень.
Он сгреб мешок, задрал вверх, чтобы вещи не мокли.
В голове звенело, перед глазами носились яркие точки-звездочки. Лавочкин прислушался к ощущениям. Болел низ спины. Разламывались от боли ступни. Было мокро. Появились первые признаки холода. А еще – он плыл.
«Течение», – догадался Коля, переворачиваясь на спину.
Невзирая на боль, солдат неожиданно рассмеялся. В его гоготе не было истерики. Он вдруг вспомнил свой первый день в этом загадочном и сумасшедшем мире. Маленький рядовой, огромный великан… Лавочкин спасся, а исполин неудачно рухнул с обрыва в реку.
– Вот тебе и «история повторяется», – пробормотал парень. – Ладно, хватит купаться.
Звездочки отлетали, он разглядел темную сушу. Осторожно поплыл к берегу.
Выбрался. Рухнул на песок. Лежал, мерз и терпел боль.
– Ни хрена себе, потанцевал, – простонал он, расстегивая мокрую робу.
Полковое Знамя тоже впитало воду и висело на поясе холодным грузом. Аккуратно размотав реликвию, Коля развесил ее на ветвях низкого кустарника.
В мешке лежал камзол. Солдат натянул его, борясь с зубовным стуком. Сменил штаны. Попрыгал, побегал. Стало теплей.
Пару часов Лавочкин согревался гимнастическими упражнениями. Рассвело так же неожиданно, как и стемнело.
Солнце спряталось за вязким желе облаков.
– Сумеречная зона какая-то, – буркнул рядовой.
Собрав вещи, взяв в руки Знамя, он покинул берег реки. Пройдя вверх по течению, нашел утесец, о который приложился ночью. Побрел в глубь зарослей.
Колин путь трудно было не заметить. Оказалось, что он поломал множество деревцев и помял массу кустарника. Своеобразная просека имела изрядную длину – сотню шагов, не меньше.
– Нет, ребята, я так далеко не летаю, – озадаченно проговорил солдат.
Он добрался до поляны. Сейчас на ней никого не было. Зато на ветвях висели погасшие фонарики.
– Значит, теперь летаю, – констатировал рядовой.
Неся перед собой Знамя, он добрался до скалы. Синий светящийся квадрат портала Лавочкин приметил еще издали. Только это был не давешний вход.
Во-первых, перед ним была большая, с футбольное поле, каменная площадка.
Во-вторых, сам синий участок поражал размерами.
«Елки-ковырялки, а вдруг я за такую короткую ночь стал мелюзгой?» – испугался Лавочкин.
Он посмотрел правее и увидел ворота поменьше. И верно: когда Коля шел впотьмах на свет маленьких фонариков, он забирал вправо. Но почему он не заметил огромных ворот? Подобравшись к ним ближе, рядовой понял: синяя стена была утоплена в теле скалы.
В Лавочкине вновь проснулся естествоиспытатель. Парень не сомневался в том, что следующий переход совершит через исполинские врата.
Светящееся вещество давало тепло. За неполный час Коля высушил одежду и Знамя. Он бережно свернул полковую реликвию и обмотал ею торс. Странно, он уже привык к ощущению тепла в пояснице и несколько часов, проведенных без Знамени, чувствовал себя не в своей тарелке.
Быстро перекусив, солдат настроился, «цуг-цурюкнул» и смело нырнул в фиолетовое сияние.
– М-м-м, я как раз вовремя! – сказал исполинский дракон.
Солдат уже встречал драконов. Одному он даже подбил глаз, но тот ящер явно был молод.
Трехголовый змей, склонившийся к Коле, выглядел не просто старым – древним. Некогда зеленая, а ныне желтоватая шкура собиралась в морщины. Головы, каждая величиной с гараж, неуверенно качались. Рядовой с опаской подумал, что дрожащие шеи не выдержат их тяжести и головы обрушатся на землю.
Дракон, кряхтя, лег на живот, сложил огромные перепончатые крылья.
– Минуточку, я опущу головы, – промолвил он.
Солдат вышел из ниши, осмотрелся. Исполинские деревья, лето, солнце. Драконья долина.
– Фффу-у-ух! – Ящер исполнил задуманное и принялся тяжело отдуваться, выпуская из ноздрей сизоватые клубы дыма.
Лавочкин ждал.
– Давненько я не разминался, годы берут свое, – проговорил дракон. – Вот, значит, ты какой, сверхмаг из другого мира.
– Что выросло, то выросло, – уклончиво ответил рядовой.
Ящер издал звук, который, вероятно, обозначал хмыканье. Крайние головы закрыли глаза, средняя чуть приподнялась от земли, стала разглядывать Колю сквозь полуопущенные веки:
– Угу… Долго ты возишься, Николас Могучий, вот что я тебе скажу.
– В смысле?!
– Нерешительный ты, робкий. Молчи-молчи! Дай старику закончить. Да, робкий. Сейчас ты думаешь, мол, как же! Я и великана победил, и дракона вот тоже (кстати, внука моего глаза лишил, но ему наука будет), и с рыцарями дрался, и с гомункулусами, и Дункельонкель от меня бегал. Думаешь? Думаешь. Да ведь это заячья храбрость, Николас. Тебя обстоятельства в угол загоняют, и тогда ты просыпаешься для борьбы. А остальное время ходишь подобно теленку на привязи. Ведет тебя Всезнайгель, ты за ним. Расстались, ты топаешь с земляком своим или вовсе с вражеской шпионкой. С колдуном воссоединился и рад – снова тащишься за ним, дипломата корчишь. А из тебя посол, как из меня карлик.
Дракон перевел дух. Средняя голова закрыла глаза, улеглась на траву, левая очнулась, уставилась на Колю.
– Да, конечно, – продолжила она. – Потом ты созрел для похода. Девушка из деревни, все дела. Но разве ты кинулся за ней сразу же? Нет, тебе потребовалось время на самоуговоры. Я, кстати, не считаю тебя трусом. Ты смелый мальчик. Смелый – это тот, кто умеет переступить через страх. Ты умеешь. Но тебе надо долго готовиться. А времени все меньше. Вскоре твой враг погубит не только девушку Эльзу, но и весь наш мир.
Правая голова сменила левую.
– Эх, еще бы не жег ты так время… – многозначительно произнес дракон.
– Но что я могу? Что я могу без работающего Знамени? – спросил, закипая, солдат.
– Ты про священную материю, которую носишь на торсе? М-м-м, внутренним взором я вижу ее алое свечение. И знаешь, мнится мне, твоя трусость вновь играет с тобой в опасные игры. Опасные и смешные одновременно. Прислушайся к совету старика Гроссешланге, начни действовать. Чем напористее ты будешь, тем быстрее выздоровеет твой артефакт. Пожалуй, я сказал все, что хотел. Вперед, человечек.
Правая голова улеглась рядом с двумя другими. Веки смежились.
– Эй, Гроссешланге, – робко позвал Лавочкин. – А куда идти-то?
Ящер не отвечал. «Спит, наверное», – решил рядовой.
– Елки-ковырялки! – досадливо воскликнул он. – Еле доплелся сюда, прочитал банальную лекцию, а потребовался совет – хлоп, и отрубился. Прямо, как мой дед.
– На север, – ни с того ни с сего выдохнул дракон, открыв самый левый глаз.
– О, с добрым утром, страна, – хмыкнул Коля. – Значит, в Наменлос?
– Да, в том направлении. Встреча у тебя назначена.
– Кем назначена?!
– Логикой событий, – загадочно выдал Гроссешланге.
– А мне кажется, в том, что со мной тут творится, нет никакой логики, – проговорил солдат.
– Немудрено. Вы, герои, довольно тупой народец. Все, покинь меня. Беседовать с людьми невыносимо утомительно.
– И тебе удачи, – буркнул Коля и пошел на север.
Впрочем, прямо на севере возлежал Гроссешланге.
Глава 14. «Время, вперед!», или Японские мотивы
Лавочкин бодро шагал по гигантскому лесу Драконьей долины. Примерно в полдень он переправился через реку, ловко пробежав по поваленному стволу дерева. К счастью рядового, никаких приключений не случилось.
Ближе к вечеру прямо перед солдатом возник Аршкопф.
– На, бери! – мерзко пропищал он, вручил Коле бутылку и исчез в облаке серного дыма.
– Фу, накоптил, – проворчал Лавочкин.
Он счел, что завеса демонстрировала неприятие черта. На самом деле Аршкопф был рассержен на солдата. Зачем тому было прятаться?
Коля покрутил в руках темную мутную бутылку.
«На кой Болваныч ее прислал? – задался вопросом парень. – Праздничный паек от прапорщицких щедрот? Надо будет выпить чарку за пробуждение его совести».
Сунув бутылку в заплечный мешок, рядовой двинулся дальше. Как ни старался он успеть дойти до северной оконечности долины засветло, сумерки застали его в лесу.
Ночевать здесь не хотелось. Жутковато как-то было.
Солдат продолжил поход, надеясь, что все обойдется.
Сумерки сменились теменью. Несколько минут Коля шел наугад, пока не заприметил свет.
«Ага, сейчас выйду на поляну, где водят хороводы великаны», – пошутил парень.
Великанов не оказалось. Был костер.
У костра сидела троица. Коля сразу обратил внимание на ближнего к нему парня. Тот сидел, приосанившись, и горделиво задирал нос. Голова пижона поднялась на длинной тонкой шее так, что Лавочкин подумал о шарике, надутом гелием, и даже забеспокоился, не оторвется ли голова-шарик от шеи-ниточки и не улетит ли.
За представительным малым сидела миловидная девушка. В простом, но не самом дешевом платье, с аккуратной прической. В глазах – какое-то детское любопытство, дескать, кто это к нам пожаловал?
Напротив девушки сидел третий незнакомец. По первому Колиному впечатлению, серый неприметный человек средних лет. Усатый, круглолицый. Потом солдата насторожил его бегающий взгляд. «Либо вор, либо еще хуже», – решил рядовой. Правда, на коленях незнакомца покоилась лютня.
– Здравствуйте, – обратился к троице Лавочкин.
– Привет тебе, любезный путник, – ответила девушка.
Тембр у нее был волшебный: мягкий, будто обволакивающий, и в то же время звонкий, как колокольчик.
– Гмык, – буркнул лютнист что-то неразборчивое.
Гордец вовсе промолчал.
– Разрешите скоротать ночь у вашего костра, – попросился солдат.
– Бур-бур, – опять невнятно выразился лютнист, и его глаза забегали еще быстрее.
– Конечно, присаживайтесь, – то ли перевела, то ли сказала наперекор музыканту красавица.
Коля посмотрел на парня, задравшего нос, и сел к огню, стал греть руки.
– И откуда, осмелюсь проявить интерес, вы идете? – подал голос гордый.
– С юго-запада, – промолвил Лавочкин. – От границы с Черным королевством.
– И что же, ты был там? – Девушка наивно захлопала ресницами.
– У границы-то, да, был, – поосторожничал солдат. – Неспокойно там.
– Угу… – На этот раз реплика «речистого» мужика была вполне понятна.
– Вы играете? – Коля кивнул на лютню.
– Нет, просто сижу, – еле слышно ответил «речистый».
Рядовой улыбнулся:
– Я вообще спросил, а вы сразу шутите.
– Ларс у нас немного грубоват в общении, – пояснила красавица, – зато поет нежные песни.
Музыкант снова пробурчал нечто непереводимое, отвернулся.
– А это, – девушка показала на статного, – не кто иной, как…
Пижон оборвал ее, замахав рукой.
– Мое имя слишком известно, чтобы меня представляли, – изрек он.
Лавочкин присмотрелся к лицу гордеца. «Хм, пучеглазый, чернявый, кудрявый, курносый, в меру губастенький… – отмечал солдат. – Нет, не знаю».
– Кирхофф [31]он. Тот самый. Филипп который, – проговорил лютнист Ларс.
Статный зыркнул на спутника недобрым карим оком.
Коля порылся в памяти и чуть не хлопнул себя по лбу: «Конечно! Я слышал это имя. Дриттенкенихрайхский король поп-музыки! Но что он здесь делает?!»
– Почему вы не в столице, Филипп?
– Спасаюсь бегством. Искусство и война несовместны, – патетически произнес Кирхофф.
– Разве под Пикельбургом враги?
– Золотой мой, ты откуда такой взялся? Враги уже в самом Пикельбурге!
В больших глазах певца стояли слезы.
У солдата отвисла челюсть. «За три дня?!» – недоуменно подумал он.
– Так ведь армия Дункельонкеля только что была в Дробенланде… – вымолвил Лавочкин.
– Вы правы, любезный путник, – ответила девушка. – Война длится всего второй месяц, а полчища черного мага уже хозяйничают в Дриттенкенихрайхе. Дьявольские уловки позволяют им продвигаться с пугающей скоростью.
– Постойте-постойте! – Рядовой даже вскочил на ноги. – Как месяц?! Чуть больше недели назад…
Он оборвал себя на половине фразы и снова сел. Мозг солдата лихорадочно работал. Либо красавица врет, либо…
– Елки-ковырялки! – выдохнул Коля. – Маленький народец! Хоровод! Вот про что я читал у братьев Гримм. Поляна, танцы, пролетевшее время.
– О чем это ты? – оживился лютнист.
– Я был в хороводе маленького народца, – сказал парень.
– Вздор и выдумки. – Кирхофф поморщился. – Вашего так называемого маленького народца не существует.
– Однако в легендах о нем кое-что говорится, – возразил Ларс.
– Ха, в легендах, – раздраженно передразнил беглый поп-король.
– А также в балладах и преданиях. Помните сказку «Шаловливый мальчик с шаловливый пальчик»?
– Ларс, – укоризненно протянула девушка.
Солдат невольно залюбовался ею. Сейчас красавица состроила полупритворную гримаску обиды, и очарование этой игры затмевало сам повод. Стало очевидно, что девушка заранее простила лютниста, но попеняла ему не без оснований.
– Из песни слова не выкинешь, – сварливо проговорил музыкант. – Поклянитесь, незнакомец! Вы не выдумщик? Хоровод маленьких людей – правда?
– Правда, – хмуро ответил Лавочкин.
Его беспокоили сейчас куда более серьезные вещи, нежели пляски лилипутов. Где Палваныч, Тилль и прочие? Живы ли? Ищут небось, а он по голубым пещерам шляется…
– Расскажите, сделайте милость, – почти взмолился Ларс.
– Ну… Позже. Может быть, – пообещал солдат, не отрываясь от тревожных мыслей.
– Ой, что же это мы? – Красавица всплеснула руками. – Как тебя зовут?
Коля очнулся, посмотрел в зеленые глаза девушки:
– Николасом. А вас?
– Фрау Грюне [32], – представилась она.
– Груня, стало быть, – усмехнулся парень.
Красавица рассмеялась, пряча лицо в ладошки:
– Ты смешно произнес мое имя! Мне понравилось. Куда же ты путь держишь?
Рядовой взял паузу. Ему и самому было интересно, куда теперь идти. Почесав лоб, он неуверенно сказал:
– В Стольноштадт, вероятно.
– Мы тоже! – обрадовалась Грюне. – Сейчас это самое далекое от фронта место.
– Да, вам, музыкантам и певцам, на войне делать нечего, – проговорил Лавочкин.
– Что ты, Николас! – Она залилась бархатистым смехом. – Вот они музыканты, а я – типичная Гангстерине.
– Бандитка?! – вырвалось у Коли.
– Нет, глупенький! Я их кормлю, а они дали мне прозвище Гангстерине – дорожная тарелка супа [33].
– Ага! – невпопад воскликнул Ларс.
Он хлопнул в ладоши, полез за пазуху и извлек зеленую шляпу а-ля Робин Гуд.
Нахлобучив шляпу на голову, музыкант лихо подхватил лютню. Врезал по струнам, рассыпал ноты быстрым перебором. Сам засиял, даже уныло висевшие усы весело затопорщились.
– Что с ним? – спросил солдат.
– Восемь вечера, – с непонятным для рядового значением сообщила Грюне.
А Ларс встал, пошел вокруг костра, не прекращая игры. Запел зычным голосом:
– Да, ты, Ларс, репертуарец-то выбирай, – проворчал Филипп Кирхофф. – Надо готовиться, когда со звездами общаешься.
– А вы не стесняйтесь, господа и дамы, заказывайте баллады по вкусу, любую вам преподнесу, были бы талеры! – не моргнув глазом, выпалил музыкант и, не дожидаясь заявок, затянул следующую песню.
К счастью присутствующих, не про кладбище.
– Так чего это он? – переспросил Лавочкин, наклонившись к уху девушки.
– Ах, он несчастный человек, – вымолвила Грюне, чуть не плача. – Каждый вечер на него накатывает особое состояние. Он поет, пристает к людям, вымогая деньги… Не отстанет, пока не заплатишь! «Кавалер, подарите даме любовную серенаду!», «Фрау, скрасьте свой досуг игривою песенкой!» Даже колотили его неоднократно, а он все поет.
– А, понятно, – протянул солдат. – Заклятье, значит.
– Нет. – Красавица энергично замотала прелестной головкой. – Не заклятье. Это профессиональное. Он много лет проработал в корчмах, трактирах и прочих питейных заведениях. Вот и привык. Мы уж его и связывать пробовали, рот затыкали… Рвет путы, глотает кляпы и вновь за свое!
– Ого, – уважительно откликнулся Коля.
Он всегда выражал почтение к загадочным природным и человеческим явлениям.
– Ремесленник, – наморщил нос Филипп. – Навязчивый трактирный певун. Горланит весь вечер, а хороших жалобных песен не знает.
– Неправда, три знаю, – пропел, не сбивая мелодии, Ларс.
– Они уже не действуют, – раздраженно сказал Кирхофф.
– Не действуют? – Рядовой все больше изумлялся странной компании.
– Именно! – подтвердил король поп-музыки Наменлоса.
Лавочкин ждал продолжения, но Филипп молчал, а Ларс мурлыкал что-то об эльфах и любви.
– Понимаешь, Николас, – потрудилась объясниться Грюне, – этим господам регулярно требуется довести меня до слез.
– Это что, извращение?
– Ни-ни! – Девушка даже обиделась на солдата за оскорбительное предположение. – Речь идет о деньгах.
Солдат оторопел:
– Елки-ковырялки! Ты просишь милостыню, обливаясь слезами?!
– Да нет же! Я плачу жемчужными слезами. Жемчугом, понимаешь?
– Ты плачешь жемчугом? А это не больно?
– Не больно, смею тебя уверить, волшебство же, все-таки, – улыбнулась красавица. – Просто меня нужно разжалобить.
Коля немало повидал, шатаясь по местным королевствам, но в жемчужные слезы не слишком поверил. Общая идиотия ситуации не позволила.
– Зря сомневаешься, – сказал Кирхофф. – У нас как раз кончились деньги. Можешь поведать ей что-нибудь жалостливое и убедиться.
Лавочкин посмотрел на девушку. Та кивнула.
Ларс, скрепя сердце, прервал концерт, уселся к костру.
– Ну, Груня, слушай печальную историю, – приступил он. – Жил король с королевой, и было у их двенадцать сыновей…
– Эй, подожди! – Фрау Грюне замахала руками. – Детство Зингершухера меня давно не пронимает.
«Ух ты! – мысленно воскликнул солдат. – Тут она меня положила, так сказать, на обе лопатки! Что бы ей наплести-то?.. На обе лопатки…»
И тут в Колиной памяти произошло несколько молниеносных пробоев. Образное выражение породило ассоциации с борьбой дзюдо, которой парень занимался в школе. Япония, борьба, грустные истории. Лавочкин вспомнил рассказ тренера и расцвел.
Напрасно некоторые считают борцов тупыми сгустками мышц.
Да, сэнсей был здоровенным мужиком с черным поясом. Мастером спорта. Зато он являлся большим любителем японской эстетики и очень юморным товарищем. Однажды, когда Коля от нечего делать пришел на занятия за час до начала, тренер напоил его чаем. За столом он буквально завалил парня информацией о самураях и прочей экзотике, а потом пересказал известный каждому школьнику сюжет, только «на японской фене».
Эту пародию и вспомнил сейчас Лавочкин.
– Что ж, Груня, – произнес Коля, входя в образ степенного японца. – Нет повести печальнее на свете… Ой, это из другой оперы. Поведаю тебе о тяготах уголовного самурайского кодекса.
И солдат погнал как по-писаному. Жаль, иногда приходилось останавливаться, чтобы объяснить слушательнице незнакомые слова и странные обычаи.
Евгеюка Онегаси
История сия начинается с весьма прискорбного случая. Достопочтенный дядя нашего героя, уважаемый и прославленный сегун, захворал. Чуя скорую смерть, старый феодал призвал своего племянника, дабы тот, храня верность самурайскому укладу, помог ему уйти по-мужски. Славный воин не хотел умереть, как слабая женщина, во сне.
Преданный семье юноша устремился в отдаленную провинцию оказать последнюю услугу старшему. Следует признать, что молодой самурай спешил к дяде не только для того, чтобы встать за его плечом, но и для получения богатого наследства.
Однако Евгеюка Онегаси (а это был он) опоздал всего на несколько дней: дядюшка потерял лицо и умер, как старая гейша, без кусунгобу в брюхе.
Наследство, впрочем, никуда не делось. Вступив в права сегуна, Евгеюка скоро заскучал среди неспешной провинциальной жизни.
Получивший блистательное воспитание при дворе императора, успешно прошедший закалку интригами скучающей знати, познавший любовь многих искушенных гейш, Евгеюка тяготился неспешностью быта благословенной глуши, в коей надлежало ему провести долгие годы сегунства. Затворничество стало его судьбой.
Часто укрывался молодой феодал от назойливых соседей, гуляя в лесу, либо запирался в библиотеке, сказавшись больным.
Лишь с единственным соседом согласился разделить чайную церемонию Онегаси. Этим счастливцем оказался Владимото Ленскидзуки, живой и душевный, хотя и не лишенный инфантилизма самурай.
Они сблизились. Один – аскет и молчун, и другой – слагающий танка по любому поводу. Один, напором подобный сумотори, и другой, обладающий мирным нравом пастуха. Один, чья стихия – Огонь, и другой, посвященный Воде… Их дружба была подобна союзу сильного в преодолении препятствий тигра и робкого в своих желаниях кролика.
Евгеюка тайно восхищался наивным романтизмом Владимото. Ленскидзуки же нашел в Онегаси верного слушателя и мудрого советчика.
Владимото все-таки уговорил своего холодного друга нанести визит вежливости клану Ларинада. Ленскидзуки был влюблен в Оляга – младшую дочь тамошнего сегуна. Евгеюке же надлежало развлечь старшую – Татьяши, а также оценить выбор, сделанный Владимото.
Татьяши Ларинада обладала утонченной душой японки. В своей уважаемой семье она казалась чужой. Скромность и смирение отличали эту замкнутую деву, подобную бутону на ветви сакуры, такому невзрачному, но вот приходит час, и – мы видим божественную красоту цветения.
Оляга Ларинада слыла девушкой более живой и близкой повседневным радостям, нежели ее старшая сестра. Немудрено, что романтичный Владимото остановил свой взгляд на воплощении бесконечного цветения, а не на символе глубины прекрасного…
Ближе к вечеру прямо перед солдатом возник Аршкопф.
– На, бери! – мерзко пропищал он, вручил Коле бутылку и исчез в облаке серного дыма.
– Фу, накоптил, – проворчал Лавочкин.
Он счел, что завеса демонстрировала неприятие черта. На самом деле Аршкопф был рассержен на солдата. Зачем тому было прятаться?
Коля покрутил в руках темную мутную бутылку.
«На кой Болваныч ее прислал? – задался вопросом парень. – Праздничный паек от прапорщицких щедрот? Надо будет выпить чарку за пробуждение его совести».
Сунув бутылку в заплечный мешок, рядовой двинулся дальше. Как ни старался он успеть дойти до северной оконечности долины засветло, сумерки застали его в лесу.
Ночевать здесь не хотелось. Жутковато как-то было.
Солдат продолжил поход, надеясь, что все обойдется.
Сумерки сменились теменью. Несколько минут Коля шел наугад, пока не заприметил свет.
«Ага, сейчас выйду на поляну, где водят хороводы великаны», – пошутил парень.
Великанов не оказалось. Был костер.
У костра сидела троица. Коля сразу обратил внимание на ближнего к нему парня. Тот сидел, приосанившись, и горделиво задирал нос. Голова пижона поднялась на длинной тонкой шее так, что Лавочкин подумал о шарике, надутом гелием, и даже забеспокоился, не оторвется ли голова-шарик от шеи-ниточки и не улетит ли.
За представительным малым сидела миловидная девушка. В простом, но не самом дешевом платье, с аккуратной прической. В глазах – какое-то детское любопытство, дескать, кто это к нам пожаловал?
Напротив девушки сидел третий незнакомец. По первому Колиному впечатлению, серый неприметный человек средних лет. Усатый, круглолицый. Потом солдата насторожил его бегающий взгляд. «Либо вор, либо еще хуже», – решил рядовой. Правда, на коленях незнакомца покоилась лютня.
– Здравствуйте, – обратился к троице Лавочкин.
– Привет тебе, любезный путник, – ответила девушка.
Тембр у нее был волшебный: мягкий, будто обволакивающий, и в то же время звонкий, как колокольчик.
– Гмык, – буркнул лютнист что-то неразборчивое.
Гордец вовсе промолчал.
– Разрешите скоротать ночь у вашего костра, – попросился солдат.
– Бур-бур, – опять невнятно выразился лютнист, и его глаза забегали еще быстрее.
– Конечно, присаживайтесь, – то ли перевела, то ли сказала наперекор музыканту красавица.
Коля посмотрел на парня, задравшего нос, и сел к огню, стал греть руки.
– И откуда, осмелюсь проявить интерес, вы идете? – подал голос гордый.
– С юго-запада, – промолвил Лавочкин. – От границы с Черным королевством.
– И что же, ты был там? – Девушка наивно захлопала ресницами.
– У границы-то, да, был, – поосторожничал солдат. – Неспокойно там.
– Угу… – На этот раз реплика «речистого» мужика была вполне понятна.
– Вы играете? – Коля кивнул на лютню.
– Нет, просто сижу, – еле слышно ответил «речистый».
Рядовой улыбнулся:
– Я вообще спросил, а вы сразу шутите.
– Ларс у нас немного грубоват в общении, – пояснила красавица, – зато поет нежные песни.
Музыкант снова пробурчал нечто непереводимое, отвернулся.
– А это, – девушка показала на статного, – не кто иной, как…
Пижон оборвал ее, замахав рукой.
– Мое имя слишком известно, чтобы меня представляли, – изрек он.
Лавочкин присмотрелся к лицу гордеца. «Хм, пучеглазый, чернявый, кудрявый, курносый, в меру губастенький… – отмечал солдат. – Нет, не знаю».
– Кирхофф [31]он. Тот самый. Филипп который, – проговорил лютнист Ларс.
Статный зыркнул на спутника недобрым карим оком.
Коля порылся в памяти и чуть не хлопнул себя по лбу: «Конечно! Я слышал это имя. Дриттенкенихрайхский король поп-музыки! Но что он здесь делает?!»
– Почему вы не в столице, Филипп?
– Спасаюсь бегством. Искусство и война несовместны, – патетически произнес Кирхофф.
– Разве под Пикельбургом враги?
– Золотой мой, ты откуда такой взялся? Враги уже в самом Пикельбурге!
В больших глазах певца стояли слезы.
У солдата отвисла челюсть. «За три дня?!» – недоуменно подумал он.
– Так ведь армия Дункельонкеля только что была в Дробенланде… – вымолвил Лавочкин.
– Вы правы, любезный путник, – ответила девушка. – Война длится всего второй месяц, а полчища черного мага уже хозяйничают в Дриттенкенихрайхе. Дьявольские уловки позволяют им продвигаться с пугающей скоростью.
– Постойте-постойте! – Рядовой даже вскочил на ноги. – Как месяц?! Чуть больше недели назад…
Он оборвал себя на половине фразы и снова сел. Мозг солдата лихорадочно работал. Либо красавица врет, либо…
– Елки-ковырялки! – выдохнул Коля. – Маленький народец! Хоровод! Вот про что я читал у братьев Гримм. Поляна, танцы, пролетевшее время.
– О чем это ты? – оживился лютнист.
– Я был в хороводе маленького народца, – сказал парень.
– Вздор и выдумки. – Кирхофф поморщился. – Вашего так называемого маленького народца не существует.
– Однако в легендах о нем кое-что говорится, – возразил Ларс.
– Ха, в легендах, – раздраженно передразнил беглый поп-король.
– А также в балладах и преданиях. Помните сказку «Шаловливый мальчик с шаловливый пальчик»?
– Ларс, – укоризненно протянула девушка.
Солдат невольно залюбовался ею. Сейчас красавица состроила полупритворную гримаску обиды, и очарование этой игры затмевало сам повод. Стало очевидно, что девушка заранее простила лютниста, но попеняла ему не без оснований.
– Из песни слова не выкинешь, – сварливо проговорил музыкант. – Поклянитесь, незнакомец! Вы не выдумщик? Хоровод маленьких людей – правда?
– Правда, – хмуро ответил Лавочкин.
Его беспокоили сейчас куда более серьезные вещи, нежели пляски лилипутов. Где Палваныч, Тилль и прочие? Живы ли? Ищут небось, а он по голубым пещерам шляется…
– Расскажите, сделайте милость, – почти взмолился Ларс.
– Ну… Позже. Может быть, – пообещал солдат, не отрываясь от тревожных мыслей.
– Ой, что же это мы? – Красавица всплеснула руками. – Как тебя зовут?
Коля очнулся, посмотрел в зеленые глаза девушки:
– Николасом. А вас?
– Фрау Грюне [32], – представилась она.
– Груня, стало быть, – усмехнулся парень.
Красавица рассмеялась, пряча лицо в ладошки:
– Ты смешно произнес мое имя! Мне понравилось. Куда же ты путь держишь?
Рядовой взял паузу. Ему и самому было интересно, куда теперь идти. Почесав лоб, он неуверенно сказал:
– В Стольноштадт, вероятно.
– Мы тоже! – обрадовалась Грюне. – Сейчас это самое далекое от фронта место.
– Да, вам, музыкантам и певцам, на войне делать нечего, – проговорил Лавочкин.
– Что ты, Николас! – Она залилась бархатистым смехом. – Вот они музыканты, а я – типичная Гангстерине.
– Бандитка?! – вырвалось у Коли.
– Нет, глупенький! Я их кормлю, а они дали мне прозвище Гангстерине – дорожная тарелка супа [33].
– Ага! – невпопад воскликнул Ларс.
Он хлопнул в ладоши, полез за пазуху и извлек зеленую шляпу а-ля Робин Гуд.
Нахлобучив шляпу на голову, музыкант лихо подхватил лютню. Врезал по струнам, рассыпал ноты быстрым перебором. Сам засиял, даже уныло висевшие усы весело затопорщились.
– Что с ним? – спросил солдат.
– Восемь вечера, – с непонятным для рядового значением сообщила Грюне.
А Ларс встал, пошел вокруг костра, не прекращая игры. Запел зычным голосом:
– Очень кстати. – Девушка поежилась, тревожно всматриваясь в темноту.
По кладбищенской заброшенной дороге
Я шагал под полночь, несколько нетрезв.
И хотя меня не слушалися ноги,
Мне в деревню нужно было позарез.
Вот же дернул черт переться по погосту.
Тишина. Луна. И тени застят взгляд.
Что узрел я, рассказать весьма непросто:
Мертвецы с косами вдоль дорог стоят.
И…
Вдруг…
Ка-а-ак…
Свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,
Гробы на ста колесиках неслись!
Зловещей этой свадьбе было места мало,
А если ты живой – поберегись! [34]
– Да, ты, Ларс, репертуарец-то выбирай, – проворчал Филипп Кирхофф. – Надо готовиться, когда со звездами общаешься.
– А вы не стесняйтесь, господа и дамы, заказывайте баллады по вкусу, любую вам преподнесу, были бы талеры! – не моргнув глазом, выпалил музыкант и, не дожидаясь заявок, затянул следующую песню.
К счастью присутствующих, не про кладбище.
– Так чего это он? – переспросил Лавочкин, наклонившись к уху девушки.
– Ах, он несчастный человек, – вымолвила Грюне, чуть не плача. – Каждый вечер на него накатывает особое состояние. Он поет, пристает к людям, вымогая деньги… Не отстанет, пока не заплатишь! «Кавалер, подарите даме любовную серенаду!», «Фрау, скрасьте свой досуг игривою песенкой!» Даже колотили его неоднократно, а он все поет.
– А, понятно, – протянул солдат. – Заклятье, значит.
– Нет. – Красавица энергично замотала прелестной головкой. – Не заклятье. Это профессиональное. Он много лет проработал в корчмах, трактирах и прочих питейных заведениях. Вот и привык. Мы уж его и связывать пробовали, рот затыкали… Рвет путы, глотает кляпы и вновь за свое!
– Ого, – уважительно откликнулся Коля.
Он всегда выражал почтение к загадочным природным и человеческим явлениям.
– Ремесленник, – наморщил нос Филипп. – Навязчивый трактирный певун. Горланит весь вечер, а хороших жалобных песен не знает.
– Неправда, три знаю, – пропел, не сбивая мелодии, Ларс.
– Они уже не действуют, – раздраженно сказал Кирхофф.
– Не действуют? – Рядовой все больше изумлялся странной компании.
– Именно! – подтвердил король поп-музыки Наменлоса.
Лавочкин ждал продолжения, но Филипп молчал, а Ларс мурлыкал что-то об эльфах и любви.
– Понимаешь, Николас, – потрудилась объясниться Грюне, – этим господам регулярно требуется довести меня до слез.
– Это что, извращение?
– Ни-ни! – Девушка даже обиделась на солдата за оскорбительное предположение. – Речь идет о деньгах.
Солдат оторопел:
– Елки-ковырялки! Ты просишь милостыню, обливаясь слезами?!
– Да нет же! Я плачу жемчужными слезами. Жемчугом, понимаешь?
– Ты плачешь жемчугом? А это не больно?
– Не больно, смею тебя уверить, волшебство же, все-таки, – улыбнулась красавица. – Просто меня нужно разжалобить.
Коля немало повидал, шатаясь по местным королевствам, но в жемчужные слезы не слишком поверил. Общая идиотия ситуации не позволила.
– Зря сомневаешься, – сказал Кирхофф. – У нас как раз кончились деньги. Можешь поведать ей что-нибудь жалостливое и убедиться.
Лавочкин посмотрел на девушку. Та кивнула.
Ларс, скрепя сердце, прервал концерт, уселся к костру.
– Ну, Груня, слушай печальную историю, – приступил он. – Жил король с королевой, и было у их двенадцать сыновей…
– Эй, подожди! – Фрау Грюне замахала руками. – Детство Зингершухера меня давно не пронимает.
«Ух ты! – мысленно воскликнул солдат. – Тут она меня положила, так сказать, на обе лопатки! Что бы ей наплести-то?.. На обе лопатки…»
И тут в Колиной памяти произошло несколько молниеносных пробоев. Образное выражение породило ассоциации с борьбой дзюдо, которой парень занимался в школе. Япония, борьба, грустные истории. Лавочкин вспомнил рассказ тренера и расцвел.
Напрасно некоторые считают борцов тупыми сгустками мышц.
Да, сэнсей был здоровенным мужиком с черным поясом. Мастером спорта. Зато он являлся большим любителем японской эстетики и очень юморным товарищем. Однажды, когда Коля от нечего делать пришел на занятия за час до начала, тренер напоил его чаем. За столом он буквально завалил парня информацией о самураях и прочей экзотике, а потом пересказал известный каждому школьнику сюжет, только «на японской фене».
Эту пародию и вспомнил сейчас Лавочкин.
– Что ж, Груня, – произнес Коля, входя в образ степенного японца. – Нет повести печальнее на свете… Ой, это из другой оперы. Поведаю тебе о тяготах уголовного самурайского кодекса.
И солдат погнал как по-писаному. Жаль, иногда приходилось останавливаться, чтобы объяснить слушательнице незнакомые слова и странные обычаи.
Евгеюка Онегаси
История сия начинается с весьма прискорбного случая. Достопочтенный дядя нашего героя, уважаемый и прославленный сегун, захворал. Чуя скорую смерть, старый феодал призвал своего племянника, дабы тот, храня верность самурайскому укладу, помог ему уйти по-мужски. Славный воин не хотел умереть, как слабая женщина, во сне.
Преданный семье юноша устремился в отдаленную провинцию оказать последнюю услугу старшему. Следует признать, что молодой самурай спешил к дяде не только для того, чтобы встать за его плечом, но и для получения богатого наследства.
Однако Евгеюка Онегаси (а это был он) опоздал всего на несколько дней: дядюшка потерял лицо и умер, как старая гейша, без кусунгобу в брюхе.
Наследство, впрочем, никуда не делось. Вступив в права сегуна, Евгеюка скоро заскучал среди неспешной провинциальной жизни.
Получивший блистательное воспитание при дворе императора, успешно прошедший закалку интригами скучающей знати, познавший любовь многих искушенных гейш, Евгеюка тяготился неспешностью быта благословенной глуши, в коей надлежало ему провести долгие годы сегунства. Затворничество стало его судьбой.
Часто укрывался молодой феодал от назойливых соседей, гуляя в лесу, либо запирался в библиотеке, сказавшись больным.
Лишь с единственным соседом согласился разделить чайную церемонию Онегаси. Этим счастливцем оказался Владимото Ленскидзуки, живой и душевный, хотя и не лишенный инфантилизма самурай.
Они сблизились. Один – аскет и молчун, и другой – слагающий танка по любому поводу. Один, напором подобный сумотори, и другой, обладающий мирным нравом пастуха. Один, чья стихия – Огонь, и другой, посвященный Воде… Их дружба была подобна союзу сильного в преодолении препятствий тигра и робкого в своих желаниях кролика.
Евгеюка тайно восхищался наивным романтизмом Владимото. Ленскидзуки же нашел в Онегаси верного слушателя и мудрого советчика.
Владимото все-таки уговорил своего холодного друга нанести визит вежливости клану Ларинада. Ленскидзуки был влюблен в Оляга – младшую дочь тамошнего сегуна. Евгеюке же надлежало развлечь старшую – Татьяши, а также оценить выбор, сделанный Владимото.
Татьяши Ларинада обладала утонченной душой японки. В своей уважаемой семье она казалась чужой. Скромность и смирение отличали эту замкнутую деву, подобную бутону на ветви сакуры, такому невзрачному, но вот приходит час, и – мы видим божественную красоту цветения.
Оляга Ларинада слыла девушкой более живой и близкой повседневным радостям, нежели ее старшая сестра. Немудрено, что романтичный Владимото остановил свой взгляд на воплощении бесконечного цветения, а не на символе глубины прекрасного…