Панов Вадим. Хаосовершенство

   Потому что дело слишком щекотливое, чтобы решать самому. Если тритоны и в самом деле готовят мощную атаку на Мутабор, то монсеньоры должны согласовать позицию, объяснить пастве, угодно ли данное безобразие духам Лоа или следует остаться в стороне. Только вот позиций у высших иерархов Католического Вуду может оказаться две: разногласия между Ахо, настоятелем храма Иисуса Лоа, и баварским архиепископом Папой Джезе зашли слишком далеко.
   – Ты должен высказаться, Джезе, люди ждут.
   Заре надоело поглаживать ноги. Она медленно подняла юбку и запустила правую руку меж полных бедер. А пальцы левой руки задумчиво теребят грудь, еще прикрытую полупрозрачной блузой.
   – Думаю, мы не должны поддерживать атаку на Мутабор, – растягивая слова, произнес Папа и провел рукой по шее.
   – Храмовники относятся к нам хуже, чем к мусульманам, – осторожно напомнил Джошуа. – Больше они ненавидят только тритонов.
   Рот смуглянки приоткрыт, язык играет с полными губами.
   – И тем не менее мы не должны поддерживать атаку, – с нажимом повторил Джезе.
   – Почему?
   – Потому что мы, дружище Джошуа, такие же странные и непонятные обывателям существа, как и храмовники.
   Блузка уже на полу, и взгляду Папы открыта прекрасная, крепкая грудь с крупными черными сосками. Пальцы архиепископа сжимаются в кулак, однако Таллер думает, что жест стал следствием их разговора.
   – Не согласен! Мутабор – закрытая секта, а мы контролируем целые страны и больше двух миллиардов человек. Миллиарды обывателей, Джезе! Это противоречит твоим словам. Мы понятны людям.
   А как еще мог ответить истинно верующий?
   – В данном случае, дружище, размер не имеет значения. Наша молодая и сильная вера делает нас непонятными для индусов, мусульман и китайцев. На нас легко указать пальцем, так же, как сейчас указывают на Мутабор.
   – Мы этот палец откусим.
   – А сколько зубов потеряем? – Джезе бросает взгляд на затвердевшие соски Зары. – Я считаю, что атака на Мутабор – только начало. Кто-то хочет раскачать лодку, и мы не должны помогать этому. – Тоненькие трусики летят на пол. В комнате отчетливо пахнет желанием. – А что Мертвый?
   – Сказал, что беспорядки в Москве исключены.
   – К его словам следует прислушаться, Джош. Если Мертвый гарантировал храмовникам защиту, атаки захлебнутся в крови.
   – Знаю, – недовольно протянул Таллер. – Ты выступишь с заявлением?
   – До конца дня.
   – Спасибо, Джезе.
   – Да благословит тебя ближайший дух Лоа, дружище.
   Папа отключил коммуникатор, и обнаженная, разгоряченная Зара мгновенно оказалась у его кресла. Прижалась щекой к коленям, игриво провела руками по бедрам.
   – Продолжим?
   – Охотно, – улыбнулся Джезе. – Старина Джош нарисовался совсем некстати.
   – Твои дела важны, Папа.
   Архиепископ закрыл глаза.
   – Да уж, важны… не то что раньше.
   Когда-то о жизнелюбии баварского архиепископа слагали легенды, а любовью с податливыми мамбо Джезе занимался два-три раза в день. Теперь же он почти все время проводил за письменным столом и на бесконечных деловых переговорах, сменив любовные интрижки на хитроумные политические комбинации. Окружающие связывали перемены со смертельным противостоянием, которое Папа вел с Ахо, однако Зара знала правду – Джезе изменился после поездки в Москву, после встречи с той худенькой сучкой, которая похитила его сердце. До этого война с лидером Католического Вуду не мешала Папе жить полной жизнью.
   – Ты должен отвлечься, – прошептала Зара, целуя руку мужчины. – Ты слишком напряжен.
   И почувствовала его желание. Не страсть, не любовь, только желание. Ну, и еще, может быть, симпатию. Джезе хотел ее, но то был заурядный инстинкт, желание выпустить пар – окажись на месте Зары любая другая мамбо, Папа среагировал бы так же. Ни следа того веселого огня, что горел раньше, ни намека на ту безумную страсть, что едва не спалила каменные своды московского собора Тринадцати Пантеонов. Ничего, кроме инстинкта. Худенькая сучка украла и сердце, и душу, и огонь. Стала для Джезе единственной, и ее лицо всегда будет стоять перед глазами Папы.
   – Хорошо, – прошептал архиепископ, – хорошо…
   Он погладил девушку по плечу, затем чуть сжал пальцы и потянул, заставляя встать на ноги. Чувствуя себя проституткой, Зара послушно поднялась с пола и переместилась на колени Джезе. Прижалась к нему, обняла за шею, нежно укусила мочку уха и зарылась лицом в густые, соломенного цвета волосы мужчины, которого обожала. Который предпочел ей другую.

* * *

   Анклав: Москва
   Территория: Болото
   «Фабрика домашних любимцев»
   Быть одиночкой – это не выбор, а проклятие
 
   Нужная ветка метро оказалась обесточенной. То ли действительно авария, как сообщали информационные экраны и экстренные новостные пакеты, то ли тритоны хулиганят. Второе, впрочем, сомнительно – все знали, что Кауфман жестоко расправляется с последователями Сорок Два, но… но ведь их еще поймать надо. Количество безов не растет, а тритонов с каждым днем становится больше.
   «Ориентировочное время восстановления движения – два с половиной часа. Пользуйтесь наземными видами транспорта».
   Цифровой диктор грустно улыбался и отсылал недовольных людей на переполненные улицы. Вышедший из квартиры Чайка недовольно хмыкнул, поразмыслил и спустился в подвал за «табуреткой», хозяин которой – обитающий на первом этаже Махмуд Кривицкий – охотно сдавал ее всем желающим за символическую плату. Если метро встало, то делать на проложенных над ним улицах нечего – трехэтажная магистраль и в обычные дни еле справлялась с потоком, а в случае аварии подземки вставала намертво. И единственной надеждой добраться до места оставалась юркая «табуретка», способная просочиться в самые незаметные щели.
   Илья успел вовремя: едва он выкатил захваченный мопед во двор, как прискакал Скинушвили с пятого этажа и принялся орать, что давно договорился с Махмудом об аренде и наглый мальчишка обязан… Что именно он обязан, Чайка не услышал: сделал скандальному Скинушвили ручкой и выехал на запруженную улицу.
   «Я вкладываю деньги в будущее! Я выбираю пенсионные программы „Первого частного банка корпоративных расчетов“».
   С огромного экрана мечтательно улыбалась нанятая модель, одним своим счастливым видом раздражая стоящих в пробке людей. Какая пенсия? Какое будущее? Сообщения о взломах банков появлялись так часто, что на них перестали обращать внимание. А с тех пор как наиболее продвинутые тритоны научились собираться в виртуальные стаи, банкирам плохо помогали даже «поплавки», которые они впихнули во все свои железяки. Так что, если хочешь сохранить денежки до пенсии, храни их под матрасом.
   И, словно подтверждая эту странную в Эпоху Цифры мысль, экран зарябил цветными всполохами, избавился от приторной счастливицы и выдал стандартный лозунг сетевой шпаны:
   «Цифра – это Свобода!»
   Фразу дублировал знакомый каждому жителю Земли голос:
   – «Цифра – это Свобода!»
   А в углу экрана, чтобы даже самому последнему кретину стало понятно, о ком идет речь, красовалась подпись:
   «Сорок Два».
   В пределах видимости – экранов десять, не меньше, и повсюду одно и то же: «Цифра – это Свобода!»
   Чайка стиснул зубы и, сообразив, что мобили впереди стоят слишком плотно, вырулил на тротуар.
   Экраны вновь заморгали. Муниципальные машинисты вернули себе управление над информационной сетью и вывели собственный ролик:
   – Внимание! СБА настойчиво рекомендует гражданам Анклава вживлять идентификационные чипы. Процедура бесплатная. Позаботьтесь о своей безопасности…
   Последняя, мать ее, соломинка, за которую хватаются утопающие верхолазы. «Балалайки» полностью дискредитированы, их ломают ради информации, доступа к банковским счетам и просто так. Их ломают извне и переписывают сами пользователи. «Балалайки», еще вчера бывшие олицетворением стабильности цифрового общества, не устояли.
   СБА немедленно внедрила «таблетки» – примитивные по сравнению с «балалайками», идентификационные чипы, не содержащие никакой лишней информации – только имя и личный номер. В мозгах «таблетки» эти сведения намертво спаяны с генетическим кодом обладателя, проверить соответствие можно за несколько секунд. СБА уверяла, что система идентификационных чипов надежна и поможет пережить нынешний хаос. Народ был уверен, что «таблетки» не ломают только потому, что они еще не особенно распространены. А как только безы окончательно перестанут обращать внимание на «балалайки», умельцы Сорок Два научат людей перепрограммировать новые гаджеты.
   «Цифра – это Свобода!»
   – Смотри, куда прешь, придурок!
   – Сам смотри, идиот!
   Из припаркованного мобиля выбрался высокий толстяк в белом. Точнее, в потном – на груди и под мышками расползались неприятные пятна. Ехавший по тротуару Илья едва увернулся от столкновения.
   – Зенки протри!
   – Хоть бы в зеркало посмотрел, кретин!
   – Ты кого дураком назвал, щенок?!
   Чайка крутанул ручку, и мопед рванул дальше. Ну его на фиг, толстого урода, такой и пушку может достать.
   «Цифра – это Свобода!»
   То ли тритоны объявили на уличные экраны охоту, то ли машинисты плохо почистили систему, но все окружающие мониторы вновь изобразили главный лозунг сетевых террористов.
   «Цифра – это Свобода!»
   Сорок Два.
   А свобода – это отсутствие запретов. Во всяком случае, так думает большинство людей.
   «Это был неплохой мир, Сорок Два, но он оказался слишком хрупким… – вздохнул Чайка, съезжая на слегка расчистившуюся мостовую. – Посыпался с одного толчка».
   Или же идеи Поэтессы оказались с гнильцой.
   Подумал и вздрогнул: неужели это его мысль? А где же, мать ее, вера? Где тот паренек, что ночи напролет читал «Числа праведности», заучивая их наизусть? Где трепетное ожидание Эпохи Цифры? Где? Где оно осталось? В многолетнем бегстве от всех полицейских мира? В контрактах, которые заставляли его гробить одни корпорации в угоду другим? В Африке? В глобальном «стопе», что учинили тритоны несколько недель назад? В стихийных бунтах, что устраивали лишившиеся электронных сбережений работяги? Или в затонувшем круизном лайнере, которому не успели помочь только потому, что тритоны ломанули все коммуникации того района? Четыреста, мать его, утонувших.
   В чем причина того, что человек, которого все сетевое братство называет любимчиком Поэтессы, кривит губы при упоминании нейкизма, нейкистов, тритонов и создавшего их Сорок Два? Не испытывая при этом ничего, кроме усталости и презрения.
   «Я всю жизнь боролся против мира, о котором теперь жалею».
   «Цифра – это Свобода!»
   Сорок Два.
   «Вся жизнь – дерьмо, ребята. Вся жизнь – Африка!»
 
   Хорошо, когда революция наступает вдруг. Когда доведенные люди выходят на улицы и сразу начинают войнушку. Хорошо, потому что думать не надо – стреляют ведь, спасайся, беги или стреляй сам. И плохо, когда власть теряет контроль постепенно. Бунт еще не начался, а ты уже видишь, к чему приведет революция. Видишь и ужасаешься. Если, конечно, способен абстрагироваться от революционных идей. Если способен критически посмотреть на идеалы. Если тебе кажется, что хаос и массовые жертвы не стоят новой эпохи. Если не считаешь кровь допустимой. И не потому, что ты пацифист, а потому что чувствуешь себя частью общества, и каждый человек кажется достойным жизни. Потому что противно видеть, как звереют люди, у которых отнимают настоящее. Потому что тошно от красных глаз вымотанных до предела безов, от постоянных уличных столкновений и подростков, которые колют «синдин» на глазах у всех. Для них, маленьких воинов большого Сорок Два, стать тритоном означает войти в крутую виртуальную игру и стать крутым героем.
   Это всего лишь игра.
   Мир угробил не Сорок Два, а виртуальность. Мир перестали воспринимать всерьез. Обдолбанным тритонам кажется, что можно сохраниться и вернуться назад после неудачного хода. Им кажется…
   – Внимание! Принять вправо и приготовиться к проверке!
   Это уже не экран, это надрываются динамики мобильного поста безов, тормозя только-только вырвавшиеся из гигантской пробки мобили.
   – Внимание! Вы находитесь в зоне проведения полицейской операции! Попытка избежать проверки будет рассматриваться как сопротивление!
   Дорогу перекрыли три броневика, позади них – фургон и четыре пикапа. Три десятка безов с переносными сканерами в руках быстро, но без спешки просвечивают всех, кто оказался на улице. Еще пятеро щеголяют в «саранче», держа наготове облегченные «ревуны» – все серьезно. Ни одна из машин мобильных постов и никто из безов не имеют выхода в сеть, связь только по радио. Эпоха, мать твою, Цифры.
   – «Балалайка» или «таблетка»?
   – «Таблетка».
   – Правую руку, пожалуйста.
   Безы московского СБА продолжают демонстрировать знаменитую «мертвую» вышколенность: пока человек готов сотрудничать, они вежливы и дружелюбны.
   Илья протянул правую руку и терпеливо подождал, когда сканер назовет беглого каторжника законопослушным гражданином. За результат не опасался – не впервой, зато в очередной, который уже по счету раз удивился связям Кирилла, обеспечившего его самыми что ни на есть настоящими документами.
   – Все в порядке, господин Соловьев. – Без убрал сканер и тут же вытащил из поясной сумки наперсток анализатора. – Указательный палец, пожалуйста.
   Еще пара мгновений, и умная машинка сообщила, что в организме Чайки следы «синдина» отсутствуют. Что, между прочим, полностью соответствовало действительности.
   – Проезжайте, господин Соловьев. – Без взял под козырек. – Спасибо за сотрудничество.
   – Спасибо вам, – пробормотал Илья и, вырулив наконец на Садовое, взял курс на Таганку.
 
   В прошлой жизни, несмотря на многочисленные опасности, подстерегавшие на каждом шагу, а может – благодаря им, у Чайки было много друзей. Настоящих друзей, таких, что за тебя «в огонь и воду», поделятся последним и не задумываясь прикроют в любой ситуации. Собственно, Илья и сам так дружил до тех пор, пока не стал жертвой предательства. Пока великий Арлекин, которого Чайка уважал и любил, считал братом-нейкистом и которому доверял, не сдал его китайцам. Тот случай превратил Илью в человека, у которого только одни интересы – свои собственные. И способного не задумываясь предать и подставить кого угодно.
   «Я поступаю с ними так же, как поступили они со мной!»
   Несколько лет этот лозунг помогал Чайке выживать и… затыкать совесть. Несколько лет великий ломщик жил по закону одинокого волка, безжалостно переступая через тех, кто ему верил. Несколько лет он был последней сволочью и наконец устал. То ли инстинкт самосохранения сдулся, то ли Африка отредактировала корневые каталоги.
   Выйдя из тюрьмы, Илья понял, что больше не может быть один. А потом огляделся и с ужасом осознал, что из тех, старых и верных, не осталось никого. Кто-то умер, кого-то взяла полиция, остальных он предал. А новые его знакомые на роль друзей совсем не подходили. Патриция слишком холодна, Ганза и Рус чересчур увлечены работой, Кирилл – главный и никогда не позволит забыть об этом. Какое-то время Чайка рассчитывал подружиться с Олово, но быстро понял, что деликатный, предельно вежливый и дружелюбный Олово не задумываясь перережет горло любому, на кого укажет Грязнов.
   Вот и выходило, что единственным человеком, которого великий ломщик Чайка мог назвать другом, был храмовник Корнелиус Ежов, владелец знаменитой на всю Москву «Фабрики домашних любимцев».
   – Настойки глотнешь?
   – Рюмочку?
   – А это уж как пойдет, – расплылся в улыбке Корнелиус. – Вдруг понравится?
   – Может быть, – не стал спорить Илья, принимая угощение. – Твое здоровье.
   За те годы, что прошли с их последней встречи, Ежов совсем не изменился. Низенький, метр шестьдесят или около того, практически лысый – седые волосы росли лишь за ушами да на затылке, он казался безобидным и рассеянным, что в принципе было не так уж далеко от истины.
   Корнелиус остался прежним, особняк на Таганке, как и раньше, привлекал внимание, ухоженным пятном выделяясь на фоне соседних построек, но внутри «Фабрики», как с горечью отметил Илья, царило запустение.
   – Я четырех машинистов сменил, – рассказал Ежов, наполняя опустевшие рюмки. – Но ни один тебе в подметки не годился. – Добродушный взгляд в глаза. – Ты меня избаловал.
   – Извини.
   – Не за что.
   – За встречу?
   – За встречу.
   Очередная порция домашнего самогона от лучшего московского зверодела мягко растворилась в теле.
   – Еще по одной?
   – Чуть позже… – Илья кивнул на пустое помещение. – Закрываешься?
   – Приходится.
   – Мало заказов?
   – Много проблем.
   Чайка с улыбкой вспомнил гомон, поразивший его во время первого визита на «Фабрику». Обитатели многочисленных клеток – любовно сконструированные Корнелиусом твари самого фантастического вида – шумно приветствовали гостей заведения, пытались их потрогать или укусить. Теперь же о былом великолепии напоминал лишь Барсик – агрессивная ящерица размером с крупную собаку, – который, к счастью, не позабыл старого знакомца.
   – Что за проблемы? – спросил Илья, хотя прекрасно знал, что ответит Ежов.
   – Тритоны.
   – Я думал, здесь тихо.
   – Вопрос в том, как долго здесь будет тихо.
   В Москве нападения на храмовников случались в разы реже, чем в других Анклавах или государствах. Мертвый объявил, что все граждане Анклава имеют равное право на защиту, и заявление было понято правильно. Однако ситуация хоть и медленно, но продолжала ухудшаться.
   – Почему вы не сопротивляетесь? Прятки способны запугать кого угодно.
   – Владыка сказал, что нас должны или принимать, или не принимать. Он не хочет, чтобы нас терпели из страха.
   – Почему?
   – Потому что в следующий раз гнойник лопнет гораздо сильнее.
   – Но ведь следующего раза может не быть! Передышка поможет людям опомниться и понять, что мы можем жить вместе.
   «Черт! Я ведь в это верю!»
   Причем – гораздо сильнее, чем в Поэтессу. В каждое слово, в каждое предложение. Мы можем жить вместе! И можем жить в мире. Ломщики и храмовники.
   «То ли старею, то ли, мать ее, Африка…»
   – Ты хороший парень, Илья, хотя старательно гробишь все доброе, что в тебе есть, – негромко произнес Корнелиус.
   – Что выросло, то выросло, – вздохнул Чайка.
   Но ему было приятно услышать эти слова от Ежова. От друга.
   – Ты надеешься на лучшее, но закрываешь глаза на тот факт, что мы слишком долго шли в разные стороны, – грустно продолжил храмовник. – Владыка предсказывал, что когда-нибудь ваше терпение лопнет.
   Это было правдой, но произнес ее единственный человек, которого Чайка называл в душе другом. И от этого Илье стало горько.
   – Я не вижу в тебе ничего чуждого.
   – Кроме моей веры.
   – Я… я тоже верил… Верю.
   – В Поэтессу?
   – Поэтесса не богиня. Я верю в Эпоху Цифры.
   – В наступление следующего этапа развития общества?
   – Да.
   – И как он тебе?
   Нравится ли тебе информационный хаос, бесчинства тритонов и рушащаяся на глазах цивилизация? Доволен ли ты или считаешь, что чего-то не хватает? Ядерной войны, к примеру. Одним-единственным вопросом умный храмовник показал Чайке, что его вера рухнула, но сдаваться без боя Илья не хотел.
   – А что для тебя вера, Корнелиус? В чем радость ощущать себя ничтожным червем, копошащимся у ног божества, до которого ты никогда не сможешь подняться?
   – Какой ты еще, в сущности, мальчишка.
   – Разве я не прав? Разве ты станешь богом? Поднимешься до уровня Владыки? Нет. Ты хочешь быть рабом? Но это не мой путь. – Чайка помолчал. И вдруг подумал, что в другой религии, в нейкизме, огромное количество людей без труда и хлопот достигло уровня сетевых богов. И все видят, к чему это привело. Подумал и потому закончил гораздо тише, без надрыва: – Что для тебя вера, Корнелиус?
   – Если бы я мог здраво и прагматично ответить на твой вопрос, я бы, наверное, не верил.
   – Хорошая отговорка.
   – Это не отговорка. Это объяснение.