С первых же слов выяснилось, что усатый господин в непальской шапке свободно говорит по-тибетски и в услугах переводчика, вездесущего шерпа по имени Анг Темба, никак не нуждается. Весть о подобном чуде была воспринята не только с понятным восхищением, но и с опаской. До сих пор все белые путешественники, забредавшие в дзонг, как отмеченные в старинных хрониках, так и двое теперешних, были существами безгласными.
Уж не кроется ли тут изощрённое колдовство? Что, если караван и красавица в мужском седле — не более как наваждение, принявшее обличье европейца-людоеда? Или кармическое видение, насылаемое психической силой йога в барсовой шкуре?
— Не сомневайтесь, — отвечал на расспросы часовых усатый господин. — Мы такие же люди из плоти и крови, как вы. Не духи, не демоны, не рабы и не дети рабов. Меня зовут Томазо Валенти, и я прибыл к вам с грамотой его величества бутанского короля, — он потряс в воздухе свитком с восковой печатью. — Это моя жена Джой, — плавным артистическим жестом он представил красавицу. — А за ней, как вы видите, стоит преподобный Норбу Римпоче из обители «Тигровое логово», у которого есть письмо к высокопреподобному верховному ламе.
— Значит, вы идёте из Бутана? — изумлённо воскликнул смотритель дзонга, суеверно коснувшись ладанки на груди.
— Из самой столицы Тхимпху, — отвечал человек, выдававший себя за какого-то Томазо Валенти.
— Выходит, что перевалы уже открылись?
— Сегодня на рассвете мы проехали последний перевал.
— Но зачем? — тугодум-смотритель никак не мог оправиться от удивления. — После Бутана вы не найдёте у нас ничего достойного внимания. Нашим купцам нечего предложить в обмен на ваши товары,
— Мы не торговые люди. Я готов рассказать вам о цели моего приезда в более подобающей обстановке, — с достоинством ответил загадочный гость.
— Ах, конечно-конечно, — засуетился смотритель, не подавая, однако, сигнала поднять засов. — Жаль только, что в дзонге почти не осталось припасов… — обронил он как бы вскользь.
Хитрый администратор явно старался оттянуть чреватое последствиями решение. Возможно, его подозрения ещё не вполне рассеялись, а скорее всего он просто не обладал достаточной властью, чтобы самолично впустить в крепость совершенно чужих людей. Здесь, в стенах «Всепоглощающего света», королевская грамота рассматривалась скорее как влиятельная рекомендация, нежели как приказ, подлежащий неукоснительному исполнению.
— Согласно королевскому повелению, я имею право в любом дзонге брать продовольствие и вьючных животных, — усатый всадник надменно подбоченился, но тут же, сменив гнев на милость, пояснил: — Правда, в этом пока нет необходимости. Милостью божьей я ни в чём не испытываю нужды. Мы просим лишь временного приюта, и, смею вас заверить, вы приютите достойных людей…
Стоявшие наверху успели подробно оглядеть пришельцев с ног до головы, и впечатление о них складывалось в общем благоприятное. Судя по седине и морщинам, саиб был много старше своей красивой жены. Очевидно, он немало успел повидать, путешествуя в дальних странах, но, обретя знания, не стал мудрецом, отчего затаилась в уголках его неостывших глаз неизбывная горечь. В седле он держался легко и ловко и казался прямодушным, как человек, который научился все понимать, но так и не смог избавиться от суетных желаний.
«К нему можно смело обратиться за помощью, ибо сердцем он наш, — подвёл итог своим наблюдениям верховный лама, тайно следивший за переговорами из узкого, прорезанного в каменной толще окна. — Но не следует открывать ему душу, потому что мыслью он совершенно чуждый нам человек».
Тантрический лама Норбу Римпоче, до сих пор державшийся в стороне, безучастно скользнул взглядом по возбуждённым лицам людей, шушукавшихся, сдерживая смешки, за спиной тучного смотрителя, и остановился на затенённом навесом окне, похожем на букву «Т», где таился верховный.
— Эти люди именно те, за кого себя выдают, — удовлетворённо кивнул высокопреподобный, ощутив побудительный импульс, и, сделав знак молоденькому послушнику, распорядился: — Пусть откроют ворота.
Несмотря на твёрдый тон, он чувствовал себя не слишком уверенно. Что-то он делал не так, как надо, шёл наперекор самому себе. Конечно же он не мог отказать в крыше над головой странствующему садху, собрату, в сущности, из родственного ордена кармапа. Да и по отношению к королевскому гостю следовало проявить должную учтивость.
Казалось, он распорядился единственно верно, а смутное ощущение ошибки все продолжало саднить, и неприкаянные мысли метались в голове, как чёрные птицы над потревоженными гнездом.
Нет-нет, ему всё равно пришлось бы дать приют странникам, хотя бы на ближайшую ночь. Если бы не этот внезапный толчок, а вернее, лёгкое, долетевшее извне дуновение, он бы не стал теперь терзаться.
И ещё одна сверлящая забота отвлекала с навязчивым постоянством: не слишком ли много гостей собиралось за стенами «Всепоглощающего света»? Чего это вдруг они повалили сюда один за другим, словно нигде в мире уже не осталось свободного места?
Поклоняясь закону причин и следствий, символом которого стало колесо с двумя оленями по бокам, Нгагван Римпоче не верил в случайное стечение обстоятельств. Начало нынешнему нашествию чуждых существ было положено. Либо ныне, либо в незапамятные времена, когда кто-то, быть может даже он сам, но в предшествующих перерождениях, совершил непростительную ошибку.
Но какую? Когда? Где?
Из тех двоих, которые уже живут здесь, первый мечтает зачем-то пробраться в Бутан, а второй как будто хочет лишь одного: вернуться домой. И то, и другое желание опасений не вызывают. Остаётся выяснить, чего хотят новые гости.
Высокопреподобный взял с полки хронику, бережно завёрнутую в золотой шёлк, и, перебрав узкие бамбуковые полоски, на которых его предшественники тушью, изготовленной из семи драгоценных веществ, отметили все случаи пришествия чужаков, надел старенькие, закрученные проволокой очки.
За семь с четвертью столетий хронисты зарегистрировали всего девять подобных происшествий. Как тут не страдать душой, как не волноваться.
Старый настоятель раскрыл школьную тетрадку, куда были занесены подробные сведения о нынешних пришельцах, и задумался. Можно ли нынче верить словам? Все те, прежние, говорили о себе одно, а на поверку выходило совсем иное. «Иначе чем объяснить тогда поразительное однообразие опрометчивых деяний, которое проявляли они все, едва узнав о дороге в долину „Семи счастливых драгоценностей“?» — задал себе вопрос высокопреподобный.
Даже наедине с собой избегал он точных формулировок, думая о стране, лежащей за перевалом Лха-ла. Ведь законченная мысль обладает самодовлеющей силой. Витая в эфире, она может быть уловлена безумцем, злодеем или лжецом.
Следя из окна монастырской библиотеки за вереницей лохматых навьюченных яков, которых погонщики тычками острых зазубренных палок гнали в узкий просвет единственной в дзонге улицы, Нгагван Римпоче решил начать опрос именно с них, с погонщиков. Они коренные бутанцы, а следовательно, прямодушны и независимы в речах. Затем можно будет побеседовать с пришлым ламой, который к тому же имеет с собой письмо. И уж после всего, когда составится определённое представление, верховный примет королевского гостя с его красавицей женой. Он, конечно, не сможет глубоко заглянуть в их мысли, но зато, поймав на мелочах, сразу поймёт, лгут чужестранцы, как это у них принято, или же говорят правду. От человека, который владеет всеми тонкостями изощрённого языка тибетских проповедников, хотелось ждать откровенности, когда сердца стучат в согласном ритме и нет места потаённой боязни, ибо в основе всякого обмана лежит страх. Его потный, тщетно приглушаемый запах лама Нгагван научился распознавать почти безошибочно.
Он не был до конца уверен, что оба белых — собиратель бронзовых статуэток и заблудившийся альпинист — дали о себе заведомо неверные сведения. Но ложь все же ощутимо присутствовала в их пространных рассказах. Тлетворным унизительным запашком боязни нет-нет а веяло от их слов.
Лама не знал, принесли ли чужеземцы с собой оружие, но след, несмываемый след пролитой крови, отвратительным шлейфом тащился за каждым из них. Кровь рождала страх, боязнь выливалась ложью.
Нельзя было доверять таким людям.
6
7
Уж не кроется ли тут изощрённое колдовство? Что, если караван и красавица в мужском седле — не более как наваждение, принявшее обличье европейца-людоеда? Или кармическое видение, насылаемое психической силой йога в барсовой шкуре?
— Не сомневайтесь, — отвечал на расспросы часовых усатый господин. — Мы такие же люди из плоти и крови, как вы. Не духи, не демоны, не рабы и не дети рабов. Меня зовут Томазо Валенти, и я прибыл к вам с грамотой его величества бутанского короля, — он потряс в воздухе свитком с восковой печатью. — Это моя жена Джой, — плавным артистическим жестом он представил красавицу. — А за ней, как вы видите, стоит преподобный Норбу Римпоче из обители «Тигровое логово», у которого есть письмо к высокопреподобному верховному ламе.
— Значит, вы идёте из Бутана? — изумлённо воскликнул смотритель дзонга, суеверно коснувшись ладанки на груди.
— Из самой столицы Тхимпху, — отвечал человек, выдававший себя за какого-то Томазо Валенти.
— Выходит, что перевалы уже открылись?
— Сегодня на рассвете мы проехали последний перевал.
— Но зачем? — тугодум-смотритель никак не мог оправиться от удивления. — После Бутана вы не найдёте у нас ничего достойного внимания. Нашим купцам нечего предложить в обмен на ваши товары,
— Мы не торговые люди. Я готов рассказать вам о цели моего приезда в более подобающей обстановке, — с достоинством ответил загадочный гость.
— Ах, конечно-конечно, — засуетился смотритель, не подавая, однако, сигнала поднять засов. — Жаль только, что в дзонге почти не осталось припасов… — обронил он как бы вскользь.
Хитрый администратор явно старался оттянуть чреватое последствиями решение. Возможно, его подозрения ещё не вполне рассеялись, а скорее всего он просто не обладал достаточной властью, чтобы самолично впустить в крепость совершенно чужих людей. Здесь, в стенах «Всепоглощающего света», королевская грамота рассматривалась скорее как влиятельная рекомендация, нежели как приказ, подлежащий неукоснительному исполнению.
— Согласно королевскому повелению, я имею право в любом дзонге брать продовольствие и вьючных животных, — усатый всадник надменно подбоченился, но тут же, сменив гнев на милость, пояснил: — Правда, в этом пока нет необходимости. Милостью божьей я ни в чём не испытываю нужды. Мы просим лишь временного приюта, и, смею вас заверить, вы приютите достойных людей…
Стоявшие наверху успели подробно оглядеть пришельцев с ног до головы, и впечатление о них складывалось в общем благоприятное. Судя по седине и морщинам, саиб был много старше своей красивой жены. Очевидно, он немало успел повидать, путешествуя в дальних странах, но, обретя знания, не стал мудрецом, отчего затаилась в уголках его неостывших глаз неизбывная горечь. В седле он держался легко и ловко и казался прямодушным, как человек, который научился все понимать, но так и не смог избавиться от суетных желаний.
«К нему можно смело обратиться за помощью, ибо сердцем он наш, — подвёл итог своим наблюдениям верховный лама, тайно следивший за переговорами из узкого, прорезанного в каменной толще окна. — Но не следует открывать ему душу, потому что мыслью он совершенно чуждый нам человек».
Тантрический лама Норбу Римпоче, до сих пор державшийся в стороне, безучастно скользнул взглядом по возбуждённым лицам людей, шушукавшихся, сдерживая смешки, за спиной тучного смотрителя, и остановился на затенённом навесом окне, похожем на букву «Т», где таился верховный.
— Эти люди именно те, за кого себя выдают, — удовлетворённо кивнул высокопреподобный, ощутив побудительный импульс, и, сделав знак молоденькому послушнику, распорядился: — Пусть откроют ворота.
Несмотря на твёрдый тон, он чувствовал себя не слишком уверенно. Что-то он делал не так, как надо, шёл наперекор самому себе. Конечно же он не мог отказать в крыше над головой странствующему садху, собрату, в сущности, из родственного ордена кармапа. Да и по отношению к королевскому гостю следовало проявить должную учтивость.
Казалось, он распорядился единственно верно, а смутное ощущение ошибки все продолжало саднить, и неприкаянные мысли метались в голове, как чёрные птицы над потревоженными гнездом.
Нет-нет, ему всё равно пришлось бы дать приют странникам, хотя бы на ближайшую ночь. Если бы не этот внезапный толчок, а вернее, лёгкое, долетевшее извне дуновение, он бы не стал теперь терзаться.
И ещё одна сверлящая забота отвлекала с навязчивым постоянством: не слишком ли много гостей собиралось за стенами «Всепоглощающего света»? Чего это вдруг они повалили сюда один за другим, словно нигде в мире уже не осталось свободного места?
Поклоняясь закону причин и следствий, символом которого стало колесо с двумя оленями по бокам, Нгагван Римпоче не верил в случайное стечение обстоятельств. Начало нынешнему нашествию чуждых существ было положено. Либо ныне, либо в незапамятные времена, когда кто-то, быть может даже он сам, но в предшествующих перерождениях, совершил непростительную ошибку.
Но какую? Когда? Где?
Из тех двоих, которые уже живут здесь, первый мечтает зачем-то пробраться в Бутан, а второй как будто хочет лишь одного: вернуться домой. И то, и другое желание опасений не вызывают. Остаётся выяснить, чего хотят новые гости.
Высокопреподобный взял с полки хронику, бережно завёрнутую в золотой шёлк, и, перебрав узкие бамбуковые полоски, на которых его предшественники тушью, изготовленной из семи драгоценных веществ, отметили все случаи пришествия чужаков, надел старенькие, закрученные проволокой очки.
За семь с четвертью столетий хронисты зарегистрировали всего девять подобных происшествий. Как тут не страдать душой, как не волноваться.
Старый настоятель раскрыл школьную тетрадку, куда были занесены подробные сведения о нынешних пришельцах, и задумался. Можно ли нынче верить словам? Все те, прежние, говорили о себе одно, а на поверку выходило совсем иное. «Иначе чем объяснить тогда поразительное однообразие опрометчивых деяний, которое проявляли они все, едва узнав о дороге в долину „Семи счастливых драгоценностей“?» — задал себе вопрос высокопреподобный.
Даже наедине с собой избегал он точных формулировок, думая о стране, лежащей за перевалом Лха-ла. Ведь законченная мысль обладает самодовлеющей силой. Витая в эфире, она может быть уловлена безумцем, злодеем или лжецом.
Следя из окна монастырской библиотеки за вереницей лохматых навьюченных яков, которых погонщики тычками острых зазубренных палок гнали в узкий просвет единственной в дзонге улицы, Нгагван Римпоче решил начать опрос именно с них, с погонщиков. Они коренные бутанцы, а следовательно, прямодушны и независимы в речах. Затем можно будет побеседовать с пришлым ламой, который к тому же имеет с собой письмо. И уж после всего, когда составится определённое представление, верховный примет королевского гостя с его красавицей женой. Он, конечно, не сможет глубоко заглянуть в их мысли, но зато, поймав на мелочах, сразу поймёт, лгут чужестранцы, как это у них принято, или же говорят правду. От человека, который владеет всеми тонкостями изощрённого языка тибетских проповедников, хотелось ждать откровенности, когда сердца стучат в согласном ритме и нет места потаённой боязни, ибо в основе всякого обмана лежит страх. Его потный, тщетно приглушаемый запах лама Нгагван научился распознавать почти безошибочно.
Он не был до конца уверен, что оба белых — собиратель бронзовых статуэток и заблудившийся альпинист — дали о себе заведомо неверные сведения. Но ложь все же ощутимо присутствовала в их пространных рассказах. Тлетворным унизительным запашком боязни нет-нет а веяло от их слов.
Лама не знал, принесли ли чужеземцы с собой оружие, но след, несмываемый след пролитой крови, отвратительным шлейфом тащился за каждым из них. Кровь рождала страх, боязнь выливалась ложью.
Нельзя было доверять таким людям.
6
Вопреки аскетической строгости монастырского устава, Нгагван Римпоче принял странствующего собрата почти с королевской пышностью. Кроме риса, приправленного шафраном и кардамоном, к столу решено было подать картофель с маринованными овощами, бледные, едва проклюнувшиеся ростки гороха маш, кислое молоко и куриные яйца. Если гость сочтёт возможным сделать для себя послабление, то верховный лама своими руками разобьёт скорлупу и выпустит драгоценное содержимое в чашку мучной болтушки. Это согревает нутро и подкрепляет силы. Выставить заветную бамбуковую бутылочку, где хранилась настоянная на змейках водка, способная в мгновение ока разогнать кровь, он все же не пожелал. Решил ограничиться лёгким чангом в конических медных сосудах, изобильно украшенных серебряной чеканкой.
Зная, что в некоторых ламаистских сектах нарушение основных запретов не только считается допустимым, но даже возводится в ранг добродетели, верховный лама не хотел выглядеть крайним ортодоксом. Тантрики, а преподобный Норбу, судя по трезубцу в барсовой шкуре, явно занимался йогической практикой, ели мясо и рыбу, пили вино и даже тешили себя плотской любовью, как того требовал тайный ритуал служения шакти[12].
Верховный, воспитанный в традиции сакьяской школы, не одобрял подобных крайностей, но, соблюдая благоразумную умеренность, ценил изысканность вкуса. Он заранее радовался случаю блеснуть деликатным обхождением, предвкушал приятную поучительную беседу.
По его указанию, в отведённых гостю покоях — крохотной келье с обогреваемым ложем — поставили резной столик для чайного прибора, на случай если захочется подкрепиться в перерывах между трапезами. Подготовили лёгкое угощение: печенье с корицей, солёные орешки. Насыщенный целебной силой горный лук и редкостные привозные ягоды личи разложили красивыми горками на расписных тарелках тончайшего китайского фарфора.
В трапезную же, где каменные, грубо побелённые стены постоянно дышали холодом, заранее внесли бронзовые грелки с огненными угольями и можжевёловой хвоей. Золочёное изображение Будды в глубокой нише нарядили в праздничные одежды из индийской парчи, зажгли перед ним семь курительных палочек и сменили воду в жертвенных чашках.
Лучший каллиграф «Всепоглощающего света» лепестками чампы и мирта выложил на скатерти узорную кайму.
Только все эти провинциальные потуги на великосветский шик оказались совершенно никчёмными.
Норбу Римпоче, получивший третью степень по медитации после того, как провёл два года замурованным в тёмной пещере, не оценил оказанного ему почёта. Он вообще не обратил внимания на изощрённое гостеприимство, которым его окружили здесь, в крохотном оазисе посреди бескрайней пустыни.
Приученный к холоду и закалённый в скитаниях йог сел подальше от благовонных грелок и почти не притронулся к предложенным яствам. Лишь отведал кислого молока, плеснув немного в кокосовую нищенскую чашу, которую держал при себе. Немного погодя высосал несколько плодов, оставив неповреждёнными косточки с зародышами новой жизни, и налёг на чай, щедро приправленный маслом, содой и слегка поджаренной ячменной мукой. О яйцах и пиве, разумеется, не могло быть и речи.
Разочарованный, даже раздосадованный хозяин демонстративно осушил почти полный сосуд чанга и вслух пожалел о том, что не позаботился подогреть водки.
Норбу выслушал стариковскую браваду с полнейшим безучастием. Следуя сугубо личным путём внутреннего озарения, он менее всего был озабочен чужими добродетелями или грехами. Точно так же его совершенно не занимала беседа с охочим до метафизических изысков собратом. Он не ведал скуки я не искал чужой мудрости. Если его бесстрастный дух, отстоявшийся, как вода в холодце, и волновали какие-нибудь вопросы, ответ на них мог принти лишь из таинственных сумеречных глубин, полностью защищённых от внешних влияний.
Целиком ушедший в себя, он не поддерживал разговора, хотя ответы давал в достойной манере, не проявляя неудовольствия или спешки. Видимо, просто привык к тому, что в поисках истины люди постоянно докучали ему своими, в сущности мелочными, делами. В равной мере сострадая всем бьющимся в тенётах иллюзии существам, он словно бросал мимолётный взгляд на муравьиное бессмысленное мельтешение и, не вникая сердцем, давал всем и каждому один и тот же ответ. Формула избавления от мук выглядела предельно совершенной и ясной, несмотря на то что следовать ей было едва ли возможно. Да, именно желания, ненасытно когтящие человеческое сердце, вовлекают нас в круговорот страданий, привязывая к призрачным прелестям бытия. Но как приневолить себя к неучастию в этом пёстром и заманчивом торжище? Как убить ростки любви и ненависти? Как научиться ничего для себя не хотеть?
Невзирая на различия в трактовке основ буддийского вероучения, оба собеседника знали, что подобная задача не решается на уровне привычной житейской логики. Но если Нгагван Римпоче, достигший высот на весьма почётной ниве учёности, преуспел в толковании абстрактных, блистательных в своей отрешённости положений индийской доктрины Навья-ньяя, то поклонник тантрических экзерсисов Норбу целиком полагался на погружение — самадхи, где все узлы развязываются как бы сами собой.
Поэтому им нечего было сообщить друг другу. Так ветер пролетает сквозь встречный ветер, как тень, не смешиваясь, покрывает чужую тень.
— Каковы ваши намерения, преподобный? — выказал вежливый интерес верховный лама, хотя уже знал из письма, привезённого Норбу, что тот надеется совершить паломничество в долину.
— Отправлюсь навстречу свету, — гость ограничился простейшим эвфемизмом.
— Ещё одна долина на вашем пути, — одобрительно кивнул лама Нгагван. Иносказание получилось нарочито двусмысленным, так как под «долиной» можно было понимать и секретную страну за перевалом, и одну из стадий умственного погружения.
Норбу давалась полная возможность «не понять» скрытый намёк и повернуть тему в русло духовных упражнений и прочей близкой ему материи. В этом случае верховный был готов показать гостю уникальные магические мандалы, написанные великими красношапочными ламами. Если же будет выбрана откровенность и речь коснётся таинственных сил, бушующих там, за перевалом Лха-ла, то Нгагван попробует предостеречь собрата от слепой веры. Майя — это отражение зеркала в зеркалах. Даже порвав цепи санскары и узрев полыхающий свет, человек может запутаться в тенётах иллюзии. Всепоглощающее сияние ослепляет свыкшиеся с мраком подземелья глаза. Взлёт к несказанным вершинам может присниться летящему в пропасть.
— Ещё одна долина, — сцепив сухие тонкие пальцы, повторил Нгагван. — Ещё один перевал… Последний?
Но йог не принял или, вернее, не понял словесной игры.
— Я готов, — просто ответил он, угадав недосказанное.
— Ваша решимость под стать заслугам, — умело польстил старик. — Недаром вам каждодневно слышится плеск волн в море освобождённых энергий… Что касается меня, то я никудышный пловец и вряд ли скоро увижу другой берег.
Какое бы эстетическое наслаждение испытал старый лама, если бы мог надеяться на то, что собеседник понимает его. Каждое слово было как зерно в чётках. Рассчитанная на посвящённого образная система не столько раскрывала мысль, сколько множила её бесчисленные оттенки. Давая понять, что не надеется в этой жизни достичь высшего просветления, верховный лама как бы намекал на совершенно иное знание, доступное именно ему, мыслителю, труженику, и ускользающее от интуитивистов, способных не более чем грезить среди ясного дня.
Норбу промолчал с неопределённой улыбкой. Все внешнее им воспринималось как тающий дым.
Слепя огранкой, рассыпались в ледяных испарениях непостижимые шлифованные камни. Складывался мгновенный узор и сразу исчезал, а гулкая пустота долго отщёлкивала протяжное эхо. В игре бесчисленных сочетаний замыкались и вновь разматывались зодиакальные циклы, и в случайно повторенной раскладке кому-то снилась, наверное, вспыхнувшая метеором чужая судьба.
То, что для Нгагвана было отвелеченной метафизической категорией, Норбу воспринимал со всей чувственной полнотой. Он был ликующей частицей, летящей сквозь мрак и холод к звёздному целому, застилавшему уже весь горизонт. За мгновение до встречи он готовился навсегда забыть однажды навеянный сон, чтобы разом вспомнить все-все и, прочертив небо, рассыпаться невидимой пылью.
— Как же вы доберётесь туда? — с едва уловимой ноткой осуждения спросил Нгагван Римпоче. Он явно давал понять, что не станет помогать человеку, который, увы, не нуждается ни в чьей помощи.
— Богатый саиб, который прибыл издалека с прекрасной апсарой, одетой мужчиной, взял меня в свой караван.
— Что? — едва владея собой, прошептал поражённый старик. — Белые люди тоже хотят проникнуть в долину?
— Они приехали издалека, чтобы увидеть свет.
Верховный мимолётно отметил, что язык Норбу беден и вместе с тем перегружен ненужными оборотами. Но не это взволновало его, совсем не это… Сбывались самые мрачные опасения. Чужие люди собирались, причём совершенно открыто, спуститься в зелёные низины с перевала Лха-ла!
Прямых запретов на это, конечно, не было. Но в течение столетий созрела и чётко выкристаллизовалась в сознании поколений традиция, нарушить которую было бы равносильно святотатству.
Удостоиться чести заглянуть за перевал мог лишь бескорыстный искатель истины, всей своей жизнью подготовивший себя к подвигу. А как же иначе?! Вполне возможно, что именно жизнь и была единственной платой за дерзновенную попытку. Недаром же в хрониках «Всепоглощающего света», подробно повествующих о каждом ушедшем за тринадцать столетий в долину, и словом не упомянуто о том, вернулся ли назад кто-то из них или же все навечно остались в «Стране образов» (ещё одно иносказание неистощимых хронистов).
Находились и всякого рода проходимцы, которым обычно путём обмана, а то и преступления удавалось осуществить свои неблаговидные намерения. Иные из них даже возвращались с полдороги и несли на допросе, видимо в оправдание, несусветную чушь. О том, как с ними обходились потом, хроники повествовали кратко и глухо. Зная обычаи тибетского средневековья, верховный лама был вправе подозревать, что незадачливых авантюристов зашивали в ячьи шкуры и бросали в реку. В лучшем случае им, перед тем как надеть колодки, выкалывали глаза. Разумеется, те времена невозвратимо прошли, но чтобы чужеземец открыто заявлял о своих кощунственных притязаниях, да ещё брал в пособники священнослужителя, такого падения нравов старик и вообразить не мог. Он даже лишился на какое-то время речи. Перехватив дыхание, кольнуло в груди и дёрганьем отдалось под лопаткой.
— Но ведь вы не дойдёте до цели, — теперь верховный объединил в своём сознании иноземного богача и одураченного им простака йога, проникшись брезгливой неприязнью к обоим. — Вас ожидает плохой конец, низвержение во тьму гнусных перерождений.
— Я дойду, — бесстрастно возразил Норбу.
— Никто не знает дорог в низине.
— Я ощущаю притяжение, как иголка — магнит.
— Там, где сможет уцелеть такой, как вы, — Нгагван не сомневался в словах пришлого ламы и понимал, что тот сумеет преодолеть любые препятствия, — да, где пройдёте вы, чужеземец погибнет. Не страшно вам вести на верную смерть других? — попробовал он зайти с другого конца.
— Я никого не веду за собой, — бестрепетно ответил Норбу. — У нас одна дорога, но разные цели. Каждый вправе следовать собственным путём, и никто ни за кого не в ответе.
Возразить было нечего. Норбу Римпоче ни на шаг не отступил от духа и буквы буддийской этики.
— А если чужестранцы одержимы злой волей? — решился высказать предположение старик. — Если они принесут гибель многим живым существам?
— Я не почувствовал этого, — твёрдо ответил йог.
— Но это чужие люди.
— Он знает наш язык.
— Душа не нуждается в языке.
— Он знает наш закон.
— Знать — это значит жить. Мало просто помнить четыре высокие истины. Ведь даже птицы запоминают слова… Как живут эти люди?
— По-своему… Но он уважает наши обычаи и всем сердцем тоскует о нашем прошлом.
— Завидую вашей способности читать сердца… Хранит ли он в себе три сокровища? — Столкнувшись с твёрдой уверенностью йога, верховный немного успокоился. Первоначальная неприязнь постепенно уступала место любопытству. Спросив о трех сокровищах — Будде, законе и монашеской общине, старик уже готов был смириться с мыслью, что чужеземец следует путём спасения. Если так, то понятно, почему сам бутанский король согласился взять его под своё высокое покровительство. Такой человек мог, не осквернив святынь, спуститься в долину. На свой страх и риск. Взяв на себя полную ответственность за последствия подобного деяния, которые могут проявиться и через тысячи лет… — Он ведёт себя как монах? — на всякий случай спросил верховный, интересуясь более формальным обетом, нежели образом жизни. Ему ли было не знать, что правила иных красношапочных сект допускали множество послаблений, вплоть до супружества.
— Как мирянин, — отрицательно мотнул головой Норбу. — И по обычаю своего народа… Но поступает как почитатель, знающий закон.
— Почему?
— Он слышит зов, хоть и не понимает его.
— Не понимает, но следует, — старик уже не спрашивал, а утверждал, зарядившись чужой убеждённостью. Но если Норбу хранил полное равнодушие, то верховный лама не таил, что в нём светлеет и согревается сочувствие.
— Путь его долог и достоин почитания, — подтвердил йог. — Как и ваше высокопреподобие, он ищет заслуг в учёности. Ему ведом тайный язык калачакры[13], мандалы, и знаки на наших камнях он читает как великий пандит. Поэтому в «Тигровом логове» его приняли как брата и допустили к участию в диспутах.
— Хоть в том и нет большой беды, но я вижу здесь отступление от устава.
— В чем, высокопреподобный? Человек волен оставить обитель и вновь, если захочет, возвратиться под её сень, — в подтверждение своих слов Норбу жестом призвал в свидетели землю и небо. — Он три года прожил в монастыре Спиттуг, где получил посвящение и тайное имя, чтобы назвать себя, когда придёт пора оставить ветхий дом.
— Вам уже известны сроки? — тихо спросил Нгагван, ощутив на лице, как лёгкое касание паутинки, неназойливое излучение взгляда.
— Скоро, — безмятежно ответил садху. — Белые люди растают легко и счастливо, как облачка в лучах солнца.
Зная, что в некоторых ламаистских сектах нарушение основных запретов не только считается допустимым, но даже возводится в ранг добродетели, верховный лама не хотел выглядеть крайним ортодоксом. Тантрики, а преподобный Норбу, судя по трезубцу в барсовой шкуре, явно занимался йогической практикой, ели мясо и рыбу, пили вино и даже тешили себя плотской любовью, как того требовал тайный ритуал служения шакти[12].
Верховный, воспитанный в традиции сакьяской школы, не одобрял подобных крайностей, но, соблюдая благоразумную умеренность, ценил изысканность вкуса. Он заранее радовался случаю блеснуть деликатным обхождением, предвкушал приятную поучительную беседу.
По его указанию, в отведённых гостю покоях — крохотной келье с обогреваемым ложем — поставили резной столик для чайного прибора, на случай если захочется подкрепиться в перерывах между трапезами. Подготовили лёгкое угощение: печенье с корицей, солёные орешки. Насыщенный целебной силой горный лук и редкостные привозные ягоды личи разложили красивыми горками на расписных тарелках тончайшего китайского фарфора.
В трапезную же, где каменные, грубо побелённые стены постоянно дышали холодом, заранее внесли бронзовые грелки с огненными угольями и можжевёловой хвоей. Золочёное изображение Будды в глубокой нише нарядили в праздничные одежды из индийской парчи, зажгли перед ним семь курительных палочек и сменили воду в жертвенных чашках.
Лучший каллиграф «Всепоглощающего света» лепестками чампы и мирта выложил на скатерти узорную кайму.
Только все эти провинциальные потуги на великосветский шик оказались совершенно никчёмными.
Норбу Римпоче, получивший третью степень по медитации после того, как провёл два года замурованным в тёмной пещере, не оценил оказанного ему почёта. Он вообще не обратил внимания на изощрённое гостеприимство, которым его окружили здесь, в крохотном оазисе посреди бескрайней пустыни.
Приученный к холоду и закалённый в скитаниях йог сел подальше от благовонных грелок и почти не притронулся к предложенным яствам. Лишь отведал кислого молока, плеснув немного в кокосовую нищенскую чашу, которую держал при себе. Немного погодя высосал несколько плодов, оставив неповреждёнными косточки с зародышами новой жизни, и налёг на чай, щедро приправленный маслом, содой и слегка поджаренной ячменной мукой. О яйцах и пиве, разумеется, не могло быть и речи.
Разочарованный, даже раздосадованный хозяин демонстративно осушил почти полный сосуд чанга и вслух пожалел о том, что не позаботился подогреть водки.
Норбу выслушал стариковскую браваду с полнейшим безучастием. Следуя сугубо личным путём внутреннего озарения, он менее всего был озабочен чужими добродетелями или грехами. Точно так же его совершенно не занимала беседа с охочим до метафизических изысков собратом. Он не ведал скуки я не искал чужой мудрости. Если его бесстрастный дух, отстоявшийся, как вода в холодце, и волновали какие-нибудь вопросы, ответ на них мог принти лишь из таинственных сумеречных глубин, полностью защищённых от внешних влияний.
Целиком ушедший в себя, он не поддерживал разговора, хотя ответы давал в достойной манере, не проявляя неудовольствия или спешки. Видимо, просто привык к тому, что в поисках истины люди постоянно докучали ему своими, в сущности мелочными, делами. В равной мере сострадая всем бьющимся в тенётах иллюзии существам, он словно бросал мимолётный взгляд на муравьиное бессмысленное мельтешение и, не вникая сердцем, давал всем и каждому один и тот же ответ. Формула избавления от мук выглядела предельно совершенной и ясной, несмотря на то что следовать ей было едва ли возможно. Да, именно желания, ненасытно когтящие человеческое сердце, вовлекают нас в круговорот страданий, привязывая к призрачным прелестям бытия. Но как приневолить себя к неучастию в этом пёстром и заманчивом торжище? Как убить ростки любви и ненависти? Как научиться ничего для себя не хотеть?
Невзирая на различия в трактовке основ буддийского вероучения, оба собеседника знали, что подобная задача не решается на уровне привычной житейской логики. Но если Нгагван Римпоче, достигший высот на весьма почётной ниве учёности, преуспел в толковании абстрактных, блистательных в своей отрешённости положений индийской доктрины Навья-ньяя, то поклонник тантрических экзерсисов Норбу целиком полагался на погружение — самадхи, где все узлы развязываются как бы сами собой.
Поэтому им нечего было сообщить друг другу. Так ветер пролетает сквозь встречный ветер, как тень, не смешиваясь, покрывает чужую тень.
— Каковы ваши намерения, преподобный? — выказал вежливый интерес верховный лама, хотя уже знал из письма, привезённого Норбу, что тот надеется совершить паломничество в долину.
— Отправлюсь навстречу свету, — гость ограничился простейшим эвфемизмом.
— Ещё одна долина на вашем пути, — одобрительно кивнул лама Нгагван. Иносказание получилось нарочито двусмысленным, так как под «долиной» можно было понимать и секретную страну за перевалом, и одну из стадий умственного погружения.
Норбу давалась полная возможность «не понять» скрытый намёк и повернуть тему в русло духовных упражнений и прочей близкой ему материи. В этом случае верховный был готов показать гостю уникальные магические мандалы, написанные великими красношапочными ламами. Если же будет выбрана откровенность и речь коснётся таинственных сил, бушующих там, за перевалом Лха-ла, то Нгагван попробует предостеречь собрата от слепой веры. Майя — это отражение зеркала в зеркалах. Даже порвав цепи санскары и узрев полыхающий свет, человек может запутаться в тенётах иллюзии. Всепоглощающее сияние ослепляет свыкшиеся с мраком подземелья глаза. Взлёт к несказанным вершинам может присниться летящему в пропасть.
— Ещё одна долина, — сцепив сухие тонкие пальцы, повторил Нгагван. — Ещё один перевал… Последний?
Но йог не принял или, вернее, не понял словесной игры.
— Я готов, — просто ответил он, угадав недосказанное.
— Ваша решимость под стать заслугам, — умело польстил старик. — Недаром вам каждодневно слышится плеск волн в море освобождённых энергий… Что касается меня, то я никудышный пловец и вряд ли скоро увижу другой берег.
Какое бы эстетическое наслаждение испытал старый лама, если бы мог надеяться на то, что собеседник понимает его. Каждое слово было как зерно в чётках. Рассчитанная на посвящённого образная система не столько раскрывала мысль, сколько множила её бесчисленные оттенки. Давая понять, что не надеется в этой жизни достичь высшего просветления, верховный лама как бы намекал на совершенно иное знание, доступное именно ему, мыслителю, труженику, и ускользающее от интуитивистов, способных не более чем грезить среди ясного дня.
Норбу промолчал с неопределённой улыбкой. Все внешнее им воспринималось как тающий дым.
Слепя огранкой, рассыпались в ледяных испарениях непостижимые шлифованные камни. Складывался мгновенный узор и сразу исчезал, а гулкая пустота долго отщёлкивала протяжное эхо. В игре бесчисленных сочетаний замыкались и вновь разматывались зодиакальные циклы, и в случайно повторенной раскладке кому-то снилась, наверное, вспыхнувшая метеором чужая судьба.
То, что для Нгагвана было отвелеченной метафизической категорией, Норбу воспринимал со всей чувственной полнотой. Он был ликующей частицей, летящей сквозь мрак и холод к звёздному целому, застилавшему уже весь горизонт. За мгновение до встречи он готовился навсегда забыть однажды навеянный сон, чтобы разом вспомнить все-все и, прочертив небо, рассыпаться невидимой пылью.
— Как же вы доберётесь туда? — с едва уловимой ноткой осуждения спросил Нгагван Римпоче. Он явно давал понять, что не станет помогать человеку, который, увы, не нуждается ни в чьей помощи.
— Богатый саиб, который прибыл издалека с прекрасной апсарой, одетой мужчиной, взял меня в свой караван.
— Что? — едва владея собой, прошептал поражённый старик. — Белые люди тоже хотят проникнуть в долину?
— Они приехали издалека, чтобы увидеть свет.
Верховный мимолётно отметил, что язык Норбу беден и вместе с тем перегружен ненужными оборотами. Но не это взволновало его, совсем не это… Сбывались самые мрачные опасения. Чужие люди собирались, причём совершенно открыто, спуститься в зелёные низины с перевала Лха-ла!
Прямых запретов на это, конечно, не было. Но в течение столетий созрела и чётко выкристаллизовалась в сознании поколений традиция, нарушить которую было бы равносильно святотатству.
Удостоиться чести заглянуть за перевал мог лишь бескорыстный искатель истины, всей своей жизнью подготовивший себя к подвигу. А как же иначе?! Вполне возможно, что именно жизнь и была единственной платой за дерзновенную попытку. Недаром же в хрониках «Всепоглощающего света», подробно повествующих о каждом ушедшем за тринадцать столетий в долину, и словом не упомянуто о том, вернулся ли назад кто-то из них или же все навечно остались в «Стране образов» (ещё одно иносказание неистощимых хронистов).
Находились и всякого рода проходимцы, которым обычно путём обмана, а то и преступления удавалось осуществить свои неблаговидные намерения. Иные из них даже возвращались с полдороги и несли на допросе, видимо в оправдание, несусветную чушь. О том, как с ними обходились потом, хроники повествовали кратко и глухо. Зная обычаи тибетского средневековья, верховный лама был вправе подозревать, что незадачливых авантюристов зашивали в ячьи шкуры и бросали в реку. В лучшем случае им, перед тем как надеть колодки, выкалывали глаза. Разумеется, те времена невозвратимо прошли, но чтобы чужеземец открыто заявлял о своих кощунственных притязаниях, да ещё брал в пособники священнослужителя, такого падения нравов старик и вообразить не мог. Он даже лишился на какое-то время речи. Перехватив дыхание, кольнуло в груди и дёрганьем отдалось под лопаткой.
— Но ведь вы не дойдёте до цели, — теперь верховный объединил в своём сознании иноземного богача и одураченного им простака йога, проникшись брезгливой неприязнью к обоим. — Вас ожидает плохой конец, низвержение во тьму гнусных перерождений.
— Я дойду, — бесстрастно возразил Норбу.
— Никто не знает дорог в низине.
— Я ощущаю притяжение, как иголка — магнит.
— Там, где сможет уцелеть такой, как вы, — Нгагван не сомневался в словах пришлого ламы и понимал, что тот сумеет преодолеть любые препятствия, — да, где пройдёте вы, чужеземец погибнет. Не страшно вам вести на верную смерть других? — попробовал он зайти с другого конца.
— Я никого не веду за собой, — бестрепетно ответил Норбу. — У нас одна дорога, но разные цели. Каждый вправе следовать собственным путём, и никто ни за кого не в ответе.
Возразить было нечего. Норбу Римпоче ни на шаг не отступил от духа и буквы буддийской этики.
— А если чужестранцы одержимы злой волей? — решился высказать предположение старик. — Если они принесут гибель многим живым существам?
— Я не почувствовал этого, — твёрдо ответил йог.
— Но это чужие люди.
— Он знает наш язык.
— Душа не нуждается в языке.
— Он знает наш закон.
— Знать — это значит жить. Мало просто помнить четыре высокие истины. Ведь даже птицы запоминают слова… Как живут эти люди?
— По-своему… Но он уважает наши обычаи и всем сердцем тоскует о нашем прошлом.
— Завидую вашей способности читать сердца… Хранит ли он в себе три сокровища? — Столкнувшись с твёрдой уверенностью йога, верховный немного успокоился. Первоначальная неприязнь постепенно уступала место любопытству. Спросив о трех сокровищах — Будде, законе и монашеской общине, старик уже готов был смириться с мыслью, что чужеземец следует путём спасения. Если так, то понятно, почему сам бутанский король согласился взять его под своё высокое покровительство. Такой человек мог, не осквернив святынь, спуститься в долину. На свой страх и риск. Взяв на себя полную ответственность за последствия подобного деяния, которые могут проявиться и через тысячи лет… — Он ведёт себя как монах? — на всякий случай спросил верховный, интересуясь более формальным обетом, нежели образом жизни. Ему ли было не знать, что правила иных красношапочных сект допускали множество послаблений, вплоть до супружества.
— Как мирянин, — отрицательно мотнул головой Норбу. — И по обычаю своего народа… Но поступает как почитатель, знающий закон.
— Почему?
— Он слышит зов, хоть и не понимает его.
— Не понимает, но следует, — старик уже не спрашивал, а утверждал, зарядившись чужой убеждённостью. Но если Норбу хранил полное равнодушие, то верховный лама не таил, что в нём светлеет и согревается сочувствие.
— Путь его долог и достоин почитания, — подтвердил йог. — Как и ваше высокопреподобие, он ищет заслуг в учёности. Ему ведом тайный язык калачакры[13], мандалы, и знаки на наших камнях он читает как великий пандит. Поэтому в «Тигровом логове» его приняли как брата и допустили к участию в диспутах.
— Хоть в том и нет большой беды, но я вижу здесь отступление от устава.
— В чем, высокопреподобный? Человек волен оставить обитель и вновь, если захочет, возвратиться под её сень, — в подтверждение своих слов Норбу жестом призвал в свидетели землю и небо. — Он три года прожил в монастыре Спиттуг, где получил посвящение и тайное имя, чтобы назвать себя, когда придёт пора оставить ветхий дом.
— Вам уже известны сроки? — тихо спросил Нгагван, ощутив на лице, как лёгкое касание паутинки, неназойливое излучение взгляда.
— Скоро, — безмятежно ответил садху. — Белые люди растают легко и счастливо, как облачка в лучах солнца.
7
Профессор Томазо Валенти действительно провёл несколько лет в Ладакхе и получил высшую степень лхарамба по буддийской метафизике в старейшем монастыре Спиттуг. После Александры Дэвид Нейл он стал первым европейским буддологом, удостоенным столь высокой чести.
К экспедиции в долину «Семи счастливых драгоценностей» он готовился долго и тщательно, можно сказать — всю жизнь. Если бы не внезапная, как показалось друзьям и знакомым, женитьба на молоденькой аспирантке, поездка могла бы состояться и ранее, но что предначертано, того не миновать: Валенти все же добрался до легендарного дзонга «Всепоглощающий свет». И то, что это случилось именно теперь, в год Воды и Собаки по местному календарю, а не прошлым или даже позапрошлогодним летом, особого значения не имело. Нить жизни, несмотря на причудливые извивы, никогда не раздваивается. Её можно вытянуть в линию между концом и началом. Или замкнуть, при желании, в кольцо, где все точки равноценны.
Никогда ещё Валенти не переживал столь упоительного душевного подъёма. Несмотря на привычные болячки, которыми, как корабль ракушками, обрастает человек к пятидесяти годам, он упивался нежданной лёгкостью и свободой. Тело с его грешащей экстрасистулой сердечной мышцей и стареющей кровью ощущалось обновлённым, почти невесомым. Валенти словно парил над землёй, озарённый восходом, и все удавалось, все чудесным образом раскрывалось теперь перед ним. Это было как воздаяние за долгое безвременье, за отравленные тоской и сомнением ночи, за бесцветные дни, отягчённые большими и малыми хворями.
Подобное состояние не могло длиться сколь-нибудь долго. Всякий взлёт чреват неизбежным падением. Ведь и жизнь человека — не более чем проблеск во мраке.
Рождённый в аристократической римской семье и воспитанный в лучших католических традициях, Валенти был убеждённым материалистом. Ни в христианскую вечную жизнь после нынешней жизни, ни в буддийскую цепь перерождений он не верил. Но философское миросозерцание изначального буддизма, свободного от теологических наслоенией, безусловно, ласкало его воображение. Горькая истина об источниках страдания, лежавшая в самой основе безутешной религии, не знающей бога, стала своеобразным утешением в трудные минуты, моральной поддержкой. Одним словом, все говорило о том, что Валенти стоит на своей вершине и скоро начнётся неизбежный спуск. Даже ангельское личико молодой жены с необычным для итальянки именем Джой могло бы лишний раз напомнить о близости закономерной развязки. По опыту близких друзей Томазо Валенти прекрасно знал, чем грозит разница в четверть века. Драматическая эволюция подобных браков протекала у него на глазах.
К экспедиции в долину «Семи счастливых драгоценностей» он готовился долго и тщательно, можно сказать — всю жизнь. Если бы не внезапная, как показалось друзьям и знакомым, женитьба на молоденькой аспирантке, поездка могла бы состояться и ранее, но что предначертано, того не миновать: Валенти все же добрался до легендарного дзонга «Всепоглощающий свет». И то, что это случилось именно теперь, в год Воды и Собаки по местному календарю, а не прошлым или даже позапрошлогодним летом, особого значения не имело. Нить жизни, несмотря на причудливые извивы, никогда не раздваивается. Её можно вытянуть в линию между концом и началом. Или замкнуть, при желании, в кольцо, где все точки равноценны.
Никогда ещё Валенти не переживал столь упоительного душевного подъёма. Несмотря на привычные болячки, которыми, как корабль ракушками, обрастает человек к пятидесяти годам, он упивался нежданной лёгкостью и свободой. Тело с его грешащей экстрасистулой сердечной мышцей и стареющей кровью ощущалось обновлённым, почти невесомым. Валенти словно парил над землёй, озарённый восходом, и все удавалось, все чудесным образом раскрывалось теперь перед ним. Это было как воздаяние за долгое безвременье, за отравленные тоской и сомнением ночи, за бесцветные дни, отягчённые большими и малыми хворями.
Подобное состояние не могло длиться сколь-нибудь долго. Всякий взлёт чреват неизбежным падением. Ведь и жизнь человека — не более чем проблеск во мраке.
Рождённый в аристократической римской семье и воспитанный в лучших католических традициях, Валенти был убеждённым материалистом. Ни в христианскую вечную жизнь после нынешней жизни, ни в буддийскую цепь перерождений он не верил. Но философское миросозерцание изначального буддизма, свободного от теологических наслоенией, безусловно, ласкало его воображение. Горькая истина об источниках страдания, лежавшая в самой основе безутешной религии, не знающей бога, стала своеобразным утешением в трудные минуты, моральной поддержкой. Одним словом, все говорило о том, что Валенти стоит на своей вершине и скоро начнётся неизбежный спуск. Даже ангельское личико молодой жены с необычным для итальянки именем Джой могло бы лишний раз напомнить о близости закономерной развязки. По опыту близких друзей Томазо Валенти прекрасно знал, чем грозит разница в четверть века. Драматическая эволюция подобных браков протекала у него на глазах.