Пастернак Борис Леонидович. «Я понял жизни цель» (проза, стихотворения, поэмы, переводы)

Глазеют, обступив кустарник.
 
 
Во всем лесу один ручей
В овраге, полном благозвучья,
Твердит то тише, то звончей
Про этот небывалый случай.
 
 
Звеня на всю лесную падь
И оглашая лесосеку,
Он что-то хочет рассказать
Почти словами человека.
 
    1957

СТОГА

 
Снуют пунцовые стрекозы,
Летят шмели во все концы.
Колхозницы смеются с возу,
Проходят с косами косцы.
 
 
Пока хорошая погода,
Гребут и ворошат корма
И складывают до захода
В стога, величиной с дома.
 
 
Стог принимает на закате
Вид постоялого двора,
Где ночь ложится на полати
В накошенные клевера.
 
 
К утру, когда потемки реже,
Стог высится, как сеновал,
В котором месяц мимоезжий,
Зарывшись, переночевал.
 
 
Чем свет телега за телегой
Лугами катятся впотьмах.
Наставший день встает с ночлега
С трухой и сеном в волосах.
 
 
А в полдень вновь синеют выси,
Опять стога как облака,
Опять, как водка на анисе,
Земля душиста и крепка.
 

    1957

ЛИПОВАЯ АЛЛЕЯ

 
Ворота с полукруглой аркой.
Холмы, луга, леса, овсы.
В ограде – мрак и холод парка
И дом невиданной красы.
 
 
Там липы в несколько обхватов
Справляют в сумраке аллей,
Вершины друг за друга спрятав,
Свой двухсотлетний юбилей.
 
 
Они смыкают сверху своды.
Внизу – лужайка и цветник,
Который правильные ходы
Пересекают напрямик.
 
 
Под липами, как в подземельи,
Ни светлой точки на песке,
И лишь отверстием туннеля
Светлеет выход вдалеке.
 
 
Но вот приходят дни цветенья,
И липы в поясе оград
Разбрасывают вместе с тенью
Неотразимый аромат.
 
 
Гуляющие в летних шляпах
Вдыхают, кто бы ни прошел,
Непостижимый этот запах,
Доступный пониманью пчел.
 
 
Он составляет в эти миги,
Когда он за сердце берет,
Предмет и содержанье книги,
А парк и клумбы – переплет.
 
 
На старом дереве громоздком,
Завешивая сверху дом,
Горят, закапанные воском,
Цветы, зажженные дождем.
 

    1957

КОГДА РАЗГУЛЯЕТСЯ

 
Большое озеро как блюдо.
За ним – скопленье облаков,
Нагроможденных белой грудой
Суровых горных ледников.
 
 
По мере смены освещенья
И лес меняет колорит.
То весь горит, то черной тенью
Насевшей копоти покрыт.
 
 
Когда в исходе дней дождливых
Меж туч проглянет синева,
Как небо празднично в прорывах,
Как торжества полна трава!
 
 
Стихает ветер, даль расчистив.
Разлито солнце по земле.
Просвечивает зелень листьев,
Как живопись в цветном стекле.
 
 
В церковной росписи оконниц
Так вечность смотрят изнутри
В мерцающих венцах бессонниц
Святые, схимники, цари.
 
 
Как будто внутренность собора —
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.
 
 
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья отстою.
 

    1956

НОЧНОЙ ВЕТЕР

 
Стихли песни и пьяный галдеж,
Завтра надо вставать спозаранок.
В избах гаснут огни. Молодежь
Разошлась по домам с погулянок.
 
 
Только ветер бредет наугад
Все по той же заросшей тропинке,
По которой с толпою ребят
Восвояси он шел с вечеринки.
 
 
Он за дверью поник головой.
Он не любит ночных катавасий.
Он бы кончить хотел мировой
В споре с ночью свои несогласья.
 
 
Перед ними – заборы садов.
Оба спорят, не могут уняться.
За разборами их неладов
На дороге деревья толпятся.
 

    1957

ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ

 
Осень. Сказочный чертог,
Всем открытый для обзора.
Просеки лесных дорог,
Заглядевшихся в озера.
 
 
Как на выставке картин:
Залы, залы, залы, залы
Вязов, ясеней, осин
В позолоте небывалой.
 
 
Липы обруч золотой —
Как венец на новобрачной.
Лик березы – под фатой
Подвенечной и прозрачной.
 
 
Погребенная земля
Под листвой в канавах, ямах.
В желтых кленах флигеля,
Словно в золоченых рамах.
 
 
Где деревья в сентябре
На заре стоят попарно,
И закат на их коре
Оставляет след янтарный.
 
 
Где нельзя ступить в овраг,
Чтоб не стало всем известно:
Так бушует, что ни шаг,
Под ногами лист древесный.
 
 
Где звучит в конце аллей
Эхо у крутого спуска
И зари вишневый клей
Застывает в виде сгустка.
 
 
Осень. Древний уголок
Старых книг, одежд, оружья,
Где сокровищ каталог
Перелистывает стужа.
 

    1956

НОЧЬ

 
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
 
 
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
 
 
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
 
 
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
 
 
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
 
 
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
 
 
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
 
 
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
 
 
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
 
 
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
 
 
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник
У времени в плену.
 

    1956

ВЕТЕР
(Четыре отрывка о Блоке)

 
Кому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мертв и хулим, —
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.
 
 
Не знал бы никто, может статься,
В почете ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На все проливающих свет.
 
 
Но Блок, слава Богу, иная,
Иная, по счастью, статья.
Он к нам не спускался с Синая,
Нас не принимал в сыновья.
 
 
Прославленный не по программе
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем.
 

____________________

 
Он ветрен, как ветер. Как ветер,
Шумевший в имении в дни,
Как там еще Филька-фалетер ^[7]
Скакал в голове шестерни.
 
 
И жил еще дед-якобинец,
Кристальной души радикал,
От коего ни на мизинец
И ветреник внук не отстал.
 
 
Тот ветер, проникший под ребра
И в душу, в течение лет
Недоброю славой и доброй
Помянут в стихах и воспет.
 
 
Тот ветер повсюду. Он – дома,
В деревьях, в деревне, в дожде,
В поэзии третьего тома,
В «Двенадцати», в смерти, везде.
 

____________________

 
Широко, широко, широко
Раскинулись речка и луг,
Пора сенокоса, толока,
Страда, суматоха вокруг,
Косцам у речного протока
Заглядываться недосуг.
 
 
Косьба разохотила Блока,
Схватил косовище барчук.
Ежа чуть не ранил с наскоку,
Косой полоснул двух гадюк.
 
 
Но он недоделал урока.
Упреки: лентяй, лежебока!
О детство! О школы морока!
О песни пололок и слуг!
 
 
А к вечеру тучи с востока.
Обложены север и юг.
И ветер жестокий не к сроку
Влетает и режется вдруг
О косы косцов, об осоку,
Резучую гущу излук.
 
 
О детство! О школы морока!
О песни пололок и слуг!
Широко, широко, широко
Раскинулись речка и луг.
 

____________________

 
Зловещ горизонт и внезапен,
И в кровоподтеках заря,
Как след незаживших царапин
И кровь на ногах косаря.
 
 
Нет счета небесным порезам,
Предвестникам бурь и невзгод,
И пахнет водой и железом
И ржавчиной воздух болот.
 
 
В лесу, на дороге, в овраге,
В деревне или на селе
На тучах такие зигзаги
Сулят непогоду земле.
 
 
Когда ж над большою столицей
Край неба так ржав и багрян,
С державою что-то случится.
Постигнет страну ураган.
 
 
Блок на небе видел разводы.
Ему предвещал небосклон
Большую грозу, непогоду,
Великую бурю, циклон.
 
 
Блок ждал этой бури и встряски.
Ее огневые штрихи
Боязнью и жаждой развязки
Легли в его жизнь и стихи.
 

    1956

ДОРОГА

 
То насыпью, то глубью лога,
То по прямой за поворот
Змеится лентою дорога
Безостановочно вперед.
 
 
По всем законам перспективы
За придорожные поля
Бегут мощеные извивы,
Не слякотя и не пыля.
 
 
Вот путь перебежал плотину,
На пруд не посмотревши вбок,
Который выводок утиный
Переплывает поперек.
 
 
Вперед то под гору, то в гору
Бежит прямая магистраль,
Как разве только жизни впору
Все время рваться вверх и вдаль.
 
 
Чрез тысячи фантасмагорий,
И местности и времена,
Через преграды и подспорья
Несется к цели и она.
 
 
А цель ее в гостях и дома —
Все пережить и все пройти,
Как оживляют даль изломы
Мимоидущего пути.
 

    1957

В БОЛЬНИЦЕ

 
Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину,
В кабину вскочил санитар.
 
 
И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.
 
 
Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.
 
 
Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.
 
 
Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода.
И с улицы дуло в окно.
 
 
Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.
 
 
Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
 
 
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.
 
 
Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.
 
 
«О Господи, как совершенны
Дела твои, – думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
 
 
Я принял снотворную дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
 
 
Мне сладко при свете неярком
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
 
 
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».
 

    1956

ПОСЛЕ ПЕРЕРЫВА

 
Три месяца тому назад,
Лишь только первые метели
На наш незащищенный сад
С остервененьем налетели,
 
 
Прикинул тотчас я в уме,
Что я укроюсь, как затворник,
И что стихами о зиме
Пополню свой весенний сборник.
 
 
Но навалились пустяки
Горой, как снежные завалы.
Зима, расчетам вопреки,
Наполовину миновала.
 
 
Тогда я понял, почему
Она во время снегопада,
Снежинками пронзала тьму,
Заглядывала в дом из сада.
 
 
Она шептала мне: «Спеши!» —
Губами, белыми от стужи,
А я чинил карандаши,
Отшучиваясь неуклюже.
 
 
Пока под лампой у стола,
Я медлил зимним утром ранним,
Зима явилась и ушла
Непонятым напоминаньем.
 

    1957

СНЕГ ИДЕТ

 
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
 
 
Снег идет, и все в смятеньи,
Все пускается в полет, —
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
 
 
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья,
А в заплатанном салопе
Сходит с неба небосвод.
 
 
Словно с видом чудака,
С верхней лестничной площадки,
Крадучись, играя в прятки,
Сходит небо с чердака.
 
 
Потому что жизнь не ждет.
Не оглянешься – и святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год.
 
 
Снег идет, густой-густой.
В ногу с ним, стопами теми,
В том же темпе, с ленью той
Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время?
Может быть, за годом год
Следуют, как снег идет
Или как слова в поэме?
 
 
Снег идет, снег идет,
Снег идет, и все в смятеньи:
Убеленный пешеход,
Удивленные растенья,
Перекрестка поворот.
 

    1957

ВАКХАНАЛИЯ

 
Город. Зимнее небо.
Тьма. Пролеты ворот.
У Бориса и Глеба
Свет, и служба идет.
 
 
Лбы молящихся, ризы
И старух шушуны
Свечек пламенем снизу
Слабо озарены.
 
 
А на улице вьюга
Все смешала в одно,
И пробиться друг к другу
Никому не дано.
 
 
В завываньи бурана
Потонули: тюрьма,
Экскаваторы, краны,
Новостройки, дома,
 
 
Клочья репертуара
На афишном столбе
И деревья бульвара
В серебристой резьбе.
 
 
И великой эпохи
След на каждом шагу —
В толчее, в суматохе,
В метках шин на снегу,
 
 
В ломке взглядов, – симптомах
Вековых перемен, —
В наших добрых знакомых,
В тучах мачт и антенн,
 
 
На фасадах, в костюмах,
В простоте без прикрас,
В разговорах и думах,
Умиляющих нас.
 
 
И в значеньи двояком
Жизни, бедной на взгляд,
Но великой под знаком
Понесенных утрат.
 
 
«Зимы», «зисы» и «татры»,
Сдвинув полосы фар,
Подъезжают к театру
И слепят тротуар.
 
 
Затерявшись в метели,
Перекупщики мест
Осаждают без цели
Театральный подъезд.
 
 
Все идут вереницей,
Как сквозь строй алебард,
Торопясь протесниться,
На «Марию Стюарт».
 
 
Молодежь по записке
Добывает билет
И великой артистке
Шлет горячий привет.
 

____________________

 
За дверьми еще драка,
А уж средь темноты
Вырастают из мрака
Декораций холсты.
 
 
Словно выбежав с танцев
И покинув их круг,
Королева шотландцев
Появляется вдруг.
 
 
Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее.
 
 
Стрекозою такою
Родила ее мать
Ранить сердце мужское,
Женской лаской пленять.
 
 
И за это, быть может,
Как огонь горяча,
Дочка голову сложит
Под рукой палача.
 
 
В юбке пепельно-сизой
Села с краю за стол.
Рампа яркая снизу
Льет ей свет на подол.
 
 
Нипочем вертихвостке
Похождений угар,
И стихи, и подмостки,
И Париж, и Ронсар.
 
 
К смерти приговоренной,
Что ей пища и кров,
Рвы, форты, бастионы,
Пламя рефлекторов?
 
 
Но конец героини
До скончанья времен
Будет славой отныне
И молвой окружен.
 

____________________

 
То же бешенство риска,
Та же радость и боль
Слили роль и артистку,
И артистку и роль.
 
 
Словно буйство премьерши
Через столько веков
Помогает умершей
Убежать из оков.
 
 
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река.
 
 
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено.
 
 
Как игралось подростку
На народе простом
В белом платье в полоску
И с косою жгутом.
 

____________________

 
И опять мы в метели,
А она все метет,
И в церковном приделе
Свет, и служба идет.
 
 
Где-то зимнее небо,
Проходные дворы,
И окно ширпотреба
Под горой мишуры.
 
 
Где-то пир, где-то пьянка,
Именинный кутеж.
Мехом вверх, наизнанку
Свален ворох одежд.
 
 
Двери с лестницы в сени,
Смех и мнений обмен.
Три корзины сирени.
Ледяной цикламен.
 
 
По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры.
 
 
И хрустенье салфеток,
И приправ острота,
И вино всех расцветок,
И всех водок сорта.
 
 
И под говор стоустый
Люстра топит в лучах
Плечи, спины и бюсты
И сережки в ушах.
 
 
И смертельней картечи
Эти линии рта,
Этих рук бессердечье,
Этих губ доброта.
 

____________________

 
И на эти-то дива
Глядя, как маниак,
Кто-то пьет молчаливо
До рассвета коньяк.
 
 
Уж над ним межеумки
Проливают слезу.
На шестнадцатой рюмке
Ни в одном он глазу.
 
 
За собою упрочив
Право зваться немым,
Он средь женщин находчив,
Средь мужчин – нелюдим.
 
 
В третий раз разведенец,
И, дожив до седин,
Жизнь своих современниц
Оправдал он один.
 
 
Дар подруг и товарок
Он пустил в оборот
И вернул им в подарок
Целый мир в свой черед.
 
 
Но для первой же юбки
Он порвет повода,
И какие поступки
Совершит он тогда!
 

____________________

 
Средь гостей танцовщица
Помирает с тоски.
Он с ней рядом садится,
Это ведь двойники.
 
 
Эта тоже открыто
Может лечь на ура
Королевой без свиты
Под удар топора.
 
 
И свою королеву
Он на лестничный ход
От печей перегрева
Освежиться ведет.
 
 
Хорошо хризантеме
Стыть на стуже в цвету.
Но назад уже время —
В духоту, в тесноту.
 
 
С табаком в чайных чашках
Весь в окурках буфет.
Стол в конфетных бумажках.
Наступает рассвет.
 
 
И своей балерине,
Перетянутой так,
Точно стан на пружине,
Он шнурует башмак.
 
 
Между ними особый
Распорядок с утра,
И теперь они оба
Точно брат и сестра.
 
 
Перед нею в гостиной
Не встает он с колен.
На дела их картины
Смотрят строго со стен.
 
 
Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
В их горячих руках?
 
 
Море им по колено,
И в безумьи своем
Им дороже вселенной
Миг короткий вдвоем.
 

____________________

 
Цветы ночные утром спят,
Не прошибает их поливка,
Хоть выкати на них ушат.
В ушах у них два-три обрывка
Того, что тридцать раз подряд
Пел телефонный аппарат.
Так спят цветы садовых гряд
В плену своих ночных фантазий.
Они не помнят безобразья,
Творившегося час назад.
Состав земли не знает грязи,
Все очищает аромат,
Который льет без всякой связи
Десяток роз в стеклянной вазе.
Прошло ночное торжество.
Забыты шутки и проделки.
На кухне вымыты тарелки.
Никто не помнит ничего.
 

    1957

ЗА ПОВОРОТОМ

 
Насторожившись, начеку
У входа в чащу,
Щебечет птичка на суку
Легко, маняще.
 
 
Она щебечет и поет
В преддверьи бора,
Как бы оберегая вход
В лесные норы.
 
 
Под нею – сучья, бурелом,
Над нею – тучи,
В лесном овраге, за углом —
Ключи и кручи.
 
 
Нагроможденьем пней, колод
Лежит валежник.
В воде и холоде болот
Цветет подснежник.
 
 
А птичка верит, как в зарок,
В свои рулады
И не пускает на порог
Кого не надо.
 
 
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Готово будущее мне
Верней залога.
 
 
Его уже не втянешь в спор
И не заластишь.
Оно распахнуто, как бор,
Все вглубь, все настежь.
 

    1958

ВСЕ СБЫЛОСЬ

 
Дороги превратились в кашу.
Я пробираюсь в стороне.
Я с глиной лед, как тесто, квашу.
Плетусь по жидкой размазне.
 
 
Крикливо пролетает сойка
Пустующим березняком.
Как неготовая постройка,
Он высится порожняком.
 
 
Я вижу сквозь его пролеты
Всю будущую жизнь насквозь.
Все до мельчайшей доли сотой
В ней оправдалось и сбылось.
 
 
Я в лес вхожу, и мне не к спеху.
Пластами оседает наст.
Как птице, мне ответит эхо,
Мне целый мир дорогу даст.
 
 
Среди размокшего суглинка,
Где обнажился голый грунт,
Щебечет птичка под сурдинку
С пробелом в несколько секунд.
 
 
Как музыкальную шкатулку,
Ее подслушивает лес,
Подхватывает голос гулко
И долго ждет, чтоб звук исчез.
 
 
Тогда я слышу, как верст за пять,
У дальних землемерных вех
Хрустят шаги, с деревьев капит
И шлепается снег со стрех.
 

    1958

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

 
Пронесшейся грозою полон воздух.
Все ожило, все дышит, как в раю.
Всем роспуском кистей лиловогроздых
Сирень вбирает свежести струю.
 
 
Все живо переменою погоды.
Дождь заливает кровель желоба,
Но все светлее неба переходы
И высь за черной тучей голуба.
 
 
Рука художника еще всесильней
Со всех вещей смывает грязь и пыль.
Преображенней из его красильни
Выходят жизнь, действительность и быль.
 
 
Воспоминание о полувеке
Пронесшейся грозой уходит вспять.
Столетье вышло из его опеки.
Пора дорогу будущему дать.
 
 
Не потрясенья и перевороты
Для новой жизни очищают путь,
А откровенья, бури и щедроты
Души воспламененной чьей-нибудь.
 

    1958

НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

 
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
 
 
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
 
 
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
 
 
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
 

    1959

ПОВЕСТИ

ДЕТСТВО ЛЮВЕРС

ДОЛГИЕ ДНИ

I

   Люверс родилась и выросла в Перми. Как когда-то ее кораблики и куклы, так впоследствии ее воспоминания тонули в мохнатых медвежьих шкурах, которых много было в доме. Отец ее вел дела Луньевских копей и имел широкую клиентуру среди заводчиков с Чусовой.
   Дареные шкуры были черно-бурые и пышные. Белая медведица в ее детской была похожа на огромную осыпавшуюся хризантему. Это была шкура, заведенная для «Женечкиной комнаты», – облюбованная, сторгованная в магазине и присланная с посыльным.
   По летам живали на том берегу Камы на даче. Женю в те годы спать укладывали рано. Она не могла видеть огней Мотовилихи. Но однажды ангорская кошка, чем-то испуганная, резко шевельнулась во сне и разбудила Женю. Тогда она увидала взрослых на балконе. Нависавшая над брусьями ольха была густа и переливчата, как чернила. Чай в стаканах был красен. Манжеты и карты – желты, сукно – зелено. Это было похоже на бред, но у этого бреда было свое название, известное и Жене: шла игра.
   Зато нипочем нельзя было определить того, что творилось на том берегу, далеко-далеко: у того не было названия и не было отчетливого цвета и точных очертаний; и волнующееся, оно было милым и родным и не было бредом, как то, что бормотало и ворочалось в клубах табачного дыма, бросая свежие, ветреные тени на рыжие бревна галереи. Женя расплакалась. Отец вошел и объяснил ей. Англичанка повернулась к стене. Объяснение отца было коротко:
   – Это – Мотовилиха. Стыдно! Такая большая девочка... Спи.
   Девочка ничего не поняла и удовлетворенно сглотнула катившуюся слезу. Только это ведь и требовалось: узнать, как зовут непонятное, – Мотовилиха. В эту ночь это объяснило еще все, потому что в эту ночь имя имело еще полное, по-детски успокоительное значение.
   Но наутро она стала задавать вопросы о том, что такое Мотовилиха и что там делали ночью, и узнала, что Мотовилиха – завод, казенный завод, и что делают там чугун, а из чугуна... Но это ее не занимало уже, а интересовало ее, не страны ли особые то, что называют «заводы», и кто там живет; но этих вопросов она не задала и их почему-то умышленно скрыла.
   В это утро она вышла из того младенчества, в котором находилась еще ночью. Она в первый раз за свои годы заподозрила явление в чем-то таком, что явление либо оставляет про себя, либо если и открывает кому, то тем только людям, которые умеют кричать и наказывать, курят и запирают двери на задвижку. Она впервые, как, эта новая Мотовилиха, сказала не все, что подумала, и самое существенное, нужное и беспокойное скрыла про себя.
   Шли годы. К отъездам отца дети привыкли с самого рождения настолько, что в их глазах превратилось в особую отрасль отцовства редко обедать и никогда не ужинать. Но все чаще и чаще игралось и вздорилось, пилось и елось в совершенно пустых, торжественно безлюдных комнатах, и холодные поучения англичанки не могли заменить присутствия матери, наполнявшей дом сладкой тягостностью запальчивости и упорства, как каким-то родным электричеством. Сквозь гардины струился тихий северный день. Он не улыбался. Дубовый буфет казался седым. Тяжело и сурово грудилось серебро. Над скатертью двигались лавандой умытые руки англичанки, она никого не обделяла и обладала неистощимым запасом терпенья; а чувство справедливости было свойственно ей в той высокой степени, в какой всегда чиста была и опрятна ее комната и ее книги. Горничная, подав кушанье, застаивалась в столовой и в кухню уходила только за следующим блюдом. Было удобно и хорошо, но страшно печально.