В слоистом дыму пылали лампы, сияли рожи грузчиков с щетинистыми рыжими усами. Густой мат с размаху хлопал входивших по груди. Пиво пахло кисло и слабо,- тоже, казалось, некстати здесь, где обстановка требовала крепчайшей водки, горячих пирогов и чугунных табуреток. Батурин заказал Соловейчику яичницу и чай, себе взял пива.
Соловейчик вытащил из кармана замусоленную бумажку и шепотом прочел фамилии всех американцев. живущих в Ростове. Пиррисона среди них не было.
- Было еще двое, так те утекли,- сказал он с сожалением.- Одна у нас с вами надежда - на этих девиц. Они сейчас прибегут.
Пивная была с эстрадой. На эстраду вышел конферансье в визитке, в зеленом вязаном жилете и широких брюках. Он поддернул брюки, равнодушно посмотрел на публику, поковырял в зубах, сплюнул и вдруг закричал надсаженным голосом:
- Удивительно приятная публика сегодня собралась! Что? Здрасте, здрасте. Гражданин в картузе за крайним столиком, что вас давно не видать? А? - Конферансье приложил ладонь к уху.- А? Что? В тюрьме сидели? Очень рад, очень рад. Следующий номер-р-р программы - цыганский хор Югова!
Цыганки вышли, виляя бедрами.
Пивная приветственно загудела. Хор грянул:
Эх, пьет-гуляет
Наш табор кочевой.
Никто любви не знает
Цыганки молодой!
Приплясывая в такт, к столику подошла полная блондинка с круглыми, равно наивными и порочными глазами. Она толкнула Соловейчика и показала глазами на Батурина:
- Папа, этот, что ли?
- Садись, Маня. Этот.
Маня протянула Батурину пухлую руку, сняла шляпу, поправила челку.
- Ну, угощайте, красавец,- сказала она хрипловато.
- А где Зина?
- Зинка вон она идет.
Батурин оглянулся. За спиной стояла высокая девушка в очень коротком платье. Карминные губы ее дрожали. Свет ламп был чудесен в ее капризных зрачках. Она оперлась локтями о спинку стула Батурина,- он видел рядом ее черные блестящие волосы, высокую чистую бровь и матовый лоб. Зинка потрясла стул и сказала властно:
- Подвиньтесь!
- Нанюхалась марафету, дура,- сказала Маня.- Опять попадешь в район.
- Не попаду-у,- протяжно ответила Зина и села рядом с Батуриным.- Это вы тот чудак, про которого говорил папаша?
Батурин кивнул головой.
- Да он гордый! Закажите пиво и рассказывайте.
Хор снова грянул:
Эх, пьет-гуляет
Наш табор кочевой.
Никто любви не знает
Цыганки молодой!
Зина захохотала, схватила Батурина за руку и пьяно зашептала:
- Дайте мне посмотреть на вас. Ну, не сердитесь, ну, посмотрите на меня,- разве я такая уродка? Ну, посмотрите же,- она дернула Батурина за руку.- Я не пьяная, я марафету нанюхалась,- лицо у меня холодное, потрогайте, а в глазах ракеты, ракеты... Ну, посмотрите же вы, несчастный жених!
Батурин поднял глаза. Он приготовился увидеть смеющееся пьяное лицо и отшатнулся. В упор смотрели темные глаза, полные, как слезами, тревогой, упреком. Дикой тоской ударил этот взгляд в сердце. На секунду все вокруг поплыло. Багурин качнулся.
- Вот вы какой! - сказала девушка медленно, со страшным изумлением, тем неясным, почти угрожающим тоном, когда трудно понять, что последует за этими словами - удар по лицу или поцелуй.
- Интересно ты себя ведешь, Зинка,- сказала значительно Маня.- Оч-чень интересно ты себя ведешь. Что ты,- сказилась? Человек зовет тебя по делу, а ты играешь театр. Сиди и слушай.
- Отвяжись,- зло крикнула Зина и дернула плечом.- Ну, вот, сейчас буду слушать. Подумаешь - невидаль какая! Видали мы хахалей и почище!
- Зинка,- Соловейчик прижал руки к груди,- Зинка, ты не знаешь, какой это человек, до чего он хороший. Сердце у него золотое. Не бесись, Зинка. Чего ты хочешь, сумасшедшая женщина?
- Обидела мальчика.- Зинка закурила.- Он молчит, а вы загавкали, адвокаты. Что он вам,- золото дарил, обедом кормил? Чем он купил тебя, Соловейчик? Почему он молчит, не обижается? Противно мне с вами.
Она затянулась, швырнула папиросу на соседний столик. Оттуда сказали предостерегающе:
- Барышня, не нервничайте. Одного не можете поделить или со стариком спать не сладко?
- Отцепись, зараза!
Соловейчик заерзал. Из-за обиженного столика поднялся громоздкий человек в расстегнутой шинели. Глаза его запали; он подошел к Батурину.
- Уйми эту стерву,- крикнул он, качаясь, и махнул рукой в сторону Зинки.- Ишь расселись, господа. Сразу двух забрал, одной ему мало. А старый жид маклерует, гадюка!
Он смотрел на Соловейчика, глаза его округлились, он набрал в легкие воздуху и истерично крикнул:
- Вон, сукин кот, пока цел!
Соловейчик втянул голову в плечи. Батурин медленно вставал, руки у него заледенели, он не знал, что будет через минуту. В груди будто запрудили реку, бешенство водой подымалось к горлу. Не глядя на стол, он нащупал там пустую бутылку.
"Убью",- подумал он, и будто свежий ветер ударил в голову,- позади, впереди, кругом была пустота. Батурин нашел глазами висок.
- Степка, убьет! - закричал за соседним столиком отчаянный, визгливый голос.- Степка, уйди,- убьет. Видишь, человек не в себе.
Степка отступил, открыл рот, замычал, коротко замахал руками. Тухлые судачьи глаза его смотрели не отрываясь в одну точку - в лицо Батурина.
Батурин трудно и тихо сказал:
- Уйди... иначе...- и задрожал всем телом.
Человек, что-то бормоча, отскочил, бросился к двери. Он толкал столики, опрокинул бутылку, ее звон прорвал тишину, посетители облегченно засмеялись. Конферансье закричал надсаженным голосом:
- Граждане, инцидент исчерпан к общему удовольствию! Прошу соблюдать абсолютную тишину. У работников эстрады глотки тоже не казенные, не забывайте, граждане!
Батурин сел. Сразу захотелось спать, в теле гудело изнеможенье. С трудом он поднес к губам стакан пива и отпил несколько глотков.
- Вот вы какой! - повторила Зина и улыбнулась.- Теперь я буду вас слушать, а раньше не хотела, я знаю уже все от папаши.
- Вам в Ростове будет уваженье, - сказала Маня.- Вы отшили Степку-музыканта, его все боятся, как холеры.
- Какого Степку?
- Ой,- Соловейчик вытер шляпой потный лоб.- Лучше не спрашивайте. Не дай вам бог еще раз в жизни увидеть этого Степку. Он бандит с Темерника. Как он тут под боком сидел,- я и не заметил. Знаменитый парень. ГПУ по нем давно плачет.
Батурин снова рассказал вымышленную историю о пропавшей невесте. Проститутки слушали сначала так же недоверчиво, как и Соловейчик, потом, очевидно, поверили. Маня даже растрогалась.
- Нет, такой здесь не было. А Пиррисон был. Да вот Зинка расскажет, она с ним жила.
Зинка подняла к глазам стакан пива и долго не опускала. Батурин вздрогнул,- четкие следы обозначились во всей этой путанице.
- Ну что же ты, рассказывай.
- Сволочь ваш Пиррисон,- тяжело проговорила Зина, поставила стакан и в упор посмотрела на Батурина.- Собака ваш Пиррисон. Невеста твоя с ним сбежала.- Зина грубо перешла на "ты".- Чистенькая барышня, артистка, пальчики-маникюрчики. Когда ее найдешь, расскажи, как Пиррисон нас по две на ночь брал.
- Замолчи, Зинка! - прикрикнула Маня и испуганно посмотрела на Батурина,- что он, первый такой, Пиррисон, чего распалилась!
- Отвяжись,- пронзительно крикнула Зина.- Дай досказать. Видишь человек дерьмом интересуется, а на дерьмо охотников мало.
Батурин решил терпеть до конца. Он понимал, что малейшее слово может вызвать истерику, дикий скандал, и тогда все потеряно.
- Слушай, ты,- Зина дернула Батурина за рукав.- Зачем ты мне о невесте своей рассказал! Зачем после Степки. Эх ты, несчастный жених! Невеста, невеста... Да теперь все невесты порченые. Для дураков только и есть невесты, а для порядочных - женщины. Порядочная девушка! - Зинка захохотала.- Ух ты, порядочный! Знал куда пойти, чтобы невесту отыскать. Все вы чистехи, ручки дамам целуете, разговор у вас такой интеллигентный, а дойдет до дела - наплюете в самое сердце. Не желаю,- дико крикнула она и вскочила, не желаю я видеть его! Маня, идем! А тебе, папаша, грех. Я из-за Пиррисона травилась, его убить надо, а ты мне приводишь хахаля, он с Пиррисоном из-за невесты дерется. Да пропади они пропадом!
Она дернула Маню за руку и выбежала из пивной.
- Отщелкала.- Пьяный за соседним столиком восхищенно покрутил волевой,Ай да девка! Вот это да, девка!
Соловейчик был подавлен.
- Нанюхалась. Взбесилась девочка. Что же теперь делать? От нее теперь ничего не добьешься. Ой, упрямая девочка - ужас!
- Пойдем,- Батурин встал.- Я подумаю, что с ней делать. Зайдите ко мне завтра утром.
Он дал Соловейчику пять рублей, и они расстались. На прощанье Соловейчик долго тряс Батурину руку сухими и слабыми лапками.
Батурин побродил по улицам. Свежо и печально дул ветер: степь и море дышали на город полной грудью. В черной листве ослепительно струились гудящие огни автомобилей.
"Что же делать? - думал Батурин.- Надо найти ее и рассказать правду. Она должна понять. Зря, совсем зря и глупо я начал врать".
Он вернулся домой, написал письмо капитану в Сухум - всего три фразы: "Пиррисон был в Ростове. След, кажется, найден. Ждите писем",- и лег. Уснул он тяжело и крепко.
Утром он лежал и ждал Соловейчика. Ходики хрипели, минутная стрелка ползла на глазах по засиженному мухами циферблату. Батурин смотрел на стрелку в оцепенении,- казалось, время остановилось, а между тем прошло уже три часа, и ходики показывали полдень. В час Соловейчика не было. Батурин встал и умылся во дворе под краном. Курчавые дети сбились вокруг него плотным кольцом и восхищались.
- Смотри, как он моется, не то что ты, Мотя.
Детей разогнали крикливые и гневные мамаши. В три часа прибежал наконец Соловейчик.
Он принес важную новость,- он видел Зину, и она сказала, что хочет поговорить с Батуриным.
- Ой,- Соловейчик подмигнул.- Если бы вы знали, как это было!
Он испытующе взглянул на Батурина, закатился от смеха и помахал шляпой.
- Ну? Вы не знаете, как это было? Она сама пришла до меня! - выкрикнул он наконец самое главное.- Она пришла и сказала: "Папаша, я вчера наскандалила. Правда, некрасиво, папаша?" Я говорю:
"Да, не очень красиво, ты обидела хорошего человека".
"Соловейчик,- говорит она,- скажи мне, где он живет, мне надо с ним говорить". Но я тоже хитрый. "Что с того,- ответил я,- что я знал его адрес, когда он вчера вечером уехал". Она побелела вся. "Ты врешь, говорит, старый пачкун. Говори адрес". Я даже испугался. "Он живет секретно,- сказал я,- я не могу никому, боже меня избави, сказать его адрес, но я могу позвать его, он придет куда-нибудь, ну в сад, в пивную, куда надо, если он захочет прийти и поговорить с тобой". Она смотрела на меня, как кошка. "Что-то ты крутишь, старик, вместе с ним",- так она сказала. Потом она дала мне два рубля и говорит:
"Соловейчик, милый, найди его и скажи, что я буду ждать его сегодня вечером в шесть часов в городском саду на музыке". Теперь вы имеете случай узнать все, что хотите. Девушке стало совестно. Я вам говорил - они обе хорошие, а что делать, если жизнь вышла так, что пришлось идти на асфальт.
Соловейчик получил мзду и ушел возбужденный,- это дело ему нравилось. Чутьем пожившего человека он догадывался, что Батурин что-то скрывает, что дело гораздо важнее, чем кажется.
Свои мысли он закончил восклицанием:
- Молодое дело. Ой, горячие люди, горячие люди!
Батурин долго брился, часто откладывал бритву и задумывался, глядя в зеркало; наконец поймал себя на мысли, что надо переодеться, надеть синий тонкий костюм: в нем он молодел, синева хорошо оттеняла бледность лица с морщинками около губ.
"Это нужно для дела",- подумал он, стараясь увильнуть, но тотчас же уличил себя и сказал громко:
- Вот сволочь!
Ругательство это относилось к самому себе. Он вспомнил глаза Зинки, как бы искусственно удлиненные, шепот - "вот вы какой", и у него заколотилось сердце. "Сколько ей лет?" - подумал он и решил, что года двадцать три двадцать четыре.
Костюм он надел синий, вышел на улицу без кепки, теплый ветер пригладил его волосы. Он взглянул на себя в зеркальное стекло магазина и внезапно ощутил, что стал гибче, свежее, что полон мальчишеского задора.
Насмешливая и явно искусственная мысль об омоложении, проскочившая в мозгу, была данью застарелой привычке. Чувство молодости, ветра, то чувство, что, не задумываясь, можно определить как начало подлинного счастья, билось в теле, как сердце.
В саду, в горах листвы сверкали белые небольшие лампочки,- было похоже на иллюминацию. Запах духов и политых дорожек был совершенно южный, немыслимый на севере. Полосы зеленого света, черные кущи деревьев и звенящее, все нарастающее пенье скрипки вызывали ощущение печального и свежего отдыха.
На скамейке у фонаря, светившего с высоты шипящей звездой, сидела Зина. Батурин остановился и смотрел на нее, пораженный.
Она была бледна от света фонаря. В небрежной ее позе, в том, как она устало откинулась на спинку скамейки и глядела в темноту кустов, задумавшись о чем-то, было нечто необычное, заставившее Батурина простоять в тени несколько минут.
Он растерялся. Если бы его спросили, что он ощущал, глядя тогда на нее, он, очевидно, ответил бы несвязно и глухо о цветении, полном терпкости и порыва.
Она раздраженно похлопывала перчаткой по открытому колену. Короткий шуршащий английский плащ не скрывал ее легких ног в шелковых серых чулках. Поля маленькой шляпы затеняли глаза, но Батурин знал, как ярко блестят они нетерпением и смутной бушующей болью. Были видны на щеке косо и четко подрезанные блестящие волосы.
"Неужели она проститутка?"
То, что он видел,- эта молодая и печальная женщина, Зинка с асфальта,было невозможно, таило в себе начало почти чудесной перемены.
Батурин медленно подошел. Она встала.
- Наконец вы пришли,- сказала она с легким упреком, и Батурин не узнал ее голос - так он был чист.- А я боялась, что не увижу вас...
Батурин смотрел на ее губы,- тонко очерченные, чуть вздернутые, они дрожали. Он не мог поверить, что вчера в пивной эти же губы кричали "зараза, дерьмо".
- Неужели это вы? - спросил Батурин и в темноте покраснел - вопрос был действительно глуп.
Она резко повернулась к нему, усмешка обнажила ее ровные сверкающие зубы.
- Да, я, я, я... Я, проститутка Зинка. Я - дорогая проститутка,- за красоту платят больше. Вы ошиблись, если приняли меня за рублевую. И Соловейчик врет, когда болтает вам об асфальте. Вчера я была пьяна, говорила все, что мне хотелось. Вы очень обиделись?
- Нисколько.
- Идемте,- она тронула его за руку.- Пойдем в тень, здесь светло, трудно говорить.
Переходы от робости к вызову, от печальных слов к дерзости, звенящей в голосе разбитым стеклом, заставали Батурина врасплох.
- Прежде всего не зовите меня Зиной. Зовут меня Валя. Я кое-что хотела спросить...
- Спрашивайте. Потом буду спрашивать я.
- Вот вы засмеялись: говорите, что я нисколько не обидела вас. Это правда?
- Правда.
- Почему?
- Потому, что вчерашний рассказ - чепуха. Нет у меня никакой невесты.
Валя остановилась. В темноте Батурин не разглядел ее лица. Он ждал дерзости, но, как всегда, ошибся.
- Боже, какая я дура!.. Теперь расскажите мне все, но только чистую, чистую правду.
Батурин рассказал ей историю с дневником, с Нелидовой и Пиррисоном. Когда он кончил, она повторила так же загадочно вчерашнюю фразу:
- Вот вы какой! А теперь я расскажу вам об этом Пиррисоне. Он негодяй. Где он сейчас, не знаю. Два месяца назад был в Ростове, потом уехал в Таганрог, оттуда в Бердянск. Я готова была убить его. Вы это никогда не поймете, потому что вы - мужчина, а знаем мужчин до конца только мы. Я прожила с ним две недели, я боялась его, теряла голос, он бил меня. Я однажды нанюхалась кокаину и отравилась. Но меня спасли. Я думала тогда, что напрасно.
Она помолчала.
- Вот и все. А что вы хотели спросить?
- Почему вы позвали меня?
Валя в ответ засмеялась.
- Часто смеешься вместо того, чтобы плакать. Отвечать я не стану. Пойдемте.
По Садовой она почти бежала, не глядя по сторонам. Так же быстро спросила:
- Что вы будете делать дальше?
- Поеду в Таганрог.
- Когда?
- Завтра же. Тянуть незачем.
- Я кое-что узнаю сегодня вечером о Пиррисоне. Как вам это передать?
- Назначьте место.
- Утром, но рано, часов в восемь, вы сможете прийти в порт, в кофейню Спиро, знаете? А теперь прощайте.
- Прощайте,- Батурин крепко пожал ее горячую руку.- Я страшно вам благодарен.
На ладони остался запах духов, и Батурин вечером, ложась спать, не мыл рук,- было жаль смывать этот запах.
Утром в кофейне Спиро - розовой и грязной - он уже застал Валю. Она была бледна.
- Что с вами?
- Так... не спала ночь. А с вами? Вы тоже очень бледный.
- Тоже не спал,- ответил Батурин и улыбнулся.
Она испуганно опустила глаза. Батурин заказал кофе, но Валя даже не притронулась к чашке.
- Я не могу сейчас пить,- сказала она, будто извиняясь.- О Пиррисоне ничего больше не узнала. Тоска у меня, а тут встретился такой человек непонятный. Да, вы, вы - непонятный. Еще хуже стало. Я вас обидела, а вы меня защитили от Степки. Вы убили бы его, правда?
- Возможно.
- Как вы поедете в Таганрог,- пароходом?
- Да. В два часа. Идет "Феодосия".
Валя деланно засмеялась, густо покраснела.
- Слушайте... вот что... возьмите меня с собой. Я, может быть, вам помогу. Мешать я не буду. Можете совсем меня не замечать. Мне бы только вырваться из Ростова, я себе здесь опротивела. Проживу в Таганроге день-два, а там видно будет.
- Ну что же, едем.
Валя смотрела на Батурина пристально, слегка открыв рот.
- Скажите еще раз.
- Едем. Вы что ж, не верите мне?
- Вот теперь хорошо, без "ну что же". В Таганроге меня никто не знает, вы можете даже ходить со мной. А вчера я бежала. И не потому, что боялась вдруг привяжется мужчина, а потому, что могли подумать, что вы... вы со мной...
"Странно все это",- подумал Батурин. У него было явственное ощущение, что жизнь пошла пестрыми зигзагами, он жил эти дни в дыму, как пьяный. Кто она? Таких проституток не бывает. Он путался в догадках. Валя будто поняла.
-- Только не спрашивайте меня никогда, как я... Ну, вы сами понимаете. Со зла все это. Злость во мне страшная. Конечно, глупо, может быть, прорвет меня, тогда расскажу.
Они расстались. На пристань пришел Соловейчик. Валя приехала после второго гудка. Когда она взбегала по сходням, капитан переглянулся с толстым помощником и подмигнул. Она вспыхнула, быстро прошла на корму к Батурину. На глазах ее были слезы.
Соловейчик отвел Батурина в сторону и зашептал:
- Может, вы мне скажете по чистой совести, в чем дело? Ой, товарищ Батурин, товарищ Батурин, Соловейчика вы не обманете...
Палуба вздрогнула от третьего гудка, Соловейчик заторопился.
- Ну, как-нибудь в другой раз. Дай бог вам удачи!
Пароход отчалил, застилая реку жирным нефтяным дымом. Соловейчик помахал старой фетровой шляпой а, сгорбившись, побрел домой,- молодое дело кончилось.
В дороге Валя изредка взглядывала на Батурина яркими радостными глазами. Один раз спросила:
- Вам не стыдно со мной?
Они стояли у борта. Пароход шел морем. В иссиня-древнем тумане темнели берега, и в этой густой синеве зарождался вечер.
Над Таганрогом была гроза,- розовые зарницы слепыми вспышками освещали воду. Батурин ничего не ответил, только положил руку на пальцы Вали.
В Таганрог приехали после теплого обильного ливня. Представление о Таганроге было связано у Батурина с Чеховым. Он думал о сереньком городе, пустырях, поваленных заборах, провинции. И, как всегда, ошибся. Так ошибался он постоянно. Еще не было случая, чтобы представление его о чем-нибудь не разбивалось бы вдребезги при столкновении с действительностью. Эта его черта была источником постоянных насмешек для Берга.
Единственный извозчик повез их в город через игрушечный, заросший травою порт. Одуванчики цвели среди гранитных плит, раздавленная колесами полынь наполняла воздух горечью.
Таганрог был затоплен тишиной, почти звенящей, был пуст, уютен, изумительно чист. Фонари искрились в воздухе (после ливня в нем был блеск предельной прозрачности). Над морем загорались звезды; свет их был усталый, они мерцали. Батурин подумал, что звезды теряют много пламени, отражаясь в морях, реках, в каждом людском зрачке.
Из садов сочились запахи цветов, не имеющих имени, никому не знакомых. России не было. Таганрог был перенесен сюда с Эгейских островов, был необычайным смешением Греции, Италии и запорожских степей.
Музейное безмолвие стояло окрест, и даже море не шумело. Воздух был тонок и радовал, как воздух новой страны.
Остановились в гостинице Кумбарули с коричневыми комнатами. На стенах темнели облупленные фрески. Все состояло из красок,- ночь нависла кущами черной сирени, мигали белые зарницы, ртутные капли дождя падали с листьев, лампы зажглись в глубине окон, и комнаты казались сделанными из воска.
Глаза Вали - зеленоватые и яркие - потемнели от возбуждения. Что-то сдержанное, как непрошеные слезы,- восторг, легкий крик - готово было сорваться с ее губ.
Батурин открыл окно и остановился, пораженный безмолвием, чистым, как родниковая вода. Валя тихо подошла сзади. Он слышал ее дыханье, потом обернулся на какой-то странный звук и увидел слезы. Неудержимые, захлестывающие сердце невыносимым счастьем слезы текли по ее щекам из-под прикрытых ресниц. Она схватила его руку, хотела что-то сказать, но не дали слезы. Она только посмотрела на него искоса из-под ладоней - и этот взгляд Батурин так и унес с собою на всю жизнь,- в нем было то, для чего нет слов на человеческом языке.
- Как все внезапно,- промолвил он тихо. Валя засмеялась и сказала (снова переход, заставший Батурина врасплох), что она очень хочет есть. Она ушла за ширму; переоделась, вышла оттуда бледной, возбужденной, как в Ростове, в саду, легко сбежала по лестнице, распахнула дверь на улицу. Ветер прошумел в акации, рванул ее платье. Тело у нее было совсем девичье - очень тонкое; под платьем обозначались круглые маленькие груди.
В столовой пламенели под потолком начищенные лампы. Греки и шкипера в морских каскетках смотрели на Валю и дружелюбно улыбались. Зубы их блестели, как у негров на этикетках от рома. Один шкипер с серебряной щетиной на худом лице спустился по ступенькам в сад, сорвал вьющиеся белые цветы и положил на стол около Вали.
- Это вашей жене,- сказал он Батурину, улыбнулся и протянул руку.- Нам весело на вас смотреть. Будем знакомы,- моя фамилия Метакса.
Он подсел к столику и рассказал о Таганроге много любопытнейших вещей. После его рассказов Таганрог потерял для Батурина последние черты реальности. Он казался сказочным городом, освещенным синим пламенем пунша, каким-то выдуманным гриновским Зурбаганом. Он казался солнечным цветником, где старики, поливая грядки, вспоминают стопушечные линейные корабли,- бьет колокол, и все бегут на плоский берег встречать оранжевый гигантский пароход.
Все перепуталось в голове у Батурина. Он выпил вина. Таганрог казался затерянным на острове среди эпох, революций, войн. Патриархальная жизнь цвела медлительно и беззаботно, и совершенно зря в портовых конторах тикали громадные маятники, начищенные до блеска, как медные тазы.
Валя сжала руку Батурина сильными пальцами в тугой перчатке.
- Не смейте мне ничего говорить. Я всех, всех, всех люблю сейчас.
Вечер мягким золотом ламп горел на ее руке. Дым трубок пахнул медом, столетьями скитаний.
Весь вечер они провели в порту со шкипером Метаксой. На молу репейник цеплял за короткое платье Вали, она отрывала его и бросала в море. Черными кругами расцветала вода. Около старой наваринской пушки невнятно шумело море, по словам Метаксы - одно из интереснейших морей.
Оно крепко, по-рыбачьи пахло солью. У мола поскрипывали заспанные шхуны. Бледные фонари на мачтах освещали пустые палубы. Казалось, трюмы этих шхун полны грудами сиреневой бьющейся рыбы.
Весь этот пустынный порт, качавший в гаванях маслянистую воду, был закутан в звездное небо.
Валя часто смеялась, потом подолгу молчала, будто прислушиваясь к отдаленным звукам. Она шла рядом с Батуриным, наклоняла голову и всматривалась в его лицо.
Метакса был сдержан, хрипловатый его голос звучал со старинной вежливостью. Рассказы его можно было назвать новеллами,- они были кратки, забавны и легки.
Ночь, шхуны, аллеи черной листвы, присутствие старого шкипера, горячая рука Вали внезапно вызвали у Батурина острое ощущение иных эпох, эпох романтизма. Все рассеялось в теплой тьме - и осень в Пушкине, и Берг, и капитан, и дневник Нелидова. Паруса шумели над выскобленными песком палубами. Когда это было? Вчера. Корабли отходили в Колхиду. Жизнь пестрела, как сад. Отвага и смех плескали из души, и цвело, не отцветая, бесконечное лето. Брызги дождя падали на мягкие волосы поэтов.
- Валя,- тихо сказал Батурин.- Я схожу с ума.
- Вот и чудесно!
Батурин испытывал то же, что испытывали некогда измученные странствиями бродячие рыцари, поверившие в девственность Марии. Они целовали, скрежеща ржавыми латами, истлевшие ее покровы, и смешные слезы стекали по их щекам. Слезы о завоеванных странах, где тяжелые готические розы распускаются под небом Египта и Венера, отдаваясь, так же чиста, как Мария.
Вернулись поздно. В гостинице Валя легла на кровати, Батурин - на продавленном узком диване. Он долго не спал.
"Чудесная девушка",- думал он, глядя на острую звезду. Она переливалась то белым, то синим светом. Тишина стояла - за открытым окном и вместе с Батуриным прислушивалась к дыханию Вали.
Соловейчик вытащил из кармана замусоленную бумажку и шепотом прочел фамилии всех американцев. живущих в Ростове. Пиррисона среди них не было.
- Было еще двое, так те утекли,- сказал он с сожалением.- Одна у нас с вами надежда - на этих девиц. Они сейчас прибегут.
Пивная была с эстрадой. На эстраду вышел конферансье в визитке, в зеленом вязаном жилете и широких брюках. Он поддернул брюки, равнодушно посмотрел на публику, поковырял в зубах, сплюнул и вдруг закричал надсаженным голосом:
- Удивительно приятная публика сегодня собралась! Что? Здрасте, здрасте. Гражданин в картузе за крайним столиком, что вас давно не видать? А? - Конферансье приложил ладонь к уху.- А? Что? В тюрьме сидели? Очень рад, очень рад. Следующий номер-р-р программы - цыганский хор Югова!
Цыганки вышли, виляя бедрами.
Пивная приветственно загудела. Хор грянул:
Эх, пьет-гуляет
Наш табор кочевой.
Никто любви не знает
Цыганки молодой!
Приплясывая в такт, к столику подошла полная блондинка с круглыми, равно наивными и порочными глазами. Она толкнула Соловейчика и показала глазами на Батурина:
- Папа, этот, что ли?
- Садись, Маня. Этот.
Маня протянула Батурину пухлую руку, сняла шляпу, поправила челку.
- Ну, угощайте, красавец,- сказала она хрипловато.
- А где Зина?
- Зинка вон она идет.
Батурин оглянулся. За спиной стояла высокая девушка в очень коротком платье. Карминные губы ее дрожали. Свет ламп был чудесен в ее капризных зрачках. Она оперлась локтями о спинку стула Батурина,- он видел рядом ее черные блестящие волосы, высокую чистую бровь и матовый лоб. Зинка потрясла стул и сказала властно:
- Подвиньтесь!
- Нанюхалась марафету, дура,- сказала Маня.- Опять попадешь в район.
- Не попаду-у,- протяжно ответила Зина и села рядом с Батуриным.- Это вы тот чудак, про которого говорил папаша?
Батурин кивнул головой.
- Да он гордый! Закажите пиво и рассказывайте.
Хор снова грянул:
Эх, пьет-гуляет
Наш табор кочевой.
Никто любви не знает
Цыганки молодой!
Зина захохотала, схватила Батурина за руку и пьяно зашептала:
- Дайте мне посмотреть на вас. Ну, не сердитесь, ну, посмотрите на меня,- разве я такая уродка? Ну, посмотрите же,- она дернула Батурина за руку.- Я не пьяная, я марафету нанюхалась,- лицо у меня холодное, потрогайте, а в глазах ракеты, ракеты... Ну, посмотрите же вы, несчастный жених!
Батурин поднял глаза. Он приготовился увидеть смеющееся пьяное лицо и отшатнулся. В упор смотрели темные глаза, полные, как слезами, тревогой, упреком. Дикой тоской ударил этот взгляд в сердце. На секунду все вокруг поплыло. Багурин качнулся.
- Вот вы какой! - сказала девушка медленно, со страшным изумлением, тем неясным, почти угрожающим тоном, когда трудно понять, что последует за этими словами - удар по лицу или поцелуй.
- Интересно ты себя ведешь, Зинка,- сказала значительно Маня.- Оч-чень интересно ты себя ведешь. Что ты,- сказилась? Человек зовет тебя по делу, а ты играешь театр. Сиди и слушай.
- Отвяжись,- зло крикнула Зина и дернула плечом.- Ну, вот, сейчас буду слушать. Подумаешь - невидаль какая! Видали мы хахалей и почище!
- Зинка,- Соловейчик прижал руки к груди,- Зинка, ты не знаешь, какой это человек, до чего он хороший. Сердце у него золотое. Не бесись, Зинка. Чего ты хочешь, сумасшедшая женщина?
- Обидела мальчика.- Зинка закурила.- Он молчит, а вы загавкали, адвокаты. Что он вам,- золото дарил, обедом кормил? Чем он купил тебя, Соловейчик? Почему он молчит, не обижается? Противно мне с вами.
Она затянулась, швырнула папиросу на соседний столик. Оттуда сказали предостерегающе:
- Барышня, не нервничайте. Одного не можете поделить или со стариком спать не сладко?
- Отцепись, зараза!
Соловейчик заерзал. Из-за обиженного столика поднялся громоздкий человек в расстегнутой шинели. Глаза его запали; он подошел к Батурину.
- Уйми эту стерву,- крикнул он, качаясь, и махнул рукой в сторону Зинки.- Ишь расселись, господа. Сразу двух забрал, одной ему мало. А старый жид маклерует, гадюка!
Он смотрел на Соловейчика, глаза его округлились, он набрал в легкие воздуху и истерично крикнул:
- Вон, сукин кот, пока цел!
Соловейчик втянул голову в плечи. Батурин медленно вставал, руки у него заледенели, он не знал, что будет через минуту. В груди будто запрудили реку, бешенство водой подымалось к горлу. Не глядя на стол, он нащупал там пустую бутылку.
"Убью",- подумал он, и будто свежий ветер ударил в голову,- позади, впереди, кругом была пустота. Батурин нашел глазами висок.
- Степка, убьет! - закричал за соседним столиком отчаянный, визгливый голос.- Степка, уйди,- убьет. Видишь, человек не в себе.
Степка отступил, открыл рот, замычал, коротко замахал руками. Тухлые судачьи глаза его смотрели не отрываясь в одну точку - в лицо Батурина.
Батурин трудно и тихо сказал:
- Уйди... иначе...- и задрожал всем телом.
Человек, что-то бормоча, отскочил, бросился к двери. Он толкал столики, опрокинул бутылку, ее звон прорвал тишину, посетители облегченно засмеялись. Конферансье закричал надсаженным голосом:
- Граждане, инцидент исчерпан к общему удовольствию! Прошу соблюдать абсолютную тишину. У работников эстрады глотки тоже не казенные, не забывайте, граждане!
Батурин сел. Сразу захотелось спать, в теле гудело изнеможенье. С трудом он поднес к губам стакан пива и отпил несколько глотков.
- Вот вы какой! - повторила Зина и улыбнулась.- Теперь я буду вас слушать, а раньше не хотела, я знаю уже все от папаши.
- Вам в Ростове будет уваженье, - сказала Маня.- Вы отшили Степку-музыканта, его все боятся, как холеры.
- Какого Степку?
- Ой,- Соловейчик вытер шляпой потный лоб.- Лучше не спрашивайте. Не дай вам бог еще раз в жизни увидеть этого Степку. Он бандит с Темерника. Как он тут под боком сидел,- я и не заметил. Знаменитый парень. ГПУ по нем давно плачет.
Батурин снова рассказал вымышленную историю о пропавшей невесте. Проститутки слушали сначала так же недоверчиво, как и Соловейчик, потом, очевидно, поверили. Маня даже растрогалась.
- Нет, такой здесь не было. А Пиррисон был. Да вот Зинка расскажет, она с ним жила.
Зинка подняла к глазам стакан пива и долго не опускала. Батурин вздрогнул,- четкие следы обозначились во всей этой путанице.
- Ну что же ты, рассказывай.
- Сволочь ваш Пиррисон,- тяжело проговорила Зина, поставила стакан и в упор посмотрела на Батурина.- Собака ваш Пиррисон. Невеста твоя с ним сбежала.- Зина грубо перешла на "ты".- Чистенькая барышня, артистка, пальчики-маникюрчики. Когда ее найдешь, расскажи, как Пиррисон нас по две на ночь брал.
- Замолчи, Зинка! - прикрикнула Маня и испуганно посмотрела на Батурина,- что он, первый такой, Пиррисон, чего распалилась!
- Отвяжись,- пронзительно крикнула Зина.- Дай досказать. Видишь человек дерьмом интересуется, а на дерьмо охотников мало.
Батурин решил терпеть до конца. Он понимал, что малейшее слово может вызвать истерику, дикий скандал, и тогда все потеряно.
- Слушай, ты,- Зина дернула Батурина за рукав.- Зачем ты мне о невесте своей рассказал! Зачем после Степки. Эх ты, несчастный жених! Невеста, невеста... Да теперь все невесты порченые. Для дураков только и есть невесты, а для порядочных - женщины. Порядочная девушка! - Зинка захохотала.- Ух ты, порядочный! Знал куда пойти, чтобы невесту отыскать. Все вы чистехи, ручки дамам целуете, разговор у вас такой интеллигентный, а дойдет до дела - наплюете в самое сердце. Не желаю,- дико крикнула она и вскочила, не желаю я видеть его! Маня, идем! А тебе, папаша, грех. Я из-за Пиррисона травилась, его убить надо, а ты мне приводишь хахаля, он с Пиррисоном из-за невесты дерется. Да пропади они пропадом!
Она дернула Маню за руку и выбежала из пивной.
- Отщелкала.- Пьяный за соседним столиком восхищенно покрутил волевой,Ай да девка! Вот это да, девка!
Соловейчик был подавлен.
- Нанюхалась. Взбесилась девочка. Что же теперь делать? От нее теперь ничего не добьешься. Ой, упрямая девочка - ужас!
- Пойдем,- Батурин встал.- Я подумаю, что с ней делать. Зайдите ко мне завтра утром.
Он дал Соловейчику пять рублей, и они расстались. На прощанье Соловейчик долго тряс Батурину руку сухими и слабыми лапками.
Батурин побродил по улицам. Свежо и печально дул ветер: степь и море дышали на город полной грудью. В черной листве ослепительно струились гудящие огни автомобилей.
"Что же делать? - думал Батурин.- Надо найти ее и рассказать правду. Она должна понять. Зря, совсем зря и глупо я начал врать".
Он вернулся домой, написал письмо капитану в Сухум - всего три фразы: "Пиррисон был в Ростове. След, кажется, найден. Ждите писем",- и лег. Уснул он тяжело и крепко.
Утром он лежал и ждал Соловейчика. Ходики хрипели, минутная стрелка ползла на глазах по засиженному мухами циферблату. Батурин смотрел на стрелку в оцепенении,- казалось, время остановилось, а между тем прошло уже три часа, и ходики показывали полдень. В час Соловейчика не было. Батурин встал и умылся во дворе под краном. Курчавые дети сбились вокруг него плотным кольцом и восхищались.
- Смотри, как он моется, не то что ты, Мотя.
Детей разогнали крикливые и гневные мамаши. В три часа прибежал наконец Соловейчик.
Он принес важную новость,- он видел Зину, и она сказала, что хочет поговорить с Батуриным.
- Ой,- Соловейчик подмигнул.- Если бы вы знали, как это было!
Он испытующе взглянул на Батурина, закатился от смеха и помахал шляпой.
- Ну? Вы не знаете, как это было? Она сама пришла до меня! - выкрикнул он наконец самое главное.- Она пришла и сказала: "Папаша, я вчера наскандалила. Правда, некрасиво, папаша?" Я говорю:
"Да, не очень красиво, ты обидела хорошего человека".
"Соловейчик,- говорит она,- скажи мне, где он живет, мне надо с ним говорить". Но я тоже хитрый. "Что с того,- ответил я,- что я знал его адрес, когда он вчера вечером уехал". Она побелела вся. "Ты врешь, говорит, старый пачкун. Говори адрес". Я даже испугался. "Он живет секретно,- сказал я,- я не могу никому, боже меня избави, сказать его адрес, но я могу позвать его, он придет куда-нибудь, ну в сад, в пивную, куда надо, если он захочет прийти и поговорить с тобой". Она смотрела на меня, как кошка. "Что-то ты крутишь, старик, вместе с ним",- так она сказала. Потом она дала мне два рубля и говорит:
"Соловейчик, милый, найди его и скажи, что я буду ждать его сегодня вечером в шесть часов в городском саду на музыке". Теперь вы имеете случай узнать все, что хотите. Девушке стало совестно. Я вам говорил - они обе хорошие, а что делать, если жизнь вышла так, что пришлось идти на асфальт.
Соловейчик получил мзду и ушел возбужденный,- это дело ему нравилось. Чутьем пожившего человека он догадывался, что Батурин что-то скрывает, что дело гораздо важнее, чем кажется.
Свои мысли он закончил восклицанием:
- Молодое дело. Ой, горячие люди, горячие люди!
Батурин долго брился, часто откладывал бритву и задумывался, глядя в зеркало; наконец поймал себя на мысли, что надо переодеться, надеть синий тонкий костюм: в нем он молодел, синева хорошо оттеняла бледность лица с морщинками около губ.
"Это нужно для дела",- подумал он, стараясь увильнуть, но тотчас же уличил себя и сказал громко:
- Вот сволочь!
Ругательство это относилось к самому себе. Он вспомнил глаза Зинки, как бы искусственно удлиненные, шепот - "вот вы какой", и у него заколотилось сердце. "Сколько ей лет?" - подумал он и решил, что года двадцать три двадцать четыре.
Костюм он надел синий, вышел на улицу без кепки, теплый ветер пригладил его волосы. Он взглянул на себя в зеркальное стекло магазина и внезапно ощутил, что стал гибче, свежее, что полон мальчишеского задора.
Насмешливая и явно искусственная мысль об омоложении, проскочившая в мозгу, была данью застарелой привычке. Чувство молодости, ветра, то чувство, что, не задумываясь, можно определить как начало подлинного счастья, билось в теле, как сердце.
В саду, в горах листвы сверкали белые небольшие лампочки,- было похоже на иллюминацию. Запах духов и политых дорожек был совершенно южный, немыслимый на севере. Полосы зеленого света, черные кущи деревьев и звенящее, все нарастающее пенье скрипки вызывали ощущение печального и свежего отдыха.
На скамейке у фонаря, светившего с высоты шипящей звездой, сидела Зина. Батурин остановился и смотрел на нее, пораженный.
Она была бледна от света фонаря. В небрежной ее позе, в том, как она устало откинулась на спинку скамейки и глядела в темноту кустов, задумавшись о чем-то, было нечто необычное, заставившее Батурина простоять в тени несколько минут.
Он растерялся. Если бы его спросили, что он ощущал, глядя тогда на нее, он, очевидно, ответил бы несвязно и глухо о цветении, полном терпкости и порыва.
Она раздраженно похлопывала перчаткой по открытому колену. Короткий шуршащий английский плащ не скрывал ее легких ног в шелковых серых чулках. Поля маленькой шляпы затеняли глаза, но Батурин знал, как ярко блестят они нетерпением и смутной бушующей болью. Были видны на щеке косо и четко подрезанные блестящие волосы.
"Неужели она проститутка?"
То, что он видел,- эта молодая и печальная женщина, Зинка с асфальта,было невозможно, таило в себе начало почти чудесной перемены.
Батурин медленно подошел. Она встала.
- Наконец вы пришли,- сказала она с легким упреком, и Батурин не узнал ее голос - так он был чист.- А я боялась, что не увижу вас...
Батурин смотрел на ее губы,- тонко очерченные, чуть вздернутые, они дрожали. Он не мог поверить, что вчера в пивной эти же губы кричали "зараза, дерьмо".
- Неужели это вы? - спросил Батурин и в темноте покраснел - вопрос был действительно глуп.
Она резко повернулась к нему, усмешка обнажила ее ровные сверкающие зубы.
- Да, я, я, я... Я, проститутка Зинка. Я - дорогая проститутка,- за красоту платят больше. Вы ошиблись, если приняли меня за рублевую. И Соловейчик врет, когда болтает вам об асфальте. Вчера я была пьяна, говорила все, что мне хотелось. Вы очень обиделись?
- Нисколько.
- Идемте,- она тронула его за руку.- Пойдем в тень, здесь светло, трудно говорить.
Переходы от робости к вызову, от печальных слов к дерзости, звенящей в голосе разбитым стеклом, заставали Батурина врасплох.
- Прежде всего не зовите меня Зиной. Зовут меня Валя. Я кое-что хотела спросить...
- Спрашивайте. Потом буду спрашивать я.
- Вот вы засмеялись: говорите, что я нисколько не обидела вас. Это правда?
- Правда.
- Почему?
- Потому, что вчерашний рассказ - чепуха. Нет у меня никакой невесты.
Валя остановилась. В темноте Батурин не разглядел ее лица. Он ждал дерзости, но, как всегда, ошибся.
- Боже, какая я дура!.. Теперь расскажите мне все, но только чистую, чистую правду.
Батурин рассказал ей историю с дневником, с Нелидовой и Пиррисоном. Когда он кончил, она повторила так же загадочно вчерашнюю фразу:
- Вот вы какой! А теперь я расскажу вам об этом Пиррисоне. Он негодяй. Где он сейчас, не знаю. Два месяца назад был в Ростове, потом уехал в Таганрог, оттуда в Бердянск. Я готова была убить его. Вы это никогда не поймете, потому что вы - мужчина, а знаем мужчин до конца только мы. Я прожила с ним две недели, я боялась его, теряла голос, он бил меня. Я однажды нанюхалась кокаину и отравилась. Но меня спасли. Я думала тогда, что напрасно.
Она помолчала.
- Вот и все. А что вы хотели спросить?
- Почему вы позвали меня?
Валя в ответ засмеялась.
- Часто смеешься вместо того, чтобы плакать. Отвечать я не стану. Пойдемте.
По Садовой она почти бежала, не глядя по сторонам. Так же быстро спросила:
- Что вы будете делать дальше?
- Поеду в Таганрог.
- Когда?
- Завтра же. Тянуть незачем.
- Я кое-что узнаю сегодня вечером о Пиррисоне. Как вам это передать?
- Назначьте место.
- Утром, но рано, часов в восемь, вы сможете прийти в порт, в кофейню Спиро, знаете? А теперь прощайте.
- Прощайте,- Батурин крепко пожал ее горячую руку.- Я страшно вам благодарен.
На ладони остался запах духов, и Батурин вечером, ложась спать, не мыл рук,- было жаль смывать этот запах.
Утром в кофейне Спиро - розовой и грязной - он уже застал Валю. Она была бледна.
- Что с вами?
- Так... не спала ночь. А с вами? Вы тоже очень бледный.
- Тоже не спал,- ответил Батурин и улыбнулся.
Она испуганно опустила глаза. Батурин заказал кофе, но Валя даже не притронулась к чашке.
- Я не могу сейчас пить,- сказала она, будто извиняясь.- О Пиррисоне ничего больше не узнала. Тоска у меня, а тут встретился такой человек непонятный. Да, вы, вы - непонятный. Еще хуже стало. Я вас обидела, а вы меня защитили от Степки. Вы убили бы его, правда?
- Возможно.
- Как вы поедете в Таганрог,- пароходом?
- Да. В два часа. Идет "Феодосия".
Валя деланно засмеялась, густо покраснела.
- Слушайте... вот что... возьмите меня с собой. Я, может быть, вам помогу. Мешать я не буду. Можете совсем меня не замечать. Мне бы только вырваться из Ростова, я себе здесь опротивела. Проживу в Таганроге день-два, а там видно будет.
- Ну что же, едем.
Валя смотрела на Батурина пристально, слегка открыв рот.
- Скажите еще раз.
- Едем. Вы что ж, не верите мне?
- Вот теперь хорошо, без "ну что же". В Таганроге меня никто не знает, вы можете даже ходить со мной. А вчера я бежала. И не потому, что боялась вдруг привяжется мужчина, а потому, что могли подумать, что вы... вы со мной...
"Странно все это",- подумал Батурин. У него было явственное ощущение, что жизнь пошла пестрыми зигзагами, он жил эти дни в дыму, как пьяный. Кто она? Таких проституток не бывает. Он путался в догадках. Валя будто поняла.
-- Только не спрашивайте меня никогда, как я... Ну, вы сами понимаете. Со зла все это. Злость во мне страшная. Конечно, глупо, может быть, прорвет меня, тогда расскажу.
Они расстались. На пристань пришел Соловейчик. Валя приехала после второго гудка. Когда она взбегала по сходням, капитан переглянулся с толстым помощником и подмигнул. Она вспыхнула, быстро прошла на корму к Батурину. На глазах ее были слезы.
Соловейчик отвел Батурина в сторону и зашептал:
- Может, вы мне скажете по чистой совести, в чем дело? Ой, товарищ Батурин, товарищ Батурин, Соловейчика вы не обманете...
Палуба вздрогнула от третьего гудка, Соловейчик заторопился.
- Ну, как-нибудь в другой раз. Дай бог вам удачи!
Пароход отчалил, застилая реку жирным нефтяным дымом. Соловейчик помахал старой фетровой шляпой а, сгорбившись, побрел домой,- молодое дело кончилось.
В дороге Валя изредка взглядывала на Батурина яркими радостными глазами. Один раз спросила:
- Вам не стыдно со мной?
Они стояли у борта. Пароход шел морем. В иссиня-древнем тумане темнели берега, и в этой густой синеве зарождался вечер.
Над Таганрогом была гроза,- розовые зарницы слепыми вспышками освещали воду. Батурин ничего не ответил, только положил руку на пальцы Вали.
В Таганрог приехали после теплого обильного ливня. Представление о Таганроге было связано у Батурина с Чеховым. Он думал о сереньком городе, пустырях, поваленных заборах, провинции. И, как всегда, ошибся. Так ошибался он постоянно. Еще не было случая, чтобы представление его о чем-нибудь не разбивалось бы вдребезги при столкновении с действительностью. Эта его черта была источником постоянных насмешек для Берга.
Единственный извозчик повез их в город через игрушечный, заросший травою порт. Одуванчики цвели среди гранитных плит, раздавленная колесами полынь наполняла воздух горечью.
Таганрог был затоплен тишиной, почти звенящей, был пуст, уютен, изумительно чист. Фонари искрились в воздухе (после ливня в нем был блеск предельной прозрачности). Над морем загорались звезды; свет их был усталый, они мерцали. Батурин подумал, что звезды теряют много пламени, отражаясь в морях, реках, в каждом людском зрачке.
Из садов сочились запахи цветов, не имеющих имени, никому не знакомых. России не было. Таганрог был перенесен сюда с Эгейских островов, был необычайным смешением Греции, Италии и запорожских степей.
Музейное безмолвие стояло окрест, и даже море не шумело. Воздух был тонок и радовал, как воздух новой страны.
Остановились в гостинице Кумбарули с коричневыми комнатами. На стенах темнели облупленные фрески. Все состояло из красок,- ночь нависла кущами черной сирени, мигали белые зарницы, ртутные капли дождя падали с листьев, лампы зажглись в глубине окон, и комнаты казались сделанными из воска.
Глаза Вали - зеленоватые и яркие - потемнели от возбуждения. Что-то сдержанное, как непрошеные слезы,- восторг, легкий крик - готово было сорваться с ее губ.
Батурин открыл окно и остановился, пораженный безмолвием, чистым, как родниковая вода. Валя тихо подошла сзади. Он слышал ее дыханье, потом обернулся на какой-то странный звук и увидел слезы. Неудержимые, захлестывающие сердце невыносимым счастьем слезы текли по ее щекам из-под прикрытых ресниц. Она схватила его руку, хотела что-то сказать, но не дали слезы. Она только посмотрела на него искоса из-под ладоней - и этот взгляд Батурин так и унес с собою на всю жизнь,- в нем было то, для чего нет слов на человеческом языке.
- Как все внезапно,- промолвил он тихо. Валя засмеялась и сказала (снова переход, заставший Батурина врасплох), что она очень хочет есть. Она ушла за ширму; переоделась, вышла оттуда бледной, возбужденной, как в Ростове, в саду, легко сбежала по лестнице, распахнула дверь на улицу. Ветер прошумел в акации, рванул ее платье. Тело у нее было совсем девичье - очень тонкое; под платьем обозначались круглые маленькие груди.
В столовой пламенели под потолком начищенные лампы. Греки и шкипера в морских каскетках смотрели на Валю и дружелюбно улыбались. Зубы их блестели, как у негров на этикетках от рома. Один шкипер с серебряной щетиной на худом лице спустился по ступенькам в сад, сорвал вьющиеся белые цветы и положил на стол около Вали.
- Это вашей жене,- сказал он Батурину, улыбнулся и протянул руку.- Нам весело на вас смотреть. Будем знакомы,- моя фамилия Метакса.
Он подсел к столику и рассказал о Таганроге много любопытнейших вещей. После его рассказов Таганрог потерял для Батурина последние черты реальности. Он казался сказочным городом, освещенным синим пламенем пунша, каким-то выдуманным гриновским Зурбаганом. Он казался солнечным цветником, где старики, поливая грядки, вспоминают стопушечные линейные корабли,- бьет колокол, и все бегут на плоский берег встречать оранжевый гигантский пароход.
Все перепуталось в голове у Батурина. Он выпил вина. Таганрог казался затерянным на острове среди эпох, революций, войн. Патриархальная жизнь цвела медлительно и беззаботно, и совершенно зря в портовых конторах тикали громадные маятники, начищенные до блеска, как медные тазы.
Валя сжала руку Батурина сильными пальцами в тугой перчатке.
- Не смейте мне ничего говорить. Я всех, всех, всех люблю сейчас.
Вечер мягким золотом ламп горел на ее руке. Дым трубок пахнул медом, столетьями скитаний.
Весь вечер они провели в порту со шкипером Метаксой. На молу репейник цеплял за короткое платье Вали, она отрывала его и бросала в море. Черными кругами расцветала вода. Около старой наваринской пушки невнятно шумело море, по словам Метаксы - одно из интереснейших морей.
Оно крепко, по-рыбачьи пахло солью. У мола поскрипывали заспанные шхуны. Бледные фонари на мачтах освещали пустые палубы. Казалось, трюмы этих шхун полны грудами сиреневой бьющейся рыбы.
Весь этот пустынный порт, качавший в гаванях маслянистую воду, был закутан в звездное небо.
Валя часто смеялась, потом подолгу молчала, будто прислушиваясь к отдаленным звукам. Она шла рядом с Батуриным, наклоняла голову и всматривалась в его лицо.
Метакса был сдержан, хрипловатый его голос звучал со старинной вежливостью. Рассказы его можно было назвать новеллами,- они были кратки, забавны и легки.
Ночь, шхуны, аллеи черной листвы, присутствие старого шкипера, горячая рука Вали внезапно вызвали у Батурина острое ощущение иных эпох, эпох романтизма. Все рассеялось в теплой тьме - и осень в Пушкине, и Берг, и капитан, и дневник Нелидова. Паруса шумели над выскобленными песком палубами. Когда это было? Вчера. Корабли отходили в Колхиду. Жизнь пестрела, как сад. Отвага и смех плескали из души, и цвело, не отцветая, бесконечное лето. Брызги дождя падали на мягкие волосы поэтов.
- Валя,- тихо сказал Батурин.- Я схожу с ума.
- Вот и чудесно!
Батурин испытывал то же, что испытывали некогда измученные странствиями бродячие рыцари, поверившие в девственность Марии. Они целовали, скрежеща ржавыми латами, истлевшие ее покровы, и смешные слезы стекали по их щекам. Слезы о завоеванных странах, где тяжелые готические розы распускаются под небом Египта и Венера, отдаваясь, так же чиста, как Мария.
Вернулись поздно. В гостинице Валя легла на кровати, Батурин - на продавленном узком диване. Он долго не спал.
"Чудесная девушка",- думал он, глядя на острую звезду. Она переливалась то белым, то синим светом. Тишина стояла - за открытым окном и вместе с Батуриным прислушивалась к дыханию Вали.