Ну, не сердитесь, ну посмотрите на меня, разве я такая уродка? Ну, посмотрите же -она дёрнула Батурина за руку. - Я не пьяная, я марафету нанюхалась, - лицо у меня холодное, потрогайте, а в глазах ракеты, ракеты... Ну, посмотрите же вы, несчастный жених! Батурин поднял глаза. Он приготовился увидеть смеющееся пьяное лицо и отшатнулся. В упор смотрели тёмные глаза, полные, как слезами, тревогой, упрёком. Дикой тоской ударил этот взгляд в сердце. На секунду всё поплыло. Батурин качнулся. - Вот вы какой! - сказала девушка медленно, со страшным изумлением, тем неясным, почти угрожающим тоном, когда трудно понять, что последует за этими словами - удал по лицу или поцелуй. - Интересно ты себя ведёшь, Зинка, - сказала значительно Маня. - Оч-чень интересно ты себя ведёшь. Что ты - сказилась? Человек зовёт тебя по делу, а ты играешь театр. Сиди и слушай. - Отвяжись, - зло крикнула Зина и дёрнула плечом. - Ну, вот, сейчас буду слушать. Подумаешь - невидаль какая! Видали мы хахалей и почище! - Зинка, - Соловейчик прижал руку к груди, - Зинка, - ты не знаешь, какой это человек, до чего он хороший. Сердце у него золотое. Не бесись, Зинка. Чего ты хочешь, сумашедшая женщина? - Обидели мальчика, - Зинка закурила. - Он молчит, а вы загавкали, адвокаты. Что он вам, - золото дарил, обедом кормил? Чем он купил тебя, Соловейчик? Почему он молчит, не обижается? Противно мне с вами. Она затянулась, швырнула папиросу на соседний столик. Оттуда сказали предостерегающе: - Барышня, не нервничайте. Одного не можете подцепить или со стариком спать не сладко? Соловейчик заёрзал. Из-за обиженного столика поднялся громоздкий человек в расстёгнутой шинели. Глаза его запали, он подошёл к Батурину. - Уйми эту стерву, - крикнул он, качаясь, и махнул рукой в сторону Зинки. - Ишь расселись, господа. Сразу двух забрал, одной ему мало. А старый жид маклерует, гадюка! Он смотрел на Соловейчика, глаза его округлились, он набрал в лёгкие воздуху и истерично крикнул: - Вон, сукин кот, пока цел! Соловейчик втянул голову в плечи. Батурин медленно вставал, руки у него заледенели, он не знал, что будет через минуту. В груди будто запрудили реку, бешенство водой подымалось к горлу. Не глядя на стол, он нащупал там пустую бутылку. "Убью" - подумал он, и будто свежий ветер ударил в голову, - позади, впереди, кругом была пустота. Батурин нашёл глазами висок. - Стёпка, убьёт! - закричал за соседним столиком отчаянный, визгливый голос. - Стёпка, уйди, - убьёт. Видишь, человек не в себе. Стёпка отступил, открыл рот, замычал, коротко замахал руками. Тухлые судачьи глаза его смотрели не отрываясь в одну точку - лицо Батурина. Батурин трудно и тихо сказал: - Уйди... иначе... - и задрожал всем телом. Человек что-то бормоча, отскочил, бросился к двери. Он толкал столики, опрокинул бутылку, её звон прервал тишину, посетители облегчённо засмеялись. Конферансье закричал подсаженным голосом: - Граждане, инцидент исчерпан к общему удовольствию! Прошу соблюдать абсолютную тишину. У работников эстрады глотки тоже не казённые, не забывайте, граждане! Батурин сел. Сразу захотелось спать, в теле гудело изнеможенье. С трудом он поднёс к губам стакан пива и отпил несколько глотков. - Вот вы какой! - повторила Зина и улыбнулась. - Теперь я буду вас слушать, а раньше не хотела, я знаю уже всё от папаши. - Вам в Ростове будет уваженье, - сказала Маня. - Вы отшили Стёпку-музыканта, его все боятся, как холеры. - Какого Стёпку? - Ой, - Соловейчик вытер шляпой потный лоб. - Лучше не спрашивайте. Не дай вам бог ещё раз в жизни увидеть этого Стёпку. Он бандит с Темерника. Как он тут под боком сидел, - я и не заметил. Знаменитый парень. ГПУ по нём давно плачет. Батурин снова рассказал вымышленную историю о пропавшей невесте. Проститутки слушали сначала так же недоверчиво, как и Соловейчик, потом, очевидно, поверили. Маня даже расстрогалась. - Нет, здесь такой не было. А Пиррисон был. Да вот Зинка расскажет, она с ним жила. Зинка подняла к глазам стакан пива и долго не опускала. Батурин вздрогнул, - чёткие следы обозначились во всей этой путанице. - Ну что же ты, рассказывай. - Сволочь ваш Пиррисон, - тяжело проговорила Зина, поставила стакан и в упор посмотрела на Батурина. - Собака ваш Пирросон. Невеста твоя с ним сбежала. - Зина грубо перешла на "ты". - Чистенькая барышня, артистка, пальчики-маникюрчики. Когда её найдёшь, расскажи, как Пиррисон нас по две на ночь брал. - Замолчи, Зинка! - прикрикнула Маня и испуганно посмотрела на Батурина, - что он, первый такой, Пиррисон, чего распалилась! - Отважись, - пронзительно крикнула Зина. - Дай досказать. Видишь человек дерьмом интересуется, а на дерьмо охотников мало. Батурин решил терпеть до конца. Он понимал, что малейшее слово может вызвать истерику, дикий скандал, и тогда всё потеряно. - Слушай, ты - Зина дёрнула Батурина за рукав. - Зачем ты мне о невесте своей рассказал! Зачем после Стёпки. Эх ты, несчастный жених! Невеста, невеста... Да теперь все невесты порченые. Для дураков только и есть невесты, а для порядочных - женщины. Порядочная девушка! - Зинка захохотала. - Ух ты, порядочный! Знал куда пойти, чтобы невесту отыскать. Все вы чистёхи, ручки дамам целуете, разговор у вас такой интеллигентный, а дойдёт до дела - наплюёте в самое сердце. Не желаю, - дико вскрикнула она и вскочила, - не желаю я видеть его! Маня, идём! А тебе, папаша, грех. Я из-за Пиррисона травилась, его убить надо, а ты мне приводишь хахаля, он с Пиррисоном из-за невесты дерётся. Да пропади они пропадом! Она дёрнула Маню за руку и выбежала из пивной. - Отщёлкала. - Пьяный за соседним столикм восхищённо покрутил головой. Ай да девка! Вот это да, девка! Соловейчик был подавлен. - Нанюхалась. Взбесилась девочка. Что же теперь делать? От неё ничего не добьёшься. Ой, упрямая девочка - ужас! - Пойдём, - Батурин вастл. - Я подумаю, что с ней делать. Зайдите ко мне завтра утром. Он дал Соловейчику пять рублей, и они расстались. На прощанье Соловейчик долго тряс Батурину руку сухими и слабыми лапками. Батурин побродил по улицам. Свежо и печально дул ветер: степь и море дышали на город полной грудью. В чёрной листве ослепительно струились гудящие огни автомобилей. "Что же делать? - думал Батурин. - Надо найти её и рассказать правду. Она должна понять. Зря, совсем зря и глупо я начал врать". Он вернулся домой, написал письмо капитану в Сухум - всего три фразы: "Пиррисон был в Ростове. След, кажется, найден. Ждите писем", - и лёг. Уснул он тяжело и крепко. Утром он лежал и ждал Соловейчика. Ходили хрипели, минутная стрелка ползла на глазах по засиженному мухами циферблату. Батурин смотрел на стрелку в оцепененье, - казалось, время остановилось, а между тем прошло уже три часа, и ходики показывали полдень. В час Соловейчика не было. Батурин встал и умылся во дворе под краном. Курчавые дети сбились вокруг него плотным кольцом и восхищались. - Смотри, как он моется, не то что ты, Мотя. Детей разогнали крикливые и гневные мамаши. В три часа прибежал наконец Соловейчик. Он принёс важную новость, - он видел Зину, и она сказала, что хочет поговорить с Батуриным. - Ой, - Соловейчик подмигнул. - Если бы вы знали, как это было. Он испытующе взглянул на Батурина, закатился от смеха и помахал шляпой. - Ну? Вы не знаете как это было? Она сама пришла до меня! - выкрикнул он наконец самое главное. - Она пришла и сказала: "Папаша, я вчера наскандалила. Правда, некрасиво, папаша?" Я говорю: "Да, не очень красиво, обидела хорошего человека". -"Соловейчик, - говорит она, - скажи мне, где он живёт, мне надо с ним поговорить". Но я тоже хитрый."Что с того, ответил я. - что я знал его адрес, когда он вчера вечером уехал". Она побелела вся. "Ты врёшь, говорит, старый пачкун. Говори адрес." Я даже испугался. " Он живёт секретно, - сказал я, - я не могу никому, боже меня избави, сказать его адрес, но я могу позвать его, он придёт куда-нибудь, ну в сад, в пивную, куда надо, если он захочет прийти и поговорить с тобой." Она смотрела на меня, как кошка. "Что-то ты крутишь, старик вместе с ним", - так она сказала. Потом она дала мне два рубля и говорит:"Соловейчик, милый, найди его и скажи, что я буду ждать его сегодня вечером в шесть часов в городском саду на музыке". Теперь вы имеете случай узнать всё, что хотите. Девушке стало совестно. Я вам говорил - они обе хорошие, а что делать, если жизнь вышла так, что пришлось идти на асфальт." Соловейчик получил мзду и ушёл возбуждённый - это дело ему нравилось. Чутьём пожившего человека он догадывался, что Батурин что-то скрывает, что дело гораздо важнее, чем кажется. Свои мысли он закончил восклицанием: - Молодое дело. Ой, горячие люди, горячие люди! Батурин долго брился, часто откладывая бритву и задумывался, глядя в зеркало, наконец поймал себя на мысли, что надо переодеться, надеть синий тонкий костюм: в нём он молодел, синева хорошо оттеняла бледность лица с морщинками около губ. -"Это нужно для дела" - подумал он, стараясь увильнуть, но тотчас же уличил себя и сказал громко: - Вот сволочь! Ругательство это относилось к самому себе. Он вспомнил глаза Зинки, как бы искуственно удлинённые, шёпот - "вот вы какой", и у него заколотилось сердце. "Сколько ей лет?" - подумал он и решил, что года двадцать три двадцать четыре. Костюм он надел синий, вышел на улицу без кепки, тёплый ветер пригладил его волосы. Он взглянул на себя в зеркальное стекло магазина и внезапно ощутил, что стал гибче, свежее, что полон мальчишеского задора. Насмешливая и явно искусственная мысль об омоложении, проскочившая в мозгу, была данью застарелой привычке. Чувство молодости, ветра, то чувство, что, не задумываясь можно определить как начало подлинного счастья, билось в теле, как сердце. В саду, в горах листвы сверкали белые небольшие лампочки, - было похоже на иллюминацию. Запах духов и политых дорожек был совершенно южный, немыслимый на севере. Полосы зелёного света, чёрные кущи деревьев и звенящее, всё нарастающее пение скрипки вызывали ощущение печального и свежего отдыха. На скамейке у фонаря, светившего с высоты шипящей звездой, сидела Зина. Батурин остановился и смотрел на неё поражённый. Она была бледна от света фонаря. В небрежной её позе, в том, как она устало откинулась на спинку скамейки и глядела в темноту кустов, задумавшись о чём-то, было нечто необычное, заставившее Батурина простоять в тени несколько минут. Он растерялся. Если бы его спросили, что он ощущал, глядя тогда на неё, он, очевидно, ответил бы несвязно и глухо о цветении, полном терпкости и порыва. Она раздражённо похлопывала перчаткой по открытому колену. Короткий шуршащий английский плащ не скрывал её лёгких ног в шёлковых серых чулках. Поля маленькой шляпы затеняли глаза, но Батурин знал, как ярко блестят они нетерпением и смутной бушующей болью. Были видны на щеке косо и чётко подрезанные блестящие волосы. "Неужели она проститутка?" То, что он видел, - эта молодая и печальная женщина, Зинка с асфальта, было невозможно, таило в себе начало почти чудесной перемены. Батурин медленно подошёл. Она встала. - Наконец вы пришли, - сказала она с лёгким упрёком, и Батурин не узнал её голос - так он был чист. - А я боялась, что не увижу вас... Батурин смотрел на её губы, - тонко очерченные, чуть вздёрнутые, они дрожали. Он не мог поверить, что вчера в пивной эти же губы кричали "зараза, дерьмо". - Неужели это вы? - спросил Батурин и в темноте покраснел - вопрос был действительно глуп. Она резко повернулась к нему, усмешка обнажила её ровные сверкающие зубы. - Да, я, я, я... Я, проститутка Зинка. Я - дорогая проститутка, - за красоту платят больше. Вы ошиблись, если приняли меня за рублёвую. И Соловейчик врёт, когда болтает вам об асфальте. Вчера я была пьяна, говорила всё, что мне хотелось. Вы очень обиделись? - Нисколько. - Идёмте, - она тронула его за руку. - Пойдём в тень, здесь светло, трудно говорить. Переходы от робости к вызову, от печальных слов к дерзости, звенящей в голосе разбитым стеклом, заставали Батурина врасплох. - Прежде всего не зовите меня Зиной. Зовут меня Валя. Я кое-что хотела спросить... - Спрашивайте. Потом буду спрашивать я. - Вот вы засмеялись: говорите, что я нисколько не обидела вас. Это правда? - Правда. - Почему? - Потому, что вчерашний рассказ - чепуха. Нет у меня никакой невесты. Валя остановилась. В темноте Батурин не разглядел её лица. Он ждал дерзости, но, как всегда, ошибся. - Боже, какая я дура!.. Теперь расскажите мне всё, но только чистую, чистую правду. Батурин рассказал ей историю с дневником, с Нелидовой и Пиррисоном. Когда он кончил, - она повторила так же загадочно вчерашнюю фразу: - Вот вы какой! А теперь я расскажу вам об этом Пиррисоне. Он негодяй. Где он сейчас, не знаю. Два месяца назад был в Ростове, потом уехал в Таганрог, оттуда в Бердянск. Я готова была убить его. Вы это никогда не поймёте, потому что вы - мужчина, а знаем мужчин до конца только мы. Я прожила с ним две недели, я боялась его, теряла голос, он бил меня. Я однажды нанюхалась кокаину и отравилась. Но меня спасли. Я думала тогда, что напрасно. Она промолчала. - Вот и всё. А что вы хотели спросить? - Почему вы позвали меня? Валя в ответ засмеялась. - Часто смеёшься вместо того, чтобы плакать. Отвечать я не стану. Пойдёмте. По Садовой она почти бежала, не глядя по сторонам. Так же быстро спросила: - Что вы будете делать дальше? - Поеду в Таганрог. - Когда? - Завтра же. Тянуть незачем. - Я кое-что узнаю сегодня вечером о Пиррисоне. Как вам это передать? - Назначьте место. - Утром, но рано, часов в восемь, вы сможете прийти в порт, в кофейню Спирано, знаете? А теперь прощайте. - Прощайте, - Батурин крепко пожал её горячую руку. - Я страшно вам благодарен. На ладони остался запах духов, и Батурин вечером, ложась спать, не мыл рук, - было жаль смывать этот запах. Утром в кофейне Спиро - розовой и грязной - он уже застал Валю. Она была бледна. - Что с вами? - Так... не спала ночь. А с вами? Вы тоже очень бледный. - Тоже не спал, - ответил Батурин и улыбнулся. Она испуганно опустила глаза. Батурин заказал кофе, но Валя даже не притронулась к чашке. - Я не могу сейчас пить, - сказала она, будто извиняясь. - О Пиррисоне ничего больше не узнала. Тоска у меня, а тут встретился такой человек непонятный. Да, вы, вы - непонятный. Ещё хуже стало. Я вас обидела, а вы меня защитили от Стёпки. Вы убили бы его, правда? - Возможно. - Как вы поедете в Таганрог, - параходом? - Да. В два часа. Идёт "Феодосия". Валя деланно засмеялась, густо покраснела. - Слушайте... вот что... возьмите меня с собой. Я, может быть, вам помогу. Мешать я не буду. Можете совсем меня не замечать. Мне бы только вырваться из Ростова, я себе здесь опротивела. Проживу в Таганроге день-два, а там видно будет. - Ну что же, едем. Валя посмотрела на Батурина пристально, слегка открыв рот. - Скажите ещё раз. - Едем. Вы что ж, не верите мне? - Вот теперь хорошо, без "ну что же". В Таганроге меня никто не знает, вы можете даже ходить со мной. А вчера я бежала. И не потому, что боялась вдруг привяжется мужчина, а потому, что могли подумать, что вы... вы со мной... "Странно всё это", - подумал Батурин. У него было явственное ощущение, что жизнь пошла пёстрыми зигзагами, он жил эти дни в дыму, как пьяный. Кто она? Таких проституток не бывает. Он путался в догадках. Валя будто поняла. - Только не спрашивайте меня никогда, как я... Ну, вы сами понимаете. Со зла всё это. Злость во мне страшная. Конечно, глупо, может быть, прорвёт меня, тогда расскажу. Они расстались. На пристань пришёл Соловейчик. Валя приехала после второго гудка. Когда она взбегала по сходням, капитан переглянулся с толстым помощником и подмигнул. Она вспыхнула, быстро прошла на корму к Батурину. На глазах её были слёзы. Соловейчик отвёл Батурина в сторону и зашептал: - Может, вы мне скажете по чистой совести, в чём дело? Ой, товарищ Батурин, товарищ Батурин, Соловейчика вы не обманете... Палуба вздрогнула от третьего гудка, Соловейчик заторопился. - Ну, как-нибудь в другой раз. Дай бог вам удачи! Пароход отчалил, застилая реку нефтяным дымом. Соловейчик помахал старой фетровой шляпой и, сгорбившись, побрёл домой, - молодое дело кончилось. В дороге Валя изредка взглядывала на Батурина яркими радостными глазами. Один раз спросила: - Вам не стыдно со мной? Они стояли у борта. Пароход шёл морем. В иссиня-древнем тумане темнели берега, и в густой синеве зарождался вечер. Над Таганрогом была гроза, розовые зарницы слепыми вспышками освещали воду. Батурин ничего не ответил, только положил руку на пальцы Вали. В Таганрог приехали после тёплого обильного ливня. Представление о Таганроге было связано у Батурина с Чеховым. Он думал о сереньком городе, пустырях, поваленных заборах, провинции. И, как всегда, ошибся. Так ошибался он постоянно. Ещё не было случая, чтобы представление его о чём-нибудь не разбивалось бы вдребезги при столконовении с действительностью. Эта его черта была источником постоянных насмешек для Берга. Единственный извозчик повёз их в город через игрушечный, заросший травою порт. Одуванчики цвели среди гранитных плит, раздавленная колёсами полынь наполняла воздух горечью. Таганрог был затоплен тишиной, почти звенящей, был пуст, уютен, изумительно чист. Фонари искрились в воздухе ( после ливня в нём был блеск предельной прозрачности). Над морем загорались звёзды; свет их был усталый, они мерцали. Батурин подумал, что звёзды теряют много пламени, отражаясь в морях, реках, в каждом людском зрачке. Из садов сочились запахи цветов, не имеющих имени, никому не знакомых. России не было. Таганрог был перенесён сюда с Эгейских островов, был необычайным смешением Греции, Италии и запорожских степей. Музейное безмолвие стояло окрест, и даже море не шумело. Воздух был тонок и радовал, как воздух новой страны. Остановились в гостинице Кумбарули с коричневыми комнатами. На стенах темнели облупленные фрески. Всё состояло из красок, - ночь нависла кущами чёрной сирени, мигали белые зарницы, ртутные капли дождя падали с листьев, лампы зажглись в глубине окон, и комнаты казались сделанными из воска. Глаза Вали - зеленоватые и яркие - потемнели от возбуждения. Что-то сдержанное, как непрошенные слёзы, - восторг, лёгкий крик - готово было сорваться с её губ. Батурин открыл окно и остановился, поражённый безмолвием, чистым, как родниковая вода. Валя тихо подошла сзади. Он слышал её дыханье, потом обернулся на какой-то странный звук и увидел слёзы. Неудержимые, захлёстывающие сердце невыносимым счастьем слёзы текли по её щекам из-за прикрытых ресниц. Она схватила его руку, хотела что-то сказать, но не дали слёзы. Она только посмотрела на него искоса из-под ладоней - и этот взгляд Батурин так и унёс с собой на всю жизнь, - в нём было то, для чего нет слов на человеческом языке. - Как всё внезапно, - промолвил он тихо. Валя засмеялась и сказала ( снова переход, заставший Батурина врасплох ), что она очень хочет есть. Она ушла за ширму, переоделась, вышла оттуда бледной, возбуждённой, как в Ростове, в саду, легко сбежала по лестнице, распахнула дверь на улицу. Ветер прошумел в акации, рванул её платье. Тело у неё было совсем девичье - очень тонкое; под платьем обозначились кругленькие маленькие груди. В столовой пламенели под потолком начищенные лампы. Греки и шкипера в морских каскетках смотрели на Валю и дружелюбно улыбались. Зубы их блестели, как у негров на этикетках от рома. Один шкипер с серебряной щетиной на худом лице спустился по ступенькам в сад, сорвал вьющиеся белые цветы и положил на стол около Вали. - Это вашей жене, - сказал он Батурину, улыбнулся и протянул руку. - Нам весело на вас смотреть. Будем знакомы, - моя фамилия Метакса. Он подсел к столику и рассказал о Таганроге много любопытнейших вещей. После его рассказов Таганрог потерял для Батурина последние черты реальности. Он казался сказочным городом, освещённым синим пламенем пунша, каким-то выдуманным гриновским Зурбаганом. Он казался солнечным цветником, где старики, поливая грядки, вспоминают стопушечные линейные корабли, бьёт колокол, и все бегут на плоский берег встречать оранжевый гигантский параход. Всё перепуталось в голове у Батурина. Он выпил вина. Таганрог казался затерянным на острове среди эпох, революций, войн. Патриархальная жизнь цвела медлительно и беззаботно, и совершенно зря в портовых конторах тикали громадные маятники, начищенные до блеска, как медные тазы. Валя сжала руку Батурина сильными пальцами в тугой перчатке. - Не смейте мне ничего говорить. Я всех, всех, всех люблю сейчас. Вечер мягким золотом ламп горел на её руке. Дым трубок пахнул мёдом, столетьями скитаний. Весь вечер они провели в порту со шкипером Метаксой. На молу репейник цеплял за короткое платье Вали, она отрывала его и бросала в море. Чёрными кругами расцветала вода. Около старой наваринской пушки невнятно шумело море, по словам Метаксы - одно из интереснейших морей. Оно крепко, по-рыбачьи пахло солью. У мола поскрипывали заспанные шхуны. Бледные фонари на мачтах освещали пустые палубы. Казалось, трюмы этих шхун полны грудами сиреневой бьющейся рыбы. Весь этот пустынный порт, качавший в гаванях маслянистую воду, был закутан в звёздное небо. Валя часто смеялась, потом подолгу молчала, будто прислушиваясь к отдалённым звукам. Она шла рядом с Батуриным, наклоняла голову и всматривалась в его лицо. Метакса был сдержан, хрипловатый его голос звучал со старинной вежливостью. Рассказы его можно было назвать новеллами, - они были кратки, забавны и легки. Ночь, шхуны, аллеи чёрной листвы, присуствие старого шкипера, горячая рука Вали внезапно вызвали у Батурина острое ощущение иных эпох романтизма. Всё рассеялось в тёплой тьме - и осень в Пушкине, и Беро, и капитан, и дневник Нелидова. Паруса шумели над выскобленными песком палубами. Когда то было? Вчера. Корабли отходили в Колхиду. Жизнь пестрела, как сад. Отвага и смех плескали из души, и цвело, не отцветая, бесконечное лето. Брызги дождя падали на мягкие волосы поэтов. - Валя, - тихо сказал Батурин. - Я схожу с ума. - Вот и чудесно! Батурин испытывал то же, что испытывали некогда измыченные странствиями бродячие рыцари, поверившие в девственность Марии. Они целовали, скрежеща ржавыми латами, истлевшие её покровы, и смешные слёзы стекали по их щекам. Слёзы о завоёванных странах, где тяжёлые готические розы распускаются под небом Египта и Венера, отдаваясь, так же чиста, как Мария. Вернулись поздно. В гостинице Валя легла на кровати, Батурин - на продавленном узком диване. Он долго не спал. "Чудесная девушка", - думал он, глядя на острую звезду. Она переливалась то белым, то синим светом. Тишина стояла за открытым окном и вместе с Батуриным прислушивалась к дыханию Вали.
БЕРГ
Берг зашёл в украинскую молочную на Ланжероновской. На белых столиках лежали синие отсветы; небо играло на стенах светлой водой. Берг закурил и задумался. Ветром, зеленью и морем шумело лето. Загар приобрёл синеватый тусклый блеск. Зной пылал в окнах греческих домов, и тенора разносчиков оглашали душные дворы: - Ай грушэ, ай грушэ, ай сладкая абрикоса! Весь день солнце сжигало берега от Лузановки до Сухого лимана. Стеклянная зыбь ходила холмами, в ней плавали крабы и водросли. Сельтерская вода со льдом казалась хрустальными прекрасными мирами, освещающими сердце. Белым и синим горела земля. Белые автобусы, дороги, пески и ресницы сметал световой вихрь синего зноя, волн и синеющиx от баклажанов фруктовых лавок. Каждое утро, выходя на балкон, Берг вздыхал воздух, насыщенный за ночь озоном, и говорил: - Пахнет жизнью! Он обдумывал хитрый план. Уже месяц он жил в Одессе, получил два ругательных письма от капитана, но дело не двигалось. Деньги иссякли, половину их Берг прогиграл в "пти шво" на Гаванной; каждый вечер он ел изумительное мороженое у Печесского в "Пале-Рояле". Он наслаждался тишиной этого кафе, разбитого в глухом закаулке, путанницей света и теней, листвой винограда, свисавшей над столиками, воркотнёй старых официантов. Жил он у приятеля - вузовца Обручева - маленького и неторопливого человека. У Обручева были твёрдые и приятные привычки, - круглые сутки окна в его комнате стояли настежь, завтракал и ужинал он в ларьке около Александровского парка кефиром и плюшками, обедал в морской столовой в порту, а всё свободное от этих занятий время валялся на пляжах, играл в домино и изучал Марселя Пруста. Но он не был лодырем, - не надо забывать, что стремительно надвигалось одесское лето - сверкание, зной, чудесный загар и тёплый свет, в который город был погружён, как в золотую воду. Берг обдумывал свой план. По привычке людей пищущих, он не мог думат, не изображая графически некоторых этапов своей мысли. На мраморном столике, казавшимся выточенным из сахара, он набрасал карандашом план одесской бухты, отметил крестиками самые людные пляжи и пересчитал их: Лузановка, Австрийский пляж, Ланжерон ( Берг подумал и вычеркнул его, - плохое дно, пляж для мальчишек, там вряд ли что-нибудь найдёшь ), Аркадия, дача Ковалевского, Люстдорф. Получилось пять пляжей. Берг помножил пять на пять, написал сбоку "25 дней", вытащил измятую открытку и написал капитану: " Через 25 дней я сообщу окончательный ответ, - есть ли Пиррисон и Нелидова, а если нет, то были ли, когда и куда уехали. Вы будете вознаграждены за месячное ваше бешенство. Почему вы так пристали ко мне, гораздо больше шансов, что найдёт их Батурин, а не мы с вами ( Берг написал это в пику капитану). Сейчас я провожу в жизнь гениальный план. Думаю, он даст результаты." Берг посвистел немного ( это было признаком высшего удовольствия, - он тихо посвистывал даже в кино и на докладах, если фильм или слова докладчика ему нравились) и пошёл к Обручеву. Застал он его, как всегда, за чтением Марселя Пруста. - Обручев, - сказал Берг веско, - бросьте Пруста, есть интересное дело. Он рассказал о цели своего пребывания в Одессе, но это не произвело на Обручева большого впечатления. План Берга был прост, но не гениален. Он как бы вращался по окружности около цели, не давая никакой уверенности, что сделано всё возможное.
БЕРГ
Берг зашёл в украинскую молочную на Ланжероновской. На белых столиках лежали синие отсветы; небо играло на стенах светлой водой. Берг закурил и задумался. Ветром, зеленью и морем шумело лето. Загар приобрёл синеватый тусклый блеск. Зной пылал в окнах греческих домов, и тенора разносчиков оглашали душные дворы: - Ай грушэ, ай грушэ, ай сладкая абрикоса! Весь день солнце сжигало берега от Лузановки до Сухого лимана. Стеклянная зыбь ходила холмами, в ней плавали крабы и водросли. Сельтерская вода со льдом казалась хрустальными прекрасными мирами, освещающими сердце. Белым и синим горела земля. Белые автобусы, дороги, пески и ресницы сметал световой вихрь синего зноя, волн и синеющиx от баклажанов фруктовых лавок. Каждое утро, выходя на балкон, Берг вздыхал воздух, насыщенный за ночь озоном, и говорил: - Пахнет жизнью! Он обдумывал хитрый план. Уже месяц он жил в Одессе, получил два ругательных письма от капитана, но дело не двигалось. Деньги иссякли, половину их Берг прогиграл в "пти шво" на Гаванной; каждый вечер он ел изумительное мороженое у Печесского в "Пале-Рояле". Он наслаждался тишиной этого кафе, разбитого в глухом закаулке, путанницей света и теней, листвой винограда, свисавшей над столиками, воркотнёй старых официантов. Жил он у приятеля - вузовца Обручева - маленького и неторопливого человека. У Обручева были твёрдые и приятные привычки, - круглые сутки окна в его комнате стояли настежь, завтракал и ужинал он в ларьке около Александровского парка кефиром и плюшками, обедал в морской столовой в порту, а всё свободное от этих занятий время валялся на пляжах, играл в домино и изучал Марселя Пруста. Но он не был лодырем, - не надо забывать, что стремительно надвигалось одесское лето - сверкание, зной, чудесный загар и тёплый свет, в который город был погружён, как в золотую воду. Берг обдумывал свой план. По привычке людей пищущих, он не мог думат, не изображая графически некоторых этапов своей мысли. На мраморном столике, казавшимся выточенным из сахара, он набрасал карандашом план одесской бухты, отметил крестиками самые людные пляжи и пересчитал их: Лузановка, Австрийский пляж, Ланжерон ( Берг подумал и вычеркнул его, - плохое дно, пляж для мальчишек, там вряд ли что-нибудь найдёшь ), Аркадия, дача Ковалевского, Люстдорф. Получилось пять пляжей. Берг помножил пять на пять, написал сбоку "25 дней", вытащил измятую открытку и написал капитану: " Через 25 дней я сообщу окончательный ответ, - есть ли Пиррисон и Нелидова, а если нет, то были ли, когда и куда уехали. Вы будете вознаграждены за месячное ваше бешенство. Почему вы так пристали ко мне, гораздо больше шансов, что найдёт их Батурин, а не мы с вами ( Берг написал это в пику капитану). Сейчас я провожу в жизнь гениальный план. Думаю, он даст результаты." Берг посвистел немного ( это было признаком высшего удовольствия, - он тихо посвистывал даже в кино и на докладах, если фильм или слова докладчика ему нравились) и пошёл к Обручеву. Застал он его, как всегда, за чтением Марселя Пруста. - Обручев, - сказал Берг веско, - бросьте Пруста, есть интересное дело. Он рассказал о цели своего пребывания в Одессе, но это не произвело на Обручева большого впечатления. План Берга был прост, но не гениален. Он как бы вращался по окружности около цели, не давая никакой уверенности, что сделано всё возможное.