Страница:
Всесословная Русь фанатично стремилась к Божьей милости, сознавая, что в мирской стезе ей уготован извечный труд, слезы матерей, рожающих богатырей для обережения Руси от врагов, обережения Руси от князей и бояр, преющих в парче.
Но, несмотря на все невзгоды, Русь хранила в памяти слова Сергия из Радонежа о том, что ей уготована радость освобождения от ига кочевников слитным людским мужеством, что Русь будет свободной…
2
3
Но, несмотря на все невзгоды, Русь хранила в памяти слова Сергия из Радонежа о том, что ей уготована радость освобождения от ига кочевников слитным людским мужеством, что Русь будет свободной…
2
Ночь мерцанием звездных глаз любовалась лесной Русью, отыскав в глухомани озеро, званное в удельном княжестве Тайным.
Его лохань, обжатая живописными берегами, покоилась в хвойной духовитости, и, как изумруд в оправе из северного жемчуга, в озере выступал остров, с давних пор слывший родовой вотчиной боярского рода Хмельных. Владела им вдовая боярыня Ирина Лукияновна. Укромное место выглядел себе боярский род – путь к острову зачурован для вражьих сил во все времена года.
Бояре Хмельные выращивали на луговых пастбищах острова коней для войска московского князя Дмитрия, отчего эхо разносило по лесам тревожное в ночную пору конское ржание.
Бояре занимались пестованием коней с XII века. Тогда на Руси из-за великокняжеского престола вели, недоброй памяти, спор братья Александра Невского, князья Василий и Ярослав, и только окрик татарского хана решил братскую тяжбу в пользу Ярослава.
Слава о боярских конюшнях утянулась за грани Руси, и даже хан, восхищенный дарственными табунами, дал боярскому роду охранный ярлык, оберегавший от жадности охочих на грабежи баскаков.
Последний хозяин вотчины, боярин Кукша Хмельной, хмурый по взгляду, но с доброй душой, памятен больше по прозвищу Хромец, оттого что в битве с татарами сабля пересекла на ноге сухожилия. Дородный и приятный ликом боярин Кукша обзавелся семьей на пятом десятке, да и то совсем нежданно. Великим постом оказался в Угличе, где высмотрел себе невесту. Разузнав все надобное о красавице, которой шел семнадцатый год, заслал сватов, но желанного не добился. Знатные родители по боярской спесивости посчитали его недостойным женихом для дочери. Но Кукша от мечты не отказался и, недолго думая, выкрал из родительского дома девушку, покорившую его сердце.
Строптивая, властная мать девушки, навестив боярина, требовала освободить пленницу, но, не добившись желанного, обратилась за защитой родительской чести к великому князю Ивану Второму. Князь беседовал с боярином и, убедившись в чувствах, встал на его сторону, дал дозволение идти под венец с краденой невестой.
Боярыня Ирина не сразу подчинилась мужниной воле. Кукша только через месяц был допущен юной женой в опочивальню, но, выйдя из нее по утру босым, всю жизнь старался с супругой не спорить и ее не ослушиваться. Тринадцать лет текла семейная жизнь в боярских хоромах, подчиняясь уже одному лишь шевелению бровей боярыни. Она родила трех сыновей, но судьба супругов лишила родительского счастья. Дети на втором году от роду умирали от удушия всегда в весеннюю пору.
Мать боярыни, ненавидя Кукшу, злословила про его семейные несчастья, а оттого и бродила молва, что Бог отнимает от боярина сыновей в наказание за кражу у матери дочери, не благословленной на супружество.
Шесть лет назад московский князь Дмитрий возымел желание, чтобы боярин Кукша в подарок хану лично доставил трех скакунов. Выполняя приказание князя, Кукша отбыл в Орду, но по пути два скакуна пали. Прибыв в Орду только с одним конем, боярин впал в немилость и на обратном пути домой был удушен.
На исходе тринадцатого года семейной жизни боярыня Ирина Лукияновна, опалив душу горем, овдовев, не опустила бессильно рук. Унаследовав вотчину, продолжила родовое дело бояр Хмельных…
В боярской вотчине чистили голоса ранние петухи. Пошел ленивый, беззвучный дождь. Сыпал водяной бисер недолго, не налив луж. Умытый рассвет порозовел, освобождаясь от туч, принимал позолоту восходящего солнца.
Озеро, прикрытое рваными холстинами тумана, окрашивалось отражением переливов небесных красок…
В опочивальне боярыни Ирины густой полумрак, только в красном углу – бурая бархатистость бревен в отсветах лампадных огоньков.
На узорной кровати, резанной из дуба, под пуховым одеялом с синей парчовой каймой, подсунув ладонь под щеку, спала Ирина Лукияновна.
Всхлипнув, отворилась окованная медными узорами дубовая дверь. В нее протиснулась жирным телом постельная мамка Вивея, сощурившись, оглядела горницу.
Вчера Вивея поздно уложила боярыню в постель. Старухе все ведомо в хозяйкином характере: не жди от нее хорошего обхождения, ежели переспит, а хуже того – недоспит. Проснувшись, в перинах боярыня нежиться не любит, говоря, что сколько в них ни парься, вдовье звание не отпаришь. У Ирины Лукияновны всякий миг на счету, при таком бойком хозяйстве для всего нужен зоркий глаз.
В вотчине всем известно, что у хозяйки при ее вальяжном обличии характер совсем не женский. Челядь знает про ее строгость и ласковость, а потому ходит с оглядкой. Вспыхнув гневом, боярыня скрещивала руки на груди, чтобы сгоряча не дать им волю и, выявляя боярские повадки, бить по затылкам провинившихся холопов.
Вивея еще раз придирчиво оглядела горницу. Ей не приглянулись горящие с чадом огоньки в лампадках перед киотом с иконами. Послюнявив пальцы, сняла с фитильков масляный нагар, а потом, приметив высунувшуюся из-под одеяла голую ногу хозяйки, подойдя к постели, натянула на нее одеяло. Но Ирина сквозь сон недовольно крикнула:
– Кыш, Огненная! – А приподняв голову, увидев перед собой старуху, потягиваясь, с зевотой спросила: – Так это ты?
– А кому же быть, матушка.
– А мне померещилось, что кошка собиралась пятку лизать.
Боярыня села на кровати. Наклонив голову, укрыла лицо богатством волос цветом золотистой ржаной соломы.
Откинув волосы за спину, Ирина Лукияновна огладила ладонями холеные покатые плечи, а глядя на черный сарафан Вивеи, удивленно спросила:
– С чего монашкой вырядилась?
– Покойного Дорофея во сне повидала. Велел мне в черном жить.
– Я своего покойного Кукшу тоже во сне вижу, одначе в черное не выряжаюсь. Злишь с утра меня причудами.
Не отводя глаз от растерянной Вивеи, боярыня мягко спросила:
– На воле что деется?
– Дождичек малость попрыскал.
– Отвори ставни.
– Все распахнуть?
– Все. Пусть лампадный чад выдует.
Боярыня, заметив солнечные блики на половиках, обрадованно воскликнула:
– Да на воле-то ведро! А я заспалась.
– Что ты! рань несусветная. Петухи вовсе недавно охрипли. Может, еще вздремнешь?
– Хватит! Выспалась!
Вивея, поджав губы, решила, что у хозяйки настрой характера на весь день будет со всякими выкрутасами, вкрадчиво спросила:
– Ясти чего станешь?
– Щучьим заливным полакомлюсь с медовым брусничным взваром.
– Да ты, матушка, вовсе невесть чего надумала. Щучье заливное в утреннюю пору – снедь голодная. Тебе голод не на пользу при эдаком житейском беспокойстве. Вон как на тело спала.
– Разговорилась! – охолодив голос, сказала боярыня. – Все лучше меня знаешь. Неужли худоба мне не к лицу?
– Тебе все к лицу, матушка. От погляда на твой стан в очах мужиков греховное желание заводится.
– О ком говоришь?
– Да взять хотя бы, к примеру, сынка нашего князя.
– Чего в его взгляде приметила?
Вивея торопливо отмахнулась.
– Спрашиваю!
– Не гневайся, матушка. Глядел на тебя, как кот на сало.
– А ты, никак, все видишь, что в мужичьих глазах заводится?
– Так ведь народилась-то бабой, и чутье бабье во мне до могилы с разумом не расстанется.
– Ступай, готовь снедь.
Вивея, отвесив поклон, направилась к двери, но остановилась от вопроса:
– Гонец из монастыря не воротился?
– Не слыхала.
– Немедля дознайся.
– Как велишь! Только по своей воле изжарю тебе глазунью в три ока, а под взвар жареным карасем побалую.
– Ступай! Ужо покажу тебе свою волю.
– Слова ладом молвить не дашь.
Обиженная Вивея ушла из опочивальни. Ирина Лукияновна засмеялась, но не над старухой, а от мыслей, что от погляда на нее у мужиков глаза от разных помыслов маслятся…
В торжественном сиянии полуденного солнца Ирина Лукияновна, навестив загоны стригунков, шла к холму, на темени которого в память покойного мужа по ее желанию с весны был сложен белокаменный храм. Одноглавая церковь высилась среди древних елей и берез. Род бояр Хмельных от новгородского корня, потому храм воздвигли каменных дел мастера из Великого Новгорода.
Боярыня шла по извилистой тропе, напевая любимую песню про лебедь-птицу, памятную ей с детских лет, когда безмятежно, не зная тревог, засыпала она под напев няньки.
Беседа с гонцом, возвратившимся из монастыря с лесной реки, опутала боярыню огорчением и грустью. Совсем нежданный ответ получила от игумена, узнав, что живописца Андрея нет в монастыре, а главное – в обители не знают, на каких тропах-дорогах он правит жизнь.
Андрей Рублев надобен был Ирине Лукияновне. Она показала написанные им иконы резчику по дереву, мастеру Нафанаилу из Владимира, а тот, признав даровитость живописца по увиденным краскам, возьми да и подай совет, чтобы именно Андрею боярыня доверила украшение иконостаса в новом храме. Совет Нафанаил подал твердый. Вняв совету, боярыня и послала гонца за Андреем. Память сохранила облик юноши, которого боярыня при прощании, в благодарном порыве за написанные иконы, ласково погладила по голове. Ей стало грустно, что она не увидится с ним сызнова.
Храм, ждавший мастера, способного украсить его иконами, боярыня навещала всякий день, любуясь резьбой иконостаса, сотворенного руками Нафанаила и его помощников.
Буйность красок погожего августовского полдня, блеск под солнцем воды в Тайном озере, лебединые стаи облаков, узорочье теней и тоскливый мотив лебединой песни – все это исподволь увело помыслы Ирины Лукияновны к давнишнему, под кровлю родительского дома, из окошек которого она любовалась Волгой. Ожила перед ней как будто бы позабытая пора юности, в которой ее радость, строптивость и живость пресекала вспышками гнева суровая мать. Она больно хлестала по щекам за улыбки, за нахмуренные недовольные брови, за слова, лишние, по ее разумению, для девичьей скромности. Ожил облик молчаливого, безвольного отца, боящегося гнева жены. Отца боярышня любила и была счастлива, когда его теплая большая рука гладила ее голову. В затворе душного терема под присмотром угодливых нянек Ирина в юности коротала дни, запоминая от скуки все трещины на бревенчатых стенах, пропахших запахами ладана и лампадного масла, слежавшегося пуха в перинах и подушках.
Шли годы.
Уворованная Кукшей, освободившись от материнского деспотизма и став женой, заводила в семье надобные ей порядки. Холодок начальной неласковости к мужу исподволь согревала то улыбкой, то случайно оброненным ласковым словом, приучила его к послушности и исполнению ее желаний. Все подчинялось ее воле, все, кроме материнства.
Вдовство своей внезапностью заставило ее оцепенеть от страха перед одиночеством. С досужих советов ринулась она за утешением к Богу. Посещая монастыри, делала вклады за помин души мужа, прислушиваясь к пересудам о своей дальнейшей вдовьей судьбе. Молясь, каялась в вольных и невольных прегрешениях, сознавая, что даже помыслами не нарушала супружескую верность. Молитвы, посты и покаяния не успокаивали мятежного сознания, а уставая от тягостных раздумий, она постепенно перестала верить, что Господь даст ей душевный покой.
На второй год вдовства на остров зачастили разговорчивые свахи, засылаемые знатными боярскими семьями. Молодая вдова привлекала мужское внимание. Кроме того, она была знатна, а главное – богата. Однако, испытав вольность супружеской жизни с Кукшей, боярыня с лживой скромностью и смирением отказывалась от чести снова стать чьей-то женой.
За годы замужества она многое узнала о судьбах боярских жен, мужья которых заводили зазноб и предавались любовным утехам на стороне. Когда жены смели напомнить таким мужьям о соблюдении верности, обещанной ими при венчании, то оказывались насильно постриженными в монахини, чтобы в затворах монастырских келий могли послушанием укротить свое недовольство неоспоримым правом мужей распоряжаться их судьбой…
На холме ветер с озера раскачивал старые ели. Новый храм побелен, и на фоне окружающей зелени он кажется парусом. Храм не велик, но крепок толщиной стен. Двери его, выкованные из железа, растворены, чтобы просыхал внутри. Проникавший сквозь солнечный свет полосами с блестками пылинок разгонял сизую сумрачность, упираясь в шершавость неоштукатуренных стен, ожидавших украшения росписью. Оживут от красок стены под кистью живописца, а высохшая штукатурка сохранит их певучесть на долгожитие.
На ступеньках амвона, перед раскрытыми в алтарь створами царских врат, сидел паренек в скуфейке на русой голове в сером подряснике с заплатами на локтях. Водя пальцем по строкам на странице толстой книги, он монотонно, нараспев, читал послание апостола Павла. Вслушиваясь в слова апостольского послания, произносимые звонким голосом, на лесах перед алтарной преградой высокий седобородый монах Нафанаил с двумя послушниками украшали золотом свое вдохновенное творение из дерева. Резная преграда – кружево из диковинной листвы, цветов, гроздьев ягод, здесь и витые колонки, и разные по величине рамы для будущих икон.
Занятые работой мастера не заметили, что в храм вошла боярыня, она вошла и остановилась, залюбовавшись блеском преграды, верхняя часть которой горела позолотой.
Юноша, увидев хозяйку, перестал читать, и тогда Нафанаил, обернувшись, также увидел ее. Оставив работу, он поспешно по шаткой лесенке спустился с лесов и с поклонами подошел к боярыне.
– Будь здрава, Ирина Лукияновна!
– Очей не могу отвести от лепости твоего труда. Земно кланяюсь и благотворю за сотворенное из дерева чудо.
– Прими и ты в ответ поклон за ласковую похвалу деяниям рук моих.
– Никак, подводишь работу к концу?
– Считаные дни остались. Норовлю озолотить, покеда вёдро стоит. С чего сумрачна, матушка?
– Гонец воротился из монастыря с худой вестью.
– Неужли игумен, заупрямившись, не отпустил Андрея?
– Нету Андрея в монастыре.
– Куда ушел?
– В мирскую быль. Где на сей день обретается, в обители знаемости нет.
– Вот ведь как обернулось. Все оттого, что Андрей не успел отдать помысел Господу. Мирское житье липуче, а молодость на помыслы и на ноги шатучая.
– Подай совет, кому храм росписью украшать.
– Живописцами Русь оскудела. Дельно мыслишь – с росписью годить нельзя. Для росписи самая пора. До холодов надо сие творить. Замес под роспись жары и холода боится. А вот осенняя пора для нее самая подходящая по той причине, что замес краски в себя не торопливо берет.
– Может, знаешь, кого звать?
– В суздальском монастыре водится такой мастер. Только стар годами, посему со всякой хворостью дружит. Родом новгородец.
– Зови! Заботой его не оставлю. На любую хворость управа есть.
– Как велишь.
– А иконы кому доверить?
Монах, подумав, комкая в руке бороду, ответил не сразу:
– С ними можно погодить. Ведь эдакая незадача с Андреем. Я уж возмечтал, что повидаю его. Так тебе скажу. Слыхал, будто у нашего князя во Владимире в часовне, над прахом его матери, какой-то живописец по-справному Христа с Богоматерью написал. Может, пошлешь кого во Владимир для распознания о сем живописце.
– Пошлю.
Боярыня пошла к двери, но, обернувшись, вновь постояла, любуясь алтарной преградой.
– По вечеру, отче Нафанаил, наведайся ко мне. Бог тебе помощь!
– И тебе, боярыня, его благословение во всем.
После ухода хозяйки Нафанаил вновь поднялся на леса, а паренек принялся за прерванное чтение…
Его лохань, обжатая живописными берегами, покоилась в хвойной духовитости, и, как изумруд в оправе из северного жемчуга, в озере выступал остров, с давних пор слывший родовой вотчиной боярского рода Хмельных. Владела им вдовая боярыня Ирина Лукияновна. Укромное место выглядел себе боярский род – путь к острову зачурован для вражьих сил во все времена года.
Бояре Хмельные выращивали на луговых пастбищах острова коней для войска московского князя Дмитрия, отчего эхо разносило по лесам тревожное в ночную пору конское ржание.
Бояре занимались пестованием коней с XII века. Тогда на Руси из-за великокняжеского престола вели, недоброй памяти, спор братья Александра Невского, князья Василий и Ярослав, и только окрик татарского хана решил братскую тяжбу в пользу Ярослава.
Слава о боярских конюшнях утянулась за грани Руси, и даже хан, восхищенный дарственными табунами, дал боярскому роду охранный ярлык, оберегавший от жадности охочих на грабежи баскаков.
Последний хозяин вотчины, боярин Кукша Хмельной, хмурый по взгляду, но с доброй душой, памятен больше по прозвищу Хромец, оттого что в битве с татарами сабля пересекла на ноге сухожилия. Дородный и приятный ликом боярин Кукша обзавелся семьей на пятом десятке, да и то совсем нежданно. Великим постом оказался в Угличе, где высмотрел себе невесту. Разузнав все надобное о красавице, которой шел семнадцатый год, заслал сватов, но желанного не добился. Знатные родители по боярской спесивости посчитали его недостойным женихом для дочери. Но Кукша от мечты не отказался и, недолго думая, выкрал из родительского дома девушку, покорившую его сердце.
Строптивая, властная мать девушки, навестив боярина, требовала освободить пленницу, но, не добившись желанного, обратилась за защитой родительской чести к великому князю Ивану Второму. Князь беседовал с боярином и, убедившись в чувствах, встал на его сторону, дал дозволение идти под венец с краденой невестой.
Боярыня Ирина не сразу подчинилась мужниной воле. Кукша только через месяц был допущен юной женой в опочивальню, но, выйдя из нее по утру босым, всю жизнь старался с супругой не спорить и ее не ослушиваться. Тринадцать лет текла семейная жизнь в боярских хоромах, подчиняясь уже одному лишь шевелению бровей боярыни. Она родила трех сыновей, но судьба супругов лишила родительского счастья. Дети на втором году от роду умирали от удушия всегда в весеннюю пору.
Мать боярыни, ненавидя Кукшу, злословила про его семейные несчастья, а оттого и бродила молва, что Бог отнимает от боярина сыновей в наказание за кражу у матери дочери, не благословленной на супружество.
Шесть лет назад московский князь Дмитрий возымел желание, чтобы боярин Кукша в подарок хану лично доставил трех скакунов. Выполняя приказание князя, Кукша отбыл в Орду, но по пути два скакуна пали. Прибыв в Орду только с одним конем, боярин впал в немилость и на обратном пути домой был удушен.
На исходе тринадцатого года семейной жизни боярыня Ирина Лукияновна, опалив душу горем, овдовев, не опустила бессильно рук. Унаследовав вотчину, продолжила родовое дело бояр Хмельных…
В боярской вотчине чистили голоса ранние петухи. Пошел ленивый, беззвучный дождь. Сыпал водяной бисер недолго, не налив луж. Умытый рассвет порозовел, освобождаясь от туч, принимал позолоту восходящего солнца.
Озеро, прикрытое рваными холстинами тумана, окрашивалось отражением переливов небесных красок…
В опочивальне боярыни Ирины густой полумрак, только в красном углу – бурая бархатистость бревен в отсветах лампадных огоньков.
На узорной кровати, резанной из дуба, под пуховым одеялом с синей парчовой каймой, подсунув ладонь под щеку, спала Ирина Лукияновна.
Всхлипнув, отворилась окованная медными узорами дубовая дверь. В нее протиснулась жирным телом постельная мамка Вивея, сощурившись, оглядела горницу.
Вчера Вивея поздно уложила боярыню в постель. Старухе все ведомо в хозяйкином характере: не жди от нее хорошего обхождения, ежели переспит, а хуже того – недоспит. Проснувшись, в перинах боярыня нежиться не любит, говоря, что сколько в них ни парься, вдовье звание не отпаришь. У Ирины Лукияновны всякий миг на счету, при таком бойком хозяйстве для всего нужен зоркий глаз.
В вотчине всем известно, что у хозяйки при ее вальяжном обличии характер совсем не женский. Челядь знает про ее строгость и ласковость, а потому ходит с оглядкой. Вспыхнув гневом, боярыня скрещивала руки на груди, чтобы сгоряча не дать им волю и, выявляя боярские повадки, бить по затылкам провинившихся холопов.
Вивея еще раз придирчиво оглядела горницу. Ей не приглянулись горящие с чадом огоньки в лампадках перед киотом с иконами. Послюнявив пальцы, сняла с фитильков масляный нагар, а потом, приметив высунувшуюся из-под одеяла голую ногу хозяйки, подойдя к постели, натянула на нее одеяло. Но Ирина сквозь сон недовольно крикнула:
– Кыш, Огненная! – А приподняв голову, увидев перед собой старуху, потягиваясь, с зевотой спросила: – Так это ты?
– А кому же быть, матушка.
– А мне померещилось, что кошка собиралась пятку лизать.
Боярыня села на кровати. Наклонив голову, укрыла лицо богатством волос цветом золотистой ржаной соломы.
Откинув волосы за спину, Ирина Лукияновна огладила ладонями холеные покатые плечи, а глядя на черный сарафан Вивеи, удивленно спросила:
– С чего монашкой вырядилась?
– Покойного Дорофея во сне повидала. Велел мне в черном жить.
– Я своего покойного Кукшу тоже во сне вижу, одначе в черное не выряжаюсь. Злишь с утра меня причудами.
Не отводя глаз от растерянной Вивеи, боярыня мягко спросила:
– На воле что деется?
– Дождичек малость попрыскал.
– Отвори ставни.
– Все распахнуть?
– Все. Пусть лампадный чад выдует.
Боярыня, заметив солнечные блики на половиках, обрадованно воскликнула:
– Да на воле-то ведро! А я заспалась.
– Что ты! рань несусветная. Петухи вовсе недавно охрипли. Может, еще вздремнешь?
– Хватит! Выспалась!
Вивея, поджав губы, решила, что у хозяйки настрой характера на весь день будет со всякими выкрутасами, вкрадчиво спросила:
– Ясти чего станешь?
– Щучьим заливным полакомлюсь с медовым брусничным взваром.
– Да ты, матушка, вовсе невесть чего надумала. Щучье заливное в утреннюю пору – снедь голодная. Тебе голод не на пользу при эдаком житейском беспокойстве. Вон как на тело спала.
– Разговорилась! – охолодив голос, сказала боярыня. – Все лучше меня знаешь. Неужли худоба мне не к лицу?
– Тебе все к лицу, матушка. От погляда на твой стан в очах мужиков греховное желание заводится.
– О ком говоришь?
– Да взять хотя бы, к примеру, сынка нашего князя.
– Чего в его взгляде приметила?
Вивея торопливо отмахнулась.
– Спрашиваю!
– Не гневайся, матушка. Глядел на тебя, как кот на сало.
– А ты, никак, все видишь, что в мужичьих глазах заводится?
– Так ведь народилась-то бабой, и чутье бабье во мне до могилы с разумом не расстанется.
– Ступай, готовь снедь.
Вивея, отвесив поклон, направилась к двери, но остановилась от вопроса:
– Гонец из монастыря не воротился?
– Не слыхала.
– Немедля дознайся.
– Как велишь! Только по своей воле изжарю тебе глазунью в три ока, а под взвар жареным карасем побалую.
– Ступай! Ужо покажу тебе свою волю.
– Слова ладом молвить не дашь.
Обиженная Вивея ушла из опочивальни. Ирина Лукияновна засмеялась, но не над старухой, а от мыслей, что от погляда на нее у мужиков глаза от разных помыслов маслятся…
В торжественном сиянии полуденного солнца Ирина Лукияновна, навестив загоны стригунков, шла к холму, на темени которого в память покойного мужа по ее желанию с весны был сложен белокаменный храм. Одноглавая церковь высилась среди древних елей и берез. Род бояр Хмельных от новгородского корня, потому храм воздвигли каменных дел мастера из Великого Новгорода.
Боярыня шла по извилистой тропе, напевая любимую песню про лебедь-птицу, памятную ей с детских лет, когда безмятежно, не зная тревог, засыпала она под напев няньки.
Беседа с гонцом, возвратившимся из монастыря с лесной реки, опутала боярыню огорчением и грустью. Совсем нежданный ответ получила от игумена, узнав, что живописца Андрея нет в монастыре, а главное – в обители не знают, на каких тропах-дорогах он правит жизнь.
Андрей Рублев надобен был Ирине Лукияновне. Она показала написанные им иконы резчику по дереву, мастеру Нафанаилу из Владимира, а тот, признав даровитость живописца по увиденным краскам, возьми да и подай совет, чтобы именно Андрею боярыня доверила украшение иконостаса в новом храме. Совет Нафанаил подал твердый. Вняв совету, боярыня и послала гонца за Андреем. Память сохранила облик юноши, которого боярыня при прощании, в благодарном порыве за написанные иконы, ласково погладила по голове. Ей стало грустно, что она не увидится с ним сызнова.
Храм, ждавший мастера, способного украсить его иконами, боярыня навещала всякий день, любуясь резьбой иконостаса, сотворенного руками Нафанаила и его помощников.
Буйность красок погожего августовского полдня, блеск под солнцем воды в Тайном озере, лебединые стаи облаков, узорочье теней и тоскливый мотив лебединой песни – все это исподволь увело помыслы Ирины Лукияновны к давнишнему, под кровлю родительского дома, из окошек которого она любовалась Волгой. Ожила перед ней как будто бы позабытая пора юности, в которой ее радость, строптивость и живость пресекала вспышками гнева суровая мать. Она больно хлестала по щекам за улыбки, за нахмуренные недовольные брови, за слова, лишние, по ее разумению, для девичьей скромности. Ожил облик молчаливого, безвольного отца, боящегося гнева жены. Отца боярышня любила и была счастлива, когда его теплая большая рука гладила ее голову. В затворе душного терема под присмотром угодливых нянек Ирина в юности коротала дни, запоминая от скуки все трещины на бревенчатых стенах, пропахших запахами ладана и лампадного масла, слежавшегося пуха в перинах и подушках.
Шли годы.
Уворованная Кукшей, освободившись от материнского деспотизма и став женой, заводила в семье надобные ей порядки. Холодок начальной неласковости к мужу исподволь согревала то улыбкой, то случайно оброненным ласковым словом, приучила его к послушности и исполнению ее желаний. Все подчинялось ее воле, все, кроме материнства.
Вдовство своей внезапностью заставило ее оцепенеть от страха перед одиночеством. С досужих советов ринулась она за утешением к Богу. Посещая монастыри, делала вклады за помин души мужа, прислушиваясь к пересудам о своей дальнейшей вдовьей судьбе. Молясь, каялась в вольных и невольных прегрешениях, сознавая, что даже помыслами не нарушала супружескую верность. Молитвы, посты и покаяния не успокаивали мятежного сознания, а уставая от тягостных раздумий, она постепенно перестала верить, что Господь даст ей душевный покой.
На второй год вдовства на остров зачастили разговорчивые свахи, засылаемые знатными боярскими семьями. Молодая вдова привлекала мужское внимание. Кроме того, она была знатна, а главное – богата. Однако, испытав вольность супружеской жизни с Кукшей, боярыня с лживой скромностью и смирением отказывалась от чести снова стать чьей-то женой.
За годы замужества она многое узнала о судьбах боярских жен, мужья которых заводили зазноб и предавались любовным утехам на стороне. Когда жены смели напомнить таким мужьям о соблюдении верности, обещанной ими при венчании, то оказывались насильно постриженными в монахини, чтобы в затворах монастырских келий могли послушанием укротить свое недовольство неоспоримым правом мужей распоряжаться их судьбой…
На холме ветер с озера раскачивал старые ели. Новый храм побелен, и на фоне окружающей зелени он кажется парусом. Храм не велик, но крепок толщиной стен. Двери его, выкованные из железа, растворены, чтобы просыхал внутри. Проникавший сквозь солнечный свет полосами с блестками пылинок разгонял сизую сумрачность, упираясь в шершавость неоштукатуренных стен, ожидавших украшения росписью. Оживут от красок стены под кистью живописца, а высохшая штукатурка сохранит их певучесть на долгожитие.
На ступеньках амвона, перед раскрытыми в алтарь створами царских врат, сидел паренек в скуфейке на русой голове в сером подряснике с заплатами на локтях. Водя пальцем по строкам на странице толстой книги, он монотонно, нараспев, читал послание апостола Павла. Вслушиваясь в слова апостольского послания, произносимые звонким голосом, на лесах перед алтарной преградой высокий седобородый монах Нафанаил с двумя послушниками украшали золотом свое вдохновенное творение из дерева. Резная преграда – кружево из диковинной листвы, цветов, гроздьев ягод, здесь и витые колонки, и разные по величине рамы для будущих икон.
Занятые работой мастера не заметили, что в храм вошла боярыня, она вошла и остановилась, залюбовавшись блеском преграды, верхняя часть которой горела позолотой.
Юноша, увидев хозяйку, перестал читать, и тогда Нафанаил, обернувшись, также увидел ее. Оставив работу, он поспешно по шаткой лесенке спустился с лесов и с поклонами подошел к боярыне.
– Будь здрава, Ирина Лукияновна!
– Очей не могу отвести от лепости твоего труда. Земно кланяюсь и благотворю за сотворенное из дерева чудо.
– Прими и ты в ответ поклон за ласковую похвалу деяниям рук моих.
– Никак, подводишь работу к концу?
– Считаные дни остались. Норовлю озолотить, покеда вёдро стоит. С чего сумрачна, матушка?
– Гонец воротился из монастыря с худой вестью.
– Неужли игумен, заупрямившись, не отпустил Андрея?
– Нету Андрея в монастыре.
– Куда ушел?
– В мирскую быль. Где на сей день обретается, в обители знаемости нет.
– Вот ведь как обернулось. Все оттого, что Андрей не успел отдать помысел Господу. Мирское житье липуче, а молодость на помыслы и на ноги шатучая.
– Подай совет, кому храм росписью украшать.
– Живописцами Русь оскудела. Дельно мыслишь – с росписью годить нельзя. Для росписи самая пора. До холодов надо сие творить. Замес под роспись жары и холода боится. А вот осенняя пора для нее самая подходящая по той причине, что замес краски в себя не торопливо берет.
– Может, знаешь, кого звать?
– В суздальском монастыре водится такой мастер. Только стар годами, посему со всякой хворостью дружит. Родом новгородец.
– Зови! Заботой его не оставлю. На любую хворость управа есть.
– Как велишь.
– А иконы кому доверить?
Монах, подумав, комкая в руке бороду, ответил не сразу:
– С ними можно погодить. Ведь эдакая незадача с Андреем. Я уж возмечтал, что повидаю его. Так тебе скажу. Слыхал, будто у нашего князя во Владимире в часовне, над прахом его матери, какой-то живописец по-справному Христа с Богоматерью написал. Может, пошлешь кого во Владимир для распознания о сем живописце.
– Пошлю.
Боярыня пошла к двери, но, обернувшись, вновь постояла, любуясь алтарной преградой.
– По вечеру, отче Нафанаил, наведайся ко мне. Бог тебе помощь!
– И тебе, боярыня, его благословение во всем.
После ухода хозяйки Нафанаил вновь поднялся на леса, а паренек принялся за прерванное чтение…
3
В погожий день густая облачность при ветре по временам убирала с земли солнечный свет.
На остров на пароме переправились пятеро конных татар, но, не навестив, как обычно, боярский двор, сразу подались к загонам, где паслись кобылицы с жеребятами.
С весны в удельное княжество из Орды прислан новый баскак – мирза Алиман, а оттого кочевники – частые гости в вотчине. Ведут строгий счет приросту поголовья, чтобы не прозевать взять мыто со всякой новой лошадиной головы.
После отслуженного молебна с дозволения боярыни на Тайном озере ловили рыбу. Подошла пора солить ее, делать запасы к зиме.
На песчаной косе острова, клином вползшей в озеро, против изб слободки табунщиков крикливое многолюдство: стариков, старух, ребятишек и баб. Шестеро мужиков под выпев «потянем» под присмотром старосты выводят из воды невод второго замета. Первый улов расторопные хозяйки уже уволокли на свои дворы, а те, кто остался без рыбы, с нетерпением ожидали второго улова.
На пяте невода окаменел диакон Миней. Непомерно тучный телом, не обиженный ростом, увязая босыми ногами в мокром песке, он стоял намертво, несмотря на то что невод все же сволакивал его к воде, а в песке оставалась взрыхленная ногами канавка.
Миней заткнул за ременный пояс полы старого, закапанного воском подрясника, чтобы тот не путал ног, отчего у всех на виду оказались его пестрядинные исподние. Волосы и борода у диакона огненно-рыжие, раскосмаченные ветром на солнечном свету, они мотались вокруг головы будто языки жаркого пламени.
Зычно покрикивая на горластых молодок, а также на ребятишек, сновавших возле него, Миней не дозволял себе соленых словечек и не убирал с лица добродушной улыбки по той причине, что поодаль от него маячила сама Ирина Лукияновна с тиуном и Вивеей.
На боярыне синий летник с золотым шитьем. Шею ее обвила нитка низаного жемчуга, отливающего розовыми огоньками. Хозяйка пришла взглянуть на лов, услышав от дворни, что невода выводят с богатой рыбой.
Мимо косы с господского двора, щелкая кнутами, конюхи под уздцы провели племенных жеребцов на водопой. Он возле кузниц. Там речка Слезница по мочажинному руслу, заросшему осокой, пушистым вейником и конским щавелем, сливала в озеро ледяную даже в самую жарынь лета родниковую водицу.
На косе раздался возглас диакона в полную силу его баса:
– Благослови, Господи, зрить рабам Божьим твое милостивое подаяние!
Возглас возвестил выход невода. Толпа истово закрестилась, когда мужики выволокли на песок кошель невода, туго набитый живым рыбьим серебром. Бабы с радостными криками кинулись к нему и, переругиваясь, сгрудились возле добычи.
В этот момент на косе появились конные татары. На сером в яблоках коне ехал молодой татарин в белой войлочной шапке с лисьим хвостом. На всаднике красный парчовый кафтан. На поясе с серебряными украшениями шариками – кривая сабля и кончар[7] в золоченых ножнах. Следом за молодым татарином – четверо ехавших попарно, старых годами конников в одинаковых грязных и засаленных кафтанах зеленого цвета с желтыми полосами.
Шумная толпа привлекла внимание молодого татарина. Свернув к ней, он оставил спутников. Проезжая мимо Ирины Лукиановны, всадник, отпихнув ногой стоявшего на пути тиуна, сплевывая хмуро, оглядел боярыню, облизав языком бурые губы. Наезжая конем на людей, похлестывая нагайкой чаще всего по женским спинам, татарин доехал до кошеля с рыбой. Осмотрев улов, недовольно заплевавшись, повернул обратно и отдал спутникам приказание ехать к водопою.
После появления татар народ на косе притих. Люди, забыв о рыбе, провожали всадников тревожными взглядами. Все знали, что и от мирных степняков можно ожидать негаданной беды. Дух от них был тягостный, помесь людского пота с конским, но людям пуще этого духа пришлись не по душе бритые злые лица конников.
Появление татар боярыня восприняла как недоброе знамение, молча переглянулась с тиуном и в его сопровождении направилась следом за всадниками. Молодого татарина она уже видела в городе в свите баскака Алимана. У нее родилось подозрение, что поехал он на водопой неспроста, а выполняя какое-то приказание своего господина. Боярыня слышала, что новый баскак был жаден и отнимал понравившихся лошадей, какому бы знатному хозяину они ни принадлежали.
Всадники у водопоя остановились. Молодой татарин внимательно осматривал жеребцов. Увидев подошедшую с тиуном боярыню, зная, что она хозяйка вотчины, подъехал к ней с улыбкой, оскалив желтые зубы.
Боярыня обратила внимание на его рассеченную верхнюю губу и, глядя в глаза татарину, сказала приветливо:
– Ассалям галяйкюм!
Татарин, не ответив на приветствие, неласково улыбнулся, смежив веки до щелок, смачно сплюнул. Плевок попал боярыне на подол. Довольный своим поступком, он, выругавшись по-татарски, ткнул боярыню черенком нагайки в грудь, крикнул по-русски:
– Смотри, баба!
Развернув коня, подъехал к конюху, поившему гнедого жеребца, и, огрев мужика нагайкой, попытался вырвать из его руки повод. Но конюх повод намотал на руку, а татарин, рассвирепев, ожег мужика нагайкой по лицу. Конюх вскрикнул и, смятый конем татарина, упал, отпуская повод. Вздыбившийся жеребец с ржанием помчался мимо кузниц к табунам.
Озверевший от неудачи татарин, свесившись, ожесточенно хлестал нагайкой лежавшего на земле окровавленного конюха. В момент, когда кочевник был готов затоптать мужика конем, боярыня, подбежав к одному из конюхов, вырвала у него плеть. Она щелкнула ею, и ременная змея обвила шею татарина. Боярыня рывком вырвала всадника из седла. Он упал на землю, но четверо кочевников, обнажив сабли, не двинулись с места, ожидая приказа.
Поверженный, с трудом освободив шею от плети, ругаясь, вскочил на ноги, выхватив из ножен кончар, ринулся к боярыне, но плеть в ее руке теперь обвила его ноги, и татарин плашмя шлепнулся на землю, выронив кончар. Один из кочевников поймал лошадь начальника, но остальные все еще ждали его приказа.
Боярыня, вне себя, крикнула лежащему по-татарски:
– Вставай, а то подниму, добавив еще разок! Повидала я, как от бабьей руки по земле ползаешь.
Поднявшись, татарин, отплевываясь, стер ладонью с лица налипший песок и мусор, отплевываясь и зло озираясь по сторонам, погрозил боярыне кулаком, закричал от обиды:
– Кучук ита!
Продолжая ругаться, он подбежал к своим спутникам, начал хлестать их нагайкой и затем, вскочив на своего коня, понесся прочь. Четверо татар ехали следом за ним шагом.
Ирина Лукияновна поняла, что татарин, обругав ее, сравнил с собачьим мясом. Обернувшись, она увидела, что к ней подбежали люди, а ближе всех к ней стоит диакон Миней со слегой, у мужиков и баб в руках были жерди, топоры и вилы.
Бросив на землю плеть, боярыня, пнув ногой кончар, сказала диакону:
– Подбери, отче, пригодится лучину щепать.
Оглядев с улыбкой народ, она, как будто ничего не случилось, громко спросила:
– Чего время понапрасну изводите? Аль не пора невод сызнова заводить? Зимушка у нас долгая – без рыбки пузам будет тоскливо…
В слободах вотчины до ночного часа люди судили и рядили, какой бедой обернется для всех лихое обхождение хозяйки с татарским начальником. Не сомневались, что татарин позора не простит.
Боярыня хотя и была довольна, что измарала о песок из персидской парчи кафтан татарина, но думала о том же. Не понравилось ей, что он, глядя на нее, облизал губы. Вымеряя шагами длину трапезной, отпивая по временам из стоявшего на столе ковша стоялый мед, она была уверена, что беды можно ждать и от баскака, и от удельного князя, татарского угодника. Допив ковш меда, отуманив себя его крепостью, она отдала тиуну приказание при первых петухах переправить с острова в леса лучших племенных жеребцов, укрыть их временно в потайном месте у бортника Досифея…
У удельного князя Александра в думной палате стены в коврах. Иконы от лампад сияют золочеными окладами, в прорезях которых едва видны лики угодников. С дальнего погляда на них не сразу распознаешь, какому святому молишься. Думный стол и ставцы возле него – под парчой. Богато в палате. Потолок в росписи. Печи в изразцах. Окна затворены. Духота горницы пахнет масляным нагаром. О слюду окон колотятся жужжащие мухи.
Князь Александр недовольный ходит по палате. Он высок ростом, но худощав, хотя в плечах не узок. Одет в кафтан из бордового сукна, расшитый золотой и серебряной ниткой. Овчинный рукав укрывает левую руку, она рублена саблей, а потому сохнет, любит тепло, а без него донимает ломотой.
В палате четверо бояр. Все в богатой одежде, с бородами, разными по холености да и по цвету. Князь позвал бояр, выбрав самых родовитых в уделе, чтобы помогли ему по-доброму остепенить норов боярыни Ирины Лукияновны. Боярству известно, какую волю взяла она в житейском обиходе, чувствуя заступничество московского князя Дмитрия. Князю и боярам нет охоты словесными наставлениями сердить боярыню, но надо. А вот как ее урезонить, чтобы поняла? Учиненное ею чревато бедой. Баскак мурза Алиман немыслимым деянием боярыни разгневан, так как обижен его родственник и храбрый воин. Баскак, выкрикивая ругательства, требовал от князя, чтобы тот наказал боярыню такой же плетью, какой она нанесла оскорбление. Князь отказался выполнить приказание, сославшись на то, что на Руси плетью боярынь не хлещут, а посему просил татарина придумать новое наказание. Баскак согласился с доводами князя, приказав за неслыханную дерзость взять у боярыни для него трех скакунов по выбору избитого ею татарина.
На остров на пароме переправились пятеро конных татар, но, не навестив, как обычно, боярский двор, сразу подались к загонам, где паслись кобылицы с жеребятами.
С весны в удельное княжество из Орды прислан новый баскак – мирза Алиман, а оттого кочевники – частые гости в вотчине. Ведут строгий счет приросту поголовья, чтобы не прозевать взять мыто со всякой новой лошадиной головы.
После отслуженного молебна с дозволения боярыни на Тайном озере ловили рыбу. Подошла пора солить ее, делать запасы к зиме.
На песчаной косе острова, клином вползшей в озеро, против изб слободки табунщиков крикливое многолюдство: стариков, старух, ребятишек и баб. Шестеро мужиков под выпев «потянем» под присмотром старосты выводят из воды невод второго замета. Первый улов расторопные хозяйки уже уволокли на свои дворы, а те, кто остался без рыбы, с нетерпением ожидали второго улова.
На пяте невода окаменел диакон Миней. Непомерно тучный телом, не обиженный ростом, увязая босыми ногами в мокром песке, он стоял намертво, несмотря на то что невод все же сволакивал его к воде, а в песке оставалась взрыхленная ногами канавка.
Миней заткнул за ременный пояс полы старого, закапанного воском подрясника, чтобы тот не путал ног, отчего у всех на виду оказались его пестрядинные исподние. Волосы и борода у диакона огненно-рыжие, раскосмаченные ветром на солнечном свету, они мотались вокруг головы будто языки жаркого пламени.
Зычно покрикивая на горластых молодок, а также на ребятишек, сновавших возле него, Миней не дозволял себе соленых словечек и не убирал с лица добродушной улыбки по той причине, что поодаль от него маячила сама Ирина Лукияновна с тиуном и Вивеей.
На боярыне синий летник с золотым шитьем. Шею ее обвила нитка низаного жемчуга, отливающего розовыми огоньками. Хозяйка пришла взглянуть на лов, услышав от дворни, что невода выводят с богатой рыбой.
Мимо косы с господского двора, щелкая кнутами, конюхи под уздцы провели племенных жеребцов на водопой. Он возле кузниц. Там речка Слезница по мочажинному руслу, заросшему осокой, пушистым вейником и конским щавелем, сливала в озеро ледяную даже в самую жарынь лета родниковую водицу.
На косе раздался возглас диакона в полную силу его баса:
– Благослови, Господи, зрить рабам Божьим твое милостивое подаяние!
Возглас возвестил выход невода. Толпа истово закрестилась, когда мужики выволокли на песок кошель невода, туго набитый живым рыбьим серебром. Бабы с радостными криками кинулись к нему и, переругиваясь, сгрудились возле добычи.
В этот момент на косе появились конные татары. На сером в яблоках коне ехал молодой татарин в белой войлочной шапке с лисьим хвостом. На всаднике красный парчовый кафтан. На поясе с серебряными украшениями шариками – кривая сабля и кончар[7] в золоченых ножнах. Следом за молодым татарином – четверо ехавших попарно, старых годами конников в одинаковых грязных и засаленных кафтанах зеленого цвета с желтыми полосами.
Шумная толпа привлекла внимание молодого татарина. Свернув к ней, он оставил спутников. Проезжая мимо Ирины Лукиановны, всадник, отпихнув ногой стоявшего на пути тиуна, сплевывая хмуро, оглядел боярыню, облизав языком бурые губы. Наезжая конем на людей, похлестывая нагайкой чаще всего по женским спинам, татарин доехал до кошеля с рыбой. Осмотрев улов, недовольно заплевавшись, повернул обратно и отдал спутникам приказание ехать к водопою.
После появления татар народ на косе притих. Люди, забыв о рыбе, провожали всадников тревожными взглядами. Все знали, что и от мирных степняков можно ожидать негаданной беды. Дух от них был тягостный, помесь людского пота с конским, но людям пуще этого духа пришлись не по душе бритые злые лица конников.
Появление татар боярыня восприняла как недоброе знамение, молча переглянулась с тиуном и в его сопровождении направилась следом за всадниками. Молодого татарина она уже видела в городе в свите баскака Алимана. У нее родилось подозрение, что поехал он на водопой неспроста, а выполняя какое-то приказание своего господина. Боярыня слышала, что новый баскак был жаден и отнимал понравившихся лошадей, какому бы знатному хозяину они ни принадлежали.
Всадники у водопоя остановились. Молодой татарин внимательно осматривал жеребцов. Увидев подошедшую с тиуном боярыню, зная, что она хозяйка вотчины, подъехал к ней с улыбкой, оскалив желтые зубы.
Боярыня обратила внимание на его рассеченную верхнюю губу и, глядя в глаза татарину, сказала приветливо:
– Ассалям галяйкюм!
Татарин, не ответив на приветствие, неласково улыбнулся, смежив веки до щелок, смачно сплюнул. Плевок попал боярыне на подол. Довольный своим поступком, он, выругавшись по-татарски, ткнул боярыню черенком нагайки в грудь, крикнул по-русски:
– Смотри, баба!
Развернув коня, подъехал к конюху, поившему гнедого жеребца, и, огрев мужика нагайкой, попытался вырвать из его руки повод. Но конюх повод намотал на руку, а татарин, рассвирепев, ожег мужика нагайкой по лицу. Конюх вскрикнул и, смятый конем татарина, упал, отпуская повод. Вздыбившийся жеребец с ржанием помчался мимо кузниц к табунам.
Озверевший от неудачи татарин, свесившись, ожесточенно хлестал нагайкой лежавшего на земле окровавленного конюха. В момент, когда кочевник был готов затоптать мужика конем, боярыня, подбежав к одному из конюхов, вырвала у него плеть. Она щелкнула ею, и ременная змея обвила шею татарина. Боярыня рывком вырвала всадника из седла. Он упал на землю, но четверо кочевников, обнажив сабли, не двинулись с места, ожидая приказа.
Поверженный, с трудом освободив шею от плети, ругаясь, вскочил на ноги, выхватив из ножен кончар, ринулся к боярыне, но плеть в ее руке теперь обвила его ноги, и татарин плашмя шлепнулся на землю, выронив кончар. Один из кочевников поймал лошадь начальника, но остальные все еще ждали его приказа.
Боярыня, вне себя, крикнула лежащему по-татарски:
– Вставай, а то подниму, добавив еще разок! Повидала я, как от бабьей руки по земле ползаешь.
Поднявшись, татарин, отплевываясь, стер ладонью с лица налипший песок и мусор, отплевываясь и зло озираясь по сторонам, погрозил боярыне кулаком, закричал от обиды:
– Кучук ита!
Продолжая ругаться, он подбежал к своим спутникам, начал хлестать их нагайкой и затем, вскочив на своего коня, понесся прочь. Четверо татар ехали следом за ним шагом.
Ирина Лукияновна поняла, что татарин, обругав ее, сравнил с собачьим мясом. Обернувшись, она увидела, что к ней подбежали люди, а ближе всех к ней стоит диакон Миней со слегой, у мужиков и баб в руках были жерди, топоры и вилы.
Бросив на землю плеть, боярыня, пнув ногой кончар, сказала диакону:
– Подбери, отче, пригодится лучину щепать.
Оглядев с улыбкой народ, она, как будто ничего не случилось, громко спросила:
– Чего время понапрасну изводите? Аль не пора невод сызнова заводить? Зимушка у нас долгая – без рыбки пузам будет тоскливо…
В слободах вотчины до ночного часа люди судили и рядили, какой бедой обернется для всех лихое обхождение хозяйки с татарским начальником. Не сомневались, что татарин позора не простит.
Боярыня хотя и была довольна, что измарала о песок из персидской парчи кафтан татарина, но думала о том же. Не понравилось ей, что он, глядя на нее, облизал губы. Вымеряя шагами длину трапезной, отпивая по временам из стоявшего на столе ковша стоялый мед, она была уверена, что беды можно ждать и от баскака, и от удельного князя, татарского угодника. Допив ковш меда, отуманив себя его крепостью, она отдала тиуну приказание при первых петухах переправить с острова в леса лучших племенных жеребцов, укрыть их временно в потайном месте у бортника Досифея…
У удельного князя Александра в думной палате стены в коврах. Иконы от лампад сияют золочеными окладами, в прорезях которых едва видны лики угодников. С дальнего погляда на них не сразу распознаешь, какому святому молишься. Думный стол и ставцы возле него – под парчой. Богато в палате. Потолок в росписи. Печи в изразцах. Окна затворены. Духота горницы пахнет масляным нагаром. О слюду окон колотятся жужжащие мухи.
Князь Александр недовольный ходит по палате. Он высок ростом, но худощав, хотя в плечах не узок. Одет в кафтан из бордового сукна, расшитый золотой и серебряной ниткой. Овчинный рукав укрывает левую руку, она рублена саблей, а потому сохнет, любит тепло, а без него донимает ломотой.
В палате четверо бояр. Все в богатой одежде, с бородами, разными по холености да и по цвету. Князь позвал бояр, выбрав самых родовитых в уделе, чтобы помогли ему по-доброму остепенить норов боярыни Ирины Лукияновны. Боярству известно, какую волю взяла она в житейском обиходе, чувствуя заступничество московского князя Дмитрия. Князю и боярам нет охоты словесными наставлениями сердить боярыню, но надо. А вот как ее урезонить, чтобы поняла? Учиненное ею чревато бедой. Баскак мурза Алиман немыслимым деянием боярыни разгневан, так как обижен его родственник и храбрый воин. Баскак, выкрикивая ругательства, требовал от князя, чтобы тот наказал боярыню такой же плетью, какой она нанесла оскорбление. Князь отказался выполнить приказание, сославшись на то, что на Руси плетью боярынь не хлещут, а посему просил татарина придумать новое наказание. Баскак согласился с доводами князя, приказав за неслыханную дерзость взять у боярыни для него трех скакунов по выбору избитого ею татарина.