Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Павел Вишнев
Юнги
1
Отец Гурьки воевал на фронте пехотинцем, а мать на заводе работала. Что она делала там – Гурька толком не знал, да и не очень интересовался. Работает – и все. А вот за обстановкой на фронтах он следил. Отец писал нечасто и помалу, но как у него обстоят дела на Украинском фронте, Гурька знал. Ни одной сводки не пропускал.
Отца Гурьки звали Василием Михайловичем Захаровым. До того как его призвали на фронт, он работал токарем на одном заводе с матерью. Портрет Василия Михайловича перед праздниками вывешивался на Доске почета.
Сейчас отец воевал, и Гурька запоем читал сводки Советского информационного бюро. Ему очень хотелось самому попасть на фронт. С завистью и обожанием смотрел он на военных. Все отдал бы за зеленую гимнастерку, солдатский ремень и кирзовые сапоги. Ни о танке, ни о самолете Гурька не мечтал. Ему хотелось быть обыкновенным пехотинцем, как отец.
Жили они с матерью Анной Ивановной вдвоем. Учился Гурька середнячком. Иногда и двойки схватывал. И если бы отец не спрашивал в каждом письме про его успехи в учебе, он бы совсем забросил школу. Матери некогда было наблюдать за ним – на заводе дел полно. С работы она приходила поздно, а иногда и вовсе сутками не появлялась дома: завод спешил выполнить заказ фронта. Без нее Гурька сходит в магазин, паек по карточкам получит и обед себе какой ни на есть сам изготовит. Жили в войну нелегко. Пайка не хватало. Однажды Гурька потерял карточки. Пришлось кое-что продать, чтобы дотянуть до следующего месяца. Порылась Анна Ивановна в своем сундуке, который остался ей в наследство от Гурькиной бабушки, вытащила платье, вздохнула и велела Гурьке отнести на толкучку.
Отцовы вещи мать берегла. Да и ценного, что можно было бы продать, у него было немного: пальто с каракулевым воротником и костюм, в которых он ходил на демонстрации и в гости.
Однако сундучок у Анны Ивановны был невелик. Все, чем она успела обзавестись до войны, было уже продано. А тут Гурька простудился и заболел. Мать с завода отпросилась. Сама и в магазин и на рынок ходила, за Гурькой ухаживала. Он третью неделю в постели лежал. В больницу его не взяли. Все больницы и даже некоторые школы ранеными фронтовиками заняты. И сквозь болезненную дремоту Гурька слышал, как докторша, что приходила к ним на дом, говорила матери:
– Питание, питание…
Когда Гурька поправился, поднялся с постели и заглянул на кухню, то обнаружил, что шкаф для посуды исчез.
Мать сказала:
– Продала. Очень плох ты был, ну и продала.
– А папин костюм?
– Костюм цел.
– Покажи.
– Открой сундук и посмотри.
Гурька подбежал к сундуку, поднял крышку и увидел на самом верху аккуратно сложенный и завязанный в марлевую тряпку отцов костюм.
2
В тот год Гурька пошел в седьмой класс.
Мать внушала ему, чтобы он старался: седьмой класс – выпускной. Если он будет хорошо учиться – поступит в техникум, стипендию получит. Деньги небольшие, но все легче станет. Война-то вон как затянулась, и неизвестно, когда она кончится. А после техникума пошлют Гурьку на завод мастером.
– Ты на кого хочешь учиться? – спрашивла его Анна Ивановна.
Гурька и сам еще не знал. На военного бы ему, да для его возраста военных школ нет.
– Я, мама, в авиационный техникум пойду.
У Гурьки был свой расчет: если ему сейчас нельзя сделаться солдатом, то хоть в авиационном техникуме будет учиться. А потом его механиком или еще кем в авиацию пошлют, на фронт.
От отца вскоре пришла совсем неожиданная весть. Его ранило в бою, и он лежит в госпитале. Сколько пролежит – неизвестно.
К соседям приходили похоронные, письма с сообщениями о ранении близких. Гурька знал: на войне никто от смерти не застрахован, но чтобы ранили или убили его отца – этого он просто никак не мог себе представить.
Мать прочитала письмо, заплакала, а потом сказала:
– Слава богу, живой. Когда поправляться будет, может, домой на побывку пустят. Ты смотри, Гурька, учись. Отец приедет, спросит.
И Гурька старался. На уроках теперь сидел тише воды. Своему соседу по парте Николаю Ли-зунову говорил:
– Ты, Лизун, не задевай меня, не мешай. А то я тебе такого козла пущу в башку, что неделю будешь чесаться.
Гурька заметил, что писем от отца мать ждала с большим нетерпением, чем прежде. Вернется с работы, переступит через порог и сразу:
– Письма нет?
Работа у нее, что ли, стала другая. Будто и устает меньше и домой приходит чистая, аккуратная. Давно уже не следила так за собой.
Зашел как-то Николай и говорит:
– Пойдем, Гурька, искупаемся в последний раз. А то вода скоро холодная будет, не сунешься в нее до будущего лета.
Пошли на реку. Разделись и легли на песке, хотя солнце уже не сильно грело, да и загару на обоих было вполне достаточно; каждый спустил со спины, плеч и носа по нескольку шкур, и теперь оба были шоколадного цвета.
Гурька любовался рекой, уходящими вдаль лесами и поймами, отражением в воде флага, едва колеблющегося на тонком шпиле водной станции.
Николай показал на узкий песчаный острив.
– Поплывем!
До острова было далеко. Плавать на такое расстояние Гурька еще не отваживался, И сейчас не мог осмелиться. Они с Николаем никогда раньше об этом не говорили, но сделать заплыв до острова было заветной мечтой каждого. Может, ради этого Николай и позвал его сегодня купаться?
Гурька подумал, потом сказал нерешительно:
– На середине, говорят, есть водовороты.
– Ха-ха-ха! Испугался! Другие-то плавают!…
Николай поднялся, отряхнул с живота песок и сказал твердо:
– Ты как хочешь, загорай тут, а я поплыву. Это уже было слишком!
Николай поплывет! А он как же? Махнуть рукой: «Плыви, а я посмотрю?» А на фронте как? Наступление. Река. Товарищи поплыли, а ты, выходит, стой и смотри, как они форсируют водную преграду? Нет, так не пойдет!
Гурька молча пошел за приятелем в воду, а потом поплыл рядом.
– Ну как? – спросил Николай через некоторое время.
– Ничего.
– А ты дыши ровнее. Не поднимай головы слишком высоко и не переваливай сильно корпус с боку на бок.
«Тоже мне, учит», – подумал Гурька и нарочно старался сильнее опираться на воду, высоко держал голову.
Он плыл, то саженками, то на боку, то на спине и, когда остров был совсем уже близко, почувствовал, что ноги тяжелеют, в руках и в пояснице появилась боль. Сначала было стыдно перед Николаем и, чтобы не отстать от него, Гурька напрягал все силы. Потом, стыд сменился страхом.
Подул ветер. Маленькие гребешки, как кружево, покрыли реку, и она теперь казалась не голубой, как прежде, а мутно-серой.
Гурьке хотелось хотя бы на минутку встать на дно, пускай илистое, жидкое, но только бы немного опереться, дать отдохнуть телу. Он сделал усилие, мотнул головой и, как плетьми, замахал руками из последних сил.
Так он плыл еще несколько минут и вдруг почувствовал, что задевает дно.
Слегка шатаясь, Гурька пошел туда, где на песке уже сидел Николай. Он тяжело дышал, и руки у него дрожали.
Гурька сел рядом.
– Ну вот и доплыли, – сказал он и смахнул с ноги приставшую травинку.
– Да, – выдохнул Николай.
Вдали маленький буксир тащил баржу. Гурька поднялся на ноги, чтобы рассмотреть надпись на борту буксира.
– Да это «Смелый»! – радостно воскликнул он. – Маленький, а какую баржищу тянет!
Мать внушала ему, чтобы он старался: седьмой класс – выпускной. Если он будет хорошо учиться – поступит в техникум, стипендию получит. Деньги небольшие, но все легче станет. Война-то вон как затянулась, и неизвестно, когда она кончится. А после техникума пошлют Гурьку на завод мастером.
– Ты на кого хочешь учиться? – спрашивла его Анна Ивановна.
Гурька и сам еще не знал. На военного бы ему, да для его возраста военных школ нет.
– Я, мама, в авиационный техникум пойду.
У Гурьки был свой расчет: если ему сейчас нельзя сделаться солдатом, то хоть в авиационном техникуме будет учиться. А потом его механиком или еще кем в авиацию пошлют, на фронт.
От отца вскоре пришла совсем неожиданная весть. Его ранило в бою, и он лежит в госпитале. Сколько пролежит – неизвестно.
К соседям приходили похоронные, письма с сообщениями о ранении близких. Гурька знал: на войне никто от смерти не застрахован, но чтобы ранили или убили его отца – этого он просто никак не мог себе представить.
Мать прочитала письмо, заплакала, а потом сказала:
– Слава богу, живой. Когда поправляться будет, может, домой на побывку пустят. Ты смотри, Гурька, учись. Отец приедет, спросит.
И Гурька старался. На уроках теперь сидел тише воды. Своему соседу по парте Николаю Ли-зунову говорил:
– Ты, Лизун, не задевай меня, не мешай. А то я тебе такого козла пущу в башку, что неделю будешь чесаться.
Гурька заметил, что писем от отца мать ждала с большим нетерпением, чем прежде. Вернется с работы, переступит через порог и сразу:
– Письма нет?
Работа у нее, что ли, стала другая. Будто и устает меньше и домой приходит чистая, аккуратная. Давно уже не следила так за собой.
Зашел как-то Николай и говорит:
– Пойдем, Гурька, искупаемся в последний раз. А то вода скоро холодная будет, не сунешься в нее до будущего лета.
Пошли на реку. Разделись и легли на песке, хотя солнце уже не сильно грело, да и загару на обоих было вполне достаточно; каждый спустил со спины, плеч и носа по нескольку шкур, и теперь оба были шоколадного цвета.
Гурька любовался рекой, уходящими вдаль лесами и поймами, отражением в воде флага, едва колеблющегося на тонком шпиле водной станции.
Николай показал на узкий песчаный острив.
– Поплывем!
До острова было далеко. Плавать на такое расстояние Гурька еще не отваживался, И сейчас не мог осмелиться. Они с Николаем никогда раньше об этом не говорили, но сделать заплыв до острова было заветной мечтой каждого. Может, ради этого Николай и позвал его сегодня купаться?
Гурька подумал, потом сказал нерешительно:
– На середине, говорят, есть водовороты.
– Ха-ха-ха! Испугался! Другие-то плавают!…
Николай поднялся, отряхнул с живота песок и сказал твердо:
– Ты как хочешь, загорай тут, а я поплыву. Это уже было слишком!
Николай поплывет! А он как же? Махнуть рукой: «Плыви, а я посмотрю?» А на фронте как? Наступление. Река. Товарищи поплыли, а ты, выходит, стой и смотри, как они форсируют водную преграду? Нет, так не пойдет!
Гурька молча пошел за приятелем в воду, а потом поплыл рядом.
– Ну как? – спросил Николай через некоторое время.
– Ничего.
– А ты дыши ровнее. Не поднимай головы слишком высоко и не переваливай сильно корпус с боку на бок.
«Тоже мне, учит», – подумал Гурька и нарочно старался сильнее опираться на воду, высоко держал голову.
Он плыл, то саженками, то на боку, то на спине и, когда остров был совсем уже близко, почувствовал, что ноги тяжелеют, в руках и в пояснице появилась боль. Сначала было стыдно перед Николаем и, чтобы не отстать от него, Гурька напрягал все силы. Потом, стыд сменился страхом.
Подул ветер. Маленькие гребешки, как кружево, покрыли реку, и она теперь казалась не голубой, как прежде, а мутно-серой.
Гурьке хотелось хотя бы на минутку встать на дно, пускай илистое, жидкое, но только бы немного опереться, дать отдохнуть телу. Он сделал усилие, мотнул головой и, как плетьми, замахал руками из последних сил.
Так он плыл еще несколько минут и вдруг почувствовал, что задевает дно.
Слегка шатаясь, Гурька пошел туда, где на песке уже сидел Николай. Он тяжело дышал, и руки у него дрожали.
Гурька сел рядом.
– Ну вот и доплыли, – сказал он и смахнул с ноги приставшую травинку.
– Да, – выдохнул Николай.
Вдали маленький буксир тащил баржу. Гурька поднялся на ноги, чтобы рассмотреть надпись на борту буксира.
– Да это «Смелый»! – радостно воскликнул он. – Маленький, а какую баржищу тянет!
3
Потом все исчезло: и буксир, и река, и город. Ребята видели только небо, необычайное, волнующее. Над самыми головами с глуховатым и в то же гремя звенящим рокотом, напоминающим клекот хищной птицы, клином летели немецкие самолеты.
Что самолеты были именно немецкие, ребята догадались сразу. Город далеко от фронта, и никогда им прежде не приходилось видеть самолеты немцев. Советские самолеты не походили на эти ни шумом моторов, ни силуэтами.
Ударили зенитки. Светлые облачка разрывов возникали и перед ведущим самолетом и внутри строя, но фашисты продолжали лететь, не меняя курса.
Потом клин начал распадаться. Самолеты легли на крыло, и со злым сверлящим воем на город полетели бомбы. Взрыв… Еще… Еще…
Ребята побежали по острову, потом бросились в воду, чтобы добраться до левого берега. Неподалеку находился плашкоутный мост. Через него можно попасть в город. Но когда Гурька и Николай подбегали к мосту, упала бомба и взорвала его почти у самого правого берега. Длинный хвост моста относило течением. А фашист, выйдя из пике, принялся расстреливать из пулеметов скопившиеся у моста автомашины и подводы. Напуганные до беспамятства люди бросались в воду. Одни тут же тонули, другие хватались за что попало, старались вплавь добраться до берега.
Ошеломленные Гурька и Николай смотрели на поднимающиеся над городом черные тучи пожаров.
Город горел в нескольких местах. Ветер усиливался, пожар быстро разрастался, отдельные очаги его соединялись, и зловещие клубы дыма становились все громаднее и уродливее, закрывая собой почти полнеба.
Гурька подумал о матери, которая должна к этому времени вернуться с завода, и закричал:
– Мама! Мамочка!
Наконец немцы улетели. Оставшиеся на переправе горожане сшибали замки у лодок, садились в них и направлялись на правый берег.
Ребята бросились к отчаливавшей лодке. Их не пускали, так как лодка была полна. Гурька все-таки сумел прыгнуть на нос.
Николай остался на левом берегу. Гурька сразу забыл о нем. Как и все, кто сидел с ним в лодке, он смотрел на горящий город и злился на хозяина лодки, который предусмотрительно унес весла, оставив только одно кормовое. С одним не очень-то скоро переплывешь широкую и быструю реку.
Наконец лодка ткнулась в правый берег.
Гурька стрелой влетел по крутому откосу в улицу. Он несся мимо горящих домов, вьюном проскальзывал в толпе, перерезал у самого радиатора автомашин дорогу…
А вот и дом.
Но деревянного одноэтажного домика с крышей из серой черепицы не было. На него упала кирпичная стена стоявшего рядом четырехэтажного здания, проломила крышу и потолок, и Гурька увидел нечто, отдаленно напоминающее то, что до сих пор он считал своим домом. Стены расползлись и походили на игрушечную клеть, сделанную из спичек, которую неосторожно задели и чуть не развалили совсем. На оголенной стене болталось на вешалке мамино пальто.
Около соседних домов суетились люди, тушили пожар, таскали куда-то вещи, плакали, проклинали немцев, а Гурька стоял один у развалин своего дома и не знал, что делать. На него никто не обращал внимания. Потом он стал спрашивать о матери. Нет, Анну Ивановну никто не видел. Может быть, она еще не вернулась с завода?
Гурька сел на землю и горько заплакал.
Что самолеты были именно немецкие, ребята догадались сразу. Город далеко от фронта, и никогда им прежде не приходилось видеть самолеты немцев. Советские самолеты не походили на эти ни шумом моторов, ни силуэтами.
Ударили зенитки. Светлые облачка разрывов возникали и перед ведущим самолетом и внутри строя, но фашисты продолжали лететь, не меняя курса.
Потом клин начал распадаться. Самолеты легли на крыло, и со злым сверлящим воем на город полетели бомбы. Взрыв… Еще… Еще…
Ребята побежали по острову, потом бросились в воду, чтобы добраться до левого берега. Неподалеку находился плашкоутный мост. Через него можно попасть в город. Но когда Гурька и Николай подбегали к мосту, упала бомба и взорвала его почти у самого правого берега. Длинный хвост моста относило течением. А фашист, выйдя из пике, принялся расстреливать из пулеметов скопившиеся у моста автомашины и подводы. Напуганные до беспамятства люди бросались в воду. Одни тут же тонули, другие хватались за что попало, старались вплавь добраться до берега.
Ошеломленные Гурька и Николай смотрели на поднимающиеся над городом черные тучи пожаров.
Город горел в нескольких местах. Ветер усиливался, пожар быстро разрастался, отдельные очаги его соединялись, и зловещие клубы дыма становились все громаднее и уродливее, закрывая собой почти полнеба.
Гурька подумал о матери, которая должна к этому времени вернуться с завода, и закричал:
– Мама! Мамочка!
Наконец немцы улетели. Оставшиеся на переправе горожане сшибали замки у лодок, садились в них и направлялись на правый берег.
Ребята бросились к отчаливавшей лодке. Их не пускали, так как лодка была полна. Гурька все-таки сумел прыгнуть на нос.
Николай остался на левом берегу. Гурька сразу забыл о нем. Как и все, кто сидел с ним в лодке, он смотрел на горящий город и злился на хозяина лодки, который предусмотрительно унес весла, оставив только одно кормовое. С одним не очень-то скоро переплывешь широкую и быструю реку.
Наконец лодка ткнулась в правый берег.
Гурька стрелой влетел по крутому откосу в улицу. Он несся мимо горящих домов, вьюном проскальзывал в толпе, перерезал у самого радиатора автомашин дорогу…
А вот и дом.
Но деревянного одноэтажного домика с крышей из серой черепицы не было. На него упала кирпичная стена стоявшего рядом четырехэтажного здания, проломила крышу и потолок, и Гурька увидел нечто, отдаленно напоминающее то, что до сих пор он считал своим домом. Стены расползлись и походили на игрушечную клеть, сделанную из спичек, которую неосторожно задели и чуть не развалили совсем. На оголенной стене болталось на вешалке мамино пальто.
Около соседних домов суетились люди, тушили пожар, таскали куда-то вещи, плакали, проклинали немцев, а Гурька стоял один у развалин своего дома и не знал, что делать. На него никто не обращал внимания. Потом он стал спрашивать о матери. Нет, Анну Ивановну никто не видел. Может быть, она еще не вернулась с завода?
Гурька сел на землю и горько заплакал.
4
Мать не вернулась с работы ни в тот, ни на следующий день. Ее откопали из развалин на третий день после бомбежки и похоронили вместе с другими.
Гурька остался один. Родных в городе у него никого не было, и его приютила соседка, домик которой уцелел. Звали ее тётя Катя. Она работала в том же цехе, где и Мать. Детей у нее было трое: Маруська, Горка и Тоня – все меньше Гурьки. Мужа у тети Кати убили еще в самом начале войны. С тремя детьми ей жилось куда трудней, чем Анне Ивановне с одним Гурькой. Да что же делать? Тетя Катя была подругой Анны Ивановны. Пожалела Гурьку-сироту.
Гурька и сам понимал, что обременяет тетю Катю, и думал пойти работать на завод. Авось найдется и для него какое-либо дело. Ремесленники не старше его, а ничего – работают. Война забрала всех взрослых рабочих на фронт. Снаряды делать нужно – возьмут и мальчишку.
Гурька вспомнил, как в прошлом году летом он ездил вместе со школой помогать колхозникам убирать урожай. В колхозе тоже остались дряхлые старики, женщины да девчонки. Дочь хозяйки, у которой он жил, пятнадцатилетняя Дуняшка, работала трактористом в МТС. Она и трактор-то не могла сама заводить. Заведут ей, она и выедет в поле. Умается, за день, а работа еще не окончена. Переведет мотор на малые обороты, чтобы совсем не останавливать, ляжет под трактор и уснет. Увидит бригадир – она скажет, что чинила в машине что-нибудь да вот только сейчас задремала.
Ну, Гурька у станка не уснет! Если бы не малые годы да не отец с матерью, которые хотели, чтобы он учился и кончил семилетку, он давно бы поступил в ремесленное училище или прямо на завод, в ученики. Плохо ли, например, быть токарем? Отец вон токарем работал, зарабатывал хорошо, и уважением пользовался: любую вещь на своем станке мог выточить.
А от отца давно не было никаких вестей. Гурь-ка уже и на почте сказал, чтобы письма носили по новому, тети Катиному адресу. Тетя Катя написала Василию Михайловичу и про гибель Анны Ивановны (сам Гурька никак не мог писать об этом) и о том, что его сын сейчас живет с ней и очень ждет, когда отец приедет на побывку.
Пришла как-то тетя Катя с работы, а с ней молодой человек. Посмотрел он на Гурьку и спросил:
– Это ты Гурьян Захаров?
– Я.
– Я из райкома комсомола. Костюков моя фамилия. Здорово!
– Здравствуйте!
Костюков сел возле стола, положил ногу на ногу, вздохнул и спросил:
– Как жить думаешь, товарищ Захаров?
– На завод пойду.
Костюков посмотрел на Гурьку оценивающим взглядом, потом сказал:
– Хорошо. На заводе люди нужны. Можно и на завод. А учиться хочешь?
– Это в ремесленном, что ли?
– Нет, брат, не угадал. Мы для тебя поинтересней найдем место, где ты сможешь учиться.
– Поинтересней?
– Да. В школу юнгов хочешь? – А что это такое?
– Юнги? Это будущие моряки. Они тоже, как ремесленники, сначала учатся в школе, морской специальностью овладевают, а потом идут служить в Военно-Морской Флот. Моряками, значит.
– Хочу, товарищ Костюков! А где есть такая школа?
– А ты знаешь, где находится часть, в которой служит твой отец?
– Полевая почта номер 42 765.
– Ну, а где эта самая полевая почта? То-то!
Военная тайна. Школа юнгов тоже военная. Где она находится, узнаешь, когда приедешь на место.
Она ведь тоже – полевая почта. Значит, согласен?
– Согласен! Ну, как же! Очень даже согласен, товарищ Костюков!
– Правильно!
Но тут Гурька вспомнил об отце.
– А если папа приедет?
– Когда он приедет, еще неизвестно, – вмешалась в разговор тетя Катя. – А если и приедет, тебя все равно с собой не возьмет. Опять же один останешься.
– Отцу мы напишем, – сказал Костюков. —
Он и тебе и нам спасибо скажет. Встретишься с ним, да каким встретишься! Моряком!
Гурька остался один. Родных в городе у него никого не было, и его приютила соседка, домик которой уцелел. Звали ее тётя Катя. Она работала в том же цехе, где и Мать. Детей у нее было трое: Маруська, Горка и Тоня – все меньше Гурьки. Мужа у тети Кати убили еще в самом начале войны. С тремя детьми ей жилось куда трудней, чем Анне Ивановне с одним Гурькой. Да что же делать? Тетя Катя была подругой Анны Ивановны. Пожалела Гурьку-сироту.
Гурька и сам понимал, что обременяет тетю Катю, и думал пойти работать на завод. Авось найдется и для него какое-либо дело. Ремесленники не старше его, а ничего – работают. Война забрала всех взрослых рабочих на фронт. Снаряды делать нужно – возьмут и мальчишку.
Гурька вспомнил, как в прошлом году летом он ездил вместе со школой помогать колхозникам убирать урожай. В колхозе тоже остались дряхлые старики, женщины да девчонки. Дочь хозяйки, у которой он жил, пятнадцатилетняя Дуняшка, работала трактористом в МТС. Она и трактор-то не могла сама заводить. Заведут ей, она и выедет в поле. Умается, за день, а работа еще не окончена. Переведет мотор на малые обороты, чтобы совсем не останавливать, ляжет под трактор и уснет. Увидит бригадир – она скажет, что чинила в машине что-нибудь да вот только сейчас задремала.
Ну, Гурька у станка не уснет! Если бы не малые годы да не отец с матерью, которые хотели, чтобы он учился и кончил семилетку, он давно бы поступил в ремесленное училище или прямо на завод, в ученики. Плохо ли, например, быть токарем? Отец вон токарем работал, зарабатывал хорошо, и уважением пользовался: любую вещь на своем станке мог выточить.
А от отца давно не было никаких вестей. Гурь-ка уже и на почте сказал, чтобы письма носили по новому, тети Катиному адресу. Тетя Катя написала Василию Михайловичу и про гибель Анны Ивановны (сам Гурька никак не мог писать об этом) и о том, что его сын сейчас живет с ней и очень ждет, когда отец приедет на побывку.
Пришла как-то тетя Катя с работы, а с ней молодой человек. Посмотрел он на Гурьку и спросил:
– Это ты Гурьян Захаров?
– Я.
– Я из райкома комсомола. Костюков моя фамилия. Здорово!
– Здравствуйте!
Костюков сел возле стола, положил ногу на ногу, вздохнул и спросил:
– Как жить думаешь, товарищ Захаров?
– На завод пойду.
Костюков посмотрел на Гурьку оценивающим взглядом, потом сказал:
– Хорошо. На заводе люди нужны. Можно и на завод. А учиться хочешь?
– Это в ремесленном, что ли?
– Нет, брат, не угадал. Мы для тебя поинтересней найдем место, где ты сможешь учиться.
– Поинтересней?
– Да. В школу юнгов хочешь? – А что это такое?
– Юнги? Это будущие моряки. Они тоже, как ремесленники, сначала учатся в школе, морской специальностью овладевают, а потом идут служить в Военно-Морской Флот. Моряками, значит.
Гурька воскликнул:
По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там…
– Хочу, товарищ Костюков! А где есть такая школа?
– А ты знаешь, где находится часть, в которой служит твой отец?
– Полевая почта номер 42 765.
– Ну, а где эта самая полевая почта? То-то!
Военная тайна. Школа юнгов тоже военная. Где она находится, узнаешь, когда приедешь на место.
Она ведь тоже – полевая почта. Значит, согласен?
– Согласен! Ну, как же! Очень даже согласен, товарищ Костюков!
– Правильно!
Но тут Гурька вспомнил об отце.
– А если папа приедет?
– Когда он приедет, еще неизвестно, – вмешалась в разговор тетя Катя. – А если и приедет, тебя все равно с собой не возьмет. Опять же один останешься.
– Отцу мы напишем, – сказал Костюков. —
Он и тебе и нам спасибо скажет. Встретишься с ним, да каким встретишься! Моряком!
5
Гурька оформлял документы, проходил осмотр в военно-медицинской комиссии.
Ему очень хотелось повидаться с Николаем, рассказать о своем решении поехать учиться в школу юнгов. И он сделал бы это немедленно, да боялся выдать военную тайну.
Костюков, правда, ничего не сказал ему, можно ли говорить товарищам, что он, Гурька, едет в школу юнгов. Но раз место, где она находится, является военной тайной, то, может быть, вообще не следует ни с кем говорить об этом?
Уедет Гурька, и будет присылать Николаю письма, обратный адрес – полевая почта номер такой-то» Николай не будет знать, что и подумать. Скорее всего решит, что Гурька уехал к отцу на фронт. Писать в письмах о месте и подробностях службы не полагается. А Гурьку так и подмывало сходить к Николаю и поделиться с ним своей новостью. Когда его отправят в школу юнгов, в райкоме не говорили. Может, завтра же придется уезжать. Должен же он повидаться с другом перед отъездом. Кроме того, они с Николаем конструировали проекционный фонарь.
Вместе с различным домашним скарбом, который удалось извлечь из-под развалин, Гуръка собрал кое-что из своего имущества. Часть этого имущества была добыта, совместно с Николаем. Надо вернуть Николаю то, что принадлежало ему по праву, да заодно и все остальное подарить: все равно теперь Гурьке оно ни к чему.
Тетя Катя была на заводе. Дома остались только Гурька и первоклассник Горка.
Гурька принес из коридора свой ящик, уселся около него на полу и стал перебирать железки, вту-лочки, шарниры, кусочки жести.
Он сидел перед ящиком, выкладывал из нerо вещи на пол, предварительно осмотрев каждую из них, и снова вспоминал свой дом, мать, отца…
Вот лобзик. Отец купил его перед самой войной.
Как же это было?
…Отец пришел с работы и принес газету с таблицей выигрышного займа.
Он пошутил, обращаясь к матери:
– Ну, Аня, заказывай, что тебе купить?
– А ты не загадывай прежде времени, – сказала мать. – Выиграй сначала.
– Должен выиграть, желание у меня есть сегодня такое, – не переставал шутить отец.
Гурька, вертясь около стола, спросил:
– А мне, папа, купишь?
– Подожди. Вперед старших не суйся. А что тебе надо?
– Мне лобзик надо. Я рамки к портретам буду выпиливать.
– Лобзик? Дело хорошее. А ну, посмотрим на твое счастье…
И в самом деле, одна облигация выиграла двести пятьдесят рублей. Они тут же сходили с отцом в сберкассу, получили деньги, а потом зашли в магазин и купили лобзик и пилочки.
Гурька выпилил лобзиком несколько рамок и вставил в них фотографии.
Теперь с лобзиком надо прощаться. Не везти же его с собой. На военной службе с ним некогда будет возиться. И занятие это там было бы неподходящее. К тому же не было пилок. Купленные отцом поломались, а новых достать негде. Война. Пусть Николай пользуется Гурькиной добротой. Он ведь не едет в школу юнгов, и моряком ему не быть.
А вот этот будильник Гурька выпросил у матери, чтобы починить. Он испортился и долго стоял в буфете без дела. Отец и без будильника привык вставать на работу вовремя. Он все собирался унести его в мастерскую, но так и не собрался. А Гурька подойдет к буфету, возьмет будильник, тряхнет, и внутри затикают невидимые колесики. А через полчаса он опять останавливался. «Не может быть, – думал Гурька, – чтобы в нем произошла такая порча, что ее нельзя самому исправить».
Мать разрешила ему почистить будильник. Может, и не разрешила бы, да перед этим Гурька ловко починил примус и доказал, что в технике он кое-что понимает. Почистил Гурька будильник, а он вообще перестал ходить: сломалась пружина и погнулся маятник. Оценив Гурькину работу, отец сказал, что после нее отдавать будильник в мастерскую не стоит, дешевле обойдется новый купить.
…Гурька перекладывал одну вещь за другой, и на душе у него было очень грустно. И учиться в школе юнгов хочется, и расставаться с прошлым тяжело… Это было прощание не только с вещами, которые дороги Гурьке, а со всем – с городом, где он родился и прожил четырнадцать лет, с друзьями, с детством.
Гурька открыл коробочку. В ней лежала линза, раздобытая Николаем для проекционного фонаря. Всего таких линз требовалось две. Николай говорил, что знает, где можно купить вторую. Не успели…
Все оставалось Николаю: и старые, почерневшие, затупленные о железо ножницы, и кусочки белой жести, и пара подшипников от самоката, и панель от радиоприемника. Все он отдаст другу, чтобы помнил о нем, Гурьке.
Ему очень хотелось повидаться с Николаем, рассказать о своем решении поехать учиться в школу юнгов. И он сделал бы это немедленно, да боялся выдать военную тайну.
Костюков, правда, ничего не сказал ему, можно ли говорить товарищам, что он, Гурька, едет в школу юнгов. Но раз место, где она находится, является военной тайной, то, может быть, вообще не следует ни с кем говорить об этом?
Уедет Гурька, и будет присылать Николаю письма, обратный адрес – полевая почта номер такой-то» Николай не будет знать, что и подумать. Скорее всего решит, что Гурька уехал к отцу на фронт. Писать в письмах о месте и подробностях службы не полагается. А Гурьку так и подмывало сходить к Николаю и поделиться с ним своей новостью. Когда его отправят в школу юнгов, в райкоме не говорили. Может, завтра же придется уезжать. Должен же он повидаться с другом перед отъездом. Кроме того, они с Николаем конструировали проекционный фонарь.
Вместе с различным домашним скарбом, который удалось извлечь из-под развалин, Гуръка собрал кое-что из своего имущества. Часть этого имущества была добыта, совместно с Николаем. Надо вернуть Николаю то, что принадлежало ему по праву, да заодно и все остальное подарить: все равно теперь Гурьке оно ни к чему.
Тетя Катя была на заводе. Дома остались только Гурька и первоклассник Горка.
Гурька принес из коридора свой ящик, уселся около него на полу и стал перебирать железки, вту-лочки, шарниры, кусочки жести.
Он сидел перед ящиком, выкладывал из нerо вещи на пол, предварительно осмотрев каждую из них, и снова вспоминал свой дом, мать, отца…
Вот лобзик. Отец купил его перед самой войной.
Как же это было?
…Отец пришел с работы и принес газету с таблицей выигрышного займа.
Он пошутил, обращаясь к матери:
– Ну, Аня, заказывай, что тебе купить?
– А ты не загадывай прежде времени, – сказала мать. – Выиграй сначала.
– Должен выиграть, желание у меня есть сегодня такое, – не переставал шутить отец.
Гурька, вертясь около стола, спросил:
– А мне, папа, купишь?
– Подожди. Вперед старших не суйся. А что тебе надо?
– Мне лобзик надо. Я рамки к портретам буду выпиливать.
– Лобзик? Дело хорошее. А ну, посмотрим на твое счастье…
И в самом деле, одна облигация выиграла двести пятьдесят рублей. Они тут же сходили с отцом в сберкассу, получили деньги, а потом зашли в магазин и купили лобзик и пилочки.
Гурька выпилил лобзиком несколько рамок и вставил в них фотографии.
Теперь с лобзиком надо прощаться. Не везти же его с собой. На военной службе с ним некогда будет возиться. И занятие это там было бы неподходящее. К тому же не было пилок. Купленные отцом поломались, а новых достать негде. Война. Пусть Николай пользуется Гурькиной добротой. Он ведь не едет в школу юнгов, и моряком ему не быть.
А вот этот будильник Гурька выпросил у матери, чтобы починить. Он испортился и долго стоял в буфете без дела. Отец и без будильника привык вставать на работу вовремя. Он все собирался унести его в мастерскую, но так и не собрался. А Гурька подойдет к буфету, возьмет будильник, тряхнет, и внутри затикают невидимые колесики. А через полчаса он опять останавливался. «Не может быть, – думал Гурька, – чтобы в нем произошла такая порча, что ее нельзя самому исправить».
Мать разрешила ему почистить будильник. Может, и не разрешила бы, да перед этим Гурька ловко починил примус и доказал, что в технике он кое-что понимает. Почистил Гурька будильник, а он вообще перестал ходить: сломалась пружина и погнулся маятник. Оценив Гурькину работу, отец сказал, что после нее отдавать будильник в мастерскую не стоит, дешевле обойдется новый купить.
…Гурька перекладывал одну вещь за другой, и на душе у него было очень грустно. И учиться в школе юнгов хочется, и расставаться с прошлым тяжело… Это было прощание не только с вещами, которые дороги Гурьке, а со всем – с городом, где он родился и прожил четырнадцать лет, с друзьями, с детством.
Гурька открыл коробочку. В ней лежала линза, раздобытая Николаем для проекционного фонаря. Всего таких линз требовалось две. Николай говорил, что знает, где можно купить вторую. Не успели…
Все оставалось Николаю: и старые, почерневшие, затупленные о железо ножницы, и кусочки белой жести, и пара подшипников от самоката, и панель от радиоприемника. Все он отдаст другу, чтобы помнил о нем, Гурьке.
6
Алевтина Сергеевна Лизунова, женщина болезненная, не терпела какого-либо шума в доме. А Николай и Гурька любили повозиться, помастерить что-нибудь. Поэтому они встречались у Захаровых или на улице.
У Лизуновых Гурька бывал редко. А если требовалось срочно встретиться с товарищем, он вызывал его каким-либо условным сигналом: свистнет или комочком земли бросит в окно. Алевтины Сергеевны он почему-то боялся и не любил ее.
Гурька сложил все обратно в ящик, сунул Горке ручку от радиоприемника, чтобы не остался в обиде, и отправился к товарищу.
Николай оказался дома один.
Сделав знак, чтобы Николай подождал минутку, Гурька сходил за оставленным в коридоре ящиком и, протянув его Николаю, сказал:
– Возьми.
– Что случилось? Тетя Катя не позволяет
держать у нее?
И тут Гурька подумал, что не смог бы объяснить товарищу свое решение оставить ему ящик, не выдавая военной тайны. Но тот своим вопросом подсказал ему выход.
– Да, понимаешь, бранится… И не так, чтобы очень бранится, а ребятишки у нее. Еще растащат.
– А я куда дену ящик? Увидит мама, скажет, чтобы сейчас же выбросил. Ты ведь знаешь, какая она у меня. Пальцы, скажет, порежешь, играть на скрипке не сможешь…
– Спрячь где-нибудь.
– Где?
Николай задумался, потом просветлел лицом и, подняв кверху палец, воскликнул:
– Эврика! Я его спрячу…
Он взял ящик и вышел куда-то. Вернувшись,спросил:
– А как же проекционный фонарь? Где мы будем делать его?
Гурьке снова пришлось вывертываться.
– Поживем, увидим… Что-нибудь придумаем.
– От отца ничего не слышно?
– Нет.
Помолчали. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, Гурька сказал:
– А я в школу юнгов уеду.
Сказал помимо воли, хотел бы вернуть свои слова обратно, но уже поздно.
Николай вытаращил глаза.
– Куда, куда? В какую шкоду? – Юнгов.
– Таких школ и нет вовсе.
– Есть!
– Да нет же!
– А я говорю, есть!
– Ну, а где эта школа?
– Военная тайна.
Николай засмеялся.
– Хо!… Военная тайна! Скажет тоже! Да знаешь ли ты, кто такой юнга?
– Знаю.
– А ну, скажи.
– Юнги – это моряки, которые на кораблях
плавают.
Николай сказал серьезно:
– Верно. Про юнгов я читал. Но юнги давно, еще до революции были. Тогда, по-моему, юнгов ни в каких школах не учили. Просто на корабль брали мальчика и называли его юнгой. А где ты узнал, что есть такая школа?
Гурька рассказал и про Костюкова, и про военно-медицинскую комиссию. Осматривали его именно военные врачи, а не гражданские. Гурька даже постарался обрисовать, какие это были врачи, как они выглядели внешне.
– Один такой, старый уже. Усы. Дока, видать. Покажи, говорит, Захаров, язык. Я ему язык вывернул, а он заглянул в рот, потом тут постукал, там послушал… Хорош, говорит. А другой, помоложе, в очках. Руки у него вот такие; как у тебя» Пальцы длинные и холодные-холодные!
Посадил меня на табуретку, велел положить ногу на ногу. Потом вот как по этому месту молоточком стукнет! Я – дрыг ногой! Но ничего, не сильно. Годен, значит, и по ногам.
У Лизуновых Гурька бывал редко. А если требовалось срочно встретиться с товарищем, он вызывал его каким-либо условным сигналом: свистнет или комочком земли бросит в окно. Алевтины Сергеевны он почему-то боялся и не любил ее.
Гурька сложил все обратно в ящик, сунул Горке ручку от радиоприемника, чтобы не остался в обиде, и отправился к товарищу.
Николай оказался дома один.
Сделав знак, чтобы Николай подождал минутку, Гурька сходил за оставленным в коридоре ящиком и, протянув его Николаю, сказал:
– Возьми.
– Что случилось? Тетя Катя не позволяет
держать у нее?
И тут Гурька подумал, что не смог бы объяснить товарищу свое решение оставить ему ящик, не выдавая военной тайны. Но тот своим вопросом подсказал ему выход.
– Да, понимаешь, бранится… И не так, чтобы очень бранится, а ребятишки у нее. Еще растащат.
– А я куда дену ящик? Увидит мама, скажет, чтобы сейчас же выбросил. Ты ведь знаешь, какая она у меня. Пальцы, скажет, порежешь, играть на скрипке не сможешь…
– Спрячь где-нибудь.
– Где?
Николай задумался, потом просветлел лицом и, подняв кверху палец, воскликнул:
– Эврика! Я его спрячу…
Он взял ящик и вышел куда-то. Вернувшись,спросил:
– А как же проекционный фонарь? Где мы будем делать его?
Гурьке снова пришлось вывертываться.
– Поживем, увидим… Что-нибудь придумаем.
– От отца ничего не слышно?
– Нет.
Помолчали. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, Гурька сказал:
– А я в школу юнгов уеду.
Сказал помимо воли, хотел бы вернуть свои слова обратно, но уже поздно.
Николай вытаращил глаза.
– Куда, куда? В какую шкоду? – Юнгов.
– Таких школ и нет вовсе.
– Есть!
– Да нет же!
– А я говорю, есть!
– Ну, а где эта школа?
– Военная тайна.
Николай засмеялся.
– Хо!… Военная тайна! Скажет тоже! Да знаешь ли ты, кто такой юнга?
– Знаю.
– А ну, скажи.
– Юнги – это моряки, которые на кораблях
плавают.
Николай сказал серьезно:
– Верно. Про юнгов я читал. Но юнги давно, еще до революции были. Тогда, по-моему, юнгов ни в каких школах не учили. Просто на корабль брали мальчика и называли его юнгой. А где ты узнал, что есть такая школа?
Гурька рассказал и про Костюкова, и про военно-медицинскую комиссию. Осматривали его именно военные врачи, а не гражданские. Гурька даже постарался обрисовать, какие это были врачи, как они выглядели внешне.
– Один такой, старый уже. Усы. Дока, видать. Покажи, говорит, Захаров, язык. Я ему язык вывернул, а он заглянул в рот, потом тут постукал, там послушал… Хорош, говорит. А другой, помоложе, в очках. Руки у него вот такие; как у тебя» Пальцы длинные и холодные-холодные!
Посадил меня на табуретку, велел положить ногу на ногу. Потом вот как по этому месту молоточком стукнет! Я – дрыг ногой! Но ничего, не сильно. Годен, значит, и по ногам.
7
В тот же день у Лизуновых был скандал. Николай заявил отцу и матери, что он непременно хочет ехать вместе с Гурькой Захаровым в школу юнгов.
Алевтина Сергеевна поначалу хотела просто отмахнуться от сына, но, когда он попросил отца позвонить в райком комсомола, помочь поступить в школу юнгов, раскричалась.
Она упрекнула мужа: не занимается воспитанием сына, учителя жалуются й вообще, чем дальше, тем больше Николай отбивается от рук.
Но у Николая тоже был характер, и он иногда умел его показать. Чтобы Гурька один, без него, да поехал в школу юнгов? Нет, это невозможно. Лучше перенести сколько угодно материнских слез, перетерпеть любое наказание. Если отец не поможет ему поступить в школу юнгов, он убежит из дому или сделает что-нибудь с собой. Вид у него при этом был такой решительный, что нельзя было не поверить в непременное исполнение этой угрозы.
Но Николай напугал только Алевтину Сергеевну. Отец, Кузьма Антонинович, подумал, что Николая следует выпороть, однако, зная характер жены, решил не делать этого. Алевтина Сергеевна могла долго и нудно допекать Николая словами, но ничего другого не терпела и не допускала.
Кузьма Антонинович был занят на большой работе. На Николая у него не хватало времени. А между тем сын действительно все более отбивался от рук. Даже педагоги, которым платили деньги за уроки музыки и рисования, жаловались – плохо он относится к занятиям.
«А к чему все это? – думал Кузьма Антонович[1]. – Разве меня опекали няни? Жизнь и работа всему научили. В школе юнгов Николай лучше научится ценить то, что сейчас само лезет ему в рот».
Кузьме Антониновичу нелегко было признаться даже самому себе, что во многом он виноват сам и не таким он хотел видеть своего сына. Но не всем же быть академиками, инженерами, врачами. Военные люди, защищающие Родину от врагов, нужны не меньше. А сейчас война. Лучше подготовить воина-патриота, чем сделать из сына истерического баловня, который вообще может кончить плохо.
Николай стоял у окна и плакал. Он зло колотил кулаком по подоконнику и продолжал твердить:
– Все равно уеду! Вот увидите, уеду!
Кузьма Антонинович прикрикнул на него, приказал перестать дергаться и отправиться в свою комнату.
Когда сын вышел, Кузьма Антонинович сказал жене:
– По-моему, пускай едет.
– Что ты, Кузьма!
– А ничего особенного. Не на худое дело парень просится.
– Да ведь война!
– А ты помнишь, Николенька Ростов в «Войне и мире» Толстого таким же вот мальчиком воевал с французами.
– Причем тут Николенька Ростов? Не понимаю. Война войне рознь. Разве можно сравнивать? У меня свое дитя, а ты говоришь о Николеньке Ростове…
– Николай поучится в военно-морской школе, подрастет, человеком станет… А здесь… Ты больная. Тебе трудно с ним. У меня дел выше головы…
Алевтина Сергеевна долго еще не соглашалась с мужем. Ведь Николай у них один сын, надо обязательно дать ему образование, прежде чем отпускать от себя. Школа юнгов, наверное, находится близко от фронта, и там его могут убить.
Алевтина Сергеевна поначалу хотела просто отмахнуться от сына, но, когда он попросил отца позвонить в райком комсомола, помочь поступить в школу юнгов, раскричалась.
Она упрекнула мужа: не занимается воспитанием сына, учителя жалуются й вообще, чем дальше, тем больше Николай отбивается от рук.
Но у Николая тоже был характер, и он иногда умел его показать. Чтобы Гурька один, без него, да поехал в школу юнгов? Нет, это невозможно. Лучше перенести сколько угодно материнских слез, перетерпеть любое наказание. Если отец не поможет ему поступить в школу юнгов, он убежит из дому или сделает что-нибудь с собой. Вид у него при этом был такой решительный, что нельзя было не поверить в непременное исполнение этой угрозы.
Но Николай напугал только Алевтину Сергеевну. Отец, Кузьма Антонинович, подумал, что Николая следует выпороть, однако, зная характер жены, решил не делать этого. Алевтина Сергеевна могла долго и нудно допекать Николая словами, но ничего другого не терпела и не допускала.
Кузьма Антонинович был занят на большой работе. На Николая у него не хватало времени. А между тем сын действительно все более отбивался от рук. Даже педагоги, которым платили деньги за уроки музыки и рисования, жаловались – плохо он относится к занятиям.
«А к чему все это? – думал Кузьма Антонович[1]. – Разве меня опекали няни? Жизнь и работа всему научили. В школе юнгов Николай лучше научится ценить то, что сейчас само лезет ему в рот».
Кузьме Антониновичу нелегко было признаться даже самому себе, что во многом он виноват сам и не таким он хотел видеть своего сына. Но не всем же быть академиками, инженерами, врачами. Военные люди, защищающие Родину от врагов, нужны не меньше. А сейчас война. Лучше подготовить воина-патриота, чем сделать из сына истерического баловня, который вообще может кончить плохо.
Николай стоял у окна и плакал. Он зло колотил кулаком по подоконнику и продолжал твердить:
– Все равно уеду! Вот увидите, уеду!
Кузьма Антонинович прикрикнул на него, приказал перестать дергаться и отправиться в свою комнату.
Когда сын вышел, Кузьма Антонинович сказал жене:
– По-моему, пускай едет.
– Что ты, Кузьма!
– А ничего особенного. Не на худое дело парень просится.
– Да ведь война!
– А ты помнишь, Николенька Ростов в «Войне и мире» Толстого таким же вот мальчиком воевал с французами.
– Причем тут Николенька Ростов? Не понимаю. Война войне рознь. Разве можно сравнивать? У меня свое дитя, а ты говоришь о Николеньке Ростове…
– Николай поучится в военно-морской школе, подрастет, человеком станет… А здесь… Ты больная. Тебе трудно с ним. У меня дел выше головы…
Алевтина Сергеевна долго еще не соглашалась с мужем. Ведь Николай у них один сын, надо обязательно дать ему образование, прежде чем отпускать от себя. Школа юнгов, наверное, находится близко от фронта, и там его могут убить.