Страница:
– Это хорошо или плохо? – тут же напомнила о себе миссис Луэлла Мейнпрайс Джупп.
Огонек отчаянной надежды загорелся в глазах соперника Джуппа. Он расправил плечи и вышел на ти. Его мяч взмыл ввысь и упал недалеко от грина.
– По крайней мере, Винсент, – высказалась миссис Агнес Парсонс Джупп, – я надеюсь, ты не забыл надеть шерстяные носки.
Я услышал судорожный всхлип Джуппа, когда он подбирал клюшку для продолжения игры. Пытаясь выправить положение, Джупп великолепно выполнил второй удар, однако мяч налетел на камень и отскочил в высокую траву рядом с грином. Разница в счете сократилась.
Мы перешли на вторую лунку.
– Вот этот молодой человек, – сказала миссис Джейн Джоке Джупп, показывая на другого финалиста, который не замедлил покрыться пунцовыми пятнами, – может с полным основанием носить бриджи. Посмотри, как ему идет. А ты? Если бы ты увидел себя в зеркале, сразу бы понял…
– Винсент, мне кажется, у тебя жар, – закудахтала миссис Агнес Парсонс Джупп. – Ты весь горишь. И взгляд какой-то нездоровый, даже дикий.
– Посмотрите на наши глазки-пуговки, у моего малыша взгляд совсем не дикий, потому что мамочка его любит, – добавила миссис Луэлла Мейнпрайс Джупп.
С побледневших губ Винсента Джуппа сорвался глухой стон.
Полагаю, нет нужды подробно описывать весь матч. Есть вещи, говорить о которых больно. Винсент Джупп представлял жалкое зрелище. Он отдал девять лунок подряд, растеряв все преимущество, а противник, ободренный успехом, играл великолепно. Десятую лунку Джупп сумел свести вничью. Затем нечеловеческим усилием воли Джупп собрался и сыграл вничью одиннадцатую, двенадцатую и тринадцатую. Казалось, былая уверенность возвращается к нему, но на четырнадцатой лунке наступила развязка.
Винсент Джупп сделал потрясающий драйв, перекрыв удар своего оппонента на добрых пятьдесят метров. Тот, в свою очередь, хорошим вторым ударом подобрался к самому грину. И вот, когда Винсент Джупп склонился над мячом и приготовился бить, раздался голос Луэллы Мейнпрайс Джупп:
– Винсент!
– Ну, что?
– Винсент, тебя хотят обмануть… твой соперник – он нехороший… он жульничает. Ты сейчас отвернулся, а он ка-ак даст по мячу. Сильно-пресильно. Я все-все видела.
– Надеюсь, Винсент, – подхватила миссис Агнес Парсонс Джупп, – после игры ты отправишься на восстановительные процедуры.
– «Флешо»! – торжествующе выкрикнула миссис Джейн Джоке Джупп. – Весь день не могла вспомнить! В газетах печатали прекрасные отзывы. Принимать до завтрака и перед сном. Производители гарантируют, что не успеешь оглянуться, как на костлявых ногах вырастут самые настоящие мышцы. Не забудь сегодня же заказать склянку «Флешо». Большая стоит пять шиллингов, а поменьше – полкроны. Т.К. Честертон[2] пишет, что постоянно принимает «Флешо».
Вопль отчаяния слетел с трясущихся губ Винсента Джуппа. Рука, которую он протянул за клюшкой, дрожала как осиновый лист.
Десять минут спустя он понурясь шел по направлению к раздевалкам. Все было кончено.
Вот видите, завершил свой рассказ старейшина, ставками на гольф легких денег не заработаешь. Нельзя положиться даже на самого распрекрасного игрока. Все что угодно может в любую минуту случиться и с выдающимся мастером. Недавно, например, Джордж Дункан потратил одиннадцать ударов на лунку, которую посредственные игроки обычно проходят за пять. Нет уж, бросьте вы это дело или ступайте прямиком на Трогмортон-стрит[3] и попытайтесь отобрать деньги у Ротшильдов – я первый назову вас расчетливым и осторожным финансистом. А делать ставки на гольф – чистое безрассудство.
Бить будет Катберт
– Официант! – воззвал он.
– Сэр?
Юноша с отвращением ткнул в сторону сумки.
– Унесите это. Клюшки можете взять себе, а не хотите – пусть забирает клуб.
С другого конца комнаты, из-под завесы табачного дыма, взглядом глубоким и задумчивым, таким, что приходит только после многих лет гольфа, за этой сценой с грустью наблюдал старейшина клуба.
– Бросаете гольф, молодой человек? – поинтересовался он.
Нельзя сказать, что помысел юноши застал старца врасплох: следя за игрой со своего высокого насеста близ девятой лунки, он видел, как юный игрок присоединился к послеобеденной партии, с трудом на седьмом ударе достиг первой лунки, а на подступах ко второй запустил два мяча в озеро.
– Да! – яростно вскричал юноша. – Рука моя больше не коснется этих клюшек! Бестолковая игра! Глупая, бессмысленная, дурацкая игра! Потеря времени – да и только!
Старик поморщился.
– Ну зачем вы так? – упрекнул он.
– Потому что это правда! Кому нужен гольф? Жизнь – не шутка; она сурова, тем более сейчас, когда нас душат конкуренты – а мы проматываем ее за гольфом. Да что он нам дает? Какой прок от гольфа, спрашиваю я вас? Приведите мне хоть один пример, когда любовь к этой вредной игре принесла хоть какую-то пользу.
Старец мягко улыбнулся.
– Их тысячи.
– Назовите хоть один!
– Ну что ж, – проговорил старик, – тогда из бесчисленных воспоминаний, что сразу приходят на ум, я остановлюсь на истории Катберта Бэнкса.
– Никогда не слышал о таком.
– Терпение, друг мой, – произнес старейшина, – сейчас вы о нем услышите.
События моего рассказа происходили в одном живописном местечке под названием Зеленые Холмы. Даже если вы не были в этом загородном рае, его название, думаю, вам хорошо известно. Лежащие не слишком близко, но и не очень далеко от города, Зеленые Холмы сочетают городскую роскошь с замечательными видами и по-деревенски чистым воздухом. Здесь живут в просторных домах, построенных на собственном фундаменте, ходят по насыпным дорожкам, пользуются электричеством, телефоном, канализацией, горячей и холодной водой. Жизнь здесь, должно быть, покажется вам идиллией, верхом совершенства. Миссис Уиллоби Сметерст, однако, была на этот счет иного мнения. Для совершенства, считала она, Зеленым Холмам не хватает организованного культурного досуга. Бытовых удобств для счастья мало – нужно следить и за душой, а потому миссис Сметерст поклялась, что покуда она жива, пренебрегать духовным развитием в Зеленых Холмах не будут. Она собиралась превратить Зеленые Холмы в храм всего изысканного и утонченного – и подумать только: она добилась своего. Под ее руководством литературно-дискуссионное общество Зеленых Холмов утроило свои ряды.
Увы, нет благоухающей мирры без дохлой мухи, нет салата без гусеницы. Ряды местного гольф-клуба, к которому миссис Сметерст испытывала глубокую неприязнь, за это время также утроились. Деление жителей Зеленых Холмов на спортсменов и ценителей прекрасного стало заметней прежнего и приобрело размах Великого раскола. Обе секты относились друг к другу с враждебной прохладой.
Каждый день давал новые поводы для разногласий. На беду, поле для гольфа, как раз по правую руку от четвертой метки, граничило с домом миссис Сметерст, куда часто зазывали местных знаменитостей, и громыхавшие оттуда взрывы аплодисментов загубили немало хороших ударов. А незадолго до начала нашей истории в гостиную миссис Сметерст со свистом ворвался лихо закрученный мяч и чуть было не оборвал головокружительную карьеру Рэймонда Парслоу Дивайна, стремительно восходящей звезды литературного мира (при виде мяча звезда подпрыгнула с места еще фута на полтора). Лети мяч на два дюйма правее – и Рэймонд непременно сыграл бы в ящик.
Не успели гости опомниться, как раздался звонок в дверь, и за служанкой в гостиную проследовал приятного вида юноша в свитере и широких штанах. Извинившись, он изъявил твердое желание ударить по мячу с того места, где тот остановился. Чудом спасшийся лектор и его слушатели в немом изумлении наблюдали, как незнакомец залез на стол и начал примериваться к мячу. Последовавший за этим отказ мистера Дивайна продолжать лекцию где-либо кроме как под защитой подвальных стен, невзирая на все уговоры хозяйки, вконец испортил и вечер, и отношения между спортсменами и ценителями.
Я упомянул об этом случае потому, что именно он свел Катберта Бэнкса с племянницей миссис Сметерст Аделиной. Когда Катберт – так звали юношу, по чьей вине мир чуть не потерял блистательного литератора, – послав мяч обратно на поле, спрыгнул со стола, он встретился глазами с пристально глядящей на него красивой девушкой. Надо сказать, что все смотрели на юношу довольно пристально, и пристальней других – Рэймонд Парслоу Дивайн, но никто больше не был красивой девушкой. Красота вообще редко гостила в литературном обществе Зеленых Холмов, и пылкому взору юноши Аделина Сметерст предстала жемчужиной среди обугленных головешек.
Они не встречались раньше – Аделина только день как приехала к тетушке, – но в одном он был уверен: жизнь, даже с электричеством, насыпными дорожками и горячей водой, будет тосклива, если он не увидит ее вновь. Да, Катберт влюбился, и – к слову о том, что любовь делает с мужчиной, – не прошло и двадцати минут, как он с одного удара закатил мяч в одиннадцатую лунку и в три удара мастерски пересек четыреста ярдов, отделявшие его от двенадцатой.
Позвольте пропустить все промежуточные ухаживания и перейти сразу к ежегодному благотворительному балу, единственному в год событию, где волк воистину живет с ягненком, барс лежит рядом с козленком, а спортсмены и ценители, забыв на время о старых обидах, становятся добрыми друзьями. Здесь Катберт сделал Аделине предложение, но увы, с литературных высот красавица и в бинокль бы его не разглядела.
– Мистер Бэнкс, – холодно сказала она, – я буду с вами откровенна.
– Выкладывайте как есть, – согласился Катберт.
– Как ни польщена я…
– «Вашим вниманием…» – знаю, знаю. «Для меня большая честь», и все такое. Но проедем эту лабуду. Что вам мешает сказать «да»? Я люблю вас до безумия.
– Любовь не главное.
– Вот здесь вы заблуждаетесь, – с чувством возразил Катберт. – Это вовсе не так. Любовь…
Он готов был развернуть свою мысль, но она перебила:
– У меня далекие планы.
– И прекрасная фигура, – заметил Катберт.
– У меня далекие планы, – повторила Аделина, – достичь которые мне поможет только муж. Сама я очень обыкновенная…
– Что?! – вскричал Катберт. – Вы – обыкновенная? Да вы лучшая из женщин, вы богиня. Должно быть, вы давно не смотрелись в зеркало. Вам нет равных. Даже близко нет. Все остальные в сравнении с вашей красотой – просто старые облупленные мячики.
– Ну, – смягчилась Аделина, – может, я и недурна собой.
– Недурна? Сказать, что вы недурны собой – все равно что назвать Тадж-Махал милой могилкой.
– В любом случае речь не об этом. Я хочу сказать, что если выйду за ничтожество, то и сама буду ничтожеством, а по мне это хуже смерти.
– А почему же это исключает меня?
– Ну сами посудите, мистер Бэнкс, сделали ли вы в своей жизни чего-нибудь стоящее? И сделаете ли?
Катберт задумался.
– Действительно, – сказал он, – в этом году мне не повезло ни с профи, ни с любителями, зато в прошлом году я победил во Франции.
– В чем победили?
– В Открытом чемпионате Франции по гольфу.
– По гольфу! Вы все свое время тратите на гольф. Я предпочитаю людей интеллектуальных, глубоко духовных.
Ревность вскипела в груди Катберта.
– Вроде этого – как его там – Дивайна?
– Мистер Дивайн, – зарделась Аделина, – станет великим человеком. Он уже столького достиг. Критики говорят, что он самый русский из всех молодых английских писателей.
– А это хорошо?
– Еще бы!
– Странно. Я думал, штука в том, чтоб стать самым английским из всех молодых английских писателей.
– Вздор! Кому нужны английские писатели в Англии? Здесь непременно надо быть русским или испанским. На мистера Дивайна снизошел великий русский дух.
– Из того, что я слышал об этих русских, не хотел бы я, чтоб на меня такое снизошло.
– Не бойтесь, вам не грозит, – фыркнула Аделина.
– Ах так? Позвольте заметить, что вы меня сильно недооцениваете.
– Вполне возможно.
– Вы думаете, я духовно неразвит? – обиженно проговорил Катберт. – Так знайте, завтра же я присоединяюсь к вашему литературному обществу.
Выпалив эти слова, он обозвал себя олухом и чуть было не добавил пинка под зад, но смягчился, увидев обрадованное лицо Аделины, и по дороге домой даже решил, что в обществе ему понравится. Только холодным хмурым утром он понял, во что ввязался.
Не знаю, доводилось ли вам бывать в деревенских литературных обществах, но смею вас заверить, что под бдительным оком миссис Уиллоби Сметерст произрастало нечто особенное. Сил моих не хватит передать, что выпало на долю Джей Катберта Бэнкса в последовавшие недели, но даже если бы я мог, не думаю, что стоило бы это делать. Оно конечно, трагедия, как говаривал Аристотель, должна вызывать сострадание и страх – но всему же есть предел. В античных театрах существовало незыблемое правило: кровь не должна проливаться на сцене – и я последую мудрому совету древних. Достаточно сказать, что моему герою пришлось несладко. После одиннадцати дискуссий и четырнадцати лекций о свободном стихосложении во Франции, об эссеистах XVII века в Англии, о неоскандинавском течении в Португалии и еще о многом другом он так ослабел, что в те редкие мгновения, когда удавалось взять в руки клюшку, мяч без полного размаха не пролетал и двадцати ярдов.
Но не только гнетущая атмосфера лекций и дебатов высасывала из него жизненные силы: стократ мучительнее было видеть, с каким обожанием относилась Аделина к Рэймонду Парслоу Дивайну. Этот господин явно оставил неизгладимый след в ее девичьем сознании. Когда он говорил, она подавалась вперед и слушала, открыв рот. Когда он не говорил – что случалось гораздо реже, – она отклонялась назад и молча созерцала его. А если ему доводилось сесть рядом с ней, она поворачивалась и пожирала его глазами. Катберту хватило бы мимолетного взгляда на мистера Дивайна, но Аделина не уставала им любоваться. Она смотрела на него с жадностью маленькой девочки перед полным блюдцем мороженого. И все это на глазах у Катберта, которому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя нырнуть и затеряться в толпе, если вдруг кто-нибудь захочет узнать его мнение о суровом реализме Владимира Брусилова. Стоит ли удивляться, что юноша потерял сон и долгими ночами беспокойно ворочался в постели, хватаясь за одеяло, и что портному пришлось на три дюйма подтянуть внезапно повисшие на нем жилеты?
Упомянутый мной Владимир Брусилов был знаменитым русским писателем, чьи книги – вероятно, потому, что автор разъезжал в турне по Англии, – достигли вершины популярности. Литературное общество Зеленых Холмов неделями разбирало его произведения, и Катберт уже всерьез намеревался выбросить белый флаг. Владимиру особенно хорошо давались мрачные зарисовки беспросветной тоски, где до триста восьмидесятой страницы ничего не происходило, а потом русский мужик решал наложить на себя руки. Неслабая нагрузка для человека, чьим самым серьезным чтением до сей поры была вардоновская[4] монография о прямых ударах, и терпение, с которым Катберт переносил эти романы, лишний раз говорит о чудесах любви. Но напряжение было ужасным, и, думаю, юноша сдался бы, не заглядывай он в газеты, где писали, какая безжалостная резня разворачивается в России. Катберт был в душе оптимистом и потому решил, что с той скоростью, с какой население этой странной страны убивает друг друга, запасы русских писателей должны в конце концов иссякнуть.
Как-то утром, бредя вниз по дорожке во время короткой прогулки – единственного упражнения, на которое он еще был способен, – Катберт увидел Аделину. Боль пронзила его тело, когда в ее спутнике он признал Рэймонда Парслоу Дивайна.
– Доброе утро, мистер Бэнкс, – сказала Аделина.
– Доброе утро, – глухо ответил Катберт.
– Слышали новость о Владимире Брусилове?
– Умер? – с надеждой спросил Катберт.
– Умер? Что за вздор! С чего бы ему умирать? Нет, вчера после брусиловской лекции в Квинс-холле тетя встретилась с его менеджером, и тот пообещал, что в следующую среду мистер Брусилов будет на нашем приеме.
– А, вот оно что, – вяло сказал Катберт.
– Не знаю, как ей это удалось. Думаю, она упомянула, что там будет мистер Дивайн.
– Но говорили ведь, что он и так приезжает, – попытался возразить Катберт.
– Я буду очень рад, – заявил Рэймонд Дивайн, – возможности увидеть Брусилова.
– Наверняка Брусилов так же рад возможности увидеть вас, – подхватила Аделина.
– Возможно, – согласился мистер Дивайн. – Возможно. Искушенные критики считают, что мои работы сродни творениям русских мастеров.
– У вас такие глубокие персонажи.
– Да, да.
– И атмосфера…
– Весьма.
Исполненный душевными муками, Катберт собрался покинуть воркующих голубков. Мир для него почернел, птицы перестали чирикать. Русский мужик с триста восьмидесятой страницы – и тот нашел бы больше радости в жизни.
– Вы ведь придете, мистер Бэнкс? – спросила Аделина, когда он повернулся.
– А? Да, хорошо, – сказал Катберт.
В следующую среду Катберт вошел в гостиную миссис Сметерст и занял свое обычное место в дальнем углу, откуда, слившись со стенами, можно было в свое удовольствие смотреть на Аделину. Его взору предстал великий русский мыслитель, окруженный толпой поклонниц. Рэймонд Парслоу Дивайн еще не появлялся.
Вид у мыслителя был необычный. Владимир Брусилов – несомненно из лучших побуждений – позволил своему лицу полностью скрыться за колючей растительностью, но из-под нее проглядывали глаза испуганной кошки, которую на незнакомом дворе прижала к забору ватага мальчишек. Писатель выглядел брошенным и обреченным, и причину тому Катберт приписал страшным известиям с родины.
Но Катберт ошибался. В последнее время новости из России были для Владимира Брусилова особенно радостными. Трое из его главных кредиторов пали от рук пролетариата, а богач, которому он вот уж пять лет как был должен за самовар и пару галош, сбежал из страны и больше не давал о себе знать. Нет, не дурные вести из дома тяготили Владимира. Беда была в том, что из посещенных им по приезде в Англию деревенских литературных обществ это было по счету восемьдесят первым, и писателя от них уже с души воротило. Когда ему предложили отправиться в литературное турне, он не глядя подписал все бумаги: в пересчете на рубли предложенный гонорар казался очень привлекательным. Но сейчас, вглядываясь сквозь космы в лица сгрудившихся вокруг него дам и зная, что чуть ли не каждая держит при себе собственные рукописи и ждет, когда можно будет выхватить их и приступить к чтению, он мечтал вновь оказаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где хуже чем шальная бомба в утреннем омлете случиться ничего не может.
Его раздумья прервал вид приближающейся хозяйки, которая держала под руку худосочного юношу в роговых очках. Выглядела миссис Сметерст так, словно вела на ринг соискателя чемпионского титула.
– Пожалуйста, мистер Брусилов, – сказала она. – Я с огромным удовольствием хочу представить вам Рэймонда Парслоу Дивайна, нашего талантливого молодого писателя, с чьими работами вы наверняка знакомы.
Достопочтенный гость с опаской поглядел из-под нависших бровей, но промолчал. Про себя он думал, как похож этот Дивайн на восемьдесят предыдущих молодых деревенских писателей. Рэймонд Парслоу Дивайн учтиво поклонился, в то время как Катберт сверкал глазами из своего угла.
– Критики, – произнес мистер Дивайн, – великодушно сочли, что в моих скромных трудах есть изрядная доля русского духа. Я многим обязан вашей великой стране. Особенно писателю Советскому, он сильно повлиял на мое творчество.
В чаще что-то зашевелилось: это раскрылся писательский рот. Владимир Брусилов не привык много говорить, особенно на иностранном языке, и каждое слово будто извлекалось на свет сложнейшей горнодобывающей машиной. Он смерил мистера Дивайна ледяным взглядом и отпустил три слова:
– Советский нехорошо.
Машина на мгновение замерла, потом заработала вновь и выдала на-гора еще четыре слова:
– Плевать мне от Советский.
Настала тягостная минута. Судьба кумира привлекательна, но уж больно суетна: сегодня тебя любят, а завтра и помнить перестали. До сей поры акции Рэймонда Парслоу Дивайна котировались в интеллектуальных кругах Зеленых Холмов значительно выше номинала, но теперь спрос на них резко упал. Только что Дивайна уважали за влияние Советского, но, выходит, Советский – нехорошо. Советский, прямо скажем, – скверно. Пусть за любовь к Советскому вас не посадят в тюрьму, но ведь есть еще и нравственный закон, а его Рэймонд Дивайн явно преступил. Женщины отодвинулись от него, приподняв юбки. Мужчины обратили на него осуждающий взгляд. Аделина Сметерст вздрогнула и выронила чашку. А Катберт, зажатый в углу, как сардина в банке, впервые за долгое время увидел проблески света.
Несмотря на глубокое потрясение, Рэймонд Парслоу Дивайн попытался восстановить утраченный авторитет.
– Я хотел сказать, что когда-то попал под влияние Советского. Молодому писателю так легко ошибиться. Но я давно уж перерос этот этап. Фальшивый блеск романов Советского больше не ослепляет меня. Теперь я всей душой принадлежу к школе Настикова.
Это возымело эффект. Слушатели понимающе закивали. Ну не посадишь же, в самом деле, мудрую голову на молодые плечи – так стоит ли строго судить давние ошибки тех, кто наконец прозрел?
– Настиков нехорошо, – холодно произнес Владимир Брусилов. Он остановился и прислушался к работавшей в недрах машине.
– Настиков хуже Советский.
Снова пауза.
– Плевать мне от Настиков.
В этот раз сомнений не было. Привилегированные акции Рэймонда Парслоу Дивайна рухнули в бездонную пропасть. Всей честной компании стало ясно, какую змею они пригрели на груди. Тот, чьи слова принимали за правду и кого доверчиво почитали, все это время, оказывается, принадлежал к школе Настикова. Вот и верь после этого людям! Гости миссис Сметерст были воспитанными, поэтому громкого протеста не последовало, но на их лицах читалось отвращение. От Дивайна поспешили отодвинуться дальше. Миссис Сметерст строго поднесла к глазам лорнет. Послышался злой шепот, а в конце комнаты кто-то шумно открыл окно.
Какое-то время Рэймонд Дивайн силился заговорить, потом осознал свое положение, повернулся и проскользнул к выходу. Когда дверь за ним закрылась, гости облегченно вздохнули.
Владимир Брусилов перешел к подведению итогов.
– Все писатели не хорошо, кроме меня. Советский – э! Настиков – у! Плевать мне от них всех! Нигде писатели не хорошо, кроме меня. Вудхаус и Толстой – неплохо. Не хорошо, но и не плохо. Никто не хорошо, кроме меня!
И, вынеся этот вердикт, он схватил кусок пирога, протолкнул его сквозь заросли и начал жевать.
Я покривил бы душой, если б сказал, что воцарилась гробовая тишина. Там, где Владимир Брусилов уплетает пирог, гробовой тишины быть не может. Но разговор, как вы сами понимаете, притих. Никому не хотелось первому открывать рот. Ценители прекрасного испуганно переглядывались. Что до Катберта, то он смотрел на Аделину. Аделина же смотрела в никуда. Бедняжке изрядно досталось. Ее глаза испуганно хлопали, щеки пылали, а грудь часто вздымалась.
Мысли вихрем кружились в голове Аделины. Весело шагая по зеленой тропинке, она едва остановилась на краю бездны. Не стоит отрицать, что Рэймонд Парслоу Дивайн привлекал ее безмерно. Но внезапно кумир, в которого она успела влюбиться, оказался истуканом на глиняных ногах. Уж так устроен свет: поклонники, души не чающие в знаменитости, не колеблясь бросают ее, встретив знаменитость покрупнее. Рассуждать на эту тему можно долго – да жаль терять время. Скажем только, что лик Рэймонда Дивайна померк для Аделины навсегда, и ее единственной четкой мыслью было добраться до своей комнаты, сжечь три подписанные фотографии писателя, а как придет посыльный от бакалейщика – сбагрить ему все дивайновские книги.
Миссис Сметерст тем временем пыталась возродить пир чистого ума, полет души.
– Как вы находите Англию, мистер Брусилов? – спросила она.
Знаменитость замешкалась с ответом, уписывая очередной кусок пирога.
– Неплох, – наконец великодушно ответил он.
– Полагаю, вы успели объехать всю страну.
– Ага, – подтвердил философ.
– И, наверное, встречались с нашими выдающимися соотечественниками.
Огонек отчаянной надежды загорелся в глазах соперника Джуппа. Он расправил плечи и вышел на ти. Его мяч взмыл ввысь и упал недалеко от грина.
– По крайней мере, Винсент, – высказалась миссис Агнес Парсонс Джупп, – я надеюсь, ты не забыл надеть шерстяные носки.
Я услышал судорожный всхлип Джуппа, когда он подбирал клюшку для продолжения игры. Пытаясь выправить положение, Джупп великолепно выполнил второй удар, однако мяч налетел на камень и отскочил в высокую траву рядом с грином. Разница в счете сократилась.
Мы перешли на вторую лунку.
– Вот этот молодой человек, – сказала миссис Джейн Джоке Джупп, показывая на другого финалиста, который не замедлил покрыться пунцовыми пятнами, – может с полным основанием носить бриджи. Посмотри, как ему идет. А ты? Если бы ты увидел себя в зеркале, сразу бы понял…
– Винсент, мне кажется, у тебя жар, – закудахтала миссис Агнес Парсонс Джупп. – Ты весь горишь. И взгляд какой-то нездоровый, даже дикий.
– Посмотрите на наши глазки-пуговки, у моего малыша взгляд совсем не дикий, потому что мамочка его любит, – добавила миссис Луэлла Мейнпрайс Джупп.
С побледневших губ Винсента Джуппа сорвался глухой стон.
Полагаю, нет нужды подробно описывать весь матч. Есть вещи, говорить о которых больно. Винсент Джупп представлял жалкое зрелище. Он отдал девять лунок подряд, растеряв все преимущество, а противник, ободренный успехом, играл великолепно. Десятую лунку Джупп сумел свести вничью. Затем нечеловеческим усилием воли Джупп собрался и сыграл вничью одиннадцатую, двенадцатую и тринадцатую. Казалось, былая уверенность возвращается к нему, но на четырнадцатой лунке наступила развязка.
Винсент Джупп сделал потрясающий драйв, перекрыв удар своего оппонента на добрых пятьдесят метров. Тот, в свою очередь, хорошим вторым ударом подобрался к самому грину. И вот, когда Винсент Джупп склонился над мячом и приготовился бить, раздался голос Луэллы Мейнпрайс Джупп:
– Винсент!
– Ну, что?
– Винсент, тебя хотят обмануть… твой соперник – он нехороший… он жульничает. Ты сейчас отвернулся, а он ка-ак даст по мячу. Сильно-пресильно. Я все-все видела.
– Надеюсь, Винсент, – подхватила миссис Агнес Парсонс Джупп, – после игры ты отправишься на восстановительные процедуры.
– «Флешо»! – торжествующе выкрикнула миссис Джейн Джоке Джупп. – Весь день не могла вспомнить! В газетах печатали прекрасные отзывы. Принимать до завтрака и перед сном. Производители гарантируют, что не успеешь оглянуться, как на костлявых ногах вырастут самые настоящие мышцы. Не забудь сегодня же заказать склянку «Флешо». Большая стоит пять шиллингов, а поменьше – полкроны. Т.К. Честертон[2] пишет, что постоянно принимает «Флешо».
Вопль отчаяния слетел с трясущихся губ Винсента Джуппа. Рука, которую он протянул за клюшкой, дрожала как осиновый лист.
Десять минут спустя он понурясь шел по направлению к раздевалкам. Все было кончено.
Вот видите, завершил свой рассказ старейшина, ставками на гольф легких денег не заработаешь. Нельзя положиться даже на самого распрекрасного игрока. Все что угодно может в любую минуту случиться и с выдающимся мастером. Недавно, например, Джордж Дункан потратил одиннадцать ударов на лунку, которую посредственные игроки обычно проходят за пять. Нет уж, бросьте вы это дело или ступайте прямиком на Трогмортон-стрит[3] и попытайтесь отобрать деньги у Ротшильдов – я первый назову вас расчетливым и осторожным финансистом. А делать ставки на гольф – чистое безрассудство.
Бить будет Катберт
© Перевод. А. Азов, 2012.В курительную гольф-клуба вошел молодой человек, с грохотом швырнул на пол свою сумку, изнеможенно плюхнулся в кресло и стукнул по звонку.
– Официант! – воззвал он.
– Сэр?
Юноша с отвращением ткнул в сторону сумки.
– Унесите это. Клюшки можете взять себе, а не хотите – пусть забирает клуб.
С другого конца комнаты, из-под завесы табачного дыма, взглядом глубоким и задумчивым, таким, что приходит только после многих лет гольфа, за этой сценой с грустью наблюдал старейшина клуба.
– Бросаете гольф, молодой человек? – поинтересовался он.
Нельзя сказать, что помысел юноши застал старца врасплох: следя за игрой со своего высокого насеста близ девятой лунки, он видел, как юный игрок присоединился к послеобеденной партии, с трудом на седьмом ударе достиг первой лунки, а на подступах ко второй запустил два мяча в озеро.
– Да! – яростно вскричал юноша. – Рука моя больше не коснется этих клюшек! Бестолковая игра! Глупая, бессмысленная, дурацкая игра! Потеря времени – да и только!
Старик поморщился.
– Ну зачем вы так? – упрекнул он.
– Потому что это правда! Кому нужен гольф? Жизнь – не шутка; она сурова, тем более сейчас, когда нас душат конкуренты – а мы проматываем ее за гольфом. Да что он нам дает? Какой прок от гольфа, спрашиваю я вас? Приведите мне хоть один пример, когда любовь к этой вредной игре принесла хоть какую-то пользу.
Старец мягко улыбнулся.
– Их тысячи.
– Назовите хоть один!
– Ну что ж, – проговорил старик, – тогда из бесчисленных воспоминаний, что сразу приходят на ум, я остановлюсь на истории Катберта Бэнкса.
– Никогда не слышал о таком.
– Терпение, друг мой, – произнес старейшина, – сейчас вы о нем услышите.
События моего рассказа происходили в одном живописном местечке под названием Зеленые Холмы. Даже если вы не были в этом загородном рае, его название, думаю, вам хорошо известно. Лежащие не слишком близко, но и не очень далеко от города, Зеленые Холмы сочетают городскую роскошь с замечательными видами и по-деревенски чистым воздухом. Здесь живут в просторных домах, построенных на собственном фундаменте, ходят по насыпным дорожкам, пользуются электричеством, телефоном, канализацией, горячей и холодной водой. Жизнь здесь, должно быть, покажется вам идиллией, верхом совершенства. Миссис Уиллоби Сметерст, однако, была на этот счет иного мнения. Для совершенства, считала она, Зеленым Холмам не хватает организованного культурного досуга. Бытовых удобств для счастья мало – нужно следить и за душой, а потому миссис Сметерст поклялась, что покуда она жива, пренебрегать духовным развитием в Зеленых Холмах не будут. Она собиралась превратить Зеленые Холмы в храм всего изысканного и утонченного – и подумать только: она добилась своего. Под ее руководством литературно-дискуссионное общество Зеленых Холмов утроило свои ряды.
Увы, нет благоухающей мирры без дохлой мухи, нет салата без гусеницы. Ряды местного гольф-клуба, к которому миссис Сметерст испытывала глубокую неприязнь, за это время также утроились. Деление жителей Зеленых Холмов на спортсменов и ценителей прекрасного стало заметней прежнего и приобрело размах Великого раскола. Обе секты относились друг к другу с враждебной прохладой.
Каждый день давал новые поводы для разногласий. На беду, поле для гольфа, как раз по правую руку от четвертой метки, граничило с домом миссис Сметерст, куда часто зазывали местных знаменитостей, и громыхавшие оттуда взрывы аплодисментов загубили немало хороших ударов. А незадолго до начала нашей истории в гостиную миссис Сметерст со свистом ворвался лихо закрученный мяч и чуть было не оборвал головокружительную карьеру Рэймонда Парслоу Дивайна, стремительно восходящей звезды литературного мира (при виде мяча звезда подпрыгнула с места еще фута на полтора). Лети мяч на два дюйма правее – и Рэймонд непременно сыграл бы в ящик.
Не успели гости опомниться, как раздался звонок в дверь, и за служанкой в гостиную проследовал приятного вида юноша в свитере и широких штанах. Извинившись, он изъявил твердое желание ударить по мячу с того места, где тот остановился. Чудом спасшийся лектор и его слушатели в немом изумлении наблюдали, как незнакомец залез на стол и начал примериваться к мячу. Последовавший за этим отказ мистера Дивайна продолжать лекцию где-либо кроме как под защитой подвальных стен, невзирая на все уговоры хозяйки, вконец испортил и вечер, и отношения между спортсменами и ценителями.
Я упомянул об этом случае потому, что именно он свел Катберта Бэнкса с племянницей миссис Сметерст Аделиной. Когда Катберт – так звали юношу, по чьей вине мир чуть не потерял блистательного литератора, – послав мяч обратно на поле, спрыгнул со стола, он встретился глазами с пристально глядящей на него красивой девушкой. Надо сказать, что все смотрели на юношу довольно пристально, и пристальней других – Рэймонд Парслоу Дивайн, но никто больше не был красивой девушкой. Красота вообще редко гостила в литературном обществе Зеленых Холмов, и пылкому взору юноши Аделина Сметерст предстала жемчужиной среди обугленных головешек.
Они не встречались раньше – Аделина только день как приехала к тетушке, – но в одном он был уверен: жизнь, даже с электричеством, насыпными дорожками и горячей водой, будет тосклива, если он не увидит ее вновь. Да, Катберт влюбился, и – к слову о том, что любовь делает с мужчиной, – не прошло и двадцати минут, как он с одного удара закатил мяч в одиннадцатую лунку и в три удара мастерски пересек четыреста ярдов, отделявшие его от двенадцатой.
Позвольте пропустить все промежуточные ухаживания и перейти сразу к ежегодному благотворительному балу, единственному в год событию, где волк воистину живет с ягненком, барс лежит рядом с козленком, а спортсмены и ценители, забыв на время о старых обидах, становятся добрыми друзьями. Здесь Катберт сделал Аделине предложение, но увы, с литературных высот красавица и в бинокль бы его не разглядела.
– Мистер Бэнкс, – холодно сказала она, – я буду с вами откровенна.
– Выкладывайте как есть, – согласился Катберт.
– Как ни польщена я…
– «Вашим вниманием…» – знаю, знаю. «Для меня большая честь», и все такое. Но проедем эту лабуду. Что вам мешает сказать «да»? Я люблю вас до безумия.
– Любовь не главное.
– Вот здесь вы заблуждаетесь, – с чувством возразил Катберт. – Это вовсе не так. Любовь…
Он готов был развернуть свою мысль, но она перебила:
– У меня далекие планы.
– И прекрасная фигура, – заметил Катберт.
– У меня далекие планы, – повторила Аделина, – достичь которые мне поможет только муж. Сама я очень обыкновенная…
– Что?! – вскричал Катберт. – Вы – обыкновенная? Да вы лучшая из женщин, вы богиня. Должно быть, вы давно не смотрелись в зеркало. Вам нет равных. Даже близко нет. Все остальные в сравнении с вашей красотой – просто старые облупленные мячики.
– Ну, – смягчилась Аделина, – может, я и недурна собой.
– Недурна? Сказать, что вы недурны собой – все равно что назвать Тадж-Махал милой могилкой.
– В любом случае речь не об этом. Я хочу сказать, что если выйду за ничтожество, то и сама буду ничтожеством, а по мне это хуже смерти.
– А почему же это исключает меня?
– Ну сами посудите, мистер Бэнкс, сделали ли вы в своей жизни чего-нибудь стоящее? И сделаете ли?
Катберт задумался.
– Действительно, – сказал он, – в этом году мне не повезло ни с профи, ни с любителями, зато в прошлом году я победил во Франции.
– В чем победили?
– В Открытом чемпионате Франции по гольфу.
– По гольфу! Вы все свое время тратите на гольф. Я предпочитаю людей интеллектуальных, глубоко духовных.
Ревность вскипела в груди Катберта.
– Вроде этого – как его там – Дивайна?
– Мистер Дивайн, – зарделась Аделина, – станет великим человеком. Он уже столького достиг. Критики говорят, что он самый русский из всех молодых английских писателей.
– А это хорошо?
– Еще бы!
– Странно. Я думал, штука в том, чтоб стать самым английским из всех молодых английских писателей.
– Вздор! Кому нужны английские писатели в Англии? Здесь непременно надо быть русским или испанским. На мистера Дивайна снизошел великий русский дух.
– Из того, что я слышал об этих русских, не хотел бы я, чтоб на меня такое снизошло.
– Не бойтесь, вам не грозит, – фыркнула Аделина.
– Ах так? Позвольте заметить, что вы меня сильно недооцениваете.
– Вполне возможно.
– Вы думаете, я духовно неразвит? – обиженно проговорил Катберт. – Так знайте, завтра же я присоединяюсь к вашему литературному обществу.
Выпалив эти слова, он обозвал себя олухом и чуть было не добавил пинка под зад, но смягчился, увидев обрадованное лицо Аделины, и по дороге домой даже решил, что в обществе ему понравится. Только холодным хмурым утром он понял, во что ввязался.
Не знаю, доводилось ли вам бывать в деревенских литературных обществах, но смею вас заверить, что под бдительным оком миссис Уиллоби Сметерст произрастало нечто особенное. Сил моих не хватит передать, что выпало на долю Джей Катберта Бэнкса в последовавшие недели, но даже если бы я мог, не думаю, что стоило бы это делать. Оно конечно, трагедия, как говаривал Аристотель, должна вызывать сострадание и страх – но всему же есть предел. В античных театрах существовало незыблемое правило: кровь не должна проливаться на сцене – и я последую мудрому совету древних. Достаточно сказать, что моему герою пришлось несладко. После одиннадцати дискуссий и четырнадцати лекций о свободном стихосложении во Франции, об эссеистах XVII века в Англии, о неоскандинавском течении в Португалии и еще о многом другом он так ослабел, что в те редкие мгновения, когда удавалось взять в руки клюшку, мяч без полного размаха не пролетал и двадцати ярдов.
Но не только гнетущая атмосфера лекций и дебатов высасывала из него жизненные силы: стократ мучительнее было видеть, с каким обожанием относилась Аделина к Рэймонду Парслоу Дивайну. Этот господин явно оставил неизгладимый след в ее девичьем сознании. Когда он говорил, она подавалась вперед и слушала, открыв рот. Когда он не говорил – что случалось гораздо реже, – она отклонялась назад и молча созерцала его. А если ему доводилось сесть рядом с ней, она поворачивалась и пожирала его глазами. Катберту хватило бы мимолетного взгляда на мистера Дивайна, но Аделина не уставала им любоваться. Она смотрела на него с жадностью маленькой девочки перед полным блюдцем мороженого. И все это на глазах у Катберта, которому приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя нырнуть и затеряться в толпе, если вдруг кто-нибудь захочет узнать его мнение о суровом реализме Владимира Брусилова. Стоит ли удивляться, что юноша потерял сон и долгими ночами беспокойно ворочался в постели, хватаясь за одеяло, и что портному пришлось на три дюйма подтянуть внезапно повисшие на нем жилеты?
Упомянутый мной Владимир Брусилов был знаменитым русским писателем, чьи книги – вероятно, потому, что автор разъезжал в турне по Англии, – достигли вершины популярности. Литературное общество Зеленых Холмов неделями разбирало его произведения, и Катберт уже всерьез намеревался выбросить белый флаг. Владимиру особенно хорошо давались мрачные зарисовки беспросветной тоски, где до триста восьмидесятой страницы ничего не происходило, а потом русский мужик решал наложить на себя руки. Неслабая нагрузка для человека, чьим самым серьезным чтением до сей поры была вардоновская[4] монография о прямых ударах, и терпение, с которым Катберт переносил эти романы, лишний раз говорит о чудесах любви. Но напряжение было ужасным, и, думаю, юноша сдался бы, не заглядывай он в газеты, где писали, какая безжалостная резня разворачивается в России. Катберт был в душе оптимистом и потому решил, что с той скоростью, с какой население этой странной страны убивает друг друга, запасы русских писателей должны в конце концов иссякнуть.
Как-то утром, бредя вниз по дорожке во время короткой прогулки – единственного упражнения, на которое он еще был способен, – Катберт увидел Аделину. Боль пронзила его тело, когда в ее спутнике он признал Рэймонда Парслоу Дивайна.
– Доброе утро, мистер Бэнкс, – сказала Аделина.
– Доброе утро, – глухо ответил Катберт.
– Слышали новость о Владимире Брусилове?
– Умер? – с надеждой спросил Катберт.
– Умер? Что за вздор! С чего бы ему умирать? Нет, вчера после брусиловской лекции в Квинс-холле тетя встретилась с его менеджером, и тот пообещал, что в следующую среду мистер Брусилов будет на нашем приеме.
– А, вот оно что, – вяло сказал Катберт.
– Не знаю, как ей это удалось. Думаю, она упомянула, что там будет мистер Дивайн.
– Но говорили ведь, что он и так приезжает, – попытался возразить Катберт.
– Я буду очень рад, – заявил Рэймонд Дивайн, – возможности увидеть Брусилова.
– Наверняка Брусилов так же рад возможности увидеть вас, – подхватила Аделина.
– Возможно, – согласился мистер Дивайн. – Возможно. Искушенные критики считают, что мои работы сродни творениям русских мастеров.
– У вас такие глубокие персонажи.
– Да, да.
– И атмосфера…
– Весьма.
Исполненный душевными муками, Катберт собрался покинуть воркующих голубков. Мир для него почернел, птицы перестали чирикать. Русский мужик с триста восьмидесятой страницы – и тот нашел бы больше радости в жизни.
– Вы ведь придете, мистер Бэнкс? – спросила Аделина, когда он повернулся.
– А? Да, хорошо, – сказал Катберт.
В следующую среду Катберт вошел в гостиную миссис Сметерст и занял свое обычное место в дальнем углу, откуда, слившись со стенами, можно было в свое удовольствие смотреть на Аделину. Его взору предстал великий русский мыслитель, окруженный толпой поклонниц. Рэймонд Парслоу Дивайн еще не появлялся.
Вид у мыслителя был необычный. Владимир Брусилов – несомненно из лучших побуждений – позволил своему лицу полностью скрыться за колючей растительностью, но из-под нее проглядывали глаза испуганной кошки, которую на незнакомом дворе прижала к забору ватага мальчишек. Писатель выглядел брошенным и обреченным, и причину тому Катберт приписал страшным известиям с родины.
Но Катберт ошибался. В последнее время новости из России были для Владимира Брусилова особенно радостными. Трое из его главных кредиторов пали от рук пролетариата, а богач, которому он вот уж пять лет как был должен за самовар и пару галош, сбежал из страны и больше не давал о себе знать. Нет, не дурные вести из дома тяготили Владимира. Беда была в том, что из посещенных им по приезде в Англию деревенских литературных обществ это было по счету восемьдесят первым, и писателя от них уже с души воротило. Когда ему предложили отправиться в литературное турне, он не глядя подписал все бумаги: в пересчете на рубли предложенный гонорар казался очень привлекательным. Но сейчас, вглядываясь сквозь космы в лица сгрудившихся вокруг него дам и зная, что чуть ли не каждая держит при себе собственные рукописи и ждет, когда можно будет выхватить их и приступить к чтению, он мечтал вновь оказаться в своем тихом доме в Нижнем Новгороде, где хуже чем шальная бомба в утреннем омлете случиться ничего не может.
Его раздумья прервал вид приближающейся хозяйки, которая держала под руку худосочного юношу в роговых очках. Выглядела миссис Сметерст так, словно вела на ринг соискателя чемпионского титула.
– Пожалуйста, мистер Брусилов, – сказала она. – Я с огромным удовольствием хочу представить вам Рэймонда Парслоу Дивайна, нашего талантливого молодого писателя, с чьими работами вы наверняка знакомы.
Достопочтенный гость с опаской поглядел из-под нависших бровей, но промолчал. Про себя он думал, как похож этот Дивайн на восемьдесят предыдущих молодых деревенских писателей. Рэймонд Парслоу Дивайн учтиво поклонился, в то время как Катберт сверкал глазами из своего угла.
– Критики, – произнес мистер Дивайн, – великодушно сочли, что в моих скромных трудах есть изрядная доля русского духа. Я многим обязан вашей великой стране. Особенно писателю Советскому, он сильно повлиял на мое творчество.
В чаще что-то зашевелилось: это раскрылся писательский рот. Владимир Брусилов не привык много говорить, особенно на иностранном языке, и каждое слово будто извлекалось на свет сложнейшей горнодобывающей машиной. Он смерил мистера Дивайна ледяным взглядом и отпустил три слова:
– Советский нехорошо.
Машина на мгновение замерла, потом заработала вновь и выдала на-гора еще четыре слова:
– Плевать мне от Советский.
Настала тягостная минута. Судьба кумира привлекательна, но уж больно суетна: сегодня тебя любят, а завтра и помнить перестали. До сей поры акции Рэймонда Парслоу Дивайна котировались в интеллектуальных кругах Зеленых Холмов значительно выше номинала, но теперь спрос на них резко упал. Только что Дивайна уважали за влияние Советского, но, выходит, Советский – нехорошо. Советский, прямо скажем, – скверно. Пусть за любовь к Советскому вас не посадят в тюрьму, но ведь есть еще и нравственный закон, а его Рэймонд Дивайн явно преступил. Женщины отодвинулись от него, приподняв юбки. Мужчины обратили на него осуждающий взгляд. Аделина Сметерст вздрогнула и выронила чашку. А Катберт, зажатый в углу, как сардина в банке, впервые за долгое время увидел проблески света.
Несмотря на глубокое потрясение, Рэймонд Парслоу Дивайн попытался восстановить утраченный авторитет.
– Я хотел сказать, что когда-то попал под влияние Советского. Молодому писателю так легко ошибиться. Но я давно уж перерос этот этап. Фальшивый блеск романов Советского больше не ослепляет меня. Теперь я всей душой принадлежу к школе Настикова.
Это возымело эффект. Слушатели понимающе закивали. Ну не посадишь же, в самом деле, мудрую голову на молодые плечи – так стоит ли строго судить давние ошибки тех, кто наконец прозрел?
– Настиков нехорошо, – холодно произнес Владимир Брусилов. Он остановился и прислушался к работавшей в недрах машине.
– Настиков хуже Советский.
Снова пауза.
– Плевать мне от Настиков.
В этот раз сомнений не было. Привилегированные акции Рэймонда Парслоу Дивайна рухнули в бездонную пропасть. Всей честной компании стало ясно, какую змею они пригрели на груди. Тот, чьи слова принимали за правду и кого доверчиво почитали, все это время, оказывается, принадлежал к школе Настикова. Вот и верь после этого людям! Гости миссис Сметерст были воспитанными, поэтому громкого протеста не последовало, но на их лицах читалось отвращение. От Дивайна поспешили отодвинуться дальше. Миссис Сметерст строго поднесла к глазам лорнет. Послышался злой шепот, а в конце комнаты кто-то шумно открыл окно.
Какое-то время Рэймонд Дивайн силился заговорить, потом осознал свое положение, повернулся и проскользнул к выходу. Когда дверь за ним закрылась, гости облегченно вздохнули.
Владимир Брусилов перешел к подведению итогов.
– Все писатели не хорошо, кроме меня. Советский – э! Настиков – у! Плевать мне от них всех! Нигде писатели не хорошо, кроме меня. Вудхаус и Толстой – неплохо. Не хорошо, но и не плохо. Никто не хорошо, кроме меня!
И, вынеся этот вердикт, он схватил кусок пирога, протолкнул его сквозь заросли и начал жевать.
Я покривил бы душой, если б сказал, что воцарилась гробовая тишина. Там, где Владимир Брусилов уплетает пирог, гробовой тишины быть не может. Но разговор, как вы сами понимаете, притих. Никому не хотелось первому открывать рот. Ценители прекрасного испуганно переглядывались. Что до Катберта, то он смотрел на Аделину. Аделина же смотрела в никуда. Бедняжке изрядно досталось. Ее глаза испуганно хлопали, щеки пылали, а грудь часто вздымалась.
Мысли вихрем кружились в голове Аделины. Весело шагая по зеленой тропинке, она едва остановилась на краю бездны. Не стоит отрицать, что Рэймонд Парслоу Дивайн привлекал ее безмерно. Но внезапно кумир, в которого она успела влюбиться, оказался истуканом на глиняных ногах. Уж так устроен свет: поклонники, души не чающие в знаменитости, не колеблясь бросают ее, встретив знаменитость покрупнее. Рассуждать на эту тему можно долго – да жаль терять время. Скажем только, что лик Рэймонда Дивайна померк для Аделины навсегда, и ее единственной четкой мыслью было добраться до своей комнаты, сжечь три подписанные фотографии писателя, а как придет посыльный от бакалейщика – сбагрить ему все дивайновские книги.
Миссис Сметерст тем временем пыталась возродить пир чистого ума, полет души.
– Как вы находите Англию, мистер Брусилов? – спросила она.
Знаменитость замешкалась с ответом, уписывая очередной кусок пирога.
– Неплох, – наконец великодушно ответил он.
– Полагаю, вы успели объехать всю страну.
– Ага, – подтвердил философ.
– И, наверное, встречались с нашими выдающимися соотечественниками.