Даниэль Пеннак
Глаз волка

Глава 1. Встреча

1

   Мальчик стоит перед вольерой волка и не шевелится. Волк ходит туда-сюда. Он шагает взад-вперед и не останавливается.
   «Как же он меня раздражает…»
   Вот что думает волк. Уже битых два часа мальчик стоит тут, за решеткой, неподвижный, как мерзлое дерево, глядя, как волк шагает.
   «Чего ему от меня надо?»
   Вот вопрос, который задает себе волк. Этот мальчик для него загадка. Не угроза (волк ничего не боится), но загадка.
   «Чего ему от меня надо?»
   Другие дети бегают, прыгают, кричат, плачут, они показывают волку язык и прячутся за юбки матерей. Потом идут кривляться перед клеткой гориллы и рычать на льва, который в ответ бьет хвостом. А этот мальчик – нет. Он так и стоит, молча, неподвижно. Движутся только его глаза. Они следуют за волком туда-сюда вдоль решетки.
   «Волка, что ли, никогда не видал?»
   Волк – тот видит мальчика только через раз.
   Это потому что у него, у волка, только один глаз. Второй он потерял в битве с людьми десять лет назад, когда его поймали.
   Так что, когда он идет вперед (если это можно так назвать), волк видит весь зоопарк, клетки, беснующихся детей и среди них – этого мальчика, совершенно неподвижного. А на обратном пути (если это можно назвать путем) волк видит внутренность своей вольеры. Своей пустой вольеры, потому что волчица на прошлой неделе умерла. Своей унылой вольеры с единственной серой скалой и мертвым деревом. Потом волк разворачивается, и вот опять этот мальчик и белый пар его мерного дыхания в морозном воздухе.
   «Он первым устанет», – думает волк, продолжая ходить.
   И добавляет:
   «У меня больше терпения».
   И еще:
   «Я ведь волк».

2

   Но на следующее утро первое, что видит волк, едва проснувшись, – тот же мальчик, стоящий перед вольерой на том же самом месте. Волк чуть не подскочил.
   «Ночевал он здесь, что ли?!»
   Он вовремя совладал с собой и снова зашагал как ни в чем не бывало.
   И вот уже час, как волк шагает. Вот уже час, как глаза мальчика не отрываются от него. Голубая шерсть волка задевает о сетку. Мышцы его перекатываются под зимним мехом. Голубой волк шагает, словно и не собирается останавливаться. Словно возвращается домой, туда, на Аляску. «Полярный волк» – так написано на жестяной табличке, прицепленной к сетке. Там же карта севера Канады, на которой один участок закрашен красным для наглядности. «Полярный волк, Бесплодные Земли»…
   Его лапы ступают совершенно бесшумно. Он ходит из конца в конец вольеры. Ни дать ни взять беззвучный маятник огромных часов. И глаза мальчика тоже движутся, медленно, словно он следит за теннисной партией в замедленной съемке.
   «Неужели я ему так интересен?»
   Волк хмурится. По морде его проходит рябь. Он злится на себя за то, что задается всеми этими вопросами по поводу мальчика. Он давно уже поклялся никогда больше не интересоваться людьми.
   И ни разу за десять лет он не нарушил клятву: людям – ни единой мысли, ни единого взгляда, ничего. Ни детям, которые валяют дурака перед его клеткой, ни служителю, который издали бросает ему мясо, ни художникам, которые приходят рисовать его по воскресеньям, ни дурам-мамашам, которые указывают на него малышам, приговаривая: «Видишь, вот он, волк, будешь плохо себя вести, он тебя заберет!» Никому и ничего.
   «Даже лучшему из людей грош цена!»
   Так всегда говорила мать волка Черное Пламя.
   До прошлой недели волк иногда прерывал свое хождение. Они с волчицей усаживались лицом к посетителям. И было полное впечатление, что они никого не видят! Волк и волчица смотрели в пространство перед собой. Они смотрели сквозь людей. Таким взглядом, что те чувствовали себя так, словно их и нет. Очень неприятное ощущение.
   – Куда они уставились?
   – Что они там видят?
   А потом волчица умерла (она была серая с белым, как полярная куропатка). С тех пор волк больше не останавливался. Он шагает с утра до вечера, а куски мяса мерзнут вокруг на земле. По ту сторону решетки прямой, как буква «i» (за точку над «i» можно считать облачко белого пара), мальчик не сводит с него глаз.
   «Тем хуже для него», – решает волк.
   И выбрасывает из головы всякую мысль о мальчике.

3

   Однако на следующий день мальчик опять тут как тут. И еще на следующий. И дальше каждый день. Так что волк вынужден снова думать о нем.
   «Да кто же это?»
   «Чего ему от меня надо?»
   «Делать ему, что ли, нечего весь день?»
   «Безработный?»
   «В школу не ходит?»
   «Друзей нет?»
   «Родителей нет?»
   «Или что?»
   Целая куча вопросов, которые мешают ему шагать. Он чувствует, как тяжелеют лапы. Это пока еще не усталость, но близко к тому.
   «Непонятно!» – думает волк.
   Ладно, завтра зоопарк будет закрыт. Это день ежемесячного ветеринарного обхода, благоустройства клеток. И никаких посетителей.
   «Хоть отдохну от него».
   Ничего подобного. Наутро, как и все предыдущие дни, мальчик тут как тут. И даже более тут, чем когда-либо, совсем один у вольеры в совершенно безлюдном зоопарке.
   – О нет!.. – стонет волк.
   А вот и да!
   Вот сейчас волк чувствует, до чего он устал. Можно подумать, взгляд мальчика весит целую тонну.
   «Ну ладно же», – думает волк.
   «Ладно!»
   «Сам напросился!»
   И неожиданно перестает шагать. Он усаживается очень прямо, ровно напротив мальчика. И тоже принимается на него смотреть. Он не проделывает с ним фокуса с невидящим взглядом, нет. Это настоящий взгляд, взгляд в упор!
   Так проходит минута, другая, третья…
   В зоопарке ни единого посетителя. Ветеринары еще не пришли. Львы не показываются из укрытия. Дремлют в своих перьях птицы. У всех выходной. Даже обезьяны прикрыли свой цирк. Они висят на ветках, как спящие летучие мыши.
   Никого, только этот мальчик.
   И волк с голубой шерстью.
   «Хочешь на меня смотреть? Ладно же! Я тоже буду на тебя смотреть! Вот и посмотрим…»
   Но кое-что смущает волка. Дурацкая загвоздка. У него только один глаз, а у мальчика два. И вот волк не знает, в какой глаз мальчика упереться взглядом. Он в замешательстве. Его единственный глаз мечется вправо-влево, влево-вправо. А у мальчика глаза не мигают. Ни ресница не дрогнет. Волку ужасно не по себе. Отвернуться – ни за что на свете. Снова приняться шагать – и речи быть не может. В результате его глаз скачет все безумнее и безумнее. И скоро сквозь шрам на месте мертвого глаза пробивается слеза. Это не от горя, а от бессилия и ярости.
   И тогда мальчик делает странную вещь. Которая успокаивает волка, внушает ему доверие. Мальчик закрывает один глаз.
   И вот они смотрят друг на друга, глаз в глаз, в безлюдном и притихшем зоопарке, и все время, какое есть, принадлежит им.

Глава 2. Глаз волка

1

   Желтый глаз, совершенно круглый, с черным зрачком посередине. Немигающий. Мальчик словно смотрит на свечу, горящую в полной тьме; он ничего больше не видит, только этот глаз: деревья, зоопарк, вольера – все исчезло. Осталось только одно: глаз волка. И глаз становится все больше и больше, все круглее и круглее, как рыжая луна в пустом небе, а зрачок в середине все чернее и чернее, и все виднее разноцветные крапины на желто-карей радужке – тут голубая (голубая, как замерзшая вода под чистым небом), там золотая вспышка, словно блестка.
   Но главное – это зрачок. Черный зрачок!
   – Хочешь смотреть на меня – что ж, смотри!
   Вот что как будто говорит зрачок. Он горит как раскаленный. Можно подумать, это пламя. «Так и есть, – думает мальчик, – черное пламя
   И он отвечает:
   – Хорошо, Черное Пламя, вот я смотрю на тебя и не боюсь.
   Зрачок может сколько угодно разрастаться, разрастаться во весь глаз, полыхать, как настоящий пожар, – мальчик не отводит взгляда. И вот, когда все становится черным, совершенно черным, он обнаруживает то, чего никто еще до него не видел в волчьем глазу: зрачок живой. Это черная волчица, свернувшаяся клубком посреди своих детенышей, она уставилась на мальчика и рычит. Она не движется, но чувствуется, что под своим блестящим мехом вся она напряжена, как гроза. Губы ее вздернуты над ослепительными клыками. Лапы подрагивают. Вот-вот бросится. Такой маленький мальчик – это ей на один глоток.
   – Ты правда не боишься?
   Правда. Мальчик стоит как стоял. И глаза своего не отводит. Время идет. И вот понемногу, понемногу мышцы Черного Пламени расслабляются. В конце концов она ворчит сквозь зубы:
   – Ладно, раз уж тебе так приспичило, смотри сколько хочешь, только не мешай мне, когда я учу детенышей, понял?
   И, не обращая больше внимания на мальчика, обводит долгим взглядом семерых пушистых волчат, лежащих вокруг нее. Она среди них как будто в рыжем ореоле.
   «Радужка, – думает мальчик, – радужка вокруг зрачка…»
   Да, пятеро волчат точно такого же рыжего цвета, как радужка. У шестого шерсть голубая-голубая, как замерзшая вода под чистым небом. Голубой Волк!
   А седьмой (это маленькая желтая волчица) сверкает, как золотая молния. На нее невозможно смотреть не щурясь. Братья называют ее Блесткой.
   А вокруг – снег. До самого горизонта, замкнутого холмами. Безмолвные снега Аляски, там, на Севере.
   Снова звучит голос Черного Пламени, и в нем слышится некоторая торжественность среди этого белого безмолвия:
   – Дети, сегодня я расскажу вам про Человека!

2

   – Про Человека?
   – Опять?
   – Ох, нет!
   – Ты все время только и рассказываешь, что про Человека!
   – Надоело!
   – Мы уже не маленькие!
   – Расскажи лучше про карибу, или про полярных зайцев, или про охоту на уток…
   – Да, Черное Пламя, что-нибудь про охоту!
   – Ведь мы, волки, охотники, разве нет?
   Но всех перекрикивает Блестка:
   – А я хочу про Человека, только взаправдашнюю историю и страшную, пожалуйста, мама, про Человека, я так люблю про Человека!
   Один Голубой Волк молчит. Он вообще не из разговорчивых. Серьезный. Даже, пожалуй, печальный. Братья считают его занудой. Однако, когда он говорит – а это бывает редко, – все его слушают. В нем чувствуется мудрость, как в старом волке, покрытом шрамами.
   Ну, ладно. Картина, стало быть, такая: пятеро рыжих подняли возню – а вот я тебя за горло, а я прыг тебе на спину, а я тебя цап за лапы, а ну-ка поймаю себя за хвост… в общем, сплошная куча-мала. Блестка подначивает их пронзительными воплями, прыгая на месте, как взбесившаяся лягушка. Снег вокруг разлетается серебряными фонтанами.
   И Черное Пламя не останавливает их.
   «Пусть играют… слишком скоро им придется узнать настоящую волчью жизнь!»
   Так она думает и переводит взгляд на Голубого Волка, единственного из своих детей, кто никогда не играет. «Вылитый отец!»
   В этой мысли – гордость, а еще грусть, потому что отца, Большого Волка, нет в живых.
   «Слишком серьезный», – думает Черное Пламя.
   «Слишком настороженный…»
   «Слишком волк…»
   – Слушайте!
   Голубой Волк сидит, неподвижный, как скала, задние лапы напряжены, уши торчком.
   – Слушайте!
   Возня тут же прекращается. Снег вокруг волчат вновь опадает. Сначала ничего не слышно. Как ни настораживают рыжики свои пушистые уши, только внезапный стон ветра проходится по ним огромным ледяным языком.
   А потом вдруг сквозь ветер – волчий вой, долгий, с переливами, который сообщает об очень многом.
   – Это Серый Родич, – шепчет один из рыжиков.
   – Что он говорит?
   Черное Пламя быстро переглядывается с Голубым Волком. Оба они хорошо знают, что говорит им Серый Родич с вершины холма, где он стоит на карауле.
   Человек!
   Команда охотников…
   Которые ищут их.
   Те же, что и в прошлый раз.
   – Кончили играть, дети, собирайтесь, уходим!

3

   Значит, вот какое у тебя было детство, Голубой Волк, – бежать и бежать от охотников?
   Да, такое оно и было.
   Останавливались в какой-нибудь мирной долине, окруженной холмами, которые Серый Родич считал непреодолимыми. Жили там неделю или две, а потом надо было снова бежать. Люди никак не отступались. Вот уже две луны все та же команда преследовала семью. Они уже прикончили отца, Большого Волка. Не без труда. Ну и драка была! Но прикончили.
   Бежали. Шли вереницей, след в след. Первой шла мать, Черное Пламя, сразу за ней – Голубой Волк. Потом Блестка и рыжики. И, наконец, Серый Родич, заметая след хвостом.
   Следов не оставляли никогда. Исчезали совсем. Все дальше и дальше на Север. Чем дальше, тем холоднее. Снег превращался в лед. Скалы резали лапы. Однако люди снова нас находили.
   Всякий раз. Ничто их не останавливало.
   Люди…
   Человек…
   На ночлег устраивались в лисьих норах. (Лисы охотно уступают волкам свои норы. За объедки. Лисы, они охотиться не любят, слишком ленивые.) Серый Родич сторожил, сидя на какой-нибудь скале, возвышающейся над долиной. Голубой Волк ложился у входа в нору, а в глубине Черное Пламя убаюкивала детей, рассказывая им сказки. Сказки, разумеется, про Человека. И потому что была ночь, потому что играть у них уже сил не было, потому что они любили, чтоб было страшно, и потому что с ними была Черное Пламя, которая всегда защитит, – Блестка и рыжики слушали.
   Жили-были…
   Всегда одна и та же сказка: про волчонка-недотепу и его старую бабушку.
   Жил-был один волчонок, такой недотепа, что ни разу в жизни ничего не поймал. Самые старые карибу бежали слишком быстро для него, лемминги удирали у него прямо из-под носа, утки только хвост ему показывали… Никогда ничего не мог поймать. Даже собственный хвост! Вот какой недотепа.
   Ну, ладно. Однако хоть какой-то толк с него должен был быть, правда? К счастью, у него была бабушка. Очень старая. Такая старая, что тоже ничего не могла поймать. Только смотрела большими печальными глазами, как охотятся молодые. По ее шкуре не пробегала дрожь при виде дичи. Все ее очень жалели. Когда уходили на охоту, ее оставляли в логове. Она по мере сил прибиралась, медленно, потихоньку, потом занималась своим туалетом. Потому что у Бабушки был великолепный мех. Серебристый. Все, что осталось от ее былой красоты. Покончив с туалетом – а это занимало у нее часа два, не меньше, – Бабушка ложилась у входа в логово. Уткнув морду в лапы, она поджидала Недотепу. Это и было обязанностью Недотепы: кормить Бабушку. От первого же убитого карибу окорок – хоп! Бабушке.
   – Не тяжело, Недотепа?
   – Ничего, ничего!
   – Ладно, смотри, не зевай по дороге!
   – И не запутайся в своих лапах!
   – И берегись Человека!
   И т.д.
   Недотепа даже и не слушал этих напутствий. Давно привык.
   Пока однажды…
   – Пока однажды что? – спрашивали рыжики, и их широко открытые глаза горели в темноте.
   – Пока – что? Пока – что? – кричала Блестка, вывалив язык.
   – Пока однажды Человек не пришел к логову раньше Недотепы, – отвечала Черное Пламя страшным шепотом.
   – И?..
   – И?.. И что тогда? Что? Что?
   – И тогда Человек убил Бабушку, взял ее мех, чтоб сделать себе шубу, взял ее скальп, чтоб сделать себе шапку, и сделал себе маску из ее морды.
   – И… и что дальше?
   – Дальше? Дальше то, что пора спать, завтра расскажу.
   Дети, конечно, спорили, но Черное Пламя была неумолима. Мало-помалу в норе все стихало, и слышалось только сонное дыхание.
   Этого-то и ждал Голубой Волк, чтоб задать свой вопрос. Всегда один и тот же:
   – Черное Пламя, а эта твоя история, она правдивая?
   Черное Пламя на миг задумывалась, потом давала один и тот же странный ответ:
   – Во всяком случае, так правдивей, чем наоборот.

4

   Между тем времена года сменяли друг друга, дети росли, становились молодыми волками, настоящими охотниками, а Человека так и не видели. Вблизи не видели. Слышать – слышали. Например, в день, когда Большой Волк бился с людьми. Они слышали рычание Большого Волка, потом вопль человека, которому в бедро вонзился клык, испуганные восклицания, приказы, потом гром, потом – потом больше ничего. Большой Волк не вернулся.
   И бегство продолжалось.
   Еще они их видели издали. Едва они покидали какую-нибудь долину, там водворялись люди. И долина начинала дымиться. Прямо как котел.
   – Снег пачкают, – ворчала Черное Пламя.
   Они наблюдали за людьми с вершины самого высокого холма. Те расхаживали на двух лапах по дну котла. Но на что они похожи вблизи, а?
   – Серый Родич, ты их видал вблизи, а?
   – Ну, видал.
   Не любитель болтать Серый Родич.
   – А на что они похожи?
   – Люди? Две лапы и ружье.
   И больше из него ничего не удавалось вытянуть.
   Что же касается Черного Пламени, то она рассказывала такие вещи, в которые они теперь, когда выросли, больше не верили.
   – Люди едят все: траву, которой питаются карибу, самих карибу, а если им нечего положить на зуб, то и волка могут съесть!
   Или, например:
   – У людей две шкуры: первая совсем голая, без единой шерстинки, а вторая – наша.
   Или еще:
   – Человек? Человек, он коллекционер.
   (Вот эту фразу вообще никто не мог понять.) А потом однажды, когда выдалась минута передышки – все изрядно запыхались, – кто-то взял да спросил:
   – Но почему за нами гонится все время одна и та же команда?
   Серый Родич зализывал сбитые лапы.
   – Они прослышали о маленькой волчице с золотым мехом…
   Он не договорил – Черное Пламя испепелила его взглядом.
   Поздно. Рыжики, все как один, смотрели на Блестку. А Блестка смотрела на всех, насторожив уши.
   – Как? Так они за мной?
   Солнце выбрало этот самый миг, чтобы пробиться сквозь облака. Его луч упал на Блестку, и все зажмурились. Она была в самом деле ослепительна! Золотая волчица, одно слово, с черным-пречерным носом. Нос был такой черный на фоне золота, что она от этого немножко косила.
   «Красавица, – подумала Черное Пламя, – дочка у меня красавица…» – Тут же добавив про себя: «Но уж ветер в голове!..»
   Потом вздохнула, и из самой глубины души ее вырвалось:
   – Ох, Большой Волк, и зачем ты сделал меня матерью волчицы, прекрасней которой в мире не бывало? Что нам, без этого мало было забот?

5

   «Как? Так они за мной?»
   Странным тоном она это сказала, Блестка. Голубой Волк насторожился. «Так они за мной?» Ох, кокетка… И это внушало тревогу…
   Голубой Волк не мог толком понять свою сестру. Она, конечно, была красавица. Красивее всех. И охотница непревзойденная! В беге куда быстрей рыжиков, которые, между тем, тоже были охотники не хуже других. Глаз – куда зорче, чем у Черного Пламени! Ухо – чутче, чем у Серого Родича!
   «И нюх тоньше, чем у меня!» – это Голубой Волк вынужден был признать.
   Она вдруг замирала, нос по ветру, и говорила:
   – Вон там… лемминги!
   – Где это – там?
   – Вон там!
   Она указывала точное место, метров за триста. Шли туда. И обнаруживали целый выводок леммингов, жирных, как куропатки. Под землей. Рыжики не могли опомниться.
   – Как ты догадалась?
   Она отвечала:
   – Нос!
   Или летом, когда охотились на уток… Рыжики подплывали к добыче без единого звука. Только кончик носа торчал из воды. Ни всплеска, ни ряби. Однако девять уток из десяти улетали у них из-под носа. Блестка оставалась на берегу, распластавшись, как кошка, в желтой траве. Она ждала. Утки тяжело взлетали, хлопая крыльями по воде. Когда одна из них (всегда самая жирная) оказывалась над ней – хоп! Прыжок – есть!
   – Как тебе это удается?
   – Глаз!
   А во время миграций карибу – когда огромные стада растекаются, сколько хватает глаз, – они взбирались на самый высокий холм и Блестка говорила:
   – Шестой справа от вон той скалы – больной.
   (Волки едят только больных карибу. Принципиально.)
   – Больной? Как ты можешь это знать?
   – Ухо!
   И добавляла:
   – Прислушайся: он плохо дышит.
   Она ловила даже полярных зайцев. А это еще ни одному волку не удавалось.
   – Ноги!
   Но наряду с этими подвигами она могла лопухнуться в самом простом деле. Хоть такой пример: она гналась за старым карибу, совершенно выдохшимся, как вдруг ее внимание привлекали летящие куропатки. Она поднимала глаза, запутывалась в собственных лапах, падала мордой оземь, и, когда на нее оглядывались, оказывалось, что она катается по земле, надрываясь от смеха, словно годовалый волчонок.
   – Ты слишком много смеешься, – ворчал Голубой Волк, – это несерьезно.
   – А ты слишком серьезный, это не смешно.
   Голубому Волку такого рода ответы не казались забавными.
   – Почему ты столько смеешься, Блестка?
   Она переставала смеяться, смотрела ему прямо в глаза и отвечала:
   – Потому что мне скучно.
   И объясняла:
   – В этом проклятом краю никогда ничего не случается, вечно одно и то же!
   И повторяла:
   – Мне скучно.

6

   И, конечно, со скуки Блестке захотелось увидеть что-нибудь новое. Ей захотелось увидеть людей. Вблизи. Это случилось однажды ночью. Люди по-прежнему преследовали семью. Все та же команда охотников. Они стояли лагерем в травянистой лощине в трех часах ходу от логова. Блестка чуяла запах их костров. Даже слышала, как стреляют в огне сухие сучья.
   «Пойду туда», – решила она.
   «Успею вернуться до рассвета».
   «Посмотрю хоть, в конце концов, на что они похожи».
   «И вообще, раз они за мной…»
   Ей казалось, что все это веские причины.
   И она пошла.
   Когда Голубой Волк проснулся в ту ночь (предчувствие), ее уже час как не было. Он тут же догадался. Ей удалось обмануть бдительность Серого Родича (это она тоже умела!) и удрать к людям.
   «Я должен ее перехватить!»
   Перехватить ее ему не удалось.
   Когда он добрался до лагеря охотников, он увидел, что все люди на ногах и пляшут в свете костров вокруг сети, подвешенной к столбу на толстой веревке, которая крепко ее стягивает. Пойманная в сеть Блестка впустую щелкала зубами. Ее мех сверкал в темноте короткими золотыми вспышками. Обезумевшие собаки прыгали под сетью. Они лязгали зубами. Люди орали и плясали. Они были одеты в волчьи шкуры.
   «Черное Пламя правду говорила», – подумал Голубой Волк. А потом: «Если я перекушу веревку, сеть упадет посреди собак и раскроется. Блестка слишком быстрая для них, удерем!»
   Надо было перепрыгнуть костры. Не шутка для волка. Но это надо было сделать, и поскорее. Некогда бояться. «Неожиданность – это мой единственный шанс!»
   Он уже был в раскаленном воздухе, над огнем, над людьми (в свете костров лица у них были очень красные), над сетью!
   Он на лету перекусил веревку и крикнул:
   – Беги, Блестка!
   Люди и собаки еще смотрели вверх.
   Блестка колебалась:
   – Прости меня. Голубой Волк, прос…
   И тут началась свалка. Голубой Волк отшвырнул двух собак прямо в костер.
   – Беги, Блестка, беги!
   – Нет! Я не хочу без тебя!
   Но собак было слишком много.
   – Уходи, оставляю семью на тебя!
   Тогда Голубой Волк увидел, как Блестка взвилась в немыслимом прыжке. Потом услышал гром. Вокруг нее снег взлетал фонтанчиками.
   Мимо!
   Она исчезла в ночи.
   Голубой Волк едва успел обрадоваться. Один из людей, огромный, как медведь, вырос перед ним, замахиваясь горящим поленом. Потом был удар. У Голубого Волка голова как будто взорвалась. И темнота. Темнота, кишащая искрами, в которую он падал, падал, кувыркаясь, и конца этому падению не было.

7

   Вот. Когда волк очнулся, он открыл только один глаз. Его не убили. Мех его слишком пострадал в битве и не годился на продажу. Так что дальше был зоопарк. То есть зоопарки. За десять лет их было пять или шесть. Цементный пол и толевая крыша. Утоптанная земля и никакой крыши. Маленькие клетки с толстыми решетками. Вольеры, обнесенные сеткой. Мясо, которое бросают издали. Воскресные художники. Человеческие дети, которых пугают волком. Времена года, сменяющие друг друга.
   Совсем один. Вокруг – какие-то незнакомые животные, тоже в клетках.
   «Человек – он коллекционер».
   Теперь он понимал, что имела в виду Черное Пламя.
   Совсем один. Пока однажды в его вольеру не запустили волчицу.
   Сначала Голубой Волк не слишком-то ей обрадовался. Он уже привык к одиночеству. Любому обществу он предпочитал свои воспоминания. Волчица забросала его вопросами:
   – Как тебя зовут?
   Она была серая, а морда почти белая.
   – Ты откуда?
   Лапы у нее тоже были белые.
   – Тебя давно поймали?
   «Похожа на полярную куропатку».
   – Ну и ладно, – сказала волчица, – молчи, если тебе так больше нравится, но имей в виду: если ты мне задашь вопрос, я-то уж отвечу!
   «Что-нибудь вроде этого могла бы сказать Блестка», – подумал Голубой Волк.
   И он спросил:
   – А ты откуда?
   – С Севера.
   – Север большой…
   – Из Бесплодных Земель на Аляске.
   У Голубого Волка перехватило дыхание. «Бесплодные Земли»? Именно так люди называли землю, где его поймали. Он явственно слышал, как стучит его сердце.
   – Бесплодные Земли? А скажи-ка, ты там не знаешь…
   – Я там всех знаю!
   – Маленькую волчицу с золотым мехом знаешь?
   – Блестку-то? Дочь Черного Пламени и Большого Волка? Знаю, а как же! Но, во-первых, никакая она не маленькая, она огромная. Больше самого крупного волка. И потом, мех у нее не золотой…
   – Как это не золотой, что ты выдумываешь?
   – Ничего не выдумываю, я правду говорю. У нее был золотой мех, это да. А теперь нет. Она погасла.
   – Погасла?