Ах, Наталья, Наталья, куда ты идешь?..
Видимо, "видению" тоже не спалось в это утро. Увидев постороннего, Катя умолкла, а тот взволнованно спросил ее:
- Дозвольте вас обеспокоить, милая внученька: как нынче у вас грибы?
- Да, кажется, пошли, - ответила Катя. - Бабушка чуть не полную корзину набрала.
- А вы, стало быть, не интересуетесь грибами? - упавшим голосом спросил он Катю.
Встречный показался Кате несчастным и больным. У него заметно тряслись руки и губы. В его глазах стоял испуг. И Катя спросила:
- Не обидел ли вас кто-нибудь в лесу?
- Пока еще нет, - ответил Трофим.
И услышал совсем рядом голос Дарьи:
- Ты с кем там, Катерина?
Не дожидаясь ответа Кати, Трофим стал на колени, потом пал ниц и сказал:
- Я не видел твоего лица, Даруня. Я по голосу узнал тебя... Если ты не хочешь видеть меня, я не подымусь, пока ты не уйдешь... - гундосил он, как дьячок, читающий псалтырь. Его плечи вздрагивали.
Дарья Степановна метнулась в сторону, но Катя окликнула ее:
- Бабушка, ну куда же ты?..
За этими словами Дарья услышала: "Ну зачем же уходить, коли так случилось? От этого не нужно уходить".
Дарья Степановна вернулась.
- Подымись! - сказала она Трофиму. - Зачем только тебя занесло в этот лес?
Трофим поднялся и, боясь взглянуть на Дарью, поклонился ей в пояс.
- Теперь кланяйся не кланяйся, времечко вспять не поворотишь... Да не трясись ты, не трясись, как осиновый лист... Старовата хоть я стала, да пока еще не ведьма... Шкуру снимать с тебя не буду.
Их глаза встретились. Трофим надеялся увидеть Дарью куда старше. Гладко зачесанные на прямой пробор волосы с седыми прядями по бокам не старили, а украшали худое, но еще не тронутое морщинами лицо. Глаза по-прежнему были сини и прекрасны. Годы не затуманили и не убавили в них их цвета.
- А ты, парень, сильно сдал. Видать, ретивое-то отстучало свое... Ишь как потеешь... Сядь... Не ровен час, хватит тебя нелегкая, отвечай тогда перед Америкой.
- Да кому я там нужен, Дарья Степановна.
- Ладно, ладно, потом врать будешь. Отсидись. Как-никак не каждый день такие встречи бывают.
Трофим сел на поваленное дерево. Ему в самом деле было нехорошо.
Катя боязливо смотрела на бабушку. У Дарьи Степановны подергивалось веко. И чтобы как-то облегчить ей тягостную встречу, Катя сказала:
- И ничего особенного не произошло. Так вы могли встретиться и в Америке. Ведь посылали же тебя туда, бабушка, и, если бы не твое воспаление легких, ты бы поехала с дедушкой Петром.
- Это верно, Катя. К тому же муху не выгонишь, если она еще не хочет улетать... Может быть, и к лучшему это все... Никак мать с Андреем едет?
Катя прислушалась и побежала по дороге.
- Едет, едет. Надо ее предупредить.
Трофим сидел понуря голову. Чтобы не молчать, Дарья Степановна спросила:
- Сболтнул кто или сам дорогу сюда вынюхал?
- Женщина вчера козу искала. Из Дальней Шутёмы. Встретил ее в конце леса. Она и принялась мне обо мне рассказывать... Ну, я и решил сегодня еще раз на внучку поглядеть...
- Значит, видел ее уже?
- Я вчера в ельничке лежал, а они, стало быть, ехали... Хороший парень этот Андрей Логинов. Ничего плохого не скажешь...
- А если скажешь, так слушать будет некому.
Подкатил мотоциклет. Катя сидела на втором сиденье, позади Андрея, а Надежда Трофимовна - в коляске.
- Здравствуй, мама, - поздоровалась она с Дарьей Степановной. - Не удалось все-таки спрятаться.
Трофим повернул голову, потом приподнялся. Да, это его дочь. Это его женственно облагороженное лицо. Надежда Трофимовна первая шагнула ему навстречу и сказала:
- Здравствуйте, Трофим Терентьевич...
И тот ответил:
- Здравствуйте... Не знаю, как и назвать вас.
- Называйте Надеждой Трофимовной. Так будет и мне лучше, и вам понятнее.
- Это верно. В моем положении спорить не приходится. Очень приятная встреча, Надежда Трофимовна. Даже не нахожу слов...
- Да уж куда приятнее, - еле слышно откликнулась Дарья Степановна. Потом обратилась к внучке: - Зови, стальная игла, заморского гостя на выпас, чайку отпить. Не оставаться же ему тут, на развилке.
- Пожалуйста, Трофим Терентьевич! Бабушка разрешает мне пригласить вас к нам на выпас.
- Благодарствую. - Трофим откланялся.
Дарья Степановна, примерив, кому идти, кому ехать, сказала:
- Я, пожалуй, с Андреем поеду, а вы господина Бахрушина пешечком проводите...
- Хорошо, мама, - согласилась, скрывая волнение, Надежда Трофимовна.
И, дождавшись, когда усядется и уедет с Андреем Дарья Степановна, сказала Трофиму:
- Прошу составить компанию...
- Премного буду рад, - ответил Трофим и поплелся за внучкой и дочерью по узкой придорожной пешеходной тропе.
XXXVI
На сковороде в сметане жарились грибы. Маслята. Тут же, на летней плите, под навесом, закипала в чугуне похлебка из свежей баранины. Агафья доводила до дела крупных карасей, запекавшихся в картофеле. Катя и Андрей накрывали большой стол, вынесенный под разлапистую сосну. Надежда Трофимовна ушла с десятилетним сыном Борисом купаться в лесном озере, а Трофим поодаль складывал из кирпича-половняка доменную печь вместе с младшим сыном Надежды Сережей.
Агафья, молчавшая все это время, размышляла о встрече Трофима и Дарьи, наконец придя к выводу, сказала:
- А оно у тебя хоть и твердое, как орех, а ядро в нем мягкое.
- Ты это про что? - спросила Дарья.
- Про сердце.
- Да нет, Агаша, - не согласилась Дарья, - маленько не так. Только что об этом теперь говорить, когда скорлупа расколота, а ядро годы съели!
- Это верно, - поддакнула Агафья и снова ушла в свои мысли, как и Дарья.
Донесся восторженный визг младшего внука. Это Трофим задул для Сережи доменную печь, заваленную сосновыми шишками.
Так могло быть, думалось Дарье Степановне. Старился бы он в тихой радости, окруженный внуками. Скрашивал бы, как и она, свои годы ребячьим весельем, отсвечивал бы их счастьем.
Четырехлетний Сережа, не зная всех сложностей появления в "бабушкином лесу" незнакомого человека, который, как оказалось, может строить настоящие доменные печи с дымом, тут же привязался к нему. Мальчику не было известно, что он, будучи похожим на свою мать, походил и на толстого дядьку с трубкой, который сразу же захотел с ним играть в домны.
Десятилетний Борис, непохожий на мать, пошедший в другую породу, как решил про себя Трофим, смотрел исподлобья, видимо зная все. А маленький несмышленыш тянулся к Трофиму, не ведая, какие незнаемые чувства он пробуждает в этом человеке своей болтовней, своими пытливыми темными глазенками, заглядывающими в его глаза, и прикосновением своей ручки к его большой руке.
Да, это внук. Настоящий, доподлинный внук. Ради него можно забыть все...
Сердце Трофима, не знавшее отцовства, не испытавшее счастливых забот о детях, широко раскрылось, и в него вошел Сережа в своих тупоносых башмачках, выпачканных глиной и сажей... Вошел, чтобы никогда не уходить отсюда.
Маленький Сережа - теперь самое большое, что есть и что останется после него на земле. Трофим теперь будет знать, где бы он ни был, что на свете есть внук. Те двое не в счет. Они узнали плохое о нем до того, как увидели его.
"Настоящая" доменная печь дымила на весь лес. Нужно было ее заваливать и заваливать шихтой. И эту "шихту" Сережа еле успевал собирать под соснами. Доменная печь требовала топлива. Сережа, желая позвать на помощь Трофима и не зная, как обратиться к нему, спросил:
- А как тебя зовут?
Трофима испугал этот вопрос. Ему не хотелось, чтобы и Сережа называл его Трофимом Терентьевичем. Но он не мог назваться дедом, боясь, что за это его разлучат с мальчиком.
- Зови меня, Сереженька, гренд па.
- Гренд па? - переспросил Сережа. - Такое имя?
- Да, так меня называют все знакомые ребята.
Сережа не стал далее спрашивать о новом для него слове "гренд па", означавшем по-русски "дед" или даже "дедушка", стал называть Трофима этим ласкающим его слух именем.
А когда Дарья спросила: "Что это такое "гренд па"?" - Трофим, тихо улыбаясь, ответил:
- Это значит - доменный мастер.
- Ой ли? - усомнилась Дарья.
- Да, бабушка, да, - подтвердила Катя, она глубоко вздохнула, услышав знакомое еще по пятому классу слово.
- Пусть будет так, - не поверила Дарья Степановна и велела Кате сбегать за матерью: пора садиться за стол.
Вскоре за столом собралась большая семья.
Так могло быть всегда, думал Трофим. А кто виноват? Дед ли Дягилев, отшатнувший Трофима от родного дома и внушивший ему, что в мире все начинается с рубля? Заводчиков ли сын, убедивший его, что большевики хотят погубить Россию? Виновен ли сам он, не поверивший отцу и младшему брату Петровану, что красные принесут людям счастье? Вернее всего, что он сам был хозяином своей судьбы, и никто ему не мешал прислушаться к доброму голосу любящей его Даруни и сбежать от колчаковской мобилизации на Север, где не было тогда никакой власти. Где можно было одуматься и хотя бы не совать свою голову в белую петлю.
Не сделал Трофим и этого. Не верил он в "кумынию". Да и верит ли он в нее теперь, когда "у них" так хорошо идут дела?
- Ешь, Трофим Терентьевич, не задумывайся, - сказала Дарья Степановна, положив ему в тарелку широкого, как лопата, карася. - Теперь думай не думай, себя заново не выдумаешь, а карась простыть может...
Трофим не удивлялся тому, что Дарья слышала его мысли. Да он и не прятал их. Не для чего и не для кого. Он теперь как бы человек с того света. Только кажется, что он живет, а на самом деле он умер для Дарьи, для Надежды, для всех... Может быть, он живой только для Сережи. А для остальных он покойник. И никому нет до него дела.
Придя к такому заключению, Трофим сказал:
- Худо жить на свете умершему человеку.
- Да уж куда хуже, - поддержала разговор Дарья Степановна, - если человек при жизни чувствует себя мертвецом.
Трофим, посмотрев на Дарью и решив, что его "премудрости" запросто раскусываются ею, умолкнул, принялся ковырять вилкой широкого карася.
XXXVII
Где-то стороной прошла гроза. Чуть посвежело. После молчаливого завтрака на Митягином выпасе все поразбрелись, и Дарья осталась с Трофимом наедине. Она не противилась этому.
Уж коли встретилась, надо было рано или поздно поговорить. А коли так, зачем же откладывать?
Они остались за тем же большим столом под сосной. Дарья на одной стороне, Трофим на другой.
- Ну-у, выкладывай, как ты перешагнул через свои клятвы, как ты потерял и похоронил для нас себя заживо.
- Мне, Дарья Степановна, как перед богом, так и перед тобой таить нечего. Проклял, видно, меня господь еще во чреве матери моей за купленное начало мое, породившее меня по корыстному принуждению...
- Трофим, ты с Адама-то не начинай... А то и до грехопадения не дойдешь, как за обед приниматься надо будет. Да сектантства поменьше на себя напускай. Не с молоканкой разговариваешь... Ты с Эльзы, двоеженец, начни. Про остальное-то в каждом доме знают, и до меня дошло.
- Так я и начинаю с нее. Про остальное я и писал и сказывал. А как про Эльзу без проклятия всевышнего начнешь? Я ведь тоже при ней, как собака на привязи, по корыстному принуждению. Слушай же. Я буду рассказывать, как могу, а ты, что не надо, отметай.
- Веников нынче маловато наломала. Боюсь, что на весь-то твой мусор не хватит их. Ты, сказывают, утонуть готов в своих словах, лишь бы говорить. Н-ну, давай начинай с кержацкой деревни в Америке, где тебе хорошая вдова с домом подвернулась.
- Стало быть, тоже знаешь...
- Да что мне, уши паклей затыкать, что ли? Пелагея-то Тудоева два раза у меня чаевничала, плачи души твоей пересказывала.
- Именно что плачи. И сейчас душа моя кровавыми слезами обливается.
- А ты давай без слез... По любви же ведь ты прожил с ней без малого сорок лет? Чем-то же зацепила она тебя? Чем-то завлекла?
- Это конечно. Наживка была такая, что чуть не ослеп. Надо и то взять во внимание, что тогда мне куда менее тридцати было. Слушай. Как, стало быть, попал я в кержацкую деревню и порешил, что лучшего мне ничего и не надо... Дом так и так неворотим. Да и к тому же подумал, что во вдовах ты тоже не засидишься. Артемий-то Иволгин когда еще к тебе приглядывался...
- Артемия не касайся, - перебила Дарья. - Про него особый сказ будет, если ты будешь стоить того.
- Я же к слову... Не в обиду тебе, - стал оправдываться Трофим. - А Марфа, которую мне кержаки приглядели, хоть и была икона неписаная, неопалимая купина жаркого письма, - икона, а все ж таки не по мне. Грамоте не знала. Одежа постная. Разговор суконный. Будто не в Америке родилась, а в шанхайском скиту... А огня много. И в глазах и в теле...
- Разбирался, значит, - заметила как бы между прочим Дарья.
- Ну, так ведь Шанхай город веселый. Не знаю, как теперь, а тогда там со всего свету наезжали. Всяких навидался. Должно, любила меня Марфа. Первая открылась мне и хозяином в дом позвала... Смешно бы отказываться при моем батрачьем положении. Но отвечать тоже с умом надо было. Один раз приголубишь - сто годов не разделаешься. Кержаки тебя со дна моря вынут, к ней в дом приведут. Раздумывал... То постом огораживался, то говорил, что еще году нет, как ее обиженный житейскими радостями Фома одночасно на третий день свадьбы помер. И осталась Марфа ни вдова, ни девка, ни мужняя жена. А она ни в какую... Как только встретит меня... уткнется в грудь... "Пожалей, Трофимушко... Коли женой не гожусь, марьяжкой возьми... На огне в этом не признаюсь нашим. Не заставлю тебя моим мужем быть".
- Смотри ты, как любила тебя Марфа, - с сочувствием сказала Дарья. Не пожалел, значит, ты ее женскую нищету...
- Пожалел бы, да Эльза приехала. Приехала в бричке на двух вороных... Тогда еще "форды" на фермах только-только в моду входили. Приехала и увезла меня...
- Как же это так увезла? Против твоей воли?
- Да что ты, Дарья... Она кого хочешь увезти могла. Сатана. Испанских кровей немецкая полукровка. Ноздри тонкие, как рисовая бумага. Шея как у дягилевской пристяжной. Масть иссиня-каряя. Грива в крупное кольцо. Рот полон зубов, и все как снег. Глаза будто смолевые факелы. Губы тугие, норовистые. Рот маленький, как у чечетки. А ноги лосиные, длинные, быстрые... И я, стало быть, как увидел ее - и... сноп снопом. Даже глаза закрыл, будто на солнце глядел...
- А она что? - напомнила Дарья, когда Трофим прервал рассказ, видимо заново переживая давно отгоревшее.
- А что она, когда ее Роберту за шестьдесят пять перевалило, а я был в самой горячей поре... Подошла ко мне на поле, уставилась на меня смолевыми факелами и сказала: "Об условиях говорить не будем, я умею вознаграждать..."
- Так и сказала?
- Так и сказала... Сказала и повела меня, как коня, к бричке. А остальные, которых она наняла в деревне на сезон, пошли на ее ферму пешком... А мы, стало быть, вдвоем да ночью... Нет, это была не любовь, Дарья, а пьянство. Теперь уж во мне сгасло все житейское. Я смотрю на себя, как чужой человек, и мне незачем врать тебе. Это была не любовь. Может быть, она и могла бы быть, но не нашлось времени, чтобы ей зародиться. К полудню Эльза приехала в кержацкую деревню, а к полуночи она плясала передо мной в перелеске только в одних полосатых чулках... Надо правду сказать, что я не видывал и, конечно, уж не увижу таких плясок. Надо правду сказать и о том, что я никогда никого не любил, кроме своей Даруни... Не прими это за красное гостевое слово, Дарья. Тебя я любил с первого часа моей первой любви и буду любить до последнего издыхания. Ты не слушай, Дарья. Это не я и не про тебя... Я говорю про тех двух людей, которых уже нет...
Трофим снова умолк. Дарья, взволнованная его рассказом, показавшимся ей правдивым даже в преувеличениях, не стала больше напоминать ему о продолжении. К тому же послышались голоса.
Это возвращалась Надежда с детьми.
Отказавшись от обеда, Трофим попросил разрешения побывать еще раз на Митягином выпасе.
Дарья на это сказала:
- Зачем же в такую даль ноги маять? Завтра я решила перебраться в Бахруши. Там и свидимся. Принародно.
Любезный Андрей Логинов вызвался довезти Трофима до дому.
Катя отпросилась прокатиться с Андреем.
- Я тоже, я тоже, - увязался Сережа. - Гренд па возьмет меня на руки... и даст мне послушать часы. Гренд па, возьми меня...
- Ты теперь, Сереженька, бабушкин, спрашивайся у нее, - наставительно сказала Надежда Трофимовна.
- Пускай едет, - распорядилась Дарья Степановна.
И Сережа тотчас оказался в коляске на коленях у Трофима.
Когда мотоциклет был заведен, Дарья совсем по-свойски сказала Андрею:
- На колдобинах-то сбавляй скорость. В оба гляди. Тебе меньшого внука препоручаю. С тебя и спрос.
Андрей ответил в той же манере грубоватой задушевности:
- Да уж как-нибудь, Дарья Степановна, оправдаю доверие.
Мотоциклет тронулся. Сережа завизжал, захлопал ручонками. Трофим прижал его к себе...
Как бы это все не понравилось ревнивому Петру Терентьевичу! Он хотя и двоюродный дед, а любит Сергуньку, как родного внука. Именно об этом подумала Дарья, провожая глазами уехавших.
XXXVIII
- Как это жаль, как это жаль! Мне очень жалко и время, и деньги, и такие возможности!.. Такие возможности показать Америку в Москве! сокрушался Джон Тейнер об американской выставке, разжигая костер на лесной поляне.
Федор Петрович Стекольников не забывал американского гостя. И сегодня, в воскресный день, пригласил его на обещанную грибную вылазку в дальнешутёмовский лес.
Грибные трофеи были не столь уж велики, но Елена Сергеевна Бахрушина и Надежда Николаевна Стекольникова обещали угостить американца настоящей уральской грибной похлебкой.
Петр Терентьевич, прихвативший из дому богатое разнообразие съестного, сервировал на разостланной скатерти полевой стол. Сервировал его с таким расчетом, чтобы было что запечатлеть Тейнеру на пленке для американского телевидения.
Такого обилия хватило бы на добрую неделю трем большим семьям.
Это развеселило Тейнера, и он, продолжая разговор об американской выставке, сказал:
- Федор, дорогой Федор, ты посмотри, как Петр Терентьевич в миниатюре повторяет ошибки американской выставки. Нужно вооружить большими ложками два батальона солдат, чтобы они съели половину этой икры... Нет, Федор, я всегда буду говорить, что правда - лучший способ понимать друг друга.
Бахрушин, отшучиваясь, возразил:
- Я ведь не для правды расставляю это все, а для Трофима. Если он найдется, не хватит и этого.
В ответ послышался смех. Все знали, как он любил поесть.
- Пусть ваши газеты немножечко тенденциозны... Да, да, они не могут без тенденции, - продолжал Тейнер. - Но это не играет роли. Газеты правы. На американской выставке нет Америки. Америка - это умные станки, это конвейер, это сталь... Где, я спрашиваю, самое главное на земле и в Америке - труд? Труд, который создает все... От пепси-колы и жевательной резинки до миллиардов Уолл-стрита. Танцы? Моды? Рождественский домик? Это так же типично, как банный таз с черной икрой, поданный к столу. Федор, мы должны говорить правду. Федор, правда - это лучшее оружие.
- Я так же думаю, Джон, - сказал Стекольников и подбросил бересты в лениво разгоравшийся костер.
Береста заверещала, закорчилась, костер вспыхнул, и Тейнер воскликнул:
- Обмен опытом - это великая вещь! Мы должны обмениваться опытом, Федор, даже для того, чтобы толковее разводить костры. Федор, я не могу не любить Америку. Это моя страна... Тейнеры - это янки. И если говорить по-сибирски, мы, Тейнеры, - чалдоны Америки. Америка - это родина производительности. Производительность - это мировая слава Америки и ее позор. Производительность в Америке сегодня - это небоскреб, который подымается за облака за счет съедения своего фундамента... Ты понимаешь эту аллегорию? Или ты не понимаешь ее?
- Почему же не понимаю? Понимаю, Джон.
- Очень хорошо, Федор, что ты понимаешь меня. Фундамент - это народ. Великий и прекрасный, изобретательный американский народ. Это он, облегчая свой труд, придумывает автоматические машины, желая освободиться от тяжелой работы... Но он освобождает себя от работы вообще и становится безработным, который лишается возможности питаться плодами своего технического гения. Это великая трагедия технического просперити Америки. Дом не может стоять без фундамента.
- Джон, ты сегодня рассуждаешь как коммунист. Ты не боишься, что я где-нибудь процитирую эти слова и тобой займутся в Америке? - шутливо предупредил Стекольников.
На это Тейнер ответил:
- Тогда тебе придется называть коммунистами еще сто миллионов американцев. И почему ты, Федор, думаешь - когда человек критикует капитализм, он обязательно должен быть коммунистом?
- Я думаю, обязательно. Даже если человек не хочет назвать себя коммунистом, боится этого, а иногда просто не знает, что он коммунист. Так было с моим отцом. Коммунистические идеи вовсе не монополия коммунистов. Они возникают так же естественно, как в свое время возникла письменность. Человек, или, точнее скажем, человеческое общество всегда стремилось и будет стремиться к лучшему, наиболее справедливому устройству жизни... Так или нет, Джон?
- Да, так. Но что из этого?
- А из этого следует то, что единственно справедливое устройство жизни такое, где каждый имеет одинаковое и максимально обеспеченное право на жизнь и возможность пользоваться всеми ее благами и радостями, где сознание человека делает его другом и братом всех людей. Такой порядок жизни называется коммунистическим порядком, или коммунизмом. Это объективный закон общественного развития, Джон. Это историческая неизбежность.
- Нет, это пропаганда, товарищ секретарь райкома. Это фанатизм... Я уважаю его. - Сказав так, Тейнер прижал руку к сердцу. - Я могу завидовать таким людям, как ваши люди... Но почему Америка оказалась вне этого объективного закона общественного развития? Почему ее избегает эта коммунистическая неизбежность?
- У каждой страны свои особенности общественного развития и свои темпы созревания общественного сознания, - ответил Стекольников.
- Это слишком универсальный ответ, Федор, - снова возразил Тейнер. Такой универсальный, что он не является ответом. В Америке особый, демократический капитализм, и в этом его сила.
- Демократический капитализм? - громко переспросил подошедший к костру Бахрушин. - Особый? Вечный?
- Нет, я этого не говорю, Петр Терентьевич... Он будет иметь катастрофы, но не такие, чтобы умереть, а чтобы переродиться.
- Во что? Может быть, в социалистический капитализм?
И Тейнер повторил:
- Может быть, Петр Терентьевич, и в социалистический. Элементы социализма уже есть в американском капитализме...
Бахрушин присел на корточки возле Тейнера и, положив ему руки на плечи, совсем по-дружески спросил его:
- Дорогой мистер Тейнер, неужели вы всерьез говорите все это? Ведь вы же так много можете понимать и схватить на лету...
В это время приехали Трофим и Тудоев. Разговор был прерван. Трофим сразу же стал рассказывать о встрече с Дарьей Степановной.
- Приняла и выслушала меня... И внука Сережу доверила мне... Как в молодых годах побывал... - сообщал Трофим.
Это разозлило Петра Терентьевича, и он пообещал больше не церемониться и сегодня же высказать при Тейнере все, что он думает о нем и о Трофиме.
XXXIX
На вылазку в лес Бахрушин захватил с собой карманный радиоприемник. Приемник, не позвучав в общей сложности и двух часов, стал глохнуть. И это тоже сердило Петра Терентьевича. Он не любил останавливаться на полдороге. Передавали "Гаянэ" Хачатуряна. Приемник смолк на "Танце с саблями". Именно его-то и ждал Бахрушин. И только-только скрипки изобразили зигзаги и блеск сверкающих сабель сражающихся... только-только, забыв об окружающих, Петр Терентьевич ушел в музыку, как она стихла...
Взбешенный Бахрушин схватил приемник и, размахнувшись, швырнул его с такой силой, что тот, ударившись о ствол сосны, разлетелся.
- Какие-то обманные подарки привез ты нам из Америки. Часы у Елены ходят не каждый день. И этот, - Бахрушин кивнул на разбитый приемник, заманил в хорошую музыку и посадил на мель.
- Так ведь починить можно было бы, Петрован, - сказал с сожалением Трофим, подбираясь с ложкой к икре.
- Нет, я ничего не буду чинить. Конвейерная продукция плохо поддается ремонту. Будь то карманная пищалка, будь то субъект вроде тебя или какое-то другое изделие хвастливой цивилизации.
- Например, я? - вмешался Тейнер. - Но зачем же опять говорить намеками? Сегодня так много солнца. Пусть откровенность и правда сопутствуют нам. Хватит нам щадить друг друга. Все равно никакая прямота не может поссорить людей, которые относятся и хотят во что бы то ни стало относиться с уважением друг к другу. Да, да, не поссорит. В этом я клянусь черной икрой, которая так нравится мистеру Бахрушину.
Петр Терентьевич не ошибся в количествах привезенного им съестного. Трофим навалился на зернистую икру, как боров на кашу. Бахрушины и Стекольниковы старались не замечать, как мохнатая рука Трофима совершала частые рейсы от его рта до липовой дуплянки с икрой, не давая сесть на ложку назойливой осе. Это окончательно взорвало Джона. Все-таки Трофим был его соотечественником. И без того ему очень часто приходилось слышать шутки о падкости американцев на черную икру и русскую водку. Поэтому Тейнер обратился к Трофиму по-английски. Стекольников хотя и не все понял, но кое-что разобрал из сказанного: Джон советовал Трофиму оставить в своих кишках хоть дюйм для предстоящего грибного блюда.
Трофим на это ответил по-русски:
Видимо, "видению" тоже не спалось в это утро. Увидев постороннего, Катя умолкла, а тот взволнованно спросил ее:
- Дозвольте вас обеспокоить, милая внученька: как нынче у вас грибы?
- Да, кажется, пошли, - ответила Катя. - Бабушка чуть не полную корзину набрала.
- А вы, стало быть, не интересуетесь грибами? - упавшим голосом спросил он Катю.
Встречный показался Кате несчастным и больным. У него заметно тряслись руки и губы. В его глазах стоял испуг. И Катя спросила:
- Не обидел ли вас кто-нибудь в лесу?
- Пока еще нет, - ответил Трофим.
И услышал совсем рядом голос Дарьи:
- Ты с кем там, Катерина?
Не дожидаясь ответа Кати, Трофим стал на колени, потом пал ниц и сказал:
- Я не видел твоего лица, Даруня. Я по голосу узнал тебя... Если ты не хочешь видеть меня, я не подымусь, пока ты не уйдешь... - гундосил он, как дьячок, читающий псалтырь. Его плечи вздрагивали.
Дарья Степановна метнулась в сторону, но Катя окликнула ее:
- Бабушка, ну куда же ты?..
За этими словами Дарья услышала: "Ну зачем же уходить, коли так случилось? От этого не нужно уходить".
Дарья Степановна вернулась.
- Подымись! - сказала она Трофиму. - Зачем только тебя занесло в этот лес?
Трофим поднялся и, боясь взглянуть на Дарью, поклонился ей в пояс.
- Теперь кланяйся не кланяйся, времечко вспять не поворотишь... Да не трясись ты, не трясись, как осиновый лист... Старовата хоть я стала, да пока еще не ведьма... Шкуру снимать с тебя не буду.
Их глаза встретились. Трофим надеялся увидеть Дарью куда старше. Гладко зачесанные на прямой пробор волосы с седыми прядями по бокам не старили, а украшали худое, но еще не тронутое морщинами лицо. Глаза по-прежнему были сини и прекрасны. Годы не затуманили и не убавили в них их цвета.
- А ты, парень, сильно сдал. Видать, ретивое-то отстучало свое... Ишь как потеешь... Сядь... Не ровен час, хватит тебя нелегкая, отвечай тогда перед Америкой.
- Да кому я там нужен, Дарья Степановна.
- Ладно, ладно, потом врать будешь. Отсидись. Как-никак не каждый день такие встречи бывают.
Трофим сел на поваленное дерево. Ему в самом деле было нехорошо.
Катя боязливо смотрела на бабушку. У Дарьи Степановны подергивалось веко. И чтобы как-то облегчить ей тягостную встречу, Катя сказала:
- И ничего особенного не произошло. Так вы могли встретиться и в Америке. Ведь посылали же тебя туда, бабушка, и, если бы не твое воспаление легких, ты бы поехала с дедушкой Петром.
- Это верно, Катя. К тому же муху не выгонишь, если она еще не хочет улетать... Может быть, и к лучшему это все... Никак мать с Андреем едет?
Катя прислушалась и побежала по дороге.
- Едет, едет. Надо ее предупредить.
Трофим сидел понуря голову. Чтобы не молчать, Дарья Степановна спросила:
- Сболтнул кто или сам дорогу сюда вынюхал?
- Женщина вчера козу искала. Из Дальней Шутёмы. Встретил ее в конце леса. Она и принялась мне обо мне рассказывать... Ну, я и решил сегодня еще раз на внучку поглядеть...
- Значит, видел ее уже?
- Я вчера в ельничке лежал, а они, стало быть, ехали... Хороший парень этот Андрей Логинов. Ничего плохого не скажешь...
- А если скажешь, так слушать будет некому.
Подкатил мотоциклет. Катя сидела на втором сиденье, позади Андрея, а Надежда Трофимовна - в коляске.
- Здравствуй, мама, - поздоровалась она с Дарьей Степановной. - Не удалось все-таки спрятаться.
Трофим повернул голову, потом приподнялся. Да, это его дочь. Это его женственно облагороженное лицо. Надежда Трофимовна первая шагнула ему навстречу и сказала:
- Здравствуйте, Трофим Терентьевич...
И тот ответил:
- Здравствуйте... Не знаю, как и назвать вас.
- Называйте Надеждой Трофимовной. Так будет и мне лучше, и вам понятнее.
- Это верно. В моем положении спорить не приходится. Очень приятная встреча, Надежда Трофимовна. Даже не нахожу слов...
- Да уж куда приятнее, - еле слышно откликнулась Дарья Степановна. Потом обратилась к внучке: - Зови, стальная игла, заморского гостя на выпас, чайку отпить. Не оставаться же ему тут, на развилке.
- Пожалуйста, Трофим Терентьевич! Бабушка разрешает мне пригласить вас к нам на выпас.
- Благодарствую. - Трофим откланялся.
Дарья Степановна, примерив, кому идти, кому ехать, сказала:
- Я, пожалуй, с Андреем поеду, а вы господина Бахрушина пешечком проводите...
- Хорошо, мама, - согласилась, скрывая волнение, Надежда Трофимовна.
И, дождавшись, когда усядется и уедет с Андреем Дарья Степановна, сказала Трофиму:
- Прошу составить компанию...
- Премного буду рад, - ответил Трофим и поплелся за внучкой и дочерью по узкой придорожной пешеходной тропе.
XXXVI
На сковороде в сметане жарились грибы. Маслята. Тут же, на летней плите, под навесом, закипала в чугуне похлебка из свежей баранины. Агафья доводила до дела крупных карасей, запекавшихся в картофеле. Катя и Андрей накрывали большой стол, вынесенный под разлапистую сосну. Надежда Трофимовна ушла с десятилетним сыном Борисом купаться в лесном озере, а Трофим поодаль складывал из кирпича-половняка доменную печь вместе с младшим сыном Надежды Сережей.
Агафья, молчавшая все это время, размышляла о встрече Трофима и Дарьи, наконец придя к выводу, сказала:
- А оно у тебя хоть и твердое, как орех, а ядро в нем мягкое.
- Ты это про что? - спросила Дарья.
- Про сердце.
- Да нет, Агаша, - не согласилась Дарья, - маленько не так. Только что об этом теперь говорить, когда скорлупа расколота, а ядро годы съели!
- Это верно, - поддакнула Агафья и снова ушла в свои мысли, как и Дарья.
Донесся восторженный визг младшего внука. Это Трофим задул для Сережи доменную печь, заваленную сосновыми шишками.
Так могло быть, думалось Дарье Степановне. Старился бы он в тихой радости, окруженный внуками. Скрашивал бы, как и она, свои годы ребячьим весельем, отсвечивал бы их счастьем.
Четырехлетний Сережа, не зная всех сложностей появления в "бабушкином лесу" незнакомого человека, который, как оказалось, может строить настоящие доменные печи с дымом, тут же привязался к нему. Мальчику не было известно, что он, будучи похожим на свою мать, походил и на толстого дядьку с трубкой, который сразу же захотел с ним играть в домны.
Десятилетний Борис, непохожий на мать, пошедший в другую породу, как решил про себя Трофим, смотрел исподлобья, видимо зная все. А маленький несмышленыш тянулся к Трофиму, не ведая, какие незнаемые чувства он пробуждает в этом человеке своей болтовней, своими пытливыми темными глазенками, заглядывающими в его глаза, и прикосновением своей ручки к его большой руке.
Да, это внук. Настоящий, доподлинный внук. Ради него можно забыть все...
Сердце Трофима, не знавшее отцовства, не испытавшее счастливых забот о детях, широко раскрылось, и в него вошел Сережа в своих тупоносых башмачках, выпачканных глиной и сажей... Вошел, чтобы никогда не уходить отсюда.
Маленький Сережа - теперь самое большое, что есть и что останется после него на земле. Трофим теперь будет знать, где бы он ни был, что на свете есть внук. Те двое не в счет. Они узнали плохое о нем до того, как увидели его.
"Настоящая" доменная печь дымила на весь лес. Нужно было ее заваливать и заваливать шихтой. И эту "шихту" Сережа еле успевал собирать под соснами. Доменная печь требовала топлива. Сережа, желая позвать на помощь Трофима и не зная, как обратиться к нему, спросил:
- А как тебя зовут?
Трофима испугал этот вопрос. Ему не хотелось, чтобы и Сережа называл его Трофимом Терентьевичем. Но он не мог назваться дедом, боясь, что за это его разлучат с мальчиком.
- Зови меня, Сереженька, гренд па.
- Гренд па? - переспросил Сережа. - Такое имя?
- Да, так меня называют все знакомые ребята.
Сережа не стал далее спрашивать о новом для него слове "гренд па", означавшем по-русски "дед" или даже "дедушка", стал называть Трофима этим ласкающим его слух именем.
А когда Дарья спросила: "Что это такое "гренд па"?" - Трофим, тихо улыбаясь, ответил:
- Это значит - доменный мастер.
- Ой ли? - усомнилась Дарья.
- Да, бабушка, да, - подтвердила Катя, она глубоко вздохнула, услышав знакомое еще по пятому классу слово.
- Пусть будет так, - не поверила Дарья Степановна и велела Кате сбегать за матерью: пора садиться за стол.
Вскоре за столом собралась большая семья.
Так могло быть всегда, думал Трофим. А кто виноват? Дед ли Дягилев, отшатнувший Трофима от родного дома и внушивший ему, что в мире все начинается с рубля? Заводчиков ли сын, убедивший его, что большевики хотят погубить Россию? Виновен ли сам он, не поверивший отцу и младшему брату Петровану, что красные принесут людям счастье? Вернее всего, что он сам был хозяином своей судьбы, и никто ему не мешал прислушаться к доброму голосу любящей его Даруни и сбежать от колчаковской мобилизации на Север, где не было тогда никакой власти. Где можно было одуматься и хотя бы не совать свою голову в белую петлю.
Не сделал Трофим и этого. Не верил он в "кумынию". Да и верит ли он в нее теперь, когда "у них" так хорошо идут дела?
- Ешь, Трофим Терентьевич, не задумывайся, - сказала Дарья Степановна, положив ему в тарелку широкого, как лопата, карася. - Теперь думай не думай, себя заново не выдумаешь, а карась простыть может...
Трофим не удивлялся тому, что Дарья слышала его мысли. Да он и не прятал их. Не для чего и не для кого. Он теперь как бы человек с того света. Только кажется, что он живет, а на самом деле он умер для Дарьи, для Надежды, для всех... Может быть, он живой только для Сережи. А для остальных он покойник. И никому нет до него дела.
Придя к такому заключению, Трофим сказал:
- Худо жить на свете умершему человеку.
- Да уж куда хуже, - поддержала разговор Дарья Степановна, - если человек при жизни чувствует себя мертвецом.
Трофим, посмотрев на Дарью и решив, что его "премудрости" запросто раскусываются ею, умолкнул, принялся ковырять вилкой широкого карася.
XXXVII
Где-то стороной прошла гроза. Чуть посвежело. После молчаливого завтрака на Митягином выпасе все поразбрелись, и Дарья осталась с Трофимом наедине. Она не противилась этому.
Уж коли встретилась, надо было рано или поздно поговорить. А коли так, зачем же откладывать?
Они остались за тем же большим столом под сосной. Дарья на одной стороне, Трофим на другой.
- Ну-у, выкладывай, как ты перешагнул через свои клятвы, как ты потерял и похоронил для нас себя заживо.
- Мне, Дарья Степановна, как перед богом, так и перед тобой таить нечего. Проклял, видно, меня господь еще во чреве матери моей за купленное начало мое, породившее меня по корыстному принуждению...
- Трофим, ты с Адама-то не начинай... А то и до грехопадения не дойдешь, как за обед приниматься надо будет. Да сектантства поменьше на себя напускай. Не с молоканкой разговариваешь... Ты с Эльзы, двоеженец, начни. Про остальное-то в каждом доме знают, и до меня дошло.
- Так я и начинаю с нее. Про остальное я и писал и сказывал. А как про Эльзу без проклятия всевышнего начнешь? Я ведь тоже при ней, как собака на привязи, по корыстному принуждению. Слушай же. Я буду рассказывать, как могу, а ты, что не надо, отметай.
- Веников нынче маловато наломала. Боюсь, что на весь-то твой мусор не хватит их. Ты, сказывают, утонуть готов в своих словах, лишь бы говорить. Н-ну, давай начинай с кержацкой деревни в Америке, где тебе хорошая вдова с домом подвернулась.
- Стало быть, тоже знаешь...
- Да что мне, уши паклей затыкать, что ли? Пелагея-то Тудоева два раза у меня чаевничала, плачи души твоей пересказывала.
- Именно что плачи. И сейчас душа моя кровавыми слезами обливается.
- А ты давай без слез... По любви же ведь ты прожил с ней без малого сорок лет? Чем-то же зацепила она тебя? Чем-то завлекла?
- Это конечно. Наживка была такая, что чуть не ослеп. Надо и то взять во внимание, что тогда мне куда менее тридцати было. Слушай. Как, стало быть, попал я в кержацкую деревню и порешил, что лучшего мне ничего и не надо... Дом так и так неворотим. Да и к тому же подумал, что во вдовах ты тоже не засидишься. Артемий-то Иволгин когда еще к тебе приглядывался...
- Артемия не касайся, - перебила Дарья. - Про него особый сказ будет, если ты будешь стоить того.
- Я же к слову... Не в обиду тебе, - стал оправдываться Трофим. - А Марфа, которую мне кержаки приглядели, хоть и была икона неписаная, неопалимая купина жаркого письма, - икона, а все ж таки не по мне. Грамоте не знала. Одежа постная. Разговор суконный. Будто не в Америке родилась, а в шанхайском скиту... А огня много. И в глазах и в теле...
- Разбирался, значит, - заметила как бы между прочим Дарья.
- Ну, так ведь Шанхай город веселый. Не знаю, как теперь, а тогда там со всего свету наезжали. Всяких навидался. Должно, любила меня Марфа. Первая открылась мне и хозяином в дом позвала... Смешно бы отказываться при моем батрачьем положении. Но отвечать тоже с умом надо было. Один раз приголубишь - сто годов не разделаешься. Кержаки тебя со дна моря вынут, к ней в дом приведут. Раздумывал... То постом огораживался, то говорил, что еще году нет, как ее обиженный житейскими радостями Фома одночасно на третий день свадьбы помер. И осталась Марфа ни вдова, ни девка, ни мужняя жена. А она ни в какую... Как только встретит меня... уткнется в грудь... "Пожалей, Трофимушко... Коли женой не гожусь, марьяжкой возьми... На огне в этом не признаюсь нашим. Не заставлю тебя моим мужем быть".
- Смотри ты, как любила тебя Марфа, - с сочувствием сказала Дарья. Не пожалел, значит, ты ее женскую нищету...
- Пожалел бы, да Эльза приехала. Приехала в бричке на двух вороных... Тогда еще "форды" на фермах только-только в моду входили. Приехала и увезла меня...
- Как же это так увезла? Против твоей воли?
- Да что ты, Дарья... Она кого хочешь увезти могла. Сатана. Испанских кровей немецкая полукровка. Ноздри тонкие, как рисовая бумага. Шея как у дягилевской пристяжной. Масть иссиня-каряя. Грива в крупное кольцо. Рот полон зубов, и все как снег. Глаза будто смолевые факелы. Губы тугие, норовистые. Рот маленький, как у чечетки. А ноги лосиные, длинные, быстрые... И я, стало быть, как увидел ее - и... сноп снопом. Даже глаза закрыл, будто на солнце глядел...
- А она что? - напомнила Дарья, когда Трофим прервал рассказ, видимо заново переживая давно отгоревшее.
- А что она, когда ее Роберту за шестьдесят пять перевалило, а я был в самой горячей поре... Подошла ко мне на поле, уставилась на меня смолевыми факелами и сказала: "Об условиях говорить не будем, я умею вознаграждать..."
- Так и сказала?
- Так и сказала... Сказала и повела меня, как коня, к бричке. А остальные, которых она наняла в деревне на сезон, пошли на ее ферму пешком... А мы, стало быть, вдвоем да ночью... Нет, это была не любовь, Дарья, а пьянство. Теперь уж во мне сгасло все житейское. Я смотрю на себя, как чужой человек, и мне незачем врать тебе. Это была не любовь. Может быть, она и могла бы быть, но не нашлось времени, чтобы ей зародиться. К полудню Эльза приехала в кержацкую деревню, а к полуночи она плясала передо мной в перелеске только в одних полосатых чулках... Надо правду сказать, что я не видывал и, конечно, уж не увижу таких плясок. Надо правду сказать и о том, что я никогда никого не любил, кроме своей Даруни... Не прими это за красное гостевое слово, Дарья. Тебя я любил с первого часа моей первой любви и буду любить до последнего издыхания. Ты не слушай, Дарья. Это не я и не про тебя... Я говорю про тех двух людей, которых уже нет...
Трофим снова умолк. Дарья, взволнованная его рассказом, показавшимся ей правдивым даже в преувеличениях, не стала больше напоминать ему о продолжении. К тому же послышались голоса.
Это возвращалась Надежда с детьми.
Отказавшись от обеда, Трофим попросил разрешения побывать еще раз на Митягином выпасе.
Дарья на это сказала:
- Зачем же в такую даль ноги маять? Завтра я решила перебраться в Бахруши. Там и свидимся. Принародно.
Любезный Андрей Логинов вызвался довезти Трофима до дому.
Катя отпросилась прокатиться с Андреем.
- Я тоже, я тоже, - увязался Сережа. - Гренд па возьмет меня на руки... и даст мне послушать часы. Гренд па, возьми меня...
- Ты теперь, Сереженька, бабушкин, спрашивайся у нее, - наставительно сказала Надежда Трофимовна.
- Пускай едет, - распорядилась Дарья Степановна.
И Сережа тотчас оказался в коляске на коленях у Трофима.
Когда мотоциклет был заведен, Дарья совсем по-свойски сказала Андрею:
- На колдобинах-то сбавляй скорость. В оба гляди. Тебе меньшого внука препоручаю. С тебя и спрос.
Андрей ответил в той же манере грубоватой задушевности:
- Да уж как-нибудь, Дарья Степановна, оправдаю доверие.
Мотоциклет тронулся. Сережа завизжал, захлопал ручонками. Трофим прижал его к себе...
Как бы это все не понравилось ревнивому Петру Терентьевичу! Он хотя и двоюродный дед, а любит Сергуньку, как родного внука. Именно об этом подумала Дарья, провожая глазами уехавших.
XXXVIII
- Как это жаль, как это жаль! Мне очень жалко и время, и деньги, и такие возможности!.. Такие возможности показать Америку в Москве! сокрушался Джон Тейнер об американской выставке, разжигая костер на лесной поляне.
Федор Петрович Стекольников не забывал американского гостя. И сегодня, в воскресный день, пригласил его на обещанную грибную вылазку в дальнешутёмовский лес.
Грибные трофеи были не столь уж велики, но Елена Сергеевна Бахрушина и Надежда Николаевна Стекольникова обещали угостить американца настоящей уральской грибной похлебкой.
Петр Терентьевич, прихвативший из дому богатое разнообразие съестного, сервировал на разостланной скатерти полевой стол. Сервировал его с таким расчетом, чтобы было что запечатлеть Тейнеру на пленке для американского телевидения.
Такого обилия хватило бы на добрую неделю трем большим семьям.
Это развеселило Тейнера, и он, продолжая разговор об американской выставке, сказал:
- Федор, дорогой Федор, ты посмотри, как Петр Терентьевич в миниатюре повторяет ошибки американской выставки. Нужно вооружить большими ложками два батальона солдат, чтобы они съели половину этой икры... Нет, Федор, я всегда буду говорить, что правда - лучший способ понимать друг друга.
Бахрушин, отшучиваясь, возразил:
- Я ведь не для правды расставляю это все, а для Трофима. Если он найдется, не хватит и этого.
В ответ послышался смех. Все знали, как он любил поесть.
- Пусть ваши газеты немножечко тенденциозны... Да, да, они не могут без тенденции, - продолжал Тейнер. - Но это не играет роли. Газеты правы. На американской выставке нет Америки. Америка - это умные станки, это конвейер, это сталь... Где, я спрашиваю, самое главное на земле и в Америке - труд? Труд, который создает все... От пепси-колы и жевательной резинки до миллиардов Уолл-стрита. Танцы? Моды? Рождественский домик? Это так же типично, как банный таз с черной икрой, поданный к столу. Федор, мы должны говорить правду. Федор, правда - это лучшее оружие.
- Я так же думаю, Джон, - сказал Стекольников и подбросил бересты в лениво разгоравшийся костер.
Береста заверещала, закорчилась, костер вспыхнул, и Тейнер воскликнул:
- Обмен опытом - это великая вещь! Мы должны обмениваться опытом, Федор, даже для того, чтобы толковее разводить костры. Федор, я не могу не любить Америку. Это моя страна... Тейнеры - это янки. И если говорить по-сибирски, мы, Тейнеры, - чалдоны Америки. Америка - это родина производительности. Производительность - это мировая слава Америки и ее позор. Производительность в Америке сегодня - это небоскреб, который подымается за облака за счет съедения своего фундамента... Ты понимаешь эту аллегорию? Или ты не понимаешь ее?
- Почему же не понимаю? Понимаю, Джон.
- Очень хорошо, Федор, что ты понимаешь меня. Фундамент - это народ. Великий и прекрасный, изобретательный американский народ. Это он, облегчая свой труд, придумывает автоматические машины, желая освободиться от тяжелой работы... Но он освобождает себя от работы вообще и становится безработным, который лишается возможности питаться плодами своего технического гения. Это великая трагедия технического просперити Америки. Дом не может стоять без фундамента.
- Джон, ты сегодня рассуждаешь как коммунист. Ты не боишься, что я где-нибудь процитирую эти слова и тобой займутся в Америке? - шутливо предупредил Стекольников.
На это Тейнер ответил:
- Тогда тебе придется называть коммунистами еще сто миллионов американцев. И почему ты, Федор, думаешь - когда человек критикует капитализм, он обязательно должен быть коммунистом?
- Я думаю, обязательно. Даже если человек не хочет назвать себя коммунистом, боится этого, а иногда просто не знает, что он коммунист. Так было с моим отцом. Коммунистические идеи вовсе не монополия коммунистов. Они возникают так же естественно, как в свое время возникла письменность. Человек, или, точнее скажем, человеческое общество всегда стремилось и будет стремиться к лучшему, наиболее справедливому устройству жизни... Так или нет, Джон?
- Да, так. Но что из этого?
- А из этого следует то, что единственно справедливое устройство жизни такое, где каждый имеет одинаковое и максимально обеспеченное право на жизнь и возможность пользоваться всеми ее благами и радостями, где сознание человека делает его другом и братом всех людей. Такой порядок жизни называется коммунистическим порядком, или коммунизмом. Это объективный закон общественного развития, Джон. Это историческая неизбежность.
- Нет, это пропаганда, товарищ секретарь райкома. Это фанатизм... Я уважаю его. - Сказав так, Тейнер прижал руку к сердцу. - Я могу завидовать таким людям, как ваши люди... Но почему Америка оказалась вне этого объективного закона общественного развития? Почему ее избегает эта коммунистическая неизбежность?
- У каждой страны свои особенности общественного развития и свои темпы созревания общественного сознания, - ответил Стекольников.
- Это слишком универсальный ответ, Федор, - снова возразил Тейнер. Такой универсальный, что он не является ответом. В Америке особый, демократический капитализм, и в этом его сила.
- Демократический капитализм? - громко переспросил подошедший к костру Бахрушин. - Особый? Вечный?
- Нет, я этого не говорю, Петр Терентьевич... Он будет иметь катастрофы, но не такие, чтобы умереть, а чтобы переродиться.
- Во что? Может быть, в социалистический капитализм?
И Тейнер повторил:
- Может быть, Петр Терентьевич, и в социалистический. Элементы социализма уже есть в американском капитализме...
Бахрушин присел на корточки возле Тейнера и, положив ему руки на плечи, совсем по-дружески спросил его:
- Дорогой мистер Тейнер, неужели вы всерьез говорите все это? Ведь вы же так много можете понимать и схватить на лету...
В это время приехали Трофим и Тудоев. Разговор был прерван. Трофим сразу же стал рассказывать о встрече с Дарьей Степановной.
- Приняла и выслушала меня... И внука Сережу доверила мне... Как в молодых годах побывал... - сообщал Трофим.
Это разозлило Петра Терентьевича, и он пообещал больше не церемониться и сегодня же высказать при Тейнере все, что он думает о нем и о Трофиме.
XXXIX
На вылазку в лес Бахрушин захватил с собой карманный радиоприемник. Приемник, не позвучав в общей сложности и двух часов, стал глохнуть. И это тоже сердило Петра Терентьевича. Он не любил останавливаться на полдороге. Передавали "Гаянэ" Хачатуряна. Приемник смолк на "Танце с саблями". Именно его-то и ждал Бахрушин. И только-только скрипки изобразили зигзаги и блеск сверкающих сабель сражающихся... только-только, забыв об окружающих, Петр Терентьевич ушел в музыку, как она стихла...
Взбешенный Бахрушин схватил приемник и, размахнувшись, швырнул его с такой силой, что тот, ударившись о ствол сосны, разлетелся.
- Какие-то обманные подарки привез ты нам из Америки. Часы у Елены ходят не каждый день. И этот, - Бахрушин кивнул на разбитый приемник, заманил в хорошую музыку и посадил на мель.
- Так ведь починить можно было бы, Петрован, - сказал с сожалением Трофим, подбираясь с ложкой к икре.
- Нет, я ничего не буду чинить. Конвейерная продукция плохо поддается ремонту. Будь то карманная пищалка, будь то субъект вроде тебя или какое-то другое изделие хвастливой цивилизации.
- Например, я? - вмешался Тейнер. - Но зачем же опять говорить намеками? Сегодня так много солнца. Пусть откровенность и правда сопутствуют нам. Хватит нам щадить друг друга. Все равно никакая прямота не может поссорить людей, которые относятся и хотят во что бы то ни стало относиться с уважением друг к другу. Да, да, не поссорит. В этом я клянусь черной икрой, которая так нравится мистеру Бахрушину.
Петр Терентьевич не ошибся в количествах привезенного им съестного. Трофим навалился на зернистую икру, как боров на кашу. Бахрушины и Стекольниковы старались не замечать, как мохнатая рука Трофима совершала частые рейсы от его рта до липовой дуплянки с икрой, не давая сесть на ложку назойливой осе. Это окончательно взорвало Джона. Все-таки Трофим был его соотечественником. И без того ему очень часто приходилось слышать шутки о падкости американцев на черную икру и русскую водку. Поэтому Тейнер обратился к Трофиму по-английски. Стекольников хотя и не все понял, но кое-что разобрал из сказанного: Джон советовал Трофиму оставить в своих кишках хоть дюйм для предстоящего грибного блюда.
Трофим на это ответил по-русски: