Страница:
Нас атаковали примерно 20 немецких танков, бронетранспортеры, пехота. Велся непрерывный минометный огонь. Но фрицы, видимо, не рассчитывали, что за последние сутки пришло пополнение. Атаку мы отбили. Уничтожили 2–3 танка и какое-то количество пехоты. Немцы не захотели нести дальнейшие потери и, видя нашу решительность, отошли.
Как впоследствии выяснилось, они сделали крюк и прорвались дальше, в другом месте. Ну, а нас два дня подряд бомбили и обстреливали «Юнкерсы-87» и «Мессершмитты». Налетали группами по 5 – 10 самолетов, над степью поднимался дым от взрывов фугасных и осколочных бомб. Горела трава, мы задыхались, кашляли от дыма.
Тогда мы еще толком не знали, как уворачиваться от пикирующих «Юнкерсов». Догадывались, что лучше уходить на скорости, зигзагами, но горючего оставалось в обрез. Обычно останавливались и прятались под переднюю часть танка. Надеялись, что башню и корпус не пробьет. Стокилограммовая бомба насквозь бы пробила танк и ничего бы от нас не оставила. Но не такие уж асы были немецкие летчики. Прямых попаданий при мне не случалось, хотя «Юнкерсы» пикировали чуть ли не до земли.
Осколки ловили, но броня у «тридцатьчетверок» была крепкая. Редко пробивало насквозь. Гусеницы, тяги повреждало. Когда самолеты улетали, мы исправляли повреждения и продолжали выполнять задания.
Пехоте, конечно, доставалось. Особенно когда немцы успевали внезапно перехватить на марше колонну или отступающих в беспорядке красноармейцев. В таких ситуациях паника – самый страшный враг. От самолета не убежишь, а крохотная рощица, которая кажется совсем рядом, – недосягаема. Все равно гад-фашист догонит, особенно «мессер» с его скоростью под шестьсот километров, с осколочными бомбами на подвеске, с двумя пушками и двумя пулеметами.
Однажды мы пересекали поле, усеянное серыми бугорками. Это были тела наших бойцов. Лежала их, может, рота, а может, и больше. Куда убегали? К кучке акаций, которые их бы не спасли. Мы замедлили ход, чтобы ненароком не раздавить тела. У кого три-четыре пулевых пробоины, у кого рваное отверстие от авиационной 20-миллиметровки, другие погибли от осколков бомб. Лежат ребята, и почти все в спину убитые. Спасся ли кто из роты – неизвестно. Их сутки назад расстреляли, тела уже начали распухать от жары.
В один из этих дней едва не вляпался в беду экипаж моего танка. В связи с нехваткой горючего мы порой действовали в одиночку. Резник едва не под расписку выдавал нам солярку. Начинаем спорить: «Застрянем на полдороге с пустыми баками!» А капитан на вкопанные в землю танки показывает:
– Скажите спасибо, что пока на ходу, а не загораете в капонирах.
На войне грань между жизнью и смертью тоньше волоска. Вот ты есть, и вот тебя нет! Погибшая пехотная рота, судя по всему, не ожидала налета. На бреющем обрушились на нее штуки четыре «Мессершмиттов», скорость – двести метров в секунду. Только и успели ребята услышать приближающийся рев моторов. Оглянулись, а в них уже бомбы, снаряды и пули веером летят.
Не много дней прошло с первого моего боя, но на фронте учеба идет втрое быстрее. Своей шкурой премудрости постигаешь. Дали нам задание проверить одно из танкоопасных направлений. Десант – три курсанта и нас четверо в танке.
Дорогу, по которой мы двигались на юго-запад, накануне хорошо пробомбили. По обочинам несколько сгоревших «полуторок», разбитые повозки, орудийные упряжки. Погибших уже похоронили. Здесь нам повезло. Мельников показал на разбитые «сорокапятки» и перевернутые орудийные передки.
– Командир, глянем, может, снарядами разживемся?
– Давай глянем.
Мельников сидел на люке, наблюдал за небом, а мы шарили среди обломков. Насобирали штук двадцать пять снарядов: бронебойных и осколочно-фугасных. Патронами разжились. Они в картонных пачках и отдельными обоймами разбросаны кругом были.
Когда боеприпасов хватает, всегда настроение улучшается. Оживленно переговариваясь, шли на хорошей скорости по укатанной степной дороге. Перед балкой дорога раздвоилась. По какой ехать? Давай по правой! Спустя минут двадцать выехали на гребень, остановились, и я стал рассматривать в трофейный прицел окрестности. Если для пушки оптика не годится, то за бинокль вполне сойдет.
Как мы немцев прозевали, сам не понимаю. Наша «тридцатьчетверка» лязгает гусеницами, за километр слышно. У немцев машины потише идут, только мотоциклы громко трещат. Их мы и услышали. Поглядел я в прицел, а по параллельной дороге, повыше нас, двигаются навстречу мотоцикл, два танка и легкий вездеход.
Если бы мы столкнулись в лоб, я бы немедленно принял бой. Хотя от лишней стрельбы нас предостерегали. Немецкая группа, промелькнув, остановилась выше нас. Мы их не видели, они нас тоже. Расстояние было метров сто пятьдесят. Мы затаились. А что еще делать? Из двух пушек нас в момент разделают. Спасибо, что бугор защищает. Сидим, ждем. Гляжу, у башнера пот крупными каплями течет. Все мы клятву давали и немцев бить беспощадно грозились. Но сейчас ситуация складывалась не в нашу пользу. Немцев мы как следует не видели, да и два немецких Т-3 против одного нашего (без прицела) танка не оставляли нам шансов на успех.
Дай бог, чтобы разъехались и фрицы нас не заметили. До чего в такие моменты громко молотит сердце! Хотелось курить, но казалось, даже шуршание бумаги и махорочный дым обнаружат нас. Нервы не выдерживали. Я был уже готов отдать приказ идти в атаку, а там – как получится.
Но заурчали моторы, и немцы покатили дальше. Выждав несколько минут, дружно закурили. Но за нервотрепку мы фрицам в тот день отплатили. Уже на обратном пути перехватили два мотоцикла – разведка по всем дорогам сновала. В казеннике был бронебойный снаряд, и мы поначалу промахнулись. Зарядили осколочный и накрыли один из мотоциклов.
Врезали удачно. Мотоцикл с водителем отбросило в одну сторону, а коляску с пулеметом – в другую. Второй мотоцикл дал газу и ушел из-под снарядов и пуль. Подъехали к разбитому «зюндапу». Немец в коляске горел вместе со своим барахлом, трещали в огне патроны, трассеры, шипя, проносились над головой. Мы отошли подальше – и правильно сделали. Сдетонировали сразу три-четыре гранаты, и коляску развернуло, как консервную банку. Обгоревшего пулеметчика отбросило в сторону, ноги по колено оторваны.
– Сапоги пропали, – сказал стрелок-радист.
Мельников странно поглядел на него, но ничего не сказал. Сапоги у экипажа были нормальные. Да и вообще, плохая примета – вещи или одежду у мертвых брать. У водителя мотоцикла уцелел автомат. В личном оружии мы нуждались, так как пистолеты или наганы никому не выдали. Теперь хоть автомат будет. Документы убитого тоже прихватили.
Когда вернулись, доложили о результатах подполковнику из 166-й бригады, который был за старшего. За документы нас похвалил, а насчет встречи с немецкими танками подполковник выразился неопределенно:
– Врага надо бить, а не смотреть.
– Позиция была неудобная. Они бы нас раньше прикончили. А мотоцикл с разведкой уничтожили. Трофейный автомат захватили.
– Шагайте, обедайте, – сказал подполковник, разглядывая с адъютантом немецкую солдатскую книжку с двуглавым орлом. – И свой взвод получше замаскируй.
Это он уже крикнул вслед. Свой взвод! Значит, для подполковника, я – командир Красной Армии, командую взводом, о котором он напомнил, а для Удалова – шпион или предатель. Автомат я нес через плечо, и, попадись мне наш «комиссар», неизвестно, чем бы все закончилось.
Мог бы и шлепнуть сгоряча, а вообще, собирался отвести к особистам. Никак не мог отойти от ночного происшествия, когда Удалов под расстрел меня пытался подвести. Думаю, что ничем бы хорошим мои планы отомстить не кончились. Неизвестно, что бы еще наплел обо мне Удалов, но он куда-то исчез.
Мы перекусили перловкой с говядиной, напились холодного молока и отправились спать. Кроме немецких самолетов, нас никто не тревожил. Но они бомбили какие-то объекты в стороне. Когда же наши «ястребки» появятся?
Про истребители никто ничего не знал, но мы услыхали новость, что на нашем участке немцы применяют новую дальнобойную пушку, которую окрестили «огненный змей». Начальная скорость снаряда у нее 1200 метров, и наши Т-34 «змей» пробивает за полтора километра. Не сказать, что мы сильно встревожились, но на всякий случай поинтересовались у капитана Резника.
Он сообщил, что у советской дивизионной пушки ЗИС-3 начальная скорость бронебойного снаряда тоже 1200 метров. Речь скорее всего идет о длинноствольных зенитных орудиях калибра 88 миллиметров. Они действительно опасны на расстоянии до двух километров.
– В наступательных частях их мало, – жестикулируя, объяснял помпотех. – Слишком громоздкие, весят восемь тонн. Но, учитывая сильное сопротивление, которое мы оказываем, Паулюс мог подтянуть несколько дивизионов.
– Два километра, – рассудительно заметил кто-то. – И не увидишь, откуда стрельнут.
– Этих орудий у немцев мало. Вы не их бойтесь, а обычных 75-миллиметровок остерегайтесь. Те за километр могут подловить, и маскируют их фрицы хорошо.
– «Семидесятипятки» мы уже прошли, – раздался тот же голос. – В лепешку давили.
– Не хвались, – со злостью одернул смельчака Мельников. – Товарищ капитан дело говорит. Давили – не давили… А сколько уже наших танков пожгли!
Затем все вместе покурили, попили холодной водички и потрепались о женщинах. Хорошо, когда дружный коллектив и таких уродов, как Удалов, поблизости не видно. Кстати, капитану Резнику я рассказал о ночном происшествии. Он сморщился, словно от зубной боли. Ответил, как всегда, рассудительно:
– Удалов из политсостава. Его так просто не возьмешь. Не обращай внимания. В обиду тебя не дадим. А появится кто из командования бригады, тогда доложим.
Недолго длилась моя война. 17 июля 1942 года я принял первый бой, а 27 июля, через десять дней, – последний. Запомнился он мне до мелочей. Бойцы говорят, что у человека существует предчувствие, если его в ближайшее время убьют или тяжело ранят. У кого как, а мне в ночь с 26-го на 27-е снился госпиталь, я видел себя в больничном халате. Рассказал ребятам.
– Да ну, ерунда! – отозвался механик-водитель Мельников. – Есть примета: если плохое снится, все хорошо будет.
На смерть и ранения мы в эти дни насмотрелись, говорить о них не хотелось. Остальной экипаж подтвердил слова Мельникова. Хотя бодрости в голосах не чувствовалось. Нечему радоваться. Впереди жаркий день, раскаленное солнце, немцы наступают, и самолеты над головой ходят.
Комбат из 166-й бригады вызвал меня, приказал взять еще один танк, взвод десантников и четырьмя машинами двигаться к хутору, названия которого в памяти не осталось. Вчера там наблюдалось движение небольших групп немцев.
– Танки, что ли? – спросил я.
– Неясно, – пожал плечами комбат. – Но артиллерию точно видели. Осторожнее действуйте.
Посидели над картой, обсудили маршрут. Затем перекусили с экипажем горячей, только что сваренной кашей и двинулись то ли в разведку, то ли в бой. Боеприпасами и горючим еще с вечера загрузились.
Солнце поднялось невысоко, но уже чувствовалась жара. В стороне на двухкилометровой высоте двигались тройками штук пятнадцать двухмоторных «Юнкерсов-88» в сопровождении истребителей. «Юнкерсы» на нас внимания не обратили, а две пары «Мессершмиттов», заложив вираж, спикировали в нашу сторону.
Истребители нам такого опасения, как в первые дни, не внушали, но я дал команду рассредоточиться. Прятаться негде. Виднелась вдалеке степная балка, вернее, верхушки деревьев. Туда мы и направились, хотя уже убедился, не в каждой балке можно найти с ходу укрытие. Слишком крутые склоны. Чтобы спуск к деревьям отыскать, время нужно. «Мессершмитты» не спеша выбирали цель. Десантники не выдержали воя снижающихся самолетов, начали прыгать. Другие крепче вцепились в скобы на броне.
Полетели вниз небольшие бомбы, но в цель ни одна не попала. «Мессершмитты» торопились догнать своих бомбардировщиков. Сделали еще один короткий заход, обстреляли нас из пушек, пулеметов и унеслись прочь.
Собрались снова вместе. У десантников один тяжело раненный в плечо, другой сломал ногу, когда прыгал с танка. «Тридцатьчетверки» не пострадали, если не считать нескольких щербин от осколков и снарядов 20-миллиметровых авиапушек.
– Ну вот, лейтенант, – сказал башнер. – Поэтому тебе и госпиталь снился. Десантники пострадали.
А у меня появилась проблема. Куда девать раненых? Мы от своих уже далековато отъехали. Эвакуировать их на танке не хотелось. Четыре штуки – для боя и так мало, а останется всего три.
Возле балки копошились бойцы, мелькали лопаты. Мы направились к ним. Передовая часть какого-то полка копала окопы. Было их человек семьдесят под командованием старшего лейтенанта. Нам они обрадовались, потому что артиллерия еще не подошла, а из противотанкового вооружения имелось всего два ПТР и бутылки с горючей смесью.
Старлей сообщил, что видел в бинокль мотоциклистов, а вчера их бомбили. Хорошо, что успели спрятаться в глубине балки, но несколько человек были убиты и ранены.
– Мы вам двух своих раненых оставим? – попросил я.
– А вы что, сматываетесь? – встревожился старший лейтенант. – Если немецкие танки пойдут, нам отбиваться нечем.
– Поблизости будем.
– Вы нас не бросайте, а мы о раненых позаботимся.
На том и договорились. Двинулись дальше. Вскоре наткнулись на группу отступающих бойцов. Шли они давно, от усталости едва ноги тащили, некоторые – раненые, с серыми от пыли повязками. Попросили воды. Напоить всех у нас запасов бы не хватило. Выделили по кружке раненым. Показали их командиру в сторону балки:
– Шагайте быстрее туда, если под бомбежку не хотите попасть. Там оборону строят и ручей имеется.
Красноармейцы поплелись дальше. Я не вкладываю в слово «поплелись» унизительного значения. Да, бойцы едва тащились после долгих дней отступления. Они побросали противогазы, шинельные скатки, даже гранаты, но винтовку со штыком имел каждый. Они вышли из боя и собирались воевать дальше. Есть в балке ручей или нет, я не знал. Но если роют окопы и ждут прибытия полка, то вода наверняка найдется.
– Дон далеко? – облизал губы обернувшийся сержант.
– Вы туда не мыльтесь, – посоветовал я. – Пока до Дона доберетесь, в дезертиры попадете. А с ними разговор короткий – шлепнут за трусость, и все дела. Шагайте, присоединяйтесь к обороне.
Не знаю, куда ушла группа, но мы через пару часов увидели несколько немецких танков. Сколько их было? Не помню. Может, четыре, может, шесть. Но я принял решение атаковать.
Еще не вышел знаменитый приказ Верховного № 0227 от 28 июля 1942 года. Но и без него в Донских степях в 100 километрах от Сталинграда постоянно действовали свои приказы: атаковать, уничтожать противника, не давать фрицам прорываться дальше. Особенно это касалось танкистов. У вас броня, пушки, пулеметы! Попытки отсиживаться и отступать приравнивались к трусости.
Наши четыре танка рванули вперед, обходя фрицев с фланга. Огонь открыли одновременно. На быстром ходу, подпрыгивая на буграх, он был неэффективен. С короткой остановки я выпустил два бронебойных снаряда, целясь в ближайший танк. Попал, но снаряд прошел рикошетом. Сближались быстро. Немецкие Т-3 и пара тяжелых Т-4 тоже развили неплохую скорость.
– Командир, одна «тридцатьчетверка» дымит! – крикнул башнер.
Я не ответил, нажимая подошвой на педаль спуска. Еще один выстрел. Кто-то из нас попал снарядом в другой немецкий танк. Поднялась стрельба откуда-то сбоку, даже сзади. Как я позже догадался, били из засады противотанковые пушки. Я начал разворачивать башню и почувствовал сильный удар.
Хотите – верьте, хотите – нет, но «свой» снаряд я видел. Раскаленная красная болванка пробила башню с кормы, рикошетя, кувыркнулась внутри танка и упала на поддон. Машина продолжала двигаться. Мельников сказал:
– Ну что, лейтенант, «Интернационал» петь будем?
Дословно передаю тот момент. Хохол-механик не терял юмора, а башня уже наполнилась дымом, и снизу пробивались языки пламени.
– Какой «Интернационал»? Всем покинуть машину!
Мельников выпрыгнул через передний люк. Я позвал башнера. Он сидел неподвижно, обвиснув на сиденье, тело имело какой-то странный вид. Проведя рукой, нащупал что-то скользкое и липкое – у моего товарища были оторваны обе ноги.
Я пытался открыть верхний люк. Танк у нас был раннего выпуска с башней-пирожком и единственным, очень тяжелым верхним люком. Его заклинило, я тщетно молотил кулаками, толкал плечом крышку, не в силах ее открыть. Я задыхался от дыма, сильно припекало, к тому же почувствовал, что правая ступня не слушается. Внизу, на поддоне, уже горела солярка, я торопливо пробирался к открытому переднему люку. Вывалился, успев заметить, что стрелок-радист тоже ранен и кое-как шевелится.
Вдвоем с Мельниковым мы буквально выдернули нашего мингрела.
Снаряд сломал, смял ему руку, и он был без сознания. Когда тянули его (тоже через передний люк), я сильно напряг правую ногу. Все тело пронзила боль, но я тут же забыл про нее – в лицо плеснул язык пламени.
Может, я кричал или выл от боли, не помню, но мы все же сумели оттащить тело стрелка-радиста в сторону. Вокруг шел бой, а к нам бежали трое немецких пехотинцев. Добьют, проткнут штыками! Русских танкистов они не щадят.
Автомат мы оставили в танке. Единственным оружием была «лимонка», которую я носил в кармане куртки. Подпустить поближе и взорваться? Но умирать не хотелось. Отогнув усики, швырнул гранату. Упала она недалеко и едва не изрешетила осколками нас самих, но немцы шарахнулись прочь. Упал один, второй. К нам пришла на помощь «тридцатьчетверка», которая вела огонь из пулеметов.
Стрелку-радисту наложили шину на сломанную руку. А у меня жгло и горело лицо, особенно левый глаз, который я пытался тереть закопченными пальцами. Старшина-санинструктор и санитар схватили меня за руки, вылили на обожженное лицо фляжку воды.
– Не лезь в глаз, слышишь! – кричал старшина.
После ранения и контузии я мало что соображал. Запомнилось только, что повторял:
– Глаз… глаз выбили.
– На месте твой глаз, – успокоил старшина. – Лежи, не дергайся.
Глаз мне перевязали. Правый сапог был разорван, текла кровь. Сапог торопливо разрезали, наложили шину на правую ступню, распухшую и синюю. Мне повезло, что нас быстро доставили в санбат. Из ступни вытащили большой осколок, загипсовали. Осмотрев глаз, врач сказал, что в него попал мелкий осколок и надо срочно везти меня в госпиталь в Сталинград.
А до Сталинграда сто километров. Погрузили в санитарный автобус и повезли нас шесть человек тяжело раненных. Лежали на носилках-кроватях, закрепленных внутри автобуса. Как котята в корзине. Ну, думаю, «мессер» появится, и конец нам! Словно накаркал. Вынырнул «Мессершмитт» и обстрелял автобус. Задел кого или нет, не помню. Слышал, как гремела пробитая насквозь жестяная облицовка. Водитель, парень совсем молодой, испугался и выскочил. Рядом со мной лежал майор, весь перевязанный. Кричит сопровождающему санитару:
– Садись за руль, мать твою!
– Я не умею.
– Эй, танкист, садись тогда ты. Иначе добьют нас.
«Мессер» сделал еще один заход, но снаряды и патроны у него, видать, заканчивались. Можно сказать, только напугал. А я, с загипсованной ногой, гнал автобус прямиком через степь. Нас догнал водитель, и майор пригрозил ему:
– Жаль, пистолета нет. А то бы я тебя пристрелил, трус поганый.
Пистолет был у другого раненого офицера. Но он лежал молча, потому что вез в Сталинград знамя погибшей в бою дивизии. Не уничтоженной или разбитой, а именно погибшей.
Шел уже август. Всем прочитали приказ Верховного № 0227 «Ни шагу назад». Батальоны дрались до последнего человека, до последнего танка. Отход разрешали только раненым. А из остатков частей, вырвавшихся из окружения, на Дону сколачивали новые роты и батальоны. Кого-то и расстреливали за отход без приказа. Суровый был приказ, и время тяжелое. Может, самое тяжелое за весь период войны.
В Сталинграде мне сделали в одном из госпиталей операцию, удалили из ноги еще штук пять мелких осколков. Глаз оперировать не стали, так как город уже бомбили и госпиталь эвакуировали. Кто мог ходить, отправляли на своих двоих.
– Шагайте к причалам, садитесь на любой пароход и добирайтесь до Астрахани (400 километров), – инструктировали нас.
Мне укрепили металлическим каркасом шину на ступне, и я захромал к Волге. Над головой прошло несколько немецких самолетов, но я не обращал на них внимания. Столько всего насмотрелся, что они меня не пугали.
Зенитная батарея на высоком берегу открыла огонь. Самолеты пикировали на зенитчиков, взрывы поднимали столбы земли, обломки деревьев, что-то горело. Один из самолетов хорошо подковали. Он, завывая, уходил на малой высоте, и его добивали из пулеметов и винтовок. А на месте батареи клубился сплошной дым. Погибли, наверное, ребята.
Людей на берегу скопилось много, целые толпы. Но я все же до армии был водником, с моряками договорился. Глянули на мой танкистский комбинезон, обожженное лицо, шину на перебитой ноге и впихнули на пароход «Композитор Бородин», который шел в Астрахань. Кстати, во время следующего рейса фрицы потопят этот пароход, когда он будет эвакуировать из Сталинграда сотни женщин, детей, раненых.
В Астрахани, уже в госпитале, я узнал о страшной бомбежке Сталинграда 23 августа 1942 года, когда был разрушен весь центр города и погибло 50 тысяч человек. Я успел эвакуироваться буквально за день-два до этой страшной бомбежки.
В госпитале мне снова прооперировали ступню, затем отвели к доктору-офтальмологу. Я этого доктора на всю жизнь запомнил. Маленькая чернявая женщина, звали Ревекка Львовна, эвакуированная из Киева. Долго она мой глаз осматривала, а потом сказала, что осколок вошел глубоко, перевернулся, повредил сосуды. Выход один – удалять глаз. Я чуть не заплакал, а Ревекка Львовна утешала меня, как ребенка:
– Саша, другого выхода нет. Сделаем все под наркозом, ты ничего не почувствуешь.
– Но ведь я им вижу. Болит только.
– Станет болеть еще сильнее, уже началось воспаление, а ведь там мозг рядом. Все будет в порядке, а правым глазом ты до старости хорошо видеть будешь.
В общем, удалили мне левый глаз. Вставили искусственный, долечили ногу и демобилизовали по второй группе инвалидности (потеря глаза и ограниченная деятельность голеностопного сустава).
Вернулся домой в Горький, многие друзья и сокурсники погибли или пропали без вести. Тоскливо было на душе. Но это не помешало мне закончить в течение года оставшиеся полтора курса института. Работал инженером-механиком, а с 1945 по 1951 год – главным инженером Ахтубинского судоремонтного завода в Астраханской области.
В 1951 году меня перевели в Сталинград, где я работал на Судостроительном заводе на разных должностях до 1978 года. В 1947 году женился и прожил с женой Валентиной Петровной пятьдесят два года. Похоронил ее после тяжелой болезни в 1999 году. Имею двух сыновей, Евгения и Виталия, несколько внуков.
Награды? Когда в 1951 году я вставал на учет в Красноармейский райвоенкомат, военком глянул на мою медаль «За победу над Германией», расспросил биографию и сказал:
– Ты в таких боях участвовал. Надо запросы в Подольск направить.
Вскоре пришел ответ из Министерства обороны, что меня за боевые действия на подступах к Сталинграду представили еще в 1942 году к ордену Красной Звезды, а позже – к медали «За оборону Сталинграда». Вскоре их вручили.
Вот и вся моя история. Живу вместе со старшим сыном, пенсия неплохая. А война до сих пор снится по ночам. Хоть и недолго воевал, но память осталась на всю жизнь.
Лейтенант медицинской службы
На моем попечении было тридцать бойцов. Все после ранений в живот, перенесшие тяжелые операции. Вот я их и выхаживала в длинной брезентовой палатке с двумя печками. Всех выходила, за что и была награждена орденом Красной Звезды.
Черноусова Е. П.
С Елизаветой Павловной Черноусовой мы живем в одном районе. На встрече с ветеранами Великой Отечественной войны я не мог не обратить внимания на ее пиджак с многочисленными наградами. Ордена Красной Звезды и Отечественной войны, медали «За оборону Сталинграда», «За освобождение Варшавы», «За победу над Германией», почетный медицинский знак времен войны с профилем А. В. Суворова и вещими словами «За мужество и любовь к Отечеству».
Мы познакомились с Елизаветой Павловной. Так и родился рассказ о ее жизни и фронтовых дорогах.
Я родилась 28 августа 1922 года в селе Пичуга Дубовского района Сталинградской области. Детей в семье было четверо, я самая старшая.
Девичья фамилия – Ястребова. Отец и мать были крестьянами, и до 1930 года мы жили неплохо. Имели корову, двух бычков, выращивали большой огород.
Земля у нас плодородная, климат теплый. Снимали богатые урожаи картошки, капусты, росли крупные помидоры, баклажаны, перец. Правда, дождей выпадало мало, воду таскали на коромыслах издалека. Трудилась в огороде и я, а воду в небольших ведрах носила для полива лет с семи.
В 1929 году началась коллективизация. Отец, любивший землю, присматривался, как создаются колхозы. Порядка в них было мало, оплата непонятная. Не очень ему нравился коллективный труд на земле, когда начальство учит тебя, что сеять и когда урожай убирать. Маме до слез было жалко отдавать в чужие руки нашу корову и бычков.