Александр Петров
Неофит в потоке сознания

   Когда Юрий Борисович предложил купить у него «Волгу» ГАЗ-21, я сразу дал согласие. Знакомые пытались меня отговорить:
   – Мишка, ты с ума сошел! Борисыч – разгильдяй и жмот, разве может он продать машину в хорошем состоянии! Да ты разоришься на запчастях и ремонте.
   Я вежливо выслушивал аргументы, но в своём решении не поколебался ни на секунду, а дело было в той неповторимой атмосфере, которая витала в просторном салоне автомобиля: уютный запах пластика и кожаной обивки сидений, высота потолка над головой (я со своей комплекцией тяжеловеса и ростом метр девяносто два помещался туда полностью и еще оставалось пространство сверху). О, эти сиденья, больше похожие на диваны в рекреации старинной гостиницы, этот руль цвета слоновой кости с волнистыми углублениями для пальцев! А обтекаемо-округлый, солидный корпус!.. Я оглаживал бронированные волны, как абрек ахалтекинца, и мне казалось, что он сочетает в себе, вроде бы несовместимое: роскошный лимузин, тяжелый танк и колосс «Родина-мать» на Мамаевом кургане… Всё это, и еще нечто совершенно неуловимое, но очень родное, домашнее, сделало этот автомобиль самым желанным с детства, когда еще мальчиком я впервые сел на упругое широкое сиденье рядом с водителем и замер, погрузившись в таинственные, очень приятные ощущения. Вопреки подозрениям моих друзей по поводу Юрия Борисовича, он поступил со мной очень уважительно. Вместе с автомобилем достался мне аварийный комплект запчастей и просьба беречь раритет и обращаться по поводу любой проблемы, связанной с машиной.
   – Поймите, Михаил, – шептал он взволнованно, – «Волга» ГАЗ-21 – не просто транспортное средство, это старый надежный друг, отчий дом на колесах, крепость, наконец. Вы понимаете, почему для меня так важно передать её в надежные руки?
   Да, я его понимал. Стоило мне впервые сесть за руль автомобиля, выехать на шоссе и неспешно, на малой скорости, прижимаясь к обочине, начать движение по гладкому асфальту, чувствуя себя хозяином этой машины, которая послушно выполняла мои команды, как я понял, что сроднился с ней навсегда. Обычно говорят: «На какой тачке ездишь?», «Я езжу на БээМВэ!» О, нет, я ездил не на машине, а в машине. Итак, мне нравилось ездить в моей машине, непрестанно, до головокружения вдыхать неповторимый уютный запах, чувствовать, как послушна она, как мы нравимся друг другу и как хорошо нам вдвоем, особенно во время дождя, когда по корпусу монотонно стучат капли воды и льются прозрачные струи, а тебе сухо, тепло и уютно, как дома у камина в кресле-качалке.
   Часто поздним вечером я выходил из дома, открывал тяжелую дверцу, садился на сиденье-диван, запускал двигатель, прислушивался к мерному урчанию, как врач-кардиолог – к ритмичному биению сердца ветерана спорта; включал тихую музыку, выезжал на проспект под лиловый свет аргоновых фонарей и медленно двигался безо всякой цели, просто чтобы двигаться, чувствуя радушное единение с моим автомобилем, ощущая свою защищенность от ветра и дождя, холода и сырости, истерик и суеты, как в неприступной крепости, как в старинном замке, окруженном глубоким рвом, заполненном водой.
   Дело, наверное, в том, что мне пришлось немало пожить в общежитиях, а так же снимая углы в частных квартирах и домах. С юности познакомился я с горечью бездомного бича, мечтательно разглядывающего светящиеся окна многоквартирных домов, где мелькают силуэты по-домашнему одетых жильцов, совершенно не понимающих своего привычного уютного счастья.
   Моё детство пролетело в крохотном поселке, выросшем вокруг комбината по переработке торфа. Родители получали немного, поэтому освоили наряду с основной профессией, еще и дополнительную: искусство гнать самогон из чего угодно. Мало кто из жителей нашего поселка доживал до старости. Большинство кончало жизненный путь, не дотянув до пенсии. Причиной тому, как я понимаю, было тупое беспросветное пожизненное рабство, от которого никуда не деться. К тому же в поселке преобладал унылый бурый цвет, что наводило гнетущее уныние. Всё там навечно пропиталось торфяной пылью: земля, дома, машины, вода в дренажных канавах, одежда и лица людей, и даже небо. В воздухе висел терпкий дымок от тлеющего торфа, который использовали в качестве бесплатного топлива для печей ввиду высокой стоимости дров. Народ здесь обреченно работал, отравлялся и спивался.
   Может поэтому, когда я вернулся домой с выпускного вечера, такой возбужденный, опьяняюще взрослый, весь в радужных планах на будущее – меня на завалинке поджидал отец, окутанный едким папиросным дымом. Он молча протянул мне толстый трофейный бумажник с тисненым орлом, набитый замызганными трёшками и рублями, и умоляюще-требовательно сипло крикнул:
   – Беги, сын! Собирай вещи и беги отсюда, а то сдохнешь в этом болоте, как я, как мать твоя, как все мы тут. Сынок, беги, не оглядываясь; ничего не жалей, ни с кем не прощайся!
   И я уехал из своего дома, из родного поселка, из детства. До сих пор отчетливо помню, как сжималось сердце, как давила на грудь свинцовая тяжесть, когда я сидел в обнимку с брезентовым рюкзаком на станции в ожидании поезда. Меня сотрясал озноб, но не от утренней прохлады, а от страха перед неизвестностью и полного одиночества. Я перебирал в памяти какие-то яркие впечатления: бабушкины оладьи, сказки на ночь и тёплые руки её; пунцовые губы и румянец на пухлой щеке девочки Тани, первый белый гриб, найденный в густом лесу; и первый удар в лицо, полученный от хулигана, на голову меня выше…
   Словно ураганом унесло в прошлое уроки, экзамены, экскурсии, турнир КВН, кино в доме культуры, растекающиеся под мутной струёй самогона лица родителей и соседей, моё первое похмелье и первое обещание больше никогда не пить – в ту минуту отчаяния такие важные события вдруг, превратившись в мираж, исчезли. Изо всех сил я старался остановить улетающее прочь детство, снова и снова заставлял себя вспоминать что-то еще, будто сладострастно расчёсывая заживающую рану. Однако вдали взвизгнул подъезжающий поезд, и наступил миг, когда я четко осознал, что всё это – и хорошее и плохое – безвозвратно унесло в прошлое, а впереди – только холодные рельсы, тупая морда электровоза с чередой пыльных вагонов, в один из которых я сейчас войду и залягу на верхнюю полку; а впереди – зябкий восход в серовато-розовой дымке и моё волчье одиночество.
   В духоте вагона, лишь только умокли посадочные голоса и звуки, я лег на спину, и воспоминания снова окружили меня призрачными тенями прошлого. В юности, по мере возмужания, всё чаще появлялась необходимость побыть одному, чтобы подумать о смысле жизни, о будущем, о той новизне, которую приносил каждый прожитый день. Тогда уходил я в лес, забирался подальше от дорог и тропинок, ягодных и грибных мест – туда, где растет высокая трава, слегка волнуется и затягивает в зеленый пахучий омут; я падал спиной в упругие изумрудные волны и часами смотрел в лазурное небо на плывущие облака, спокойные и безучастные ко всему земному, на свободных птиц в высокой синеве, на мошкару, вьющуюся надо мной в луче солнца.
   О, в те часы я не чувствовал одиночества, наоборот, мой мир казался перенаселённым, наподобие китайского квартала, только не суетящимися человечками, а тысячей идей, миллионом потрясающих мыслей. Впрочем, одиночество так же не обошло меня гнетущей печалью, но поджидало именно среди людей, с которыми делился мысленным богатством, а они не только не пытались понять, но смеялись и даже издевались надо мной, будто не они, а я проявлял тупость в ответ на их идеи. Были у меня два верных друга: Юрик, маленький, на голову ниже меня одноклассник, нуждавшийся в защите здоровяка; и девочка Таня, круглолицая тихоня с ласковыми глазами, пухлыми губами и носиком-пуговкой, которая первая из женщин заговорила со мной о создании семьи, что её занимало с раннего детства и о чем она постоянно заботилась и непрестанно мечтала. Эти двое друзей могли слушать меня часами, участливо кивая, при этом каждый думал о чём-то своём, но я испытывал к ним благодарность за то, что они не отталкивали меня, не издевались, а наоборот, проявляли уважение, спрашивая, откуда всё это во мне берётся.
   Однажды мы втроём вышли из школы, как всегда я развивал какую-то идею, кажется что-то насчёт созидательных следов, которые каждый человек обязан оставить после себя в этой земной жизни, например, дом, дерево, ребёнка, книгу… Как вдруг голова моя сотряслась, перед глазами поплыло, и с некоторым опозданием я ощутил тупую боль в затылке, потом – провал, а когда очнулся, вокруг мелькали ноги, надо мной пыхтели искаженные злобой лица парней, которые избивали моё тело сапогами, потом густое марево, наполнившее меня и всё окружающее пространство, резанул свист – и всё остановилось. Я сидел на земле, передо мной качались деревья, и плыла кирпичная стена, в стороне замер остолбеневший Юрик и как-то весьма печально смотрел на меня, будто я обманул, не оправдал его надежд, и он уже никогда не сможет рассчитывать на меня, как на защитника; а прямо передо мной сидела на корточках Таня, торопливо рылась в карманах, достала оттуда три пятака и приложила к моему лицу. Самое обидное, избили меня безо всякой причины, просто парни из банды Штопаного с утра выпили, им стало скучно, вот они и пошли туда, где собираются люди – в школу, а тут и я подвернулся. Уже вечером они «ломанули» магазин, а ночью их «повязали» в заброшенном сарае, где они обычно собирались.
   Юрик после того избиения перешёл под опеку флегматичного крепыша из соседнего класса, а Таня до самого выпускного бала продолжала выслушивать меня и в перерывах бурления потока моих идей, предлагала подумать о распределении ролей в будущей семье, на что я отвечал, что по совету отца женюсь не раньше, чем отслужу в армии и закончу институт, на что она замолкала, отступая, чтобы через час-другой обратно вернуться к жгучей для неё семейной теме.
   Как мог, я уважал взрослое мнение маленькой женщины Тани и, конечно, выполнил её просьбу, сделав даже не одну попытку. Несколько раз дома перед сном я пытался представить себя мужем Тани: вот мы после трудовой смены сидим за столом, оба почему-то с большими животами, я пью самогон, Таня – плодово-выгодное «красненькое», жуём котлеты с картошкой, я – лысый, в черных сатиновых трусах по колено и в линялой синей майке, она – в байковом коричневом халате, в бигудях на голове; нам уже давно не о чем говорить, поэтому всё время смотрим черно-белый телевизор, по экрану которого змеятся трескучие помехи, а я вспоминаю о тысяче нереализованных идей и миллионе рухнувших планов и молча ненавижу её за то, что она похоронила высокие мечты и погрузила нас в то мещанское болото, в котором обреченно тонули мои родители и всё взрослое население рабочего поселка. Тогда я задавал себе вопрос: имею ли я право так тупо закапывать в трясину те восхитительные идеи, те замечательные мысли, высокие, как синее небо и сверкающие, как солнце, которые сходят на меня почти непрестанно? И каждый раз засыпая, сам себе и своему будущему отвечал твёрдо: нет, это преступление!
   Ранним утром на серый асфальт перрона Курского вокзала я сошел бесчувственным к собственной боли и страху, будто превратился в огромный мозоль, а откуда-то со дна души поднималась ничем не обоснованная уверенность в том, что я сумею пройти свой путь до победного конца. Потом замелькали в моей неприкаянной жизни сумасшедшие старухи, сдающие угол в грязной комнате в дощатом бараке, полупьяные физиономии друзей, лощеные лица преподавателей, туповато-важные маски вахтеров и комендантов общежитий. Почти каждую неделю я строчил родителям подробные письма о своём житье-бытье, цепляясь таким образом за прошлое, не желая терять того, чем жил, не желая становиться бездомным сиротой. Только одно письмо пришло в ответ. Отец написал, что рад за меня, что я правильно сделал, послушав его, и удрал из болота. Я перечитывал письмо в половину тетрадного листочка, гладил пальцами, нюхал даже, вдыхая тающий запах торфа, табака, лука и сивухи, но без отвращения, а с удовольствием, как запах моего детства, моих родителей, моего дома.
   Летняя сессия подходила к концу, в зачетке скопилась коллекция автографов с однообразными «зачтено» и «отлично», и я уж потихоньку собирался домой, зарабатывая деньги на разгрузке вагонов, покупая гостинцы, как вдруг однажды вахтер на входе в общежитие молча протянул мне телеграмму и опустил мутные глаза. Трижды перечитал я казенные бездушные слова на желтоватой телеграфной ленте, небрежно приклеенной к серому бланку, пока до меня дошел смысл: отчий дом вместе с родителями сгорел дотла. Вспомнился отец, который кричал мне: «Беги, сын! Беги, не оглядываясь!» Вспомнил пьяненькую мать с безумной доброй улыбкой на опухшем дряблом лице, разбитных школьных друзей, с первых классов школы знакомых с похмельем, понурых соседей с бурыми лицами, бегающих к моим деловым родителям за очередной дозой мутного напитка. На похоронах я был, как полумёртвый, меня водили под руки, наливали и совали под нос граненые стаканы с самогоном: «Дерни, Мишк, полегчает!» Но не легчало, и даже вообще не действовало, будто это была теплая вода из летней лужи.
   Соседи по десятому кругу рассказывали, как после моего отъезда отец перестал ходить на работу, а только сидел в сарае у самогонного аппарата, гнал сивуху и пил, пил, не закусывая… Я знал, что в таких случаях положено плакать, а лучше рыдать и выть – но ничего такого со мной почему-то не происходило. На душе стояла мертвая тишина, в которой затухающим эхом раздавался отцовский крик: «Беги, сын!»
 
   Раздался резкий хлопок, я невольно вздрогнул и огляделся: оказывается, сижу в машине и смотрю на тестя, который только что опять не сумел удержать дверь на тугой пружине, она вырвалась из рук и громыхнула на весь двор. Тесть, как и я, не любил резких звуков, мы с ним предпочитали тишину. Сегодня у них семейное торжество, годовщина свадьбы, и как всегда, теща дала нам задание проехать по магазинам, подкупить что-нибудь к праздничному столу. Алексей Иванович запаздывал, я же сидел в салоне моей «Волги», слушал ностальгическую джазовую музыку и утопал в ласкающих волнах уюта. Сутки я работал без сна и отдыха, но чувствовал себя неплохо, может, благодаря отключениям сознания на несколько минут, которые можно назвать и кратковременным сном, во всяком случае, каждый раз, когда просыпался или приходил в себя, на меня накатывал прилив сил.
   С некоторых пор стал за собой замечать, как моё сознание пытается оторвать меня от насмерть прилипшей к ногам земли, воспаряет над болотистыми низинами и стремится ввысь, в бесконечное пространство, где чистые упругие потоки нагретого солнцем воздуха подхватывают и несут в неведомые, таинственные – при этом легко узнаваемые дали – генетической памяти нашего райского прошлого. Отсюда, из плавных светоносных потоков бесконечного восхождения, и вся моя жизнь, и любой миг прошлого и даже будущего – видится иначе: что-то как бы затягивается густым туманом забвенья, что-то наоборот проявляется отчетливо и ясно; и я начинаю понимать, что существуют события неважные или даже ложные, которые следует забыть, но есть и такие, от которых зависит не только твоя судьба, но судьбы множества людей – и эти дела и слова необходимо рассматривать снова и снова, пока не откроется их сакральный смысл.
 
   В последнее время хозяин сильно нервничал. Ему сообщили, что на днях вышел на волю один из «заклятых друзей», которого он три года назад упёк за решетку. Вообще-то хозяин – мужик не робкого десятка и должен бы уж привыкнуть к непрестанным угрозам, но на этот раз видно сдали старые потрёпанные нервишки, и он испугался по-настоящему. Мы с моим напарником Владом попеременно охраняем Палыча. Был у нас третий, но недавно сбежал, и пока не подобрали замену, дежурим «сутки через сутки», нарушая нормы Трудового Кодекса. За три года я успел привыкнуть не только к Палычу, но и к его семье, довольно разношерстной и непростой. В круг наших с Владом обязанностей входила охрана не только хозяина, но его домочадцев и даже ближайшего окружения. Конечно, на первый взгляд, защитить такое количество людей кажется невозможным, но мы-то этим занимаемся и пока успешно.
   Хозяина я крепко уважаю, он чуть не силком заставил меня взять ссуду в банке на покупку трехкомнатной квартиры, выступив гарантом. Кроме того, он нанял проверенного риэлтора и поставил ему на первый взгляд немыслимую задачу: найти квартиру в тихом зеленом районе поближе к центру, с готовой высококачественной отделкой, да еще с приличной мебелью. Не успел я опомниться, как уже поселился в просторной квартире новой планировки в элитном доме на берегу реки, из которой только что поспешно выехала в эмиграцию зажиточная семья. И уж если моя довольно избалованная супруга визжала от счастья, когда мы въехали в новое жилище, то каковы были мои чувства, закоренелого бездомного бомжа, в первый раз переступившего порог первого в жизни собственного жилья – это неописуемо. Поэтому я хозяину буду верным до последнего дыхания и если нужно собственным телом закрою его от пули, без колебаний.
 
   На пороге третьего подъезда замерла сутулая фигура тестя. Он пришел в себя после грохота двери, пугливо оглянулся на окна дома, излишне суетливо сбежал со ступенек, просеменил к машине, где его ожидала открытая мною дверь. Забрался в салон, с наслаждением вдохнул воздух, пожал мне руку и стал оправдываться по поводу опоздания. Алексей Иванович выглядел весьма суровым мужчиной: коренастый, седой, с глубокими морщинами на мужественном лице. Мне он чем-то напоминал французского актера Жана Габена. Работал тесть главным технологом на крупном заводе, до некоторых пор занимал высокую должность секретаря завкома и, казалось, ему сносу не будет.
   Да видно правду говорят: вода камень точит. Той мягкой прозрачной водицей, которая в конец источила этот мощный утёс, являлась его жена и моя теща Зинаида Львовна, искренно и преданно ненавидящая мужчин вообще, тестя в частности и меня на всякий случай. О, мне по счастью досталась классическая теща из старинного анекдота: ворчливая, требовательная и властная. При этом она никогда ни за что не отвечала, нигде не работала и представляла из себя тип «латентной лентяйки», вполне комфортно устроившейся на шее начальственного супруга.
   Проанализировав и тщательно сопоставив информацию из нескольких независимых источников, мне удалось составить следующую картину туманного прошлого Зинаиды Львовны. Родилась она «на брегах Невы» в театральной семье, закончила Ленинградский Институт Театра, Музыки и Кинематографии, где служили Мейерхольд, Штейнберг, Оссовский и – это имя вызывало у тещи особенно глубокое уважение – Всеволодский-Гернгросс; ей лично пришлось посещать занятия таких гениев, как Меркурьев, Товстоногов, Альтшуллер и Красовская; она сидела на одной скамье с Черкасовым, Симоновым, Толубеевым, Райкиным и Чирковым. После окончания обучения, Зинаида Львовна служила в Государственном драмтеатре «На Литейном», где – как она утверждала – в неё без памяти влюбился некий всемирно признанный гений сцены, имя которого, впрочем, тщательно замалчивалось.
   Итогом бурного романа стала главная роль в нашумевшей постановке, позорный провал на премьере (разумеется, ввиду закулисных интриг агрессивных дурнушек-завистниц) – и поездка в Сочи, где брошенная гением актриса пыталась свести счеты с опостылевшей жизнью путём заплыва к самому горизонту с погружением в голубые морские пучины. Да вот незадача – вслед загорелой красавице с печалью в дивных очах увязался молодой и полный сил Алеша, который и воспрепятствовал реализации трагического плана, предложив вконец ослабшей Зиночке мускулистое плечо, в прямом и переносном смысле.
   Таким образом, экс-ленинградка и неудавшаяся актриса стала московской женой перспективного инженера. Как водится в таких случаях, Зинаида Львовна при каждом удобном случае подчеркивала своё превосходство ленинградки-петербурженки над примитивными жителями древней столицы и аристократическую брезгливость к московской среде, как творческой, в общем, так и театральной, в частности. И если первая часть биографии сопровождалась восторженным придыханием, то завершающая – неисцелимой печалью рассказчицы и глубоким вздохом тестя: «Бедная девочка!» Скорей всего, где-то в этой пучине страстей, взлётов и падений, восторгов и отчаяния – таятся сокровенные ключи к раскрытию столь многозначного образа этой женщины, которая во мне вызывала противоречивое сплетение чувств уважения, снисходительности и неприятия. Я прожил у них в доме с полгода и всё это время каждый день терпел тёщины издевательства. Когда она поняла, что ей не пробить броню моего умилительного терпения, стала настраивать против меня свою дочь и мою жену Веру.
 
   К моей радости, кончилась вся эта тихая домашняя война одним зимним вечером, когда жена ушла на кухню, и оттуда стали доноситься сначала нарастающее бормотание, от чего воздух в доме наэлектризовался, потом заискрило тонкими голубыми разрядами вскриков и, наконец, сверкнула молния и с некоторым запозданием резанул гром драматического вопля – в слезах влетела в комнату оскорбленная половина в пятнах крайнего возмущения на лице и выпалила: «Миша! Согласна! Миша! Переезжаем!» Перед этим я несколько раз предлагал ей занять пустующую квартиру армейского друга, уехавшего на три года заграницу, представляя жене будущее проживание на новом месте виде тихой гавани с желанной тишиной, покоем и медовым новобрачным уединением. …И настороженно ожидал нечто похожего, потому что тогда у Веры по лицу промелькнула мечтательная улыбка, и она даже сказала: «Помнишь, как было тогда, в Лазаревском». Но не сразу решилась Вера на переезд, вязкая трясина налаженного быта в привычных условиях отчего дома держала нас в плену, пока не разразилась эта судьбоносная кухонная гроза. В тот же вечер, не позволив жене опомниться и дать задний ход, я выскочил из дому, поймал такси, и мы с Верой в тот же вечер съехали на дружественную квартиру. Но как бы там ни было, продолжали приезжать в родительский дом, где наша пятнадцатиметровка сохранялась нетронутой, как мемориальный музей-квартира, и даже книги, вещи, статуэтки оставались на прежних местах, не смотря на то, что влажная плановая уборка осуществлялась тут всё так же неукоснительно, дважды в неделю.
 
   Вышеупомянутая Верой поездка в Лазаревское стала для нас какой-то отправной точкой нового семейного откровения. После свадьбы потянулись месяцы, когда Вера отсиживала перед телевизором с родителями традиционные ежевечерние три часа, я томился в одиночестве в нашей комнате с книжкой в руках, и только по ночам случались редкие часы взаимной нежности, да и то с постоянным прислушиванием к звукам, доносившимся из-за двери, где как нарочно начинались полуночные хождения родителей то на кухню, то в туалет.
   К лету я накопил достаточную сумму, чтобы провести отпуск где-нибудь подальше от родителей, так надежно пленивших мою ненаглядную. Стоило заикнуться о возможности отпуска, на меня от друзей посыпались «адреса, явки и пароли» нескольких обжитых ранее мест на берегу Черного моря. Из множества вариантов в качестве места постоянной дислокации мы выбрали комнату в Лазаревском, потому что в доме имелся телефон, а значит, можно предупредить хозяев и поехать с гарантией; потому что комната имела отдельный выход минуя двор прямо на улицу, к тому же комнату эту для себя на свои деньги пристроил к частному дому мой друг с уговором, что селить туда отдыхающих можно лишь тогда, когда он или его друзья отсутствуют. Уже в поезде между Верой и мной стали складываться особые отношения: мы друг за другом ухаживали так заботливо, будто к нам вернулся медовый месяц, новизна чувств и предчувствие близкого счастья, которое просто обязано наступить, стоит поезду с грохотом пролететь Туапсинский туннель и нам ослепнуть после темноты от неожиданного сияния южного солнца и ртутного сверкания морской воды.
   На целый месяц мы превратились в шаловливых беспечных детей, которым всюду интересно; радовались всякой мелочи: теплому морю, высокому небу, близким горам, сочному шашлыку, сладкой домашней изабелле, переполненному людьми пляжу и нашей комнатке с отдельным выходом прямо на узкий переулок, ведущий к морю. Накупавшись до ломоты в мышцах, назагоравшись до пузырей и вечернего озноба, наевшись фруктов до оскомины, а шашлыков до изжоги, мы вконец уставшие, вяло доплетались до нашей лесенки, с трудом поднимались наверх и падали на кровать. Но там, в кровле пристройки имелось замечательное окно в небо – стеклянный люк, сквозь который мы зачарованно разглядывали прозрачные белесые облака, плывущие в небесной синеве или невероятно огромные яркие звезды на черном велюре южной ночи.
   Ни с того, ни с сего, в омуте немощной истомы вскипал мощный гейзер, нас подбрасывала неведомая сила, откуда ни возьмись в усталые тела вливалась энергия, и мы бежали в ночь, чтобы погружаться в черную морскую воду, бродить по асфальту набережной в переливах ночных огней, под мерный шелест жемчужной морской пены, в ароматах тропических цветов, жареного мяса и душистого кофе. Мы облазали горы, удивляясь спрятавшимся в густой зелени санаторным корпусам, крохотным ботаническим садам с диковинными растениями, собранными с дальних тропических стран, забирались к телевизионной вышке, за несколько рублей проходили на охраняемую территорию и с крутого обрыва, вцепившись от парализующего страха высоты друг в друга и в зеленую гриву висящего над пропастью дерева, разглядывали и фотографировали панораму городка, расчерченную на квадраты улицами, автострадой и железной дорогой; сверкающее море с кораблями, лодками, яхтами и парящих вровень с нами птиц и пену облаков. Мы купались в серебре восходов и золоте закатов, сидели там и тут за столом с незнакомыми людьми из разных городов, слушали истории человеческих жизней – и непрестанно пили густое вино тропических ночей, полных сладкой ароматной неги, пульсирующего зеленоватыми всполохами полёта светлячков, стрекотания цикад, шороха ленивых черепах и вздохов невидимых сонных птиц. Самое главное – мы чувствовали себя абсолютно свободными беспризорниками, неподотчетными никому; нам никто не портил настроение, никто не заставлял делать что-либо против нашей воли, а наши желания всегда совпадали, и слово «нет» исчезло из нашего лексикона.