Пезешк-зод Ирадж. Дядюшка Наполеон

   – Братец, ведь обожгло мне лицо-то…
   – Обожгло?.. Обожгло лицо?.. Я рад за тебя. Это ожог храбреца, это не клеймо труса!
   Потом оглядел остальных:
   – Видишь, Дустали? Видишь, какова жизнь великих полководцев?.. Ты тоже разделишь со мной почетный плен!
   Дядюшка умолк. Присутствующие с тревогой переглядывались. Молчание прервал Дустали-хан:
   – Ага, да я уж и сейчас пленник. Пленник этого злодея безжалостного… Я останусь здесь, пока вы не рассудите меня с этим человеком, с этим бла-го-родным господином Практиканом Гиясабади!
   – С Практиканом Гиясабади? Практикана тоже захватили вместе с нами?.. Дорогой ты мой…
   Практикан, с изумлением взиравший на дядюшку, пробормотал себе под нос:
   – Нет, ему уж совсем в голову вдарило!
   Дустали-хан тут же залепил ему увесистую пощечину:
   – Отцу твоему вдарило, мерзавец бессовестный!
   Практикан ответил ему затрещиной, и они было сцепились всерьез, но единодушный окрик отца и дяди Полковника заставил их разойтись. В этот момент дядюшка Наполеон с трудом поднялся на ноги – казалось, он и не заметил драки и, пошатываясь, побрел к двери:
   – Я пойду собираться.
   Асадолла-мирза бросился к нему:
   – Моменто, моменто… Ага, позвольте… Ага, разрешите помочь вам!
   Дядюшка Наполеон, не оборачиваясь, так же тихо сказал:
   – Асадолла, ты? Вот и мой черед наступает… Но ведь со славой уйду, Асадолла? Плен, вот моя доля… Но я не запятнал себя!
   Дядюшка Наполеон, поддерживаемый под руки Асадолла-мирзой и Маш-Касемом, пошел к выходу. Остальные с похоронным видом двинулись за ними.
   Отведя дядюшку домой, Асадолла-мирза вернулся к нам. Он был тих и печален. Первым заговорил отец:
   – Во всем виноват этот идиот Дустали-хан, всю музыку нам испортил.
   – Моменто, моменто, уверяю вас, что ага, не отдавая себе отчета, стремился оказаться в этом самом плену! Он убежден, что рука судьбы начертала ему жребий, подобный наполеоновскому. Остается только благодарить бога, что заявился Дустали, и события приняли такой оборот. Я уверен, что, даже если бы индиец предоставил ему все возможные привилегии, он все равно к чему-нибудь прицепился бы, нашел бы предлог и напустил бы на «посла» мясника Ширали, так что без скандала не обошлось бы.
   – Что же теперь делать, как вы думаете?
   – Ей-богу, я до сих пор никак в себя не приду. Надо подождать, посмотреть, как будет складываться обстановка.
   Через три дня после переговоров с ефрейтором Маш-Касем рано утром знаками вызвал меня в сад и сказал, что Лейли желает меня видеть.
   Лейли сидела в беседке, такая милая и скромная в своем сером школьном халатике. Но при виде ее опухших испуганных глаз у меня защемило сердце: она, наверное, проплакала всю ночь. Когда же я узнал причину ее смятения, сердце мое сжалось еще сильнее.
   Накануне вечером отец позвал ее и Пури и объявил: в ближайшие два дня англичане схватят его и сошлют куда-нибудь, надежды на возвращение почти нет и поэтому его последняя просьба к ним – пускай готовятся к свадьбе, чтобы в тот момент, когда англичане явятся, нотариус уже оформил бы брачный договор.
   Я с трудом выдавил из себя:
   – Что же ты ответила, Лейли?
   Моя любимая опять залилась слезами и, всхлипывая, проговорила:
   – А что я могла?.. Папа болен, если я скажу «нет», я уверена, что ему с его больным сердцем этого не пережить!
   – Ну, если он хочет поженить вас, когда английские власти начнут его разыскивать, то беспокоиться нечего. Ты ведь, Лейли, взрослая, понимаешь, что это бред. Англичанам вообще нет дела до дядюшки.
   – Я знаю… Если он будет ждать их прихода, тогда ничего, но он еще говорил, что в следующем месяце день рождения какого-то имама, и новобрачным надо ехать в паломничество… А под конец сказал, что мы должны быть готовы, если англичане придут за ним раньше, чем через месяц, он срочно пошлет за муллой, и нас поженят… Ну скажи, что мне делать?
   – Лейли, если ты выйдешь замуж, мне не жить… Скажи папе, что ты хочешь подождать, а потом выходи за меня!
   – Если бы он был здоров, если бы не болезнь эта, я бы так и сказала, – плача ответила Лейли. – Но теперь боюсь. Да если я стану ему противоречить, у меня тут же язык отнимется! Придумай хоть что-нибудь…
   В полном смятении я обещал ей, что постараюсь.
   Но что я мог придумать?
   Опять мои взоры обратились к единственному в семье человеку, на чей здравый смысл и сочувствие я мог бы опереться, то есть к Асадолла-мирзе. Вместо того чтобы идти в школу, я нерешительно отправился к его дому. Я был уверен, что он снова примется повторять свои всегдашние шуточки и советовать всякие глупости, но другого выхода не было. Я так и слышал наш разговор: «Дядя Асадолла, я не знаю, что делать». – «Идиот, не отвиливать! Я тебе говорил, чтобы ты не пренебрегал путешествием в Сан-Франциско…»
   Каждый раз Асадолла-мирза направлял меня по этой дорожке, но я так любил Лейли, что едва пытался по его наущению представить себе что-нибудь подобное, как становился противен сам себе. Я с отвращением гнал от себя такие мысли.
   Асадолла-мирза собирался идти на службу. Мои предположения оправдались. Бреясь перед зеркалом, он сказал:
   – Чтоб ты провалился! Говорил ведь тебе – езжай в Сан-Франциско…
   Мои протестующие возгласы не могли заглушить его монолог:
   – Я тебе тысячу раз говорил, не пренебрегай поездкой в Сан-Франциско… Путешествия вообще отличная штука… Вот я на днях собираюсь отправиться в командировку… Но я ведь неудачник. Вместо Сан-Франциско придется ехать в Бейрут… Путешествиями нельзя пренебрегать… Как завещал великий ширазский мудрец: «Доколе, подобно куренку, ты будешь копаться в пыли? Не лучше ли вольною птицей искать свое счастье вдали?» Не читал небось? Это из знаменитого стихотворения Саади: «Душою к друзьям иль чертогам не льни в сей юдоли земной, земли бесконечны пределы и род изобилен людской…»
   Тут Асадолла-мирза вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня:
   – Моменто, моменто, дай-ка я на тебя погляжу… Подними глаза! Ты что, всерьез плачешь?.. Ах ты дурачок, осленок несчастный… Вместо того чтобы слушать и ума набираться, он, как девчонка, нюни распустил!
   Асадолла-мирза только притворялся, будто ему все нипочем, было совершенно ясно, что он очень расстроился. Он кое-как стер мыльную пену со щек и сел рядом со мной. Лицо у него стало непривычно серьезным, когда он озабоченно сказал:
   – Ну, не огорчайся, сынок, что-нибудь придумаем.
   Потом он полез в шкаф, из какой-то таинственной бутылки налил доверху две рюмки и снова подошел ко мне:
   – Сначала выпей-ка, а потом поговорим. Пей, тебе говорю! Это не отрава.
   Я неохотно взял у него из рук рюмку и выпил. Меня так и обожгло.
   – Теперь сигарету возьми, закури. Закуривай, я сказал! Молодец.
   Асадолла-мирза закурил сам, откинулся на спинку кресла. Немного помолчав, он заговорил:
   – Пожалуйста, выслушай меня внимательно. На этот раз я совсем не шучу. Принимая во внимание, что ваша милость неоднократно сами доказывали свою неспособность к Сан-Франциско, а также учитывая тот факт, что решение вопроса все же находится в указанном районе, я настаиваю, чтобы ты согласился притвориться, будто ездил в Сан-Франциско.
   – Дядя Асадолла…
   – Моменто, не прерывай меня! Представь себе, что в каком-то университете или другом высшем учебном заведении условием успешного окончания служит грамотность и усердное чтение книг. Но появляется человек, который университет окончить хочет, а ни малейшей склонности к чтению не имеет. Значит, ему приходится выдать себя за книголюба, увлеченного науками! По-моему, если Лейли тоже согласится, вы можете и без всякой поездки принять вид утомленных путников и притвориться, что вернулись из Сан-Франциско… Тогда дядюшка будет вынужден либо сразу же устроить вашу свадьбу, либо подождать два-три года, после чего поженить вас.
   – Дядя Асадолла, это все тоже довольно трудно. Даже если я соглашусь, не думаю, что удастся уговорить Лейли.
   – Ну тогда пускай выходит за этого шепелявого лошака.
   – А другого способа нет?
   – Разве только мне ее в жены взять… В любом случае нужно торопиться, ведь возникли новые обстоятельства – я вчера уже рассказывал твоему отцу. Сегодня могу и тебе повторить: если дядюшка прослышит об этих событиях, он в тот же час пошлет за Сеид-Абулькасемом и оформит брак Лейли и Пури.
   – А что случилось, дядя Асадолла?
   – Конечно, официально об этом не сообщалось, но факт остается фактом – англичане арестовали большую группу государственных деятелей, известных пронемецкой ориентацией, и отправили их в Арак…^[43] Если известие об этом сорока на хвосте принесет дядюшке, то он кинется собирать вещи, а когда соберет, немедленно отошлет Лейли в дом мужа.
   – Дядя Асадолла, можно мне еще рюмку того коньяка?
   – Браво! Ты понемногу становишься мужчиной! Это один из признаков возмужания…
   – Дядя Асадолла, а вы не могли бы поговорить с дядюшкой и сами ввести его в курс дела?
   – Моменто, моменто, моментиссимо… Можешь не сомневаться, что, как только дядюшка сообразит, о чем речь, он Сеид-Абулькасема за ногу с кафедры в мечети стащит, и через пять минут Лейли будет замужем за Пури.
   Я опять принялся упрашивать его: ведь я прекрасно знал, что у меня не хватит сил выполнить замысел Асадолла-мирзы, что даже притвориться побывавшим в Сан-Франциско я не в состоянии. В конце концов он смягчился:
   – Я как доктор, который знает, что больному после операции нельзя пить, но все-таки уступает его просьбам и уговорам. Ведь ясно, что это только обострит положение… Впрочем… Ладно, потерпи немного, я сегодня обдумаю хорошенько, что из этого получится.
   В тот же вечер Асадолла-мирза разыскал меня.
   – Дядя Асадолла, вы что-нибудь придумали? Есть выход?
   – К сожалению, говорить с дядюшкой о твоем романе с Лейли решительно бесполезно. Я ведь предупреждал, что, стоит затронуть эту тему – делу конец. Я специально приходил, чтобы поговорить с ним о тебе, но положение очень и очень скверное.
   – Что он сказал, дядя Асадолла? Прошу вас, не скрывайте от меня!
   Немного поколебавшись, Асадолла-мирза ответил:
   – Лучше, пожалуй, тебе знать, чтобы не питать напрасных надежд… Когда речь зашла о тебе, он заметил только: «Волчонок станет взрослым волком. Как ни воспитывай – без толку!»
   – А вы что ответили, дядя Асадолла?
   – Моменто, ты, видно, рассчитывал, что после этого я открою ему цель своего визита? Мол, пришел сватать вашу дочь за волчонка?.. Я теперь вот чего опасаюсь: когда он мне стишки читал, приперся Дустали-хан и все слышал. Боюсь, что он доведет это до сведения твоего отца и добавит к нашим затруднениям еще одно, Короче говоря, положение может ухудшиться.
   – Куда же еще хуже, дядя Асадолла?
   – А вот увидишь. Если только эти слова дойдут до твоего отца, не пройдет и двух часов, а уж он исхитрится как-нибудь оповестить дядюшку о ссылке этих деятелей в Арак. Вот тут-то и сыграют срочным порядком свадебку.
   – А вы скажите Дустали-хану, чтоб не поднимал шума.
   – То ли ты еще ребенок, то ли не понимаешь всей гнусности нрава Дустали-хама… Что бы я ему ни говорил, только хуже получится, а так все же есть надежда, что господь вразумит его и он попридержит свой мерзкий язык… На всякий случай ты пока разрабатывай версию Лжесанфранциско, а там посмотрим, что получится.
   Растерянный и встревоженный, я расстался с Асадолла-мирзой. Опасения, которые он заронил мне в душу, мучили меня невыносимо. Что будет, если слова дядюшки действительно дойдут до отца и он выложит ему обстоятельства ссылки тех людей в Арак?
   Тревога моя оказалась не напрасной. Я думаю, сплетник Дустали-хан сделал свое дело, потому что на следующий вечер, во время ужина у дяди Полковника, куда были приглашены дядюшка Наполеон и несколько человек ближайших родственников, нежданно-негаданно появилась Фаррохлега-ханум. Как всегда, она была с ног до головы облачена в черное.
   – Низкий поклон вам всем… О-о, да тут цвет общества! А я вечером ходила на поминки по мужу Монир-ханум… Возвращалась оттуда, дай, думаю, зайду проведаю.
   В комнате стало тихо. Шамсали-мирза, недавно вернувшийся из Хамадана, руководствуясь собственными представлениями о поддержании разговора, спросил:
   – Кто это Монир-ханум?
   – Монир-ханум – дочь Этемада оль-Мамалека… Бедняжке эти дни так тяжело… Муж ее – еще и не старый совсем – вернулся домой из министерства, пошел руки помыть да прямо около крана и упал замертво! Пока за доктором послали, он уж, прости господи, скончался. Сегодня на поминках говорили, что удар-то его хватил из-за этой истории с зятем…
   – А что случилось с его зятем?
   – Ну уж это-то вы должны знать… Зятя несколько дней назад вместе со всеми англичане арестовали и увезли. Говорят, в Арак сослали….
   Вдруг раздался хриплый голос дядюшки Наполеона:
   – Англичане? Почему?
   Асадолла-мирза засуетился, пытаясь отвлечь внимание собравшихся от опасной темы, но дядюшка воскликнул;
   – Подожди-ка, Асадолла! Вы, ханум, сказали, что англичане арестовали какую-то группу?
   – Да, и среди них несчастного зятя Этемада. Жена, бедняжка, ничегошеньки о нем не знает.
   Я в ужасе следил за разливавшейся по лицу дядюшки бледностью. Возможно, не все поняли причину дядюшкиного волнения, но кое-кто знал наверняка, а еще кое-кто догадывался.
   Несколько мгновений стояло молчание. Только дядюшка бормотал:
   – Англичане… англичане… приступили к делу, значит…
   Внезапно он вскочил и крикнул:
   – Касем… Касем! Пошли домой.
   И, не обращая внимания на протестующие возгласы собравшихся, вышел из гостиной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

   Дядя Полковник побежал вслед за дядюшкой Наполеоном. Собравшиеся удивленно переглядывались. Асадолла-мирза испытующе смотрел на отца, но тот держался вполне спокойно.
   Наконец Фаррохлега-ханум сказала:
   – Я не поняла, с чего это ага тан разволновался? Ведь муж Монир-ханум и его зять ему совершенно чужие!
   Асадолла-мирза сердито покосился на нее, потом, стараясь скрыть раздражение, проговорил:
   – Нет, ага волнуется из-за несчастного Мансура ос-Салтане. Знаете, это дядя Дустали-хана.
   – А разве с дядей Дустали-хана случилось что?
   – Да неужели вы, ханум, не в курсе? Уж так он, прости его господь, страдал…
   Глаза Фаррохлега-ханум, почуявшей поминальную тризну, алчно блеснули:
   – Ах ты боже мой! Как же это, я не слыхала? Когда он отмучился-то? А поминать где будут?
   – Да пока не решили, где поминки устроить, он ведь только сегодня скончался.
   – Надо же, горе какое! А я совершенно ничего не знала…
   – Моменто, я полагаю, хорошо бы вам утешить Дустали-хана.
   – Жалко, что час поздний, а то бы я…
   – Да что вы, сейчас совсем не поздно, – заверил ее Асадолла-мирза, – я, как раз когда сюда шел, видел, что Дустали-хан только что вернулся домой.
   Фаррохлега-ханум заколебалась, а Асадолла-мирза продолжал:
   – При той дружбе, которую ваша матушка питала к покойному, я думал, что вы-то уж непременно будете у его смертного одра.
   Фаррохлега-ханум решительно встала:
   – Да, вы правы, некрасиво получилось. Я сейчас же загляну к Дустали-хану и Азиз ос-Салтане…
   Когда Фаррохлега-ханум выкатилась, присутствующие, которые с большим интересом наблюдали, как Асадолла-мирза фабриковал свою новость, облегченно вздохнули. Асадолла-мирза обратился к дяде Полковнику:
   – Надо было как-то сплавить отсюда эту старую сову. А теперь скажите, как там ага?
   Дядя Полковник с мрачным видом ответил:
   – Братец был очень рассержен и отправил меня назад. Сказал, что желает побыть один.
   Час спустя в гостиной оставались только Асадолла-мирза, отец и дядя Полковник. Я притулился в уголке и слушал, о чем они говорят.
   – Я всерьез боюсь, как бы ага не наложил на себя руки, – говорил мой отец. – Помните, он тогда рассказывал, что Наполеон принял яд после поражения?
   Асадолла-мирза отпил немного вина.
   – На этот счет я спокоен. Ведь и Наполеон, если помните, когда ему пришлось отречься, выпил яд, но затем, после Ватерлоо, он дожидался, пока его отошлют на остров Святой Елены.
   – Ну, нельзя же надеяться, что ага будет следовать каждому шагу Наполеона…
   Тут в разговор вступил дядя Полковник, долго сидевший в глубокой задумчивости:
   – Асадолла, мне подумалось, может, мне лучше самому поговорить с сардаром Махарат-ханом?
   – Поговорить с сардаром Махарат-ханом насчет аги? А какое отношение…
   – Да не насчет аги, а насчет меня, – прервал его дядя Полковник. – Насчет моего коврика, который этот индиец забрал, – и дело с концом… Надо же что-то придумать! Это невиданное мошенничество и наглость…
   – Господи, Полковник, речь идет о жизни вашего брата, а вы все о коврике!
   – Да нет, за братца я не тревожусь. Братец не лозинка тонкая, чтобы эта буря сломила его. Человек, который всю жизнь провел в бою, сумеет выстоять под ударами судьбы.
   Асадолла-мирза безнадежно посмотрел на отца:
   – Ну, пожалуй, и мне пора. Отправлюсь ночевать под крылышко дражайшей мамаши Дас-хатун!
   Шагая вслед за отцом и Асадолла-мирзой к нашему дому, я слышал, как князь тихо и саркастически спрашивал отца:
   – Вы не догадываетесь, кто мог рассказать Фаррохлега-ханум эту историю про арест англичанами группы лиц и высылку их в Арак?
   Отец остановился и доверительно коснулся его руки:
   – Я не совсем понимаю ваши намерения, князь.
   – Моменто, Моменто, нет у меня никаких намерений, я просто спросил.
   – Да нет, нет, вы намекали… Если вы думаете, что я приложил к этому руку, то ошибаетесь. Клянусь духом отца, я сам был в полном недоумении.
   Видимо, не только я, осведомленный, как запросто отец обращается с духом своего родителя, усомнился в его искренности, поскольку, когда отец уже скрылся в доме, а я провожал князя, он сказал:
   – Ну теперь нет ни малейшего сомнения в том, что зловредный Дустали передал твоему отцу разговор про волчонка.
   – Что же делать, дядя Асадолла?
   – Ей-богу, мне уже ничего на ум не идет… Я ведь как квартальный лекарь: когда недуг в ранге простуды, я могу прописать липовый цвет или таблетку аспирина, но если болезнь действительно серьезная и запущенная, надо звать профессора… В первый же день я порекомендовал курорт Сан-Франциско, потому что только в этом я специалист. Больной не послушался моих советов… А теперь уже поздно, придется все это большое семейство везти не на курорт, а к профессору, лечить всерьез.
   – Значит, вы хотите бросить нас?
   – Нет, сынок, просто сейчас у меня ничего не выходит… Надо потерпеть, посмотрим, как пойдет дело с изгнанием дядюшки на остров Святой Елены, а потом уж подумаем…
   Тут мы дошли до поворота. Вдруг я увидел, что кто-то издалека бежит к нам.
   Это был чистильщик. После приветствий и обмена вопросами о здоровье он заявил, обращаясь к князю:
   – Ваша милость, помогите мне в одном деле.
   – Моменто, и тебе тоже надо помогать?.. Вот удивительно, я с собственными делами никак не разберусь, а сам оказался штатным защитником всех жителей квартала… Так в чем дело? Что стряслось?
   – Да вот ага уже несколько дней настаивает, чтобы я собирал свои манатки и катился отсюда. Раза два-три уже передавал через Маш-Касема, не желает, мол, больше, чтобы я тут располагался.
   – А ты что?
   –. Ваша милость, вы сами посудите. Я все это время здесь торчал, у меня и клиенты свои завелись, куда же мне опять перебираться? Разве это дело, с места на место бродить?
   – Да нет, я спрашиваю, что именно ты ответил Маш-Касему?
   – Ответил, скажи, мол, аге, что я тут останусь… Не могу, мол, отсюда уйти.
   Асадолла-мирза даже зубами скрипнул с досады и пробормотал:
   – Ответ хуже некуда! Так ведь и правда придется уходить.
   Потом он принялся наставлять чистильщика, убеждая его не упорствовать, объясняя, что самое благоразумное будет покориться и устроиться квартала на два подальше. Но чистильщик стоял на своем, продолжая умолять Асадолла-мирзу о поддержке.
   – Моменто, моменто, а может, правду люди говорят, что тебя одна из здешних женщин присушила?
   После многословных уверений чистильщика, что ничего подобного нет и в помине, Асадолла-мирза пообещал посодействовать ему, насколько будет возможно, а когда чистильщик ушел, расхохотался:
   – Ну вот, не было печали! Мало мне своих забот, еще одна прибавилась… Этот мальчишка втрескался в жену Ширали и не желает уходить. А дядюшка, ожидая английских властей, которые заявятся высылать его в Арак, желает, чтобы духу этого парня здесь не было, а то, не дай бог, спугнет англичан… Просто сумасшедший дом какой-то!
   – Дядя Асадолла, а вы думаете, дядюшка все еще верит, что этот чистильщик – немецкий агент?
   – Возможно, не слишком верит, но сомнение все-таки гложет его душу… На всякий случай он хочет устранить с пути англичан все возможные препятствия.
   – Дядя Асадолла, я вам так надоел, что мне право неудобно и говорить вам…
   – Да чего уж там, говори, не стесняйся, – смеясь, прервал меня Асадолла-мирза, – Я ведь читаю твои мысли. Ты хочешь сказать, что теперь, когда дядюшка всерьез ожидает англичан, вы с Лейли тоже в опасности. Весьма возможно, но больше ни о чем меня не спрашивай, дай мне подумать до утра, посмотрим, может, что-нибудь придет в голову.
   Я опять провел ужасную ночь. Когда я ненадолго засыпал, мне снились кошмары, в которых было перемешано все на свете. Лейли в свадебном наряде, рука об руку с мужем, шла между двух шеренг английских солдат с саблями наголо к подъезду какого-то дворца, а муж ее был не кто иной, как Ширали. Английский главнокомандующий, одетый в шотландскую юбку вместо брюк, оказался вдруг Маш-Касемом. Я вскрикнул, Пури, который выступал за новобрачными, обратил ко мне свою лошадиную морду и жутко заржал.
   Следом за женихом и невестой дядя Полковник тащил свой коврик. Практикан Гиясабади в ливрее с галунами и рыжем парике стучал об пол массивной тростью и объявлял: «Жених и невеста!» Доктор Насер оль-Хокама играл на саксофоне. Отец и Асадолла-мирза, взявшись за руки, водили вокруг меня хоровод и распевали песенку на манер американских шлягеров, где без конца повторялись слова «Сан-Франциско», и в ушах моих так и отдавалось эхом «Франциско… анциско!..».
   Я опять закричал и бросился бежать. Маш-Касем в своей шотландской юбке направился ко мне и проговорил с английским акцентом: «Уходи, милок, кончено твое дело». Тогда я завопил: «Маш-Касем, ну сделай же что-нибудь! Или ты не друг мне?..» Но он все с тем же английским выговором ответил: «Ей-богу, родимый ты мой, зачем врать? До могилы-то… Моей вины тут нет, с аги спрашивай!» – и я повернулся туда, куда указывал его вытянутый палец. Дядюшка в треугольной шляпе Наполеона восседал на белом коне. Держа в руках баранью ногу, он восклицал: «Вперед! В атаку!» – и я падал, падал, падал под копыта набегавших прямо на меня коней… А одетая в черное Фаррохлега-ханум читала надо мной «Фатиху»…^[44]
   Утром я не смог подняться с постели. Все тело у меня болело. Совершенно обессилевший, я лежал, пока не вышло время отправляться в школу. Мать заглянула в мою комнату и не на шутку испугалась – я весь горел. Когда я попытался встать, голова у меня закружилась, и я опять рухнул на подушки.
   О том, что болезнь моя серьезна, я догадался скорее по суматохе и тревоге, поднятой родителями, чем по собственному самочувствию. Привели доктора Насера оль-Хокама. Из его пространных рассуждений тихим голосом я уловил только слово «тиф» и, несмотря на то, что голова у меня раскалывалась от боли, успел подумать, что моя горячка вызвана кошмарами минувшей ночи, а доктор, как всегда, ошибся. Весь день меня била лихорадка. Как мне потом говорили, несколько раз даже начинался бред. Но к вечеру дело пошло на поправку. Я узнал улыбающееся лицо Асадолла-мирзы, склонившееся надо мной, но не мог вымолвить ни слова.
   Наутро следующего дня я уже являл собой доказательство невежества доктора Насера оль-Хокама, который, оказывается, совершенно не разбирался в медицине. Лихорадку мою как рукой сняло, я ощущал себя почти таким же здоровым, как обычно, только слабость еще не прошла. Мать подняла было крик, когда я захотел встать с постели, однако я, заверив ее, что выздоровел, выбрался в сад.
   Маш-Касем поливал цветы. Но вопреки обыкновению на нем было его выходное платье. Закатав штаны до колен, он осторожно наклонял лейку, боясь замочить одежду.
   – Слава богу, что ты не расхворался всерьез, родимый, – не поднимая головы, сказал он. – Уж как я тебя жалел. Вчера после обеда приходил навестить тебя… А ты бредил. Вот бы этот доктор сегодня на тебя поглядел! Ведь он, бессовестный, болтал вчера, будто ты тиф подхватил… Богом клянусь, эти лекаря скотину от скамейки отличить не могут!
   – Я-то, слава богу, здоров, Маш-Касем, а вот ты зачем так вырядился? Собрался куда-нибудь?
   Маш-Касем, печально посмотрев на меня, ответил:
   – Ей-богу, сердешный ты мой, зачем врать? До могилы-то… Теперь уж нам недолго осталось… Вот улучил минутку напоследок цветочки полить, очень даже возможно, что англичаны в этот самый час поспешают за нами. Ты на меня не серчай, ежели что не так…
   – Маш-Касем, а что дядюшка делает?
   – О-хо-хо, и не спрашивай, милок! Прогневил он, видно, господа бога. Прошлую ночь до утра глаз не сомкнул. Должно быть, завещание писал. Лет на двадцать за эту ночь постарел.