Страница:
{* лавочник; перен.: обыватель, мещанин (фр.).}
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А. Ливерганта
Thomas Love Peacock. Nightmare Abbey. Gryll Grange
Томас Лав Пикок. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили: Е. Ю. Гениева, А. Я. Ливергант, Е. А. Суриц
М., "Наука", 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Выполняя обещание, данное нами в третьей части прошлого номера, мы еще
со временем обратимся к Поль де Коку, однако, прежде чем непосредственно
заняться обширным наследием этого писателя, заслуживающего особого внимания,
следует сделать некоторые предварительные замечания. Из этого вовсе не
следует, что мы намереваемся предложить читателю очередную версию истории о
"короле Богемии и его семи замках" {1} или написать, как выразился Хэзлитт
{2} о "Друге" Колриджа {3}, "пространное предуведомление к произведению
искусства"; мы надеемся также, что наши рассуждения не вызовут вопроса "Quid
dignum tanto feret hic promissor hiatu" {Что достойного совершит неизвестно
что сулящий (лат.).}, ибо в них нет пробелов, кроме как неизбежно
значительного зияния во времени между началом и концом предмета нашего
исследования. Словом, в настоящий момент мы собираемся окончательно
завершить все предварительные рассуждения, с тем чтобы в следующий раз
приступить без всяких преамбул к выполнению нашей непосредственной задачи.
Замечания, коими мы сейчас хотели бы поделиться, непосредственно
вытекают из вопросов, которые мы поставили на обсуждение в прошлом номере:
чем объясняется то обстоятельство, что в сочинениях наиболее популярных
современных французских прозаиков, в отличие от произведений их
предшественников, совершенно отсутствует малейший намек на политические
убеждения? Ответ, как нам представляется, может быть двояким: во-первых,
потому, что у абсолютного большинства современных читателей политические
взгляды не пользуются спросом, и, во-вторых, потому, что при изображении
отдельных классов общества автор этих взглядов не касается.
Греки не ели черепахового мяса, зато лакомились морскими моллюсками.
Мы, напротив, лакомимся черепаховым мясом, а моллюсков считаем пригодными
разве что для изготовления порошка. Естественно поэтому, что моллюск - это
одно из самых неведомых для нас существ, населяющих морские пучины, в то
время как черепаховым мясом в Лондоне никого не удивишь. Из чего следует,
что спрос определяет предложение во всех сферах земной природы, в том числе
и в человеческой.
То же, как нам видится, происходит и с людьми. В дни Августа не было
нужды в Цинциннате {4}. За Цинцинната было прошлое, зато за Августа -
настоящее. Американская революция не нуждалась в Наполеоне, как не нуждалась
революция французская в Вашингтоне. Будь Наполеон на месте Вашингтона, он не
смог бы установить в Америке военный деспотизм; но и Вашингтон, в свою
очередь, не сумел бы установить во Франции демократическое правительство.
Происходит это оттого, что каждый из них был именно таким человеком, каким
должен был быть, - практическая логика событий выбросила их на поверхность.
То же происходит и с религиозными обрядами. В век, требующий проявлений
святости, выражающейся в смирении и покаянии, нет недостатка в Симеонах
Столпниках {5}, живущих на вершине столба, или в героях, подобных
вольтеровскому обнаженному факиру, который сидит avec de clous dans le
derriere pour avoir de la consideration {с гвоздями в заду для пущей
значительности (фр.).}. Но вот наступает время свободных изысканий, и святой
с факиром исчезают со сцены, уступив место Лютеру, который разит пером
римского папу и мечет чернильницей в голову дьявола. На смену Лютеру
приходит эпоха государственной церкви, и вместо героев, будь то гимнософисты
{6} или реформаторы, появляется целый сонм дородных, откормленных
проповедников, которые в первую очередь пекутся о мире и правопорядке и
которые, окажись факир или Лютер в их ведении, привлекли бы их к судебной
ответственности как мошенников и бродяг.
То же и с философией. Эпоха, взывающая к свободе мысли, выносящая
беззаветные и бесстрашные в своей обоснованности выводы, порождает своих
Эпикуров и Хоббсов {7}. В другое время, предпочитающее останавливаться на
полпути в своих половинчатых решениях, не будет недостатка в философах типа
Дуголда Стюарта или Макинтоша {8}, призванных утешать и увеселять.
То же и с литературой. У народа, расположенного думать, и литература
несет на себе отпечаток мысли; напротив, у нерасположенного думать народа
отсутствие или отрицание мысли столь же неизбежно проявится и в литературе.
Самые разнородные умы занимают или готовы занять подобающее им место на
литературном рынке своего времени; читающая публика пускает в литературное
обращение своего века все, что потворствует ее вкусам. Мильтон явился бы,
если читатель ощутил в нем нужду, но в наше время Мильтон не нужен, нужен
Вальтер Скотт. Мы не согласны с мыслью сонета Вордсворта:
Как нынче, Мильтон. Англии ты нужен! {9} {*}
{* Пер. Арк. Штейнберга.}
Мильтон прославил бы сегодняшнюю Англию, если бы Англия внимала ему, но
Англия не прислушалась бы к его голосу, если бы он был жив. Интерес к
Мильтону сейчас не более значителен, чем интерес к Кромвелю. Когда творил
Шекспир, не было Моцарта, Россини и Джулии Гризи {10}. Музыкальная драма
пришла на смену истинной драме. Шекспир писал пьесы, потому что это было
лучшее, что он мог для себя сделать. Если бы он писал для театра "Ла Скала",
он, быть может, ограничился бы сочинением либретто для очередного маэстро.
Французская литература задолго до революции была проникнута идеями
политической свободы; это ее свойство становилось все более отличительным,
прежде чем грянул невиданный политический взрыв. Свободомыслие бурлило с
нарастающей силой под гнетом устоявшихся привычек и властей, подобно тому
как много веков подряд метался и кипел Тифон под Этной, прежде чем выбросить
первый поток лавы, затопившей поля Сицилии.
Пиго Лебрен жил во времена Прав Человека, Политической Справедливости и
Нравственного и Интеллектуального Совершенствования. Поль де Кок живет во
времена технического прогресса, во времена политической экономии, во времена
прейскурантов и процентов, во времена, когда даже сама по себе мечта о
демократии эпохи Конституционной Ассамблеи покажется безумием, - одним
словом, во времена epicier.
Кто или что такое epicier? Попытаемся ответить на этот вопрос.
Можно было бы просто сказать, что Пиго Лебрену нравилось высказывать
политические суждения, а Поль де Коку - нет. Однако такое решение вопроса
было бы отнюдь не законченным. Пиго Лебрен был наблюдателем. Он изображал
борьбу мнений, потому что в обществе, которое он описывал, существовала
борьба мнений. Поль де Кок также наблюдатель. Он не изображает борьбу мнений
по той простой причине, что в современном обществе, ставшем предметом его
творчества, подобной борьбы не ведется.
Несколько иначе обстоит дело с авторами любовных и приключенческих
романов, которые основываются не столько на жизненном материале, сколько на
собственной фантазии либо на материале, почерпнутом из других книг. Для
такого автора обращение к общественным взглядам своего времени продиктовано
исключительно собственной прихотью. Однако даже и в этом случае его
литературные опусы не возымеют успеха без определенного поощрения со стороны
общественного мнения. Когда же речь идет о художественных произведениях
уровня Поль де Кока или Вальтер Скотта, не приходится сомневаться, что
писатели сообразуются с господствующими вкусами, равно как и с
господствующими взглядами (или критическим отношением к этим взглядам)
большинства читателей.
Свои наблюдения Поль де Кок черпает по преимуществу из жизни epicier.
Из этой прослойки он заимствует большую часть своих героев, и та
аполитичность, которая в настоящее время свойственна epicier, правдиво
отражается в том зеркале, с помощью которого автор демонстрирует нам la
nature epiciere {природу лавочника (фр.).}. Сейчас мы увидим, что же такое
epicier.
Как всем хорошо известно, epicier означает "бакалейщик", однако
парижский бакалейщик - это не совсем то же самое, что лондонский, - он ближе
тому социальному типу, который в английской провинции принято за глаза
называть "лавочник".
Слово epicier может употребляться на трех различных уровнях: в
обыденном смысле, в общем смысле и в метафизическом смысле; в первом случае
оно имеет положительный оттенок, во втором - отрицательный, в третьем - либо
положительный, либо отрицательный в зависимости от вашего отношения к этому
феномену. Для начала обратимся к лавочнику и, исходя из обыденного смысла
этого слова, проследим за повторяющейся год из года рутиной его забот и
досуга.
Redit labor actus in orbem,
Atque in se sua per vestigia volvitur annus {*}.
{* По кругу идем земледельца / Труд, вращается год по своим же следам
прошлогодним. (лат.) [см. комм. 11 к "Усадьбе Грилла"].}
Господин де Бальзак так изображает его в этом качестве {11}: "Бакалейщик -
всеобщая связь наших потребностей, он неизбежно входит во все частности
человеческого существования, точно так же как память лежит в основе всех
искусств.
- Где перо и чернила? - говорит поэт.
- Сударь, бакалейщик на углу.
- Я проигрался! Надо застрелиться! Где порох и пули?
- Сударь, они продаются у бакалейщика.
- Ба! Я отыграюсь. Карты! Карты! Отдам дворец за колоду карт!
- Сударь, бакалейщик...
- Курить! О, видеть, как у твоих губ медленно тлеет гаванская сигара,
погружая тебя в сладостные мечтания, растворяясь дымом, подобием любви.
- Бакалейщик...
- Я хотел бы угостить Клару изысканным завтраком, - бретонское
сливочное масло, китайский чай, паштет с неракскими трюфелями...
- Бакалейщик...
-- Бедная Клара, твое платье измято, как осенний лист, растоптанный
мужицкой ногой!
Появляется бакалейщик с марсельским мылом, крахмалом и даже с утюгом!
- О, долгая томительная бессонница! Кто в состоянии прогнать ее, если
не ты, прославленный чудодейственный Фюмад! Ты, чьи красные трубочки донесут
твое имя до Борнео!
- Бакалейщик.
Дитя, тебе бакалейщик продает агатовые шарики, столь же красивые, как
твои сверкающие глазки, продает тебе "солнышки", которые не устают
вращаться, как ты сам не устаешь бегать; бечевку, чтобы пускать змея, и
самый змей. Старик инвалид, тебе он продает неизменный табак, который ты
пересыпаешь из платка в табакерку и из табакерки в платок; ибо табак, нос и
платок инвалида являют собой образ бесконечности, подобно змее, жалящей
собственный хвост; мало того: бакалейщик продаст тебе чарку водки, которая
поможет унять твои боли. Священнику он продает свечи и облатки, школьному
учителю - азбуку и перья, крестному папаше - драже, жене - мыло, мужу -
наливку, избирателю - бумагу, депутату - ракеты. Чего-чего только он не
продает!.. Он продает снадобья, от которых умирают, и патентованные
средства, которые возвращают здоровье. Он самого себя продал публике, как
продают душу дьяволу. Он - альфа и омега всякого человеческого общества. Вы
не пройдете ни одной мили, вам не удастся ни преступление, ни доброе дело,
ни обед, ни художественное произведение, ни кутеж, вам не иметь любовниц,
если вы не прибегнете к всемогуществу бакалейщика.
Это цивилизация, сосредоточенная в лавочке, общество в бумажном
фунтике, потребность, вооруженная с ног до головы. Это энциклопедия в
действии, это сама жизнь, распределенная по выдвижным ящикам, бутылкам,
мешочкам, банкам. Покровительство бакалейщика я предпочитаю покровительству
короля. Если вы покинуты всеми, даже богом, но у вас остается друг,
бакалейщик, вы заживете, как крыса в головке сыра. "Нами держится все", -
говорят они с законной гордостью. А потому, читая слова, написанные золотыми
буквами: "Бакалейщик имярек, поставщик короля", вы в ужасе спрашиваете себя:
кто же более монарх? король бакалейщика или бакалейщик короля?" {Пер. Б.
Грифцова.}
Итак, мы увидели, что собой представляет epicier в положительном
качестве, вытекающем из рода его деятельности. Нам еще предстоит увидеть,
каков он в часы досуга, в часы увеселений. Однако в этом качестве его так
превосходно вывел Поль де Кок в образе Дюпона, что мы предпочитаем
воздержаться от рассуждений на эту тему до тех пор, пока он не явится вновь
в своем истинном свете.
Пока что читатель может представить себе эдакого совершенного бонвивана
- totus teres atque rotundus {весь гладкий и круглый (лат.).}, гладкого и
круглого, как нравственно, так и физически, - который отправляется с
соседом, его и своей женой, его и своими детьми, с корзиной, набитой снедью,
в фиакре, за которым следуют еще два или три таких же на fete champetre
{загородную прогулку, пикник (фр.).} в пригород Парижа, где мы вновь с ним
встретимся после того, как он уже распаковал свою корзину в Роменвильском
лесу.
Таков epicier в исполнении своих обыденных функций. Обратимся теперь к
общим свойствам epicier, как составной части политического организма, в
котором он является представителем целого класса дельцов, оперирующих
решительно всем, от капиталов до стеариновых свечей, и в котором
олицетворяет собой тяжкие цепи и тормоза на колесах общественного развития.
Об этой гораздо более важной и любопытной особенности epicier
свидетельствует работа одного французского ученого, которой нам благосклонно
предложили воспользоваться.
Со времен Реставрации epicier представляет собой класс людей, широко
распространенный во Франции. Этому классу свойственны ограниченность и
грубость во взглядах, для epicier характерно отсутствие веры как в прошлое,
так и в будущее, в развитии общественного сознания он занимает строго
нейтральную позицию. Такое мировоззрение мы и называем l'esprit epicier
{мировоззрение лавочника (фр.).}. С точки зрения литературы, искусств, стиля
жизни, с точки зрения манер, привычек и вкусов, которые отличаются
отсталостью, вульгарностью и твердолобостью, это мировоззрение породило то,
что принято теперь называть le genre epicier {тип бакалейщика (фр.).}.
Epicier черпает свои политические убеждения из свода законов, если
вообще может идти речь о политических убеждениях лавочника. Его взгляды не
восходят к узким принципам старого либерализма эпохи Реставрации.
Предрассудок, которому не свойственны ни восторженность, ни величие, - вот
его отличительная черта. Он почитает себя другом свободы, но ежедневно
приносит ее в жертву, руководствуясь при этом невежественным поклонением
власти. Любовь к "порядку" для него превыше всего, ибо он давно подметил,
что политические потрясения бьют его по карману. Нелюбовь ко всякого рода
анархии или, точнее говоря, страх перед тающими доходами и дешевизной рынка
превратили его в фанатика "l'ordre public" {общественного порядка (фр.).}.
Ему положительно невозможно вбить в голову, что лучшее средство для
обеспечения общественного покоя и стоит в примирении противоборствующих
интересов. Он вообще не в состоянии проникнуться чьими бы то ни было
интересами, кроме своих собственных. Для него порядок - это положительный
результат, которого следует добиваться любой ценой, невзирая на причины,
повлекшие за собой лихорадочное перевозбуждение в какой-либо части общества.
Если пренебречь его страстью к общественному порядку, его мало заботит,
кто правит страной: конституционная монархия или новая династия. В тех
редких случаях, когда он непременно хочет прослыть остроумцем, он позволяет
себе подшучивать над нашими правителями, над их pots-de-vin {взятками
(фр.).} и tripotage de bourse {махинациями (фр.).}. Но, даже обличая
правительство, он предпочитает поддерживать установленный порядок, чтобы не
подвергаться последствиям очередного политического переворота. Он
предпочитает скорее иметь открытый счет у несостоятельного должника, чем,
потерпев убыток, отделаться от него раз и навсегда.
Таким образом, вовсе не верность монархическим принципам, а попросту
самозащита превратила его в героя борьбы с emeute {мятежом (фр.).} и
наградила орденами за подвиги в уличных боях. Если он впоследствии дошел до
того, что расстреливал баррикады Клуатр-Сент-Мери {12}, то потому лишь, что
не мог сдержать гнева против республиканцев, рисковавших жизнью ради успеха
своего дела; республиканцев, из-за которого ему не удалось выгодно продать
несколько фунтов сахара или кофе. На следующий день безумие молодых людей,
отдавших жизнь за идею, переполнило его тупым любопытством. Ему самому
никогда в жизни приходило в голову, что можно иметь идею.
Укрывшись под своим прилавком, epicier никогда не попадал под
воздействие общественной мысли; будучи свидетелем того, как революция
вылилась в общественное бедствие, он относится к политике с нескрываемым
предубеждением. Каким-то непостижимым образом он принимал следствие за
причину, иными словами, угнетенным он приписывает ошибки угнетателей. Он
почитает себя настолько проницательным и осведомленным, что остается глух ко
всем доказательствам своих ошибок.
Он ровным счетом ничего не желает знать ни о дебатах в обеих палатах,
ни о полемике в прессе, поскольку совершенно убежден в том, что эти
общественные институты сеют смуту в умах людей, а следовательно, и в
коммерческих операциях. С его легкой руки выработался стереотип
обывательского безразличия, который выражается в сентенциях типа: "Я никогда
не заглядываю в газеты. Читать их у меня нет времени", "Я не лезу в политику
- это не мое дело". Если по случайности он делится с покупателем какой-либо
политической новостью, то моментально добавляет: "Это мне мой приказчик
рассказывал". По сути дела посыльные в лавке, лучше своего хозяина знают,
что в данный момент происходит в стране. Он отправляется в кафе, чтобы
выпить свою обязательную demi-tasse {маленькую чашку кофе (фр.).} и сыграть
партию в домино, однако газет он больше не читает, в том числе и
"Конститюсьонель", потому что старая газета допустила излишний, с его точки
зрения, либерализм. Иными словами, хотя он, как никто другой, страдает от
политических перемен, они нимало не занимают его.
Тем не менее со времени последнего триумфа конституционной монархии
политический скептицизм проник в тупой ум epicier. Он спросил себя, как
могло так получиться, что Франция больше волнуется во времена правопорядка,
чем во времена беспорядков. Ответ на этот вопрос и впрямь выглядит весьма
противоречивым, и он попытался бы над ним задуматься, если бы больше всего
на свете не страшился мыслительного процесса. Но даже при всем его
предубеждении к пытливости, закравшееся сомнение не смогло полностью
развеяться, не сказавшись на его взглядах. Еще наступит такое время, когда
epicier и республиканец пойдут рядом по пути политического прогресса.
Примерно года два тому назад в Париже на одном из зимних приемов
большая часть приглашенных обступила великого национального поэта Беранже.
Говорили, что монархия пресытилась и себя изживает и что страсть к
наслаждениям и скепсис еще больше сокращают и без того короткий век, ей
отпущенный. Вслед за Наполеоном повторяли, что наступит время, когда
республика извлечет пользу из ошибок монархии, расходясь лишь в вероятных
сроках победы республиканцев на выборах и долгосрочного утверждения
республики.
Те, кто придерживался умеренных взглядов, изображали окончательную
победу республики как неизбежное следствие просвещения. Того же мнения
придерживался и Беранже, который подвел итог беседе замечанием, одновременно
остроумным и глубокомысленным. "Поверьте, господа, - сказал он, - если вы и
придете к республике, то не иначе как в компании с epicier".
Итак, мы рассмотрели общий смысл понятия epicier как воплощение
стойкого политического негативизма; epicier - это тот тип человека, который,
если в результате "славной революции" цена за фунт сахара упадет хотя бы на
один сантим, на всю оставшуюся жизнь превратится в заклятого врага emeute
populaire {народного бунта (фр.).}.
Обратимся теперь к его третьей ипостаси, рассмотрим символическое
значение этого понятия. Для этого воспользуемся статьей в "Ревю
энсиклопедик" за февраль 1833 года под названием "Etudes Politiques sur
l'Epicier" {"Политическое изучение лавочника" (фр.).}. Поскольку статья
слишком велика, чтобы приводить ее полностью, остановимся лишь на основных
ее положениях, исходя из целей нашего исследования.
29 июля 1830 года Клод Тарен (вымышленный герой очерка) в беседе с
Бенжаменом Констаном 13 восторженно отозвался о событиях Трех Славных Дней.
В начале ноября Клод Тарен вместе с Бенжаменом Констаном присутствовал
на заседании палаты депутатов. Клода Тарена потрясло прискорбное зрелище
всеобщего лицемерия людей, которые, с одной стороны не решаются исполнить
свой долг, а с другой - изменить делу героев июля; людей, в каждом слове и
жесте которых проявляется возбуждение и скованность управляющего горячим
скакуном всадника, которого одинаково страшно отпустить и натянуть поводья и
который всякий раз не знает, что предпримет в следующий момент его конь -
подымется на дыбы или понесет.
Бенжамен Констан возвращался с заседания, опершись на руку Тарена.
Посреди улицы он вдруг остановился и сказал:
"- Мой юный друг, вы только что воочию видели людей, призванных
оказывать благотворное или пагубное воздействие на ход событий. Ораторы,
законодатели, должностные лица, представители различи партий на ваших глазах
сменяли друг друга на трибуне. И вместе с тем, клянусь честью, не было среди
них ни одного с выражением той властности и деловитости на лице, какую вы
можете наблюдать сейчас у человека, стоящего вон у той двери на
противоположной стороне улицы. На первый взгляд, может статься, в нем нет
ничего примечательного. Однако вглядитесь повнимательней. Неужели вы не
замечаете какой особой, настороженной проницательности, сквозящей в этих
круглых темных глазках? Разве не свидетельствует этот плотно сжатый рот о
неиссякаемом самодовольстве? Разве эти толстые щеки, усыпанные веснушками,
не выражают твердокаменного упрямства? Разве что плохой физиогномист не
усмотрит в этой застывшей, двусмысленной ухмылке железную тягу к настоящему
и совершенное равнодушие, более того - недоверие, к будущему. Было бы
полнейшим безумием предполагать, за этим низким и узким лбом, переходящим в
высокий, тщательно завитой парик, скрываются великие идеалы. Неужели вы
ничего не видите в этих тяжелых бровях? Посмотрите, сколько уверенности в
этих тяжелых висящих руках, во всем этом массивном теле. Разве нельзя
заглянуть в будущее этого человека?
- Но это, - отвечал Клод, - всего-навсего epicier.
- Вот именно, epicier. А теперь идите вперед и не оборачивайтесь, он
заметил, что мы смотрим на него, - недалеко то время, когда власть еще
больше возрастет.
- Кого?! Этого epicier? - вскричал Клод.
- Идемте. Вы еще ребенок, - сказал Бенжамен Констан, горько
усмехнувшись.
Как известно, Бенжамен Констан умер в печали и разочаровании.
Многие из тех, кто видел самого знаменитого из защитников народной
свободы, идеалы которой все более извращались власть имущими, говорили:
"Бенжамен Констан умер вовремя". Однако смерть Бенжамена Констана совпала со
смертью его последней заветной мечты. Он мечтал о народной власти, власти
величественной, сильной и милосердной; и видел, как эта власть бывает
мелкой, презренной, смехотворной, стяжательской. Реальность отвергала его
мечты - он закрыл глаза и умер; тому, кто утратил последнюю иллюзию, тому,
кто изжил свои идеалы, только и остается, что умереть.
Клод Тарен запомнил последние слова своего умершего друга. Он поселился
в доме того самого epicier, на которого указал ему Бенжамен Констан, и
посвятил себя физиологическому изучению типа epicier. Результатом этого
исследования стало то, что, при всей многоликости французской политической
власти, при наличии в ней депутатов, советников, министров и короля, ею
правит единый дух, дух купли и продажи, который вне зависимости от масштабов
сделок определяется не более просвещенными и широкими взглядами, чем те,
которыми руководствуется простой бакалейщик, торгующий кофе, патокой и
приправами. Иными словами, Тарен пришел к выводу, что круг сделок и
убеждений epicier включает в себя, по сути дела, все цели, взгляды,
тенденции и устремления конституционной монархии. "Вами управляет, - говорил
он своим товарищам, которые изыскивали возможности выбраться из той бездны
политической безысходности, в которую была ввергнута Франция, - отнюдь не
невидимая власть, вами управляет вовсе не пророк, не законник, не трибун, не
государственный муж, даже не просто гражданин республики - вами правит
epicier - оплот, храм, знамя Франции, средоточие всего, альфа и омега,
избранник великой эпохи тысяча восемьсот тридцатого года!"
"Фанатики хотели бы свергнуть его. Но это им не по силам. Они могут
разорвать его в клочья, истолочь в его собственной ступке, похоронить под
руинами его собственного прилавка - он восстанет вновь, как феникс из пепла,
щеголяя своими пышными телесами, дабы и впредь царить и расточать улыбки до
тех пор, пока не сочтет свою миссию выполненной".
"Если вы считаете целесообразным вызволить нашу великую нацию из ее
нынешнего положения, придать ей образ более благородный, пусть будет так - я
----------------------------------------------------------------------------
Перевод А. Ливерганта
Thomas Love Peacock. Nightmare Abbey. Gryll Grange
Томас Лав Пикок. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили: Е. Ю. Гениева, А. Я. Ливергант, Е. А. Суриц
М., "Наука", 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Выполняя обещание, данное нами в третьей части прошлого номера, мы еще
со временем обратимся к Поль де Коку, однако, прежде чем непосредственно
заняться обширным наследием этого писателя, заслуживающего особого внимания,
следует сделать некоторые предварительные замечания. Из этого вовсе не
следует, что мы намереваемся предложить читателю очередную версию истории о
"короле Богемии и его семи замках" {1} или написать, как выразился Хэзлитт
{2} о "Друге" Колриджа {3}, "пространное предуведомление к произведению
искусства"; мы надеемся также, что наши рассуждения не вызовут вопроса "Quid
dignum tanto feret hic promissor hiatu" {Что достойного совершит неизвестно
что сулящий (лат.).}, ибо в них нет пробелов, кроме как неизбежно
значительного зияния во времени между началом и концом предмета нашего
исследования. Словом, в настоящий момент мы собираемся окончательно
завершить все предварительные рассуждения, с тем чтобы в следующий раз
приступить без всяких преамбул к выполнению нашей непосредственной задачи.
Замечания, коими мы сейчас хотели бы поделиться, непосредственно
вытекают из вопросов, которые мы поставили на обсуждение в прошлом номере:
чем объясняется то обстоятельство, что в сочинениях наиболее популярных
современных французских прозаиков, в отличие от произведений их
предшественников, совершенно отсутствует малейший намек на политические
убеждения? Ответ, как нам представляется, может быть двояким: во-первых,
потому, что у абсолютного большинства современных читателей политические
взгляды не пользуются спросом, и, во-вторых, потому, что при изображении
отдельных классов общества автор этих взглядов не касается.
Греки не ели черепахового мяса, зато лакомились морскими моллюсками.
Мы, напротив, лакомимся черепаховым мясом, а моллюсков считаем пригодными
разве что для изготовления порошка. Естественно поэтому, что моллюск - это
одно из самых неведомых для нас существ, населяющих морские пучины, в то
время как черепаховым мясом в Лондоне никого не удивишь. Из чего следует,
что спрос определяет предложение во всех сферах земной природы, в том числе
и в человеческой.
То же, как нам видится, происходит и с людьми. В дни Августа не было
нужды в Цинциннате {4}. За Цинцинната было прошлое, зато за Августа -
настоящее. Американская революция не нуждалась в Наполеоне, как не нуждалась
революция французская в Вашингтоне. Будь Наполеон на месте Вашингтона, он не
смог бы установить в Америке военный деспотизм; но и Вашингтон, в свою
очередь, не сумел бы установить во Франции демократическое правительство.
Происходит это оттого, что каждый из них был именно таким человеком, каким
должен был быть, - практическая логика событий выбросила их на поверхность.
То же происходит и с религиозными обрядами. В век, требующий проявлений
святости, выражающейся в смирении и покаянии, нет недостатка в Симеонах
Столпниках {5}, живущих на вершине столба, или в героях, подобных
вольтеровскому обнаженному факиру, который сидит avec de clous dans le
derriere pour avoir de la consideration {с гвоздями в заду для пущей
значительности (фр.).}. Но вот наступает время свободных изысканий, и святой
с факиром исчезают со сцены, уступив место Лютеру, который разит пером
римского папу и мечет чернильницей в голову дьявола. На смену Лютеру
приходит эпоха государственной церкви, и вместо героев, будь то гимнософисты
{6} или реформаторы, появляется целый сонм дородных, откормленных
проповедников, которые в первую очередь пекутся о мире и правопорядке и
которые, окажись факир или Лютер в их ведении, привлекли бы их к судебной
ответственности как мошенников и бродяг.
То же и с философией. Эпоха, взывающая к свободе мысли, выносящая
беззаветные и бесстрашные в своей обоснованности выводы, порождает своих
Эпикуров и Хоббсов {7}. В другое время, предпочитающее останавливаться на
полпути в своих половинчатых решениях, не будет недостатка в философах типа
Дуголда Стюарта или Макинтоша {8}, призванных утешать и увеселять.
То же и с литературой. У народа, расположенного думать, и литература
несет на себе отпечаток мысли; напротив, у нерасположенного думать народа
отсутствие или отрицание мысли столь же неизбежно проявится и в литературе.
Самые разнородные умы занимают или готовы занять подобающее им место на
литературном рынке своего времени; читающая публика пускает в литературное
обращение своего века все, что потворствует ее вкусам. Мильтон явился бы,
если читатель ощутил в нем нужду, но в наше время Мильтон не нужен, нужен
Вальтер Скотт. Мы не согласны с мыслью сонета Вордсворта:
Как нынче, Мильтон. Англии ты нужен! {9} {*}
{* Пер. Арк. Штейнберга.}
Мильтон прославил бы сегодняшнюю Англию, если бы Англия внимала ему, но
Англия не прислушалась бы к его голосу, если бы он был жив. Интерес к
Мильтону сейчас не более значителен, чем интерес к Кромвелю. Когда творил
Шекспир, не было Моцарта, Россини и Джулии Гризи {10}. Музыкальная драма
пришла на смену истинной драме. Шекспир писал пьесы, потому что это было
лучшее, что он мог для себя сделать. Если бы он писал для театра "Ла Скала",
он, быть может, ограничился бы сочинением либретто для очередного маэстро.
Французская литература задолго до революции была проникнута идеями
политической свободы; это ее свойство становилось все более отличительным,
прежде чем грянул невиданный политический взрыв. Свободомыслие бурлило с
нарастающей силой под гнетом устоявшихся привычек и властей, подобно тому
как много веков подряд метался и кипел Тифон под Этной, прежде чем выбросить
первый поток лавы, затопившей поля Сицилии.
Пиго Лебрен жил во времена Прав Человека, Политической Справедливости и
Нравственного и Интеллектуального Совершенствования. Поль де Кок живет во
времена технического прогресса, во времена политической экономии, во времена
прейскурантов и процентов, во времена, когда даже сама по себе мечта о
демократии эпохи Конституционной Ассамблеи покажется безумием, - одним
словом, во времена epicier.
Кто или что такое epicier? Попытаемся ответить на этот вопрос.
Можно было бы просто сказать, что Пиго Лебрену нравилось высказывать
политические суждения, а Поль де Коку - нет. Однако такое решение вопроса
было бы отнюдь не законченным. Пиго Лебрен был наблюдателем. Он изображал
борьбу мнений, потому что в обществе, которое он описывал, существовала
борьба мнений. Поль де Кок также наблюдатель. Он не изображает борьбу мнений
по той простой причине, что в современном обществе, ставшем предметом его
творчества, подобной борьбы не ведется.
Несколько иначе обстоит дело с авторами любовных и приключенческих
романов, которые основываются не столько на жизненном материале, сколько на
собственной фантазии либо на материале, почерпнутом из других книг. Для
такого автора обращение к общественным взглядам своего времени продиктовано
исключительно собственной прихотью. Однако даже и в этом случае его
литературные опусы не возымеют успеха без определенного поощрения со стороны
общественного мнения. Когда же речь идет о художественных произведениях
уровня Поль де Кока или Вальтер Скотта, не приходится сомневаться, что
писатели сообразуются с господствующими вкусами, равно как и с
господствующими взглядами (или критическим отношением к этим взглядам)
большинства читателей.
Свои наблюдения Поль де Кок черпает по преимуществу из жизни epicier.
Из этой прослойки он заимствует большую часть своих героев, и та
аполитичность, которая в настоящее время свойственна epicier, правдиво
отражается в том зеркале, с помощью которого автор демонстрирует нам la
nature epiciere {природу лавочника (фр.).}. Сейчас мы увидим, что же такое
epicier.
Как всем хорошо известно, epicier означает "бакалейщик", однако
парижский бакалейщик - это не совсем то же самое, что лондонский, - он ближе
тому социальному типу, который в английской провинции принято за глаза
называть "лавочник".
Слово epicier может употребляться на трех различных уровнях: в
обыденном смысле, в общем смысле и в метафизическом смысле; в первом случае
оно имеет положительный оттенок, во втором - отрицательный, в третьем - либо
положительный, либо отрицательный в зависимости от вашего отношения к этому
феномену. Для начала обратимся к лавочнику и, исходя из обыденного смысла
этого слова, проследим за повторяющейся год из года рутиной его забот и
досуга.
Redit labor actus in orbem,
Atque in se sua per vestigia volvitur annus {*}.
{* По кругу идем земледельца / Труд, вращается год по своим же следам
прошлогодним. (лат.) [см. комм. 11 к "Усадьбе Грилла"].}
Господин де Бальзак так изображает его в этом качестве {11}: "Бакалейщик -
всеобщая связь наших потребностей, он неизбежно входит во все частности
человеческого существования, точно так же как память лежит в основе всех
искусств.
- Где перо и чернила? - говорит поэт.
- Сударь, бакалейщик на углу.
- Я проигрался! Надо застрелиться! Где порох и пули?
- Сударь, они продаются у бакалейщика.
- Ба! Я отыграюсь. Карты! Карты! Отдам дворец за колоду карт!
- Сударь, бакалейщик...
- Курить! О, видеть, как у твоих губ медленно тлеет гаванская сигара,
погружая тебя в сладостные мечтания, растворяясь дымом, подобием любви.
- Бакалейщик...
- Я хотел бы угостить Клару изысканным завтраком, - бретонское
сливочное масло, китайский чай, паштет с неракскими трюфелями...
- Бакалейщик...
-- Бедная Клара, твое платье измято, как осенний лист, растоптанный
мужицкой ногой!
Появляется бакалейщик с марсельским мылом, крахмалом и даже с утюгом!
- О, долгая томительная бессонница! Кто в состоянии прогнать ее, если
не ты, прославленный чудодейственный Фюмад! Ты, чьи красные трубочки донесут
твое имя до Борнео!
- Бакалейщик.
Дитя, тебе бакалейщик продает агатовые шарики, столь же красивые, как
твои сверкающие глазки, продает тебе "солнышки", которые не устают
вращаться, как ты сам не устаешь бегать; бечевку, чтобы пускать змея, и
самый змей. Старик инвалид, тебе он продает неизменный табак, который ты
пересыпаешь из платка в табакерку и из табакерки в платок; ибо табак, нос и
платок инвалида являют собой образ бесконечности, подобно змее, жалящей
собственный хвост; мало того: бакалейщик продаст тебе чарку водки, которая
поможет унять твои боли. Священнику он продает свечи и облатки, школьному
учителю - азбуку и перья, крестному папаше - драже, жене - мыло, мужу -
наливку, избирателю - бумагу, депутату - ракеты. Чего-чего только он не
продает!.. Он продает снадобья, от которых умирают, и патентованные
средства, которые возвращают здоровье. Он самого себя продал публике, как
продают душу дьяволу. Он - альфа и омега всякого человеческого общества. Вы
не пройдете ни одной мили, вам не удастся ни преступление, ни доброе дело,
ни обед, ни художественное произведение, ни кутеж, вам не иметь любовниц,
если вы не прибегнете к всемогуществу бакалейщика.
Это цивилизация, сосредоточенная в лавочке, общество в бумажном
фунтике, потребность, вооруженная с ног до головы. Это энциклопедия в
действии, это сама жизнь, распределенная по выдвижным ящикам, бутылкам,
мешочкам, банкам. Покровительство бакалейщика я предпочитаю покровительству
короля. Если вы покинуты всеми, даже богом, но у вас остается друг,
бакалейщик, вы заживете, как крыса в головке сыра. "Нами держится все", -
говорят они с законной гордостью. А потому, читая слова, написанные золотыми
буквами: "Бакалейщик имярек, поставщик короля", вы в ужасе спрашиваете себя:
кто же более монарх? король бакалейщика или бакалейщик короля?" {Пер. Б.
Грифцова.}
Итак, мы увидели, что собой представляет epicier в положительном
качестве, вытекающем из рода его деятельности. Нам еще предстоит увидеть,
каков он в часы досуга, в часы увеселений. Однако в этом качестве его так
превосходно вывел Поль де Кок в образе Дюпона, что мы предпочитаем
воздержаться от рассуждений на эту тему до тех пор, пока он не явится вновь
в своем истинном свете.
Пока что читатель может представить себе эдакого совершенного бонвивана
- totus teres atque rotundus {весь гладкий и круглый (лат.).}, гладкого и
круглого, как нравственно, так и физически, - который отправляется с
соседом, его и своей женой, его и своими детьми, с корзиной, набитой снедью,
в фиакре, за которым следуют еще два или три таких же на fete champetre
{загородную прогулку, пикник (фр.).} в пригород Парижа, где мы вновь с ним
встретимся после того, как он уже распаковал свою корзину в Роменвильском
лесу.
Таков epicier в исполнении своих обыденных функций. Обратимся теперь к
общим свойствам epicier, как составной части политического организма, в
котором он является представителем целого класса дельцов, оперирующих
решительно всем, от капиталов до стеариновых свечей, и в котором
олицетворяет собой тяжкие цепи и тормоза на колесах общественного развития.
Об этой гораздо более важной и любопытной особенности epicier
свидетельствует работа одного французского ученого, которой нам благосклонно
предложили воспользоваться.
Со времен Реставрации epicier представляет собой класс людей, широко
распространенный во Франции. Этому классу свойственны ограниченность и
грубость во взглядах, для epicier характерно отсутствие веры как в прошлое,
так и в будущее, в развитии общественного сознания он занимает строго
нейтральную позицию. Такое мировоззрение мы и называем l'esprit epicier
{мировоззрение лавочника (фр.).}. С точки зрения литературы, искусств, стиля
жизни, с точки зрения манер, привычек и вкусов, которые отличаются
отсталостью, вульгарностью и твердолобостью, это мировоззрение породило то,
что принято теперь называть le genre epicier {тип бакалейщика (фр.).}.
Epicier черпает свои политические убеждения из свода законов, если
вообще может идти речь о политических убеждениях лавочника. Его взгляды не
восходят к узким принципам старого либерализма эпохи Реставрации.
Предрассудок, которому не свойственны ни восторженность, ни величие, - вот
его отличительная черта. Он почитает себя другом свободы, но ежедневно
приносит ее в жертву, руководствуясь при этом невежественным поклонением
власти. Любовь к "порядку" для него превыше всего, ибо он давно подметил,
что политические потрясения бьют его по карману. Нелюбовь ко всякого рода
анархии или, точнее говоря, страх перед тающими доходами и дешевизной рынка
превратили его в фанатика "l'ordre public" {общественного порядка (фр.).}.
Ему положительно невозможно вбить в голову, что лучшее средство для
обеспечения общественного покоя и стоит в примирении противоборствующих
интересов. Он вообще не в состоянии проникнуться чьими бы то ни было
интересами, кроме своих собственных. Для него порядок - это положительный
результат, которого следует добиваться любой ценой, невзирая на причины,
повлекшие за собой лихорадочное перевозбуждение в какой-либо части общества.
Если пренебречь его страстью к общественному порядку, его мало заботит,
кто правит страной: конституционная монархия или новая династия. В тех
редких случаях, когда он непременно хочет прослыть остроумцем, он позволяет
себе подшучивать над нашими правителями, над их pots-de-vin {взятками
(фр.).} и tripotage de bourse {махинациями (фр.).}. Но, даже обличая
правительство, он предпочитает поддерживать установленный порядок, чтобы не
подвергаться последствиям очередного политического переворота. Он
предпочитает скорее иметь открытый счет у несостоятельного должника, чем,
потерпев убыток, отделаться от него раз и навсегда.
Таким образом, вовсе не верность монархическим принципам, а попросту
самозащита превратила его в героя борьбы с emeute {мятежом (фр.).} и
наградила орденами за подвиги в уличных боях. Если он впоследствии дошел до
того, что расстреливал баррикады Клуатр-Сент-Мери {12}, то потому лишь, что
не мог сдержать гнева против республиканцев, рисковавших жизнью ради успеха
своего дела; республиканцев, из-за которого ему не удалось выгодно продать
несколько фунтов сахара или кофе. На следующий день безумие молодых людей,
отдавших жизнь за идею, переполнило его тупым любопытством. Ему самому
никогда в жизни приходило в голову, что можно иметь идею.
Укрывшись под своим прилавком, epicier никогда не попадал под
воздействие общественной мысли; будучи свидетелем того, как революция
вылилась в общественное бедствие, он относится к политике с нескрываемым
предубеждением. Каким-то непостижимым образом он принимал следствие за
причину, иными словами, угнетенным он приписывает ошибки угнетателей. Он
почитает себя настолько проницательным и осведомленным, что остается глух ко
всем доказательствам своих ошибок.
Он ровным счетом ничего не желает знать ни о дебатах в обеих палатах,
ни о полемике в прессе, поскольку совершенно убежден в том, что эти
общественные институты сеют смуту в умах людей, а следовательно, и в
коммерческих операциях. С его легкой руки выработался стереотип
обывательского безразличия, который выражается в сентенциях типа: "Я никогда
не заглядываю в газеты. Читать их у меня нет времени", "Я не лезу в политику
- это не мое дело". Если по случайности он делится с покупателем какой-либо
политической новостью, то моментально добавляет: "Это мне мой приказчик
рассказывал". По сути дела посыльные в лавке, лучше своего хозяина знают,
что в данный момент происходит в стране. Он отправляется в кафе, чтобы
выпить свою обязательную demi-tasse {маленькую чашку кофе (фр.).} и сыграть
партию в домино, однако газет он больше не читает, в том числе и
"Конститюсьонель", потому что старая газета допустила излишний, с его точки
зрения, либерализм. Иными словами, хотя он, как никто другой, страдает от
политических перемен, они нимало не занимают его.
Тем не менее со времени последнего триумфа конституционной монархии
политический скептицизм проник в тупой ум epicier. Он спросил себя, как
могло так получиться, что Франция больше волнуется во времена правопорядка,
чем во времена беспорядков. Ответ на этот вопрос и впрямь выглядит весьма
противоречивым, и он попытался бы над ним задуматься, если бы больше всего
на свете не страшился мыслительного процесса. Но даже при всем его
предубеждении к пытливости, закравшееся сомнение не смогло полностью
развеяться, не сказавшись на его взглядах. Еще наступит такое время, когда
epicier и республиканец пойдут рядом по пути политического прогресса.
Примерно года два тому назад в Париже на одном из зимних приемов
большая часть приглашенных обступила великого национального поэта Беранже.
Говорили, что монархия пресытилась и себя изживает и что страсть к
наслаждениям и скепсис еще больше сокращают и без того короткий век, ей
отпущенный. Вслед за Наполеоном повторяли, что наступит время, когда
республика извлечет пользу из ошибок монархии, расходясь лишь в вероятных
сроках победы республиканцев на выборах и долгосрочного утверждения
республики.
Те, кто придерживался умеренных взглядов, изображали окончательную
победу республики как неизбежное следствие просвещения. Того же мнения
придерживался и Беранже, который подвел итог беседе замечанием, одновременно
остроумным и глубокомысленным. "Поверьте, господа, - сказал он, - если вы и
придете к республике, то не иначе как в компании с epicier".
Итак, мы рассмотрели общий смысл понятия epicier как воплощение
стойкого политического негативизма; epicier - это тот тип человека, который,
если в результате "славной революции" цена за фунт сахара упадет хотя бы на
один сантим, на всю оставшуюся жизнь превратится в заклятого врага emeute
populaire {народного бунта (фр.).}.
Обратимся теперь к его третьей ипостаси, рассмотрим символическое
значение этого понятия. Для этого воспользуемся статьей в "Ревю
энсиклопедик" за февраль 1833 года под названием "Etudes Politiques sur
l'Epicier" {"Политическое изучение лавочника" (фр.).}. Поскольку статья
слишком велика, чтобы приводить ее полностью, остановимся лишь на основных
ее положениях, исходя из целей нашего исследования.
29 июля 1830 года Клод Тарен (вымышленный герой очерка) в беседе с
Бенжаменом Констаном 13 восторженно отозвался о событиях Трех Славных Дней.
В начале ноября Клод Тарен вместе с Бенжаменом Констаном присутствовал
на заседании палаты депутатов. Клода Тарена потрясло прискорбное зрелище
всеобщего лицемерия людей, которые, с одной стороны не решаются исполнить
свой долг, а с другой - изменить делу героев июля; людей, в каждом слове и
жесте которых проявляется возбуждение и скованность управляющего горячим
скакуном всадника, которого одинаково страшно отпустить и натянуть поводья и
который всякий раз не знает, что предпримет в следующий момент его конь -
подымется на дыбы или понесет.
Бенжамен Констан возвращался с заседания, опершись на руку Тарена.
Посреди улицы он вдруг остановился и сказал:
"- Мой юный друг, вы только что воочию видели людей, призванных
оказывать благотворное или пагубное воздействие на ход событий. Ораторы,
законодатели, должностные лица, представители различи партий на ваших глазах
сменяли друг друга на трибуне. И вместе с тем, клянусь честью, не было среди
них ни одного с выражением той властности и деловитости на лице, какую вы
можете наблюдать сейчас у человека, стоящего вон у той двери на
противоположной стороне улицы. На первый взгляд, может статься, в нем нет
ничего примечательного. Однако вглядитесь повнимательней. Неужели вы не
замечаете какой особой, настороженной проницательности, сквозящей в этих
круглых темных глазках? Разве не свидетельствует этот плотно сжатый рот о
неиссякаемом самодовольстве? Разве эти толстые щеки, усыпанные веснушками,
не выражают твердокаменного упрямства? Разве что плохой физиогномист не
усмотрит в этой застывшей, двусмысленной ухмылке железную тягу к настоящему
и совершенное равнодушие, более того - недоверие, к будущему. Было бы
полнейшим безумием предполагать, за этим низким и узким лбом, переходящим в
высокий, тщательно завитой парик, скрываются великие идеалы. Неужели вы
ничего не видите в этих тяжелых бровях? Посмотрите, сколько уверенности в
этих тяжелых висящих руках, во всем этом массивном теле. Разве нельзя
заглянуть в будущее этого человека?
- Но это, - отвечал Клод, - всего-навсего epicier.
- Вот именно, epicier. А теперь идите вперед и не оборачивайтесь, он
заметил, что мы смотрим на него, - недалеко то время, когда власть еще
больше возрастет.
- Кого?! Этого epicier? - вскричал Клод.
- Идемте. Вы еще ребенок, - сказал Бенжамен Констан, горько
усмехнувшись.
Как известно, Бенжамен Констан умер в печали и разочаровании.
Многие из тех, кто видел самого знаменитого из защитников народной
свободы, идеалы которой все более извращались власть имущими, говорили:
"Бенжамен Констан умер вовремя". Однако смерть Бенжамена Констана совпала со
смертью его последней заветной мечты. Он мечтал о народной власти, власти
величественной, сильной и милосердной; и видел, как эта власть бывает
мелкой, презренной, смехотворной, стяжательской. Реальность отвергала его
мечты - он закрыл глаза и умер; тому, кто утратил последнюю иллюзию, тому,
кто изжил свои идеалы, только и остается, что умереть.
Клод Тарен запомнил последние слова своего умершего друга. Он поселился
в доме того самого epicier, на которого указал ему Бенжамен Констан, и
посвятил себя физиологическому изучению типа epicier. Результатом этого
исследования стало то, что, при всей многоликости французской политической
власти, при наличии в ней депутатов, советников, министров и короля, ею
правит единый дух, дух купли и продажи, который вне зависимости от масштабов
сделок определяется не более просвещенными и широкими взглядами, чем те,
которыми руководствуется простой бакалейщик, торгующий кофе, патокой и
приправами. Иными словами, Тарен пришел к выводу, что круг сделок и
убеждений epicier включает в себя, по сути дела, все цели, взгляды,
тенденции и устремления конституционной монархии. "Вами управляет, - говорил
он своим товарищам, которые изыскивали возможности выбраться из той бездны
политической безысходности, в которую была ввергнута Франция, - отнюдь не
невидимая власть, вами управляет вовсе не пророк, не законник, не трибун, не
государственный муж, даже не просто гражданин республики - вами правит
epicier - оплот, храм, знамя Франции, средоточие всего, альфа и омега,
избранник великой эпохи тысяча восемьсот тридцатого года!"
"Фанатики хотели бы свергнуть его. Но это им не по силам. Они могут
разорвать его в клочья, истолочь в его собственной ступке, похоронить под
руинами его собственного прилавка - он восстанет вновь, как феникс из пепла,
щеголяя своими пышными телесами, дабы и впредь царить и расточать улыбки до
тех пор, пока не сочтет свою миссию выполненной".
"Если вы считаете целесообразным вызволить нашу великую нацию из ее
нынешнего положения, придать ей образ более благородный, пусть будет так - я