Страница:
В апреле Екатерина справляла день рождения. Дюран сообщал в Версаль королю, что императрица "не могла скрыть удивления по поводу того, как мало лиц съехалось в такой день... она сама мне говорила о пустоте на бале в таком тоне, который явно показывает, как она была этим оскорблена!.."
Выходит, напрасно кроила сарафан простонародный, напрасно улыбалась публике, зря проявила обширное знание русских пословиц и поговорок, -- ее не любили в Москве. "Ну что тут делать?" И на этот раз оригинальной она не оказалась:
-- Разрешаю для народа снизить цену на соль...
Когда полицмейстер Архаров выкрикнул эту новость с крыльца перед народом, то "вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане, перекрестясь, разошлись молча". Екатерина, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: "Ну, какое же тупоумие!" -- так описывали эту сцену дипломаты, все знающие, все оценивающие...
Возле ее престола мучился Павел -- ждал денег.
-- Деньги для вас были приготовлены. Полсотни тыщ, как вы и просили. Но возникла нужда у графа Григория Потемкина, и деньги ваши я ему вручила...
"Русский Гамлет" от унижения чуть не заплакал!
Потемкину доложили, что его желает видеть Кутузов.
-- Кутузов или Голенищев-Кутузов? -- спросил он.
-- Голенищев...
-- Вот так и надобно говорить: большая разница!
Дворян этих разных фамилий было на Руси яко карасей в пруду. Но в кабинет фаворита вошел Михаила Илларионович, старый знакомый по Дунайской армии; прежнего весельчака и шутника было теперь не узнать.
-- Что с тобой, Ларионыч? -- обомлел Потемкин.
Молодой подполковник в белом мундире с желтыми отворотами, эполеты из серебра, а орден -- Георгия четвертой степени. Изуродованное пулей лицо, вместо глаза -- повязка. Голенищев-Кутузов сказал, что на охрану Крыма молодняк прислали и, когда турки десантировали под Алуштой, люди дрогнули.
-- Пришлось самому знамя развернуть и пойти вперед, дабы примером людей увлечь за собой. Тут меня и шваркнуло...
Он просил отпуск в Европу ради лечения.
-- Копии моей отказа ни в чем не будет, -- сказал Потемкин.
По его совету Екатерина перечла рапорт о подвиге Михаила Илларионовича: "Сей штаб-офицер получил рану пулей, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла напролет в том же месте на Другой стороне лица". Слова Екатерины для истории уцелели: "Кутузова надо беречь -- он у меня великим генералом станется!" Она отсыпала для него 1000 золотых червонцев, которые по тогдашнему времени составляли огромную сумму.
-- Передай от меня и скажи инвалидному, что тревожить его не станем, покудова как следует не излечится...
Проездом через Берлин увечный воин представился в Сан-Суси Прусскому королю. Фридрих просил его подойти ближе к окну, чтобы лучше разглядеть опасную и страшную рану.
-- Вы счастливый человек, -- сказал король. -- У меня в прусской армии с такими ранениями мало кто выживает...
Сейчас король был озабочен делами "малого" двора. Сватая принцессу Гессен-Дармштадтскую за Павла, он рассчитывал, что она, благодарная ему, станет влиять на мужа в прусских интересах "Северного аккорда". Но тут явился красивый нахал Андрей Разумовский и разом спутал королевские карты, соблазняя Natalie политической игрой с Испанией и Францией.
-- Кажется, я свалял дурака, -- признался король сам себе. -- Натализация екатеринизированной России не состоялась... жаль!
По натуре циник, ума практичного, он откровенно радовался слухам о слабом здоровье великой княгини: пусть умрет.
-- Ладно. Поедем дальше, -- сказал король, не унывая, и надолго приник к флейте, наигрывая пасторальный мотив, а сам думал, как бы выбросить Разумовского с третьего или, лучше, даже с четвертого этажа того здания, которое называется "европейской политикой".
Широко расставленными глазами граф Андрей Разумовский взирал на великую княгиню, и она, жалкая, приникла к нему:
-- Мы так давно не были наедине, а я схожу с ума от тайных желаний... Что делать нам, если эта курносая уродина не отходит от меня ни на шаг, а он мне всегда омерзителен.
-- Я что-нибудь придумаю, -- обещал ей граф...
За ужином он незаметно подлил в бокал цесаревича опий. Павел через минуту выронил вилку, осунулся в кресле:
-- Спать... я... что со мною... друзья...
Разумовский тронул его провисшую руку.
-- Готов, -- сказал он женщине.
-- Какое счастье, -- отвечала она любовнику.".
Когда Павел очнулся, Natalie с Разумовским по-прежнему сидели за столом. Павел извинился:
-- Простите, дорогие друзья, я так устал сегодня, что дремота сморила меня... Скажите, я недолго спал?
-- Достаточно, -- отвечала ему жена. -- Мы провели это время в бесподобном диалоге... Жаль, что вы в нем не участвовали!
5. ТЯЖЕЛАЯ МУХА
Прусский король закончил играть на флейте.
-- А что поделывает старая карга Мария-Терезия после того, как Румянцев заключил выгодный для русских мир?
-- Она часто плачет, -- отвечал ему Цегслин.
Фридрих, продув флейту, упрятал ее в футляр.
-- Она всегда плачет, обдумывая новое воровство, и нам, бедным пруссакам, кажется, что пришло время беречь карманы.
Фридрих не ошибался: уж если из Вены послышались рыдания императрицы, так и жди -- сейчас Мария-Терезия кого-то начнет грабить. Так и случилось! Солдаты императрицы венской каждую ночь незаметно передвигали пограничные столбы, постепенно присоединяя к австрийским владениям Буковину, а дела России сейчас не были таковы, чтобы вступиться за буковинцев, издревле родственных народу русскому. Напыщенный девиз венских Габсбургов гласил: "Austriae est imperare ordi universo" (назначение Австрии -- управлять всем миром). Чтобы укрепить свою кавалерию, МарияТерезия как раз в это время хотела закупить лошадей в России. Екатерина -- в отместку за Буковину! -- ответила ей хамской депешей: "Все мои лошади передохли". Фридрих II был солидарен с Петербургом в неприязни к Вене и писал в эти дни, что еще не пришло, к сожалению, время указать Римской империи ее подлинное место. В истории с захватом Буковины отчасти был повинен и Никита Панин: поглощенный придворными интригами, он уже не успевал вникать в козни политиков Европы, не предупреждал событий.
Екатерина в какой уже раз жаловалась Потемкину:
-- Панин совсем стал плох! Даже о том, что творится в Рагузе и Ливорно, я узнаю со стороны...
-- Так что там в Ливорно? -- спросил Потемкин.
Английский посол в Неаполе, сэр Вильям Гамильтон, славный знаток искусств (а позже и обладатель жены, покорившей адмирала Нельсона), уведомил Орлова-Чесменского о том, что искомая персона, под именем графини Пинненберг, просила у него 7000 цехинов и новый паспорт на имя госпожи Вальмонд для проживания в священном городе. Установлено: самозванка остановилась в Риме, в отеле на Марсовом поле, ищет связей с папской курией и пьет ослиное молоко, дабы избавиться от склонности к чахотке... Все стало ясно.
-- За дело! -- решил граф Алексей Григорьевич.
Он вызвал к себе в каюту испанца де Рибаса:
-- Осип, чин капитана желателен ли тебе?
-- О, Due (о, Боже)! -- воскликнул тот, радуясь.
И тут же получил тумака по шее:
-- Убирайся с эскадры и езжай в Рим...
Де Рибас с трудом поднялся с ковра, ощупал шею:
-- За что такая немилость от вашей милости?
Орлов открыл ящик в столе, сплошь засыпанный золотом.
-- Бери, -- сказал, -- полной лапой.
-- А сколько брать?
-- Сколько хочешь. И слушай меня внимательно...
...Все последние деньги Тараканова вложила в обстановку своей комнаты, придав ей деловой вид. Умышленно (но вроде бы нечаянно) поверх раскрытой книги она бросила янтарные четки; на рабочем столе, подле шляпы для верховой езды, положила прекрасную (но фальшивую) диадему. Самозванка соблазняла теперь курию, принимая каноников и прелатов, будущих кардиналов; при этом в кабинет как бы случайно входил иезуит Ганецкий, кланяясь низко, приносил бумаги с печатями.
-- Ваше величество, -- титуловал он ее, -- извольте прочесть письмо от султана турецкого. Кстати, через барона Кнорре получена депеша от прусского короля Фридриха Великого.
-- Я занята сейчас. Прочту потом. Не мешайте...
Тараканова теперь именем "сестры Пугачева" не бравировала, а папскую курию смущала клятвами: по восшествии на престол православная церковь России вступит в унию с католической. Прелаты внимали самозванке с благоговением, но ни в папский конклав, которому она хотела представиться, ни в свои кошельки, куда она хотела бы запустить лапку, прелаты ее не допускали.
-- Мои войска, -- утверждала она с большой убежденностью в голосе и жестах, -- стоят лишь в сорока лье от Киева, и скоро я буду там сама. А русский флот, зимующий в Ливорно, уже готов услужить мне...
Ее подвел слуга-негр: на улице возле отеля он стал требовать жалованье за год, иначе -- отказывался служить. Тараканова, бдительная после гибели Пугачева, была крайне удивлена, когда некий господин цветущего вида на глазах жадной до скандалов публики сам расплатился с негром, после чего развязно шепнул самозванке:
-- А не вы ли писали на эскадру в Ливорно?..
Тараканова затаилась. Через узкие щели оконных жалюзи она несколько дней подряд наблюдала, как этот красивый незнакомец блуждает под окнами отеля. Ожидание острой новизны сделалось нестерпимо, и наконец женщина повелела Даманскому:
-- Проверь, заряжены ли мои пистолеты, и пригласи этого человека с улицы ко мне... Да, это я писала в Ливорно! -сказала Тараканова входившему де Рибасу.
Размахнувшись, он далеко и метко бросил через всю комнату кисет, с тяжелым стуком упавший на стол, и Тараканова догадалась о его содержимом -- золото.
-- Изящнейший граф Чесменский, -- сказал де Рибас, -приносит извинения за скромность своего первого дара...
-- Что вам угодно от меня, синьор?
-- Лишь поступить к вам в услужение.
-- Разве вы не офицер русской эскадры из Ливорно?
-- Я был им. Но ушел в отставку, не в силах выносить терзаний моего славного адмирала... Его благородная душа жаждет отмщения этой коварной женщине, которая отвергла Орловых от двора, а их брата Григория содержит в подземельях ужасного Гатчинского замка. Если б вы могли видеть, какими слезами мой адмирал орошал ваше письмо, в котором вы дали понять, что нуждаетесь в его возвышенном покровительстве.
-- Поверьте, -- отвечала Тараканова, -- нет такого женского сердца, которое бы не дрогнуло при имени чесменского героя. Мои чувства к нему не внезапны: я давно испытываю их, всегда извещенная о его щедрости и благородстве.
-- Пусть скромные золотые цехины от адмирала станут залогом ваших будущих приятностей в жизни.
-- А как здоровье моего адмирала?
-- Ужасно! Сейчас он снял в Пизе двухэтажный отель Нерви, "Яе в одиночестве и молитвах проводит свои тяжкие дни. Конечно, Орлов не смеет и надеяться, что вы удостоите его сиятельство своим посещением. Но... все-таки.
-- Я подумаю, -- сказала в ответ Тараканова.
Грандиозная эскадра России с пушками и бомбами -- это ли еще не подарок судьбы? Де Рибас вкрадчиво спросил се:
-- Нас никто не слышит?
-- Мы одни. В этом будьте уверены.
-- Тогда я сообщу вам главное: стоит вам появиться в Ливорно, ц вся эскадра принесет вам присягу на верность -- как императрице Елизавете Второй... Но сначала -- Пиза?
-- Пожалуй, -- согласилась женщина. -- В Риме я чувствую себя неважно от сухости воздуха, а в Пизе климат лучше.
Золото лежало на столе -- доступное! Ганецкий доложил, что у отеля топчется, желая войти, кардинал Альбани.
Тараканова гордо тряхнула головой:
-- Передайте кардиналу, что в помощи священного престола я более не нуждаюсь...
Альбани пытался удержать ее в Риме, говорил:
-- Вы начинаете игру с огнем.
-- И с огнем, и с водою, -- отвечала Тараканова со смехом.
Теперь она именовала себя графиней Зелинской.
15 февраля в Пизе ее ожидала торжественная встреча: перед отелем Нерви офицеры салютовали шпагами, почетный караул с эскадры отдал самозванке почести, как царственной особе. Таракановой было приятно встретить здесь и де Рибаса.
-- А вы уже в чине капитана? -- спросила она.
-- Благодаря служению вам, -- отвечал пройдоха...
В дар Орлову она преподнесла мраморный барельеф со своим профилем. Алехан действовал напористо, а Тараканова, излишне чувственная, легко отдалась ему, о чем граф сразу же оповестил императрицу: "Признаюсь, что я оное дело исполнил с возможной охотою, лишь бы угодить вашему величеству". Не династию Романовых спасал он от покушений самозванки -- себя спасал, карьеру свою, благополучие всего клана Орловых. Он даже предложил самозванке свою руку и сердце. "Но она сказала мне, -- сообщал Алехан в столицу, -- что теперь не время, ибо она еще несчастлива, а когда окажется на своем месте (читай -- на троне), тогда и меня осчастливит..."
В конце февраля Орлов сказал, что следует показаться на эскадре, дабы подготовить экипажи кораблей к присяге. Ранним утром они выехали в Ливорно, в отеле Нерви остался де Рибас, бумаги самозванки были упакованы им в плотные тюки -- для отправки в Россию. Из кареты Тараканова пересела в шлюпку, украшенную коврами и шалями из индийского муслина. Под звуки оркестра с палубы "Ростислава" спустили кресло, обтянутое розовым бархатом, Тараканова уселась в нем, словно царица, и матросы, щелкая босыми пятками по тиковой палубе, с неприличными припевками подняли ее на палубу.
-- Урра... урррра-а-а! -- перекатывалось над рейдом.
Пушки извергли мощную салютацию -- в ее честь.
-- Теперь вы уже дома, -- объявил Алехан Орлов...
Ветер радостно наполнил паруса. Вот и Лигурийское море.
-- А что виднеется там... слева? -- спросила женщина.
-- Корсика, -- скупо отвечал Самуил Карлович Грейг...
Тараканова обнаружила, что Орлов куда-то исчез. К ней подошел караул гвардии с капитаном Литвиновым.
-- А где же адмирал? Позовите сюда Чесменского.
-- Орлов, яко заговорщик, арестован и предстанет перед судом.
Тараканова требовала хотя бы де Рибаса.
-- А сей изменщик, -- отвечали ей, -- уже повешен... Повинуйтесь!
Мимо Гибралтара она проплыла почти равнодушно, казалась даже веселой и много пела по-итальянски. Но, увидев берега Англии, ей знакомые, хотела броситься в море. Ее удержали матросы. Тут женщина поняла, что ждет ее впереди, и надолго потеряла сознание. Холодные ветры нелюдимо гудели в парусах, чужое море неласково стелилось под килями громоздких кораблей. 22 мая эскадра Грейга бросила якоря. Тараканову вывели на палубу, отстранив от нее камеристку Мешеде и верного Даманского. Она зябко вздрагивала, кашляла.
Увидев на берегу строения, Тараканова спросила:
-- Как называется эта ужасная крепость?
-- Кронштадт, -- отвечали ей.
Ночью пришла галера, доставившая ее в Петербург -- прямо в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В растерянности женщина оглядела страшные, молчащие стены.
-- О, Ою... -- простонала она.
В камеру вошел генерал, сказавший по-русски:
-- Не пугайтесь! Я фельдмаршал и здешних мест губернатор, князь Александр Михайлович Голицын, мне поручено допросить вас... Первый вопрос самый легкий -- кто вы такая?
Увы, ни слова по-русски Тараканова не знала. Ее тонкую и нежную шею украшал странный кулон -- на белой эмали черный ворон, оправленный в золото. Женщина в яростном гневе сорвала С себя этот кулон и зашвырнула его в угол:
-- О, карамба! О, какое гнусное коварство!
В перерыве между танцами Екатерина воскликнула:
-- Ради одной паршивой мухи потребно стало гонять вокруг Европы целую эскадру -- с адмиралом Грейгом во главе!
-- Тяжелая попалась нам муха, -- согласился Потемкин.
6. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРАЗДНИКА
Едва подсохли подмосковные дороги, Екатерина с Потемкиным удалились в село Коломенское, ища покоя и уединения. Москва-река текла под окнами, скользили лодки под парусами, было очень тихо, лошади переплывали реку на другой берег, там горел одинокий костер пастушонка. На зеленых лугах расцветали ромашки, а далеко-далеко уже зачернели полосы свежевспаханной землицыкормилицы... Хорошо тут было, хорошо!
Ночью, пугая императрицу, Потемкин угукал филином, зловеще и бедово, как леший. А под утро сказал:
-- В лесу родился, из лесу в люди вышел, и в лес тянет... Хочешь, я сейчас всех куриц в округе разбужу?
Потемкин запел в окно петухом, да так задиристо, так голосисто и радостно, что поверили даже все петухи из деревень и откликнулись на его боевой призыв. Лакеи еще спали, туман слоился над рекою, едва открывая росные берега. Любовники спустились во двор. Екатерина разулась, босая шла по мокрой и холодной траве. Остановилась сама и велела ему остановиться. Взяв Потемкина за Руку, приложила его ладонь к своему животу:
-- Тут последний мой... от тебя, тоже последнего!
Павлу шел уже тридцатый год. Алексею, рожденному от Орлова, исполнилось тринадцать лет, и только теперь Екатерина присвоила ему фамилию Бобринский. Потемкин спрашивал ее:
-- А наше отродье какой фамилии будет?
-- Не Романове же... У тебя, друг мой ласковый, переднее "По" отрубим, останется "Темки н"...
Москва наполнилась слухами, будто Потемкин желает увести императрицу под венец. В церкви на Пречистенке он каялся в грехах, кормил свое "сиятельство" грибками и рыбками, постничая праведно. Однажды из кабинета царицы слышали его голос:
-- А если не по-моему, так я и в монастырь уйду...
Плохой сын, он оказался хорошим дядей, все чаще появляясь с выводком племянниц Энгельгардтовых. Одна лишь Танюшка была еще девчонкою, а сестры ее уже взрослые барышни, и, когда они, приодетые дядюшкой, явились во дворце на Волхонке, женихи московские света божьего не взвидели. И впрямь хороши были они, собранные в один букет с пахучих полян Смоленщины, с детства сытые огурцами да пенками, медами да морковками. Только Наденьку фаворит звал "Надеждою без надежды", ибо, не в пример сестрицам, лицом была неказиста. Попав же в придворное общество, деревенские барышни поначалу смущались, слова сказать не могли и просили его:
-- Дядюшка, отпусти нас в деревню, а? Скоро, гляди-ко, и ягоды поспеют, девки хороводы водить станут...
В один из вечеров фаворит читал при свечах очередной том Бюффона. Сквозняк от дверей задул свечи. Незнакомый офицер с порога нижайше его сиятельству кланялся.
-- Ты кто таков? -- спросил его Потемкин.
-- Поручик гвардии Петр Шепелев, честь имею.
-- Чего тебе от меня... честному-то?
-- Руки прошу племянницы вашей.
-- Какой? У меня их много.
-- Любую беру. Хоть и Надежду без надежды.
Потемкин колокольцем позвал дежурного офицера:
-- Жениха сего под арест... за дерзость!
Румянцев прикатил в Москву за два дня до триумфа своего -со штабом, с канцелярией походной. Петр Александрович, не желая враждовать с Потемкиным, представил его к ордену Георгия первой степени, но фаворит скромно отказался:
-- Не достоин! Вторую степень, ладно, приму. Но и ты уступи мне, матушка-государыня: Саньке Энгельгардтовой, старшей моей, дай шифр фрейлинский: пора девке в свете бывать...
Глашатаи возвестили народу о наградах Румянцеву:
-- Наименование графа Задунайского, жезл фельдмаршала с бриллиантами, шпага с камнями драгоценными, шляпа с венком лавровым, ветвь масличная с алмазами, звезда орденская в бриллиантах, медаль с портретом его (ради поощрения в потомстве), имение в пять тысяч душ-для увеселения душевного, сто тысяч рублей из Кабинета-для строительства дома, сервиз из серебра на сорок персон и картины из собрания эрмитажного, какие сам пожелает, -- ради украшения дома своего...
Вереница карет покатила в имение героя, названное теперь новым именем "Каина рджи": там, среди богатых оранжерей и зеркальных прудов, под сенью старинных дедовских вязов, РумянцевЗадунайский принимал гостей, для которых были накрыты столы трофейных турецких шатрах, колыхавшихся на ветру шелкамиголубыми, желтыми, красными.
Румянцев был мрачен. Потемкин тоже не веселился.
-- Что мы, князь, с тобою будто на похоронах?
-- Да, невеселы дела наши... Девлет-Гирей опять принял в подмогу себе десант турецкий, а на Кубани смутно стало.
-- Сам знаю: война грядет. Страшная! -- сказал Румянцев. -Князь Василий Долгорукий -- Крымский, Алехан Орлов -Чесменский, я, славу Богу, Задунайский стал, вакантно место -Забйлканского... Эту титлу недостижимую тебе и желаю!
-- И без того расцвел, аки жезл Ааронов...
Вскоре пришло письмо из столицы от фельдмаршала князя Голицына, допрашивавшего Тараканову. "Из ея слов и поступков, -- прочел в депеше Потемкин, -- видно, что это страстная, горячая натура, одаренная быстрым умом, она имеет много сведений".
-- Сущая злодейка! -- сказала Екатерина. -- Но я уже согласна отпустить ее на все четыре стороны, если она откроет свое подлинное имя и честно признает -- кто она.
Тараканова писала Екатерине, умоляя о личном свидании и чтобы убрали из камеры офицера с солдатом, кои при ней безотлучно находятся, а она ведь женщина, и ей очень стыдно. Екатерина отвечала -- через Голицына: "Объявите развратнице, что я никогда не приму ее, ибо мне известны ее безнравственные и преступные замыслы..."
Она просила Потемкина поспешить с делами запорожскими, боялась новых возмущений народа.
-- Один лишь Яик с Пугачевым, -- говорила Екатерина, -- чего нам стоил, а по окраинам еще сколько развелось войск: донское, волжское, гребенское, терское... Вся голытьба российская свободы да безделья в казачестве алчет! Петра Калнышевского, атамана Запорожского, я в Соловки сошлю...
Грицко Нечеса не забыл гостевания в запорожском стане, когда ходил там, небритый и лохматый, пил горилку по куреням, заедая ее вкусной саламатой. И виделись звезды украинские, белые хутора под лунным сиянием, снова, казалось, чуял он поступь лошадей в теплой духоте ночи. Сам был волен: "Пугу-пугу -- едет казак с Лугу!"
Польское панство уж на что люто ненавидело запорожцев, но и то признавало: "Турция веками пасть разевала на Киевщину, Волынь да Подолию... где вы, москали, были? Одни лишь запорожцы храбро клали руку в эту пасть, выламывая зубы и султанам и ханам крымским..." Вольность казачья в поговорку вошла, а бунты казачьи вошли в историю. Москва, потом Петербург всегда учитывали опасность, какую несла эта вольность, паче того, казака в голом-то поле голыми руками не словишь... Кучук-Кайнарджийский мир закрепил новые границы, уже на берегах черноморских, и Сечь Запорожская, оказавшись внутри Украины, прежнее значение форпоста потеряла.
Румянцев грубо, но справедливо доказывал:
-- Волдырь посередь Украины! Живут в Сечи своей, все в холостом состоянии, в брачное же силком не затащишь. А когда список поименный у них требуешь, они огрызаются: мол, сколько их -- не упомнят, а считать по головам -- не бараны же...
Потемкин вникал в запорожские неустройства с опаскою. Тронь их -- так куда они побегут? Не к султану ль турецкому, не в мамелюки ль?
Но Румянцев тоже был прав: внутри спаянного государства, в котором украинцы и русские все крепче сживались в единую братскую семью, разлагалось автономное устройство, дикое, неуправляемое. Потемкин говорил Екатерине, что не желает проливать кровь запорожскую, сам в Сечи живал:
-- И нужды казачьи мне ведомы. А что делать?
-- Вот и делай как знаешь... Но-истреби!
Разгромить Сечь удалось без крови и выстрелов. Многие запорожцы рыбу ловили, гостили на хуторах "гнездюков" (женатых казаков), пушкари дремали в тени лафетов. Запорожцев попросту разогнали, как сброд, а все реликвии их (бунчуки там, булавы гетманские и прочее) свалили на возы и увезли. Горланили, конечно, чубатые много. Но куреня их сгорели, укрепления их рассыпались -- куда денешься? Сообща решили слать депутатов.
Екатерина дала запорожцам последнюю аудиенцию, повелев им жениться, на что чубатые отвечали ей честно: "Женатый чоловик для нас -- хуже пса бродячего!" Кошевые да куренные получили от нее чины офицерские. А другие ушли -- пропадать в степях да разбойничать. Но много казаков покинуло родину: они перешли за Дунай, били челом султану турецкому. Там, за Дунаем, и возникла новая Сечь -- Сечь Задунайская.
-- Нажили мы себе мамелюков, -- ворчал Потемкин. -- Ну да пусть потешатся, все равно внуками из-за Дуная вернутся...
Петр Калнышевский, последний атаман Сечи, был навеки заточен в монастырь Соловецкий, где и скончался в возрасте 112 лет. Могила последнего запорожца ныне охраняется государством. Но была еще одна могила тех времен, которую неслышно затоптало безжалостное время. Ровно через полвека декабристы, заточенные в Петропавловской крепости, с трудом разберут на стене каземата выцарапанное обращение к милости Божией: "О Due..." -- и все!
Допрос самозванки Голицын вел по-французски, а листы допросные женщина подписывала именем "Елизавета", что особенно бесило императрицу. Уже поднаторевшая в политических процессах, Екатерина с пристрастием руководила из Москвы следствием, указывая в Петербург -- Голицыну, как создавать "ловушки" из слов, дабы принудить самозванку к раскаянию... Борьба была слишком неравной: противу беззащитной больной женщины, запутавшейся в своих фантазиях, воедино сплотились "герой Хотина", слезам не верящий, и житейски опытная императрица, верящая только фактам. Только фактам! О монолиты стен Алексеевского равелина безжалостно разбивались хрупкие иллюзии и сказочные вымыслы, в тишине казематов угасали молитвы и жалобы. На защиту самозванки храбро выступил один лишь консилярий -- Михаил Даманский.
-- Я страстно люблю эту женщину, которую стоит и пожалеть, -- говорил он князю Голицыну. -- Я согласен вывести ее отсюда в одной рубашке и на руках пронести через всю Европу.
Выходит, напрасно кроила сарафан простонародный, напрасно улыбалась публике, зря проявила обширное знание русских пословиц и поговорок, -- ее не любили в Москве. "Ну что тут делать?" И на этот раз оригинальной она не оказалась:
-- Разрешаю для народа снизить цену на соль...
Когда полицмейстер Архаров выкрикнул эту новость с крыльца перед народом, то "вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане, перекрестясь, разошлись молча". Екатерина, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: "Ну, какое же тупоумие!" -- так описывали эту сцену дипломаты, все знающие, все оценивающие...
Возле ее престола мучился Павел -- ждал денег.
-- Деньги для вас были приготовлены. Полсотни тыщ, как вы и просили. Но возникла нужда у графа Григория Потемкина, и деньги ваши я ему вручила...
"Русский Гамлет" от унижения чуть не заплакал!
Потемкину доложили, что его желает видеть Кутузов.
-- Кутузов или Голенищев-Кутузов? -- спросил он.
-- Голенищев...
-- Вот так и надобно говорить: большая разница!
Дворян этих разных фамилий было на Руси яко карасей в пруду. Но в кабинет фаворита вошел Михаила Илларионович, старый знакомый по Дунайской армии; прежнего весельчака и шутника было теперь не узнать.
-- Что с тобой, Ларионыч? -- обомлел Потемкин.
Молодой подполковник в белом мундире с желтыми отворотами, эполеты из серебра, а орден -- Георгия четвертой степени. Изуродованное пулей лицо, вместо глаза -- повязка. Голенищев-Кутузов сказал, что на охрану Крыма молодняк прислали и, когда турки десантировали под Алуштой, люди дрогнули.
-- Пришлось самому знамя развернуть и пойти вперед, дабы примером людей увлечь за собой. Тут меня и шваркнуло...
Он просил отпуск в Европу ради лечения.
-- Копии моей отказа ни в чем не будет, -- сказал Потемкин.
По его совету Екатерина перечла рапорт о подвиге Михаила Илларионовича: "Сей штаб-офицер получил рану пулей, которая, ударивши его между глазу и виска, вышла напролет в том же месте на Другой стороне лица". Слова Екатерины для истории уцелели: "Кутузова надо беречь -- он у меня великим генералом станется!" Она отсыпала для него 1000 золотых червонцев, которые по тогдашнему времени составляли огромную сумму.
-- Передай от меня и скажи инвалидному, что тревожить его не станем, покудова как следует не излечится...
Проездом через Берлин увечный воин представился в Сан-Суси Прусскому королю. Фридрих просил его подойти ближе к окну, чтобы лучше разглядеть опасную и страшную рану.
-- Вы счастливый человек, -- сказал король. -- У меня в прусской армии с такими ранениями мало кто выживает...
Сейчас король был озабочен делами "малого" двора. Сватая принцессу Гессен-Дармштадтскую за Павла, он рассчитывал, что она, благодарная ему, станет влиять на мужа в прусских интересах "Северного аккорда". Но тут явился красивый нахал Андрей Разумовский и разом спутал королевские карты, соблазняя Natalie политической игрой с Испанией и Францией.
-- Кажется, я свалял дурака, -- признался король сам себе. -- Натализация екатеринизированной России не состоялась... жаль!
По натуре циник, ума практичного, он откровенно радовался слухам о слабом здоровье великой княгини: пусть умрет.
-- Ладно. Поедем дальше, -- сказал король, не унывая, и надолго приник к флейте, наигрывая пасторальный мотив, а сам думал, как бы выбросить Разумовского с третьего или, лучше, даже с четвертого этажа того здания, которое называется "европейской политикой".
Широко расставленными глазами граф Андрей Разумовский взирал на великую княгиню, и она, жалкая, приникла к нему:
-- Мы так давно не были наедине, а я схожу с ума от тайных желаний... Что делать нам, если эта курносая уродина не отходит от меня ни на шаг, а он мне всегда омерзителен.
-- Я что-нибудь придумаю, -- обещал ей граф...
За ужином он незаметно подлил в бокал цесаревича опий. Павел через минуту выронил вилку, осунулся в кресле:
-- Спать... я... что со мною... друзья...
Разумовский тронул его провисшую руку.
-- Готов, -- сказал он женщине.
-- Какое счастье, -- отвечала она любовнику.".
Когда Павел очнулся, Natalie с Разумовским по-прежнему сидели за столом. Павел извинился:
-- Простите, дорогие друзья, я так устал сегодня, что дремота сморила меня... Скажите, я недолго спал?
-- Достаточно, -- отвечала ему жена. -- Мы провели это время в бесподобном диалоге... Жаль, что вы в нем не участвовали!
5. ТЯЖЕЛАЯ МУХА
Прусский король закончил играть на флейте.
-- А что поделывает старая карга Мария-Терезия после того, как Румянцев заключил выгодный для русских мир?
-- Она часто плачет, -- отвечал ему Цегслин.
Фридрих, продув флейту, упрятал ее в футляр.
-- Она всегда плачет, обдумывая новое воровство, и нам, бедным пруссакам, кажется, что пришло время беречь карманы.
Фридрих не ошибался: уж если из Вены послышались рыдания императрицы, так и жди -- сейчас Мария-Терезия кого-то начнет грабить. Так и случилось! Солдаты императрицы венской каждую ночь незаметно передвигали пограничные столбы, постепенно присоединяя к австрийским владениям Буковину, а дела России сейчас не были таковы, чтобы вступиться за буковинцев, издревле родственных народу русскому. Напыщенный девиз венских Габсбургов гласил: "Austriae est imperare ordi universo" (назначение Австрии -- управлять всем миром). Чтобы укрепить свою кавалерию, МарияТерезия как раз в это время хотела закупить лошадей в России. Екатерина -- в отместку за Буковину! -- ответила ей хамской депешей: "Все мои лошади передохли". Фридрих II был солидарен с Петербургом в неприязни к Вене и писал в эти дни, что еще не пришло, к сожалению, время указать Римской империи ее подлинное место. В истории с захватом Буковины отчасти был повинен и Никита Панин: поглощенный придворными интригами, он уже не успевал вникать в козни политиков Европы, не предупреждал событий.
Екатерина в какой уже раз жаловалась Потемкину:
-- Панин совсем стал плох! Даже о том, что творится в Рагузе и Ливорно, я узнаю со стороны...
-- Так что там в Ливорно? -- спросил Потемкин.
Английский посол в Неаполе, сэр Вильям Гамильтон, славный знаток искусств (а позже и обладатель жены, покорившей адмирала Нельсона), уведомил Орлова-Чесменского о том, что искомая персона, под именем графини Пинненберг, просила у него 7000 цехинов и новый паспорт на имя госпожи Вальмонд для проживания в священном городе. Установлено: самозванка остановилась в Риме, в отеле на Марсовом поле, ищет связей с папской курией и пьет ослиное молоко, дабы избавиться от склонности к чахотке... Все стало ясно.
-- За дело! -- решил граф Алексей Григорьевич.
Он вызвал к себе в каюту испанца де Рибаса:
-- Осип, чин капитана желателен ли тебе?
-- О, Due (о, Боже)! -- воскликнул тот, радуясь.
И тут же получил тумака по шее:
-- Убирайся с эскадры и езжай в Рим...
Де Рибас с трудом поднялся с ковра, ощупал шею:
-- За что такая немилость от вашей милости?
Орлов открыл ящик в столе, сплошь засыпанный золотом.
-- Бери, -- сказал, -- полной лапой.
-- А сколько брать?
-- Сколько хочешь. И слушай меня внимательно...
...Все последние деньги Тараканова вложила в обстановку своей комнаты, придав ей деловой вид. Умышленно (но вроде бы нечаянно) поверх раскрытой книги она бросила янтарные четки; на рабочем столе, подле шляпы для верховой езды, положила прекрасную (но фальшивую) диадему. Самозванка соблазняла теперь курию, принимая каноников и прелатов, будущих кардиналов; при этом в кабинет как бы случайно входил иезуит Ганецкий, кланяясь низко, приносил бумаги с печатями.
-- Ваше величество, -- титуловал он ее, -- извольте прочесть письмо от султана турецкого. Кстати, через барона Кнорре получена депеша от прусского короля Фридриха Великого.
-- Я занята сейчас. Прочту потом. Не мешайте...
Тараканова теперь именем "сестры Пугачева" не бравировала, а папскую курию смущала клятвами: по восшествии на престол православная церковь России вступит в унию с католической. Прелаты внимали самозванке с благоговением, но ни в папский конклав, которому она хотела представиться, ни в свои кошельки, куда она хотела бы запустить лапку, прелаты ее не допускали.
-- Мои войска, -- утверждала она с большой убежденностью в голосе и жестах, -- стоят лишь в сорока лье от Киева, и скоро я буду там сама. А русский флот, зимующий в Ливорно, уже готов услужить мне...
Ее подвел слуга-негр: на улице возле отеля он стал требовать жалованье за год, иначе -- отказывался служить. Тараканова, бдительная после гибели Пугачева, была крайне удивлена, когда некий господин цветущего вида на глазах жадной до скандалов публики сам расплатился с негром, после чего развязно шепнул самозванке:
-- А не вы ли писали на эскадру в Ливорно?..
Тараканова затаилась. Через узкие щели оконных жалюзи она несколько дней подряд наблюдала, как этот красивый незнакомец блуждает под окнами отеля. Ожидание острой новизны сделалось нестерпимо, и наконец женщина повелела Даманскому:
-- Проверь, заряжены ли мои пистолеты, и пригласи этого человека с улицы ко мне... Да, это я писала в Ливорно! -сказала Тараканова входившему де Рибасу.
Размахнувшись, он далеко и метко бросил через всю комнату кисет, с тяжелым стуком упавший на стол, и Тараканова догадалась о его содержимом -- золото.
-- Изящнейший граф Чесменский, -- сказал де Рибас, -приносит извинения за скромность своего первого дара...
-- Что вам угодно от меня, синьор?
-- Лишь поступить к вам в услужение.
-- Разве вы не офицер русской эскадры из Ливорно?
-- Я был им. Но ушел в отставку, не в силах выносить терзаний моего славного адмирала... Его благородная душа жаждет отмщения этой коварной женщине, которая отвергла Орловых от двора, а их брата Григория содержит в подземельях ужасного Гатчинского замка. Если б вы могли видеть, какими слезами мой адмирал орошал ваше письмо, в котором вы дали понять, что нуждаетесь в его возвышенном покровительстве.
-- Поверьте, -- отвечала Тараканова, -- нет такого женского сердца, которое бы не дрогнуло при имени чесменского героя. Мои чувства к нему не внезапны: я давно испытываю их, всегда извещенная о его щедрости и благородстве.
-- Пусть скромные золотые цехины от адмирала станут залогом ваших будущих приятностей в жизни.
-- А как здоровье моего адмирала?
-- Ужасно! Сейчас он снял в Пизе двухэтажный отель Нерви, "Яе в одиночестве и молитвах проводит свои тяжкие дни. Конечно, Орлов не смеет и надеяться, что вы удостоите его сиятельство своим посещением. Но... все-таки.
-- Я подумаю, -- сказала в ответ Тараканова.
Грандиозная эскадра России с пушками и бомбами -- это ли еще не подарок судьбы? Де Рибас вкрадчиво спросил се:
-- Нас никто не слышит?
-- Мы одни. В этом будьте уверены.
-- Тогда я сообщу вам главное: стоит вам появиться в Ливорно, ц вся эскадра принесет вам присягу на верность -- как императрице Елизавете Второй... Но сначала -- Пиза?
-- Пожалуй, -- согласилась женщина. -- В Риме я чувствую себя неважно от сухости воздуха, а в Пизе климат лучше.
Золото лежало на столе -- доступное! Ганецкий доложил, что у отеля топчется, желая войти, кардинал Альбани.
Тараканова гордо тряхнула головой:
-- Передайте кардиналу, что в помощи священного престола я более не нуждаюсь...
Альбани пытался удержать ее в Риме, говорил:
-- Вы начинаете игру с огнем.
-- И с огнем, и с водою, -- отвечала Тараканова со смехом.
Теперь она именовала себя графиней Зелинской.
15 февраля в Пизе ее ожидала торжественная встреча: перед отелем Нерви офицеры салютовали шпагами, почетный караул с эскадры отдал самозванке почести, как царственной особе. Таракановой было приятно встретить здесь и де Рибаса.
-- А вы уже в чине капитана? -- спросила она.
-- Благодаря служению вам, -- отвечал пройдоха...
В дар Орлову она преподнесла мраморный барельеф со своим профилем. Алехан действовал напористо, а Тараканова, излишне чувственная, легко отдалась ему, о чем граф сразу же оповестил императрицу: "Признаюсь, что я оное дело исполнил с возможной охотою, лишь бы угодить вашему величеству". Не династию Романовых спасал он от покушений самозванки -- себя спасал, карьеру свою, благополучие всего клана Орловых. Он даже предложил самозванке свою руку и сердце. "Но она сказала мне, -- сообщал Алехан в столицу, -- что теперь не время, ибо она еще несчастлива, а когда окажется на своем месте (читай -- на троне), тогда и меня осчастливит..."
В конце февраля Орлов сказал, что следует показаться на эскадре, дабы подготовить экипажи кораблей к присяге. Ранним утром они выехали в Ливорно, в отеле Нерви остался де Рибас, бумаги самозванки были упакованы им в плотные тюки -- для отправки в Россию. Из кареты Тараканова пересела в шлюпку, украшенную коврами и шалями из индийского муслина. Под звуки оркестра с палубы "Ростислава" спустили кресло, обтянутое розовым бархатом, Тараканова уселась в нем, словно царица, и матросы, щелкая босыми пятками по тиковой палубе, с неприличными припевками подняли ее на палубу.
-- Урра... урррра-а-а! -- перекатывалось над рейдом.
Пушки извергли мощную салютацию -- в ее честь.
-- Теперь вы уже дома, -- объявил Алехан Орлов...
Ветер радостно наполнил паруса. Вот и Лигурийское море.
-- А что виднеется там... слева? -- спросила женщина.
-- Корсика, -- скупо отвечал Самуил Карлович Грейг...
Тараканова обнаружила, что Орлов куда-то исчез. К ней подошел караул гвардии с капитаном Литвиновым.
-- А где же адмирал? Позовите сюда Чесменского.
-- Орлов, яко заговорщик, арестован и предстанет перед судом.
Тараканова требовала хотя бы де Рибаса.
-- А сей изменщик, -- отвечали ей, -- уже повешен... Повинуйтесь!
Мимо Гибралтара она проплыла почти равнодушно, казалась даже веселой и много пела по-итальянски. Но, увидев берега Англии, ей знакомые, хотела броситься в море. Ее удержали матросы. Тут женщина поняла, что ждет ее впереди, и надолго потеряла сознание. Холодные ветры нелюдимо гудели в парусах, чужое море неласково стелилось под килями громоздких кораблей. 22 мая эскадра Грейга бросила якоря. Тараканову вывели на палубу, отстранив от нее камеристку Мешеде и верного Даманского. Она зябко вздрагивала, кашляла.
Увидев на берегу строения, Тараканова спросила:
-- Как называется эта ужасная крепость?
-- Кронштадт, -- отвечали ей.
Ночью пришла галера, доставившая ее в Петербург -- прямо в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. В растерянности женщина оглядела страшные, молчащие стены.
-- О, Ою... -- простонала она.
В камеру вошел генерал, сказавший по-русски:
-- Не пугайтесь! Я фельдмаршал и здешних мест губернатор, князь Александр Михайлович Голицын, мне поручено допросить вас... Первый вопрос самый легкий -- кто вы такая?
Увы, ни слова по-русски Тараканова не знала. Ее тонкую и нежную шею украшал странный кулон -- на белой эмали черный ворон, оправленный в золото. Женщина в яростном гневе сорвала С себя этот кулон и зашвырнула его в угол:
-- О, карамба! О, какое гнусное коварство!
В перерыве между танцами Екатерина воскликнула:
-- Ради одной паршивой мухи потребно стало гонять вокруг Европы целую эскадру -- с адмиралом Грейгом во главе!
-- Тяжелая попалась нам муха, -- согласился Потемкин.
6. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРАЗДНИКА
Едва подсохли подмосковные дороги, Екатерина с Потемкиным удалились в село Коломенское, ища покоя и уединения. Москва-река текла под окнами, скользили лодки под парусами, было очень тихо, лошади переплывали реку на другой берег, там горел одинокий костер пастушонка. На зеленых лугах расцветали ромашки, а далеко-далеко уже зачернели полосы свежевспаханной землицыкормилицы... Хорошо тут было, хорошо!
Ночью, пугая императрицу, Потемкин угукал филином, зловеще и бедово, как леший. А под утро сказал:
-- В лесу родился, из лесу в люди вышел, и в лес тянет... Хочешь, я сейчас всех куриц в округе разбужу?
Потемкин запел в окно петухом, да так задиристо, так голосисто и радостно, что поверили даже все петухи из деревень и откликнулись на его боевой призыв. Лакеи еще спали, туман слоился над рекою, едва открывая росные берега. Любовники спустились во двор. Екатерина разулась, босая шла по мокрой и холодной траве. Остановилась сама и велела ему остановиться. Взяв Потемкина за Руку, приложила его ладонь к своему животу:
-- Тут последний мой... от тебя, тоже последнего!
Павлу шел уже тридцатый год. Алексею, рожденному от Орлова, исполнилось тринадцать лет, и только теперь Екатерина присвоила ему фамилию Бобринский. Потемкин спрашивал ее:
-- А наше отродье какой фамилии будет?
-- Не Романове же... У тебя, друг мой ласковый, переднее "По" отрубим, останется "Темки н"...
Москва наполнилась слухами, будто Потемкин желает увести императрицу под венец. В церкви на Пречистенке он каялся в грехах, кормил свое "сиятельство" грибками и рыбками, постничая праведно. Однажды из кабинета царицы слышали его голос:
-- А если не по-моему, так я и в монастырь уйду...
Плохой сын, он оказался хорошим дядей, все чаще появляясь с выводком племянниц Энгельгардтовых. Одна лишь Танюшка была еще девчонкою, а сестры ее уже взрослые барышни, и, когда они, приодетые дядюшкой, явились во дворце на Волхонке, женихи московские света божьего не взвидели. И впрямь хороши были они, собранные в один букет с пахучих полян Смоленщины, с детства сытые огурцами да пенками, медами да морковками. Только Наденьку фаворит звал "Надеждою без надежды", ибо, не в пример сестрицам, лицом была неказиста. Попав же в придворное общество, деревенские барышни поначалу смущались, слова сказать не могли и просили его:
-- Дядюшка, отпусти нас в деревню, а? Скоро, гляди-ко, и ягоды поспеют, девки хороводы водить станут...
В один из вечеров фаворит читал при свечах очередной том Бюффона. Сквозняк от дверей задул свечи. Незнакомый офицер с порога нижайше его сиятельству кланялся.
-- Ты кто таков? -- спросил его Потемкин.
-- Поручик гвардии Петр Шепелев, честь имею.
-- Чего тебе от меня... честному-то?
-- Руки прошу племянницы вашей.
-- Какой? У меня их много.
-- Любую беру. Хоть и Надежду без надежды.
Потемкин колокольцем позвал дежурного офицера:
-- Жениха сего под арест... за дерзость!
Румянцев прикатил в Москву за два дня до триумфа своего -со штабом, с канцелярией походной. Петр Александрович, не желая враждовать с Потемкиным, представил его к ордену Георгия первой степени, но фаворит скромно отказался:
-- Не достоин! Вторую степень, ладно, приму. Но и ты уступи мне, матушка-государыня: Саньке Энгельгардтовой, старшей моей, дай шифр фрейлинский: пора девке в свете бывать...
Глашатаи возвестили народу о наградах Румянцеву:
-- Наименование графа Задунайского, жезл фельдмаршала с бриллиантами, шпага с камнями драгоценными, шляпа с венком лавровым, ветвь масличная с алмазами, звезда орденская в бриллиантах, медаль с портретом его (ради поощрения в потомстве), имение в пять тысяч душ-для увеселения душевного, сто тысяч рублей из Кабинета-для строительства дома, сервиз из серебра на сорок персон и картины из собрания эрмитажного, какие сам пожелает, -- ради украшения дома своего...
Вереница карет покатила в имение героя, названное теперь новым именем "Каина рджи": там, среди богатых оранжерей и зеркальных прудов, под сенью старинных дедовских вязов, РумянцевЗадунайский принимал гостей, для которых были накрыты столы трофейных турецких шатрах, колыхавшихся на ветру шелкамиголубыми, желтыми, красными.
Румянцев был мрачен. Потемкин тоже не веселился.
-- Что мы, князь, с тобою будто на похоронах?
-- Да, невеселы дела наши... Девлет-Гирей опять принял в подмогу себе десант турецкий, а на Кубани смутно стало.
-- Сам знаю: война грядет. Страшная! -- сказал Румянцев. -Князь Василий Долгорукий -- Крымский, Алехан Орлов -Чесменский, я, славу Богу, Задунайский стал, вакантно место -Забйлканского... Эту титлу недостижимую тебе и желаю!
-- И без того расцвел, аки жезл Ааронов...
Вскоре пришло письмо из столицы от фельдмаршала князя Голицына, допрашивавшего Тараканову. "Из ея слов и поступков, -- прочел в депеше Потемкин, -- видно, что это страстная, горячая натура, одаренная быстрым умом, она имеет много сведений".
-- Сущая злодейка! -- сказала Екатерина. -- Но я уже согласна отпустить ее на все четыре стороны, если она откроет свое подлинное имя и честно признает -- кто она.
Тараканова писала Екатерине, умоляя о личном свидании и чтобы убрали из камеры офицера с солдатом, кои при ней безотлучно находятся, а она ведь женщина, и ей очень стыдно. Екатерина отвечала -- через Голицына: "Объявите развратнице, что я никогда не приму ее, ибо мне известны ее безнравственные и преступные замыслы..."
Она просила Потемкина поспешить с делами запорожскими, боялась новых возмущений народа.
-- Один лишь Яик с Пугачевым, -- говорила Екатерина, -- чего нам стоил, а по окраинам еще сколько развелось войск: донское, волжское, гребенское, терское... Вся голытьба российская свободы да безделья в казачестве алчет! Петра Калнышевского, атамана Запорожского, я в Соловки сошлю...
Грицко Нечеса не забыл гостевания в запорожском стане, когда ходил там, небритый и лохматый, пил горилку по куреням, заедая ее вкусной саламатой. И виделись звезды украинские, белые хутора под лунным сиянием, снова, казалось, чуял он поступь лошадей в теплой духоте ночи. Сам был волен: "Пугу-пугу -- едет казак с Лугу!"
Польское панство уж на что люто ненавидело запорожцев, но и то признавало: "Турция веками пасть разевала на Киевщину, Волынь да Подолию... где вы, москали, были? Одни лишь запорожцы храбро клали руку в эту пасть, выламывая зубы и султанам и ханам крымским..." Вольность казачья в поговорку вошла, а бунты казачьи вошли в историю. Москва, потом Петербург всегда учитывали опасность, какую несла эта вольность, паче того, казака в голом-то поле голыми руками не словишь... Кучук-Кайнарджийский мир закрепил новые границы, уже на берегах черноморских, и Сечь Запорожская, оказавшись внутри Украины, прежнее значение форпоста потеряла.
Румянцев грубо, но справедливо доказывал:
-- Волдырь посередь Украины! Живут в Сечи своей, все в холостом состоянии, в брачное же силком не затащишь. А когда список поименный у них требуешь, они огрызаются: мол, сколько их -- не упомнят, а считать по головам -- не бараны же...
Потемкин вникал в запорожские неустройства с опаскою. Тронь их -- так куда они побегут? Не к султану ль турецкому, не в мамелюки ль?
Но Румянцев тоже был прав: внутри спаянного государства, в котором украинцы и русские все крепче сживались в единую братскую семью, разлагалось автономное устройство, дикое, неуправляемое. Потемкин говорил Екатерине, что не желает проливать кровь запорожскую, сам в Сечи живал:
-- И нужды казачьи мне ведомы. А что делать?
-- Вот и делай как знаешь... Но-истреби!
Разгромить Сечь удалось без крови и выстрелов. Многие запорожцы рыбу ловили, гостили на хуторах "гнездюков" (женатых казаков), пушкари дремали в тени лафетов. Запорожцев попросту разогнали, как сброд, а все реликвии их (бунчуки там, булавы гетманские и прочее) свалили на возы и увезли. Горланили, конечно, чубатые много. Но куреня их сгорели, укрепления их рассыпались -- куда денешься? Сообща решили слать депутатов.
Екатерина дала запорожцам последнюю аудиенцию, повелев им жениться, на что чубатые отвечали ей честно: "Женатый чоловик для нас -- хуже пса бродячего!" Кошевые да куренные получили от нее чины офицерские. А другие ушли -- пропадать в степях да разбойничать. Но много казаков покинуло родину: они перешли за Дунай, били челом султану турецкому. Там, за Дунаем, и возникла новая Сечь -- Сечь Задунайская.
-- Нажили мы себе мамелюков, -- ворчал Потемкин. -- Ну да пусть потешатся, все равно внуками из-за Дуная вернутся...
Петр Калнышевский, последний атаман Сечи, был навеки заточен в монастырь Соловецкий, где и скончался в возрасте 112 лет. Могила последнего запорожца ныне охраняется государством. Но была еще одна могила тех времен, которую неслышно затоптало безжалостное время. Ровно через полвека декабристы, заточенные в Петропавловской крепости, с трудом разберут на стене каземата выцарапанное обращение к милости Божией: "О Due..." -- и все!
Допрос самозванки Голицын вел по-французски, а листы допросные женщина подписывала именем "Елизавета", что особенно бесило императрицу. Уже поднаторевшая в политических процессах, Екатерина с пристрастием руководила из Москвы следствием, указывая в Петербург -- Голицыну, как создавать "ловушки" из слов, дабы принудить самозванку к раскаянию... Борьба была слишком неравной: противу беззащитной больной женщины, запутавшейся в своих фантазиях, воедино сплотились "герой Хотина", слезам не верящий, и житейски опытная императрица, верящая только фактам. Только фактам! О монолиты стен Алексеевского равелина безжалостно разбивались хрупкие иллюзии и сказочные вымыслы, в тишине казематов угасали молитвы и жалобы. На защиту самозванки храбро выступил один лишь консилярий -- Михаил Даманский.
-- Я страстно люблю эту женщину, которую стоит и пожалеть, -- говорил он князю Голицыну. -- Я согласен вывести ее отсюда в одной рубашке и на руках пронести через всю Европу.