Страница:
К этому дню Новиков освоил все, что полагалось курсанту. Запуск, подруливание, взлет, пилотаж, заход на посадку – все это им делалось неоднократно. Но под наблюдением инструктора.
Афанасьич, как звали его между собой курсанты, вмешивался в работу пилота только в крайних случаях. Летая с Новиковым, он не сделал ему ни одного замечания. Нередко Новикову казалось, что за его спиной во второй кабине вообще никого нет. Но казаться может что угодно, а инструктор в кабине был и каждое действие курсанта контролировал с неусыпной бдительностью.
Самостоятельный полет по категории сложности – шаг назад. Но в плане психологическом это целый скачок вперед. Одно слово – сам! Сам принимаешь у техника самолет, сам опробуешь рули, тормоза, сам запрашиваешь руководителя полетами, сам принимаешь решение на перевод рычага за «максимал»…
И вот уже ощущаешь, как упругие крылья твоего самолета отрывают многотонную машину от земли. И ты, словно сдунутая с бетонной ладони пушинка, взмываешь в высоту, теряя чувство скорости и времени. Потрескивающий в наушниках эфир предостерегает: будь бдителен, не увлекайся. Но радость уже переполняет тебя, распирает грудь: сам! И, чтобы в этом убедиться еще и еще раз, ты делаешь не предписанные программой маневры. Самолет идет по сложной кривой – вправо, влево, вверх, вниз, качает крыльями, размахивает руками… Нет, это уже тебе самому хочется кричать и размахивать руками: смотрите – я сам лечу!
В наушниках потрескивает эфир: не увлекайся, ты летчик, чувствами своими надо владеть. И ты с сожалением берешь себя в руки. Но значимость этого полета не имеет для тебя аналогов. Слова Афанасьича: «Сегодня ты стал летчиком», – звучат подобно торжественному гимну. В каждом – высший смысл. Сегодня… Ты… Стал… Летчиком…
А какие объятия раскрывались ему навстречу, какие искренние поздравления он слышал от друзей! Но самое счастливое мгновение – цветы Алины. Она не говорила никаких слов, просто неистово и долго целовала его, будто понимала, что с этого дня ему придется разделить свою любовь между небом и ею, и навсегда прощалась с вынужденной потерей принадлежавшей ей половины.
Ушедшие годы, как след инверсии за самолетом. Те, что поближе, – объемны, с отчетливыми контурами событий. Которые подальше – уже потеряли очертания, стали расплывчатыми. И лишь отдельные клочки воспоминаний дают возможность угадать след оставленной траектории. Заложить бы вираж, зайти к началу начал и все пережить заново! Но жизнь – не полет в истребителе. Сегодня не скажешь, а завтра уже не поправишь…
И этот полет на самолете юности не более как полет памяти. Многое стало привычным, утратило остроту. И только жажда летать с годами не утоляется, а наоборот – все острее и острее. Где-то глубоко в подкорке идет неумолимый отсчет: день прошел – значит, ближе к финалу. И надо бы каждый полет испить медленными глотками, насладиться чистотой неба, но летчик подымается в небо не на прогулку. Он работает до седьмого пота, до самозабвения. Он готовится к тому часу, когда ему Родина прикажет вылететь навстречу врагу и победить его.
Сегодняшний полет Новикова отличался как раз тем, что ему не надо изнурительно разыскивать «противника», выверять заданный режим, держать постоянную связь с КП, жестко рассчитывать маневр и делать многое другое, что делают летчики в плановых вылетах. Ему надо просто полетать в зоне, на разных режимах погонять движок, убедиться, что самолет после регламентных работ нормально функционирует, о чем и сделать отметку в соответствующих документах. Как говорят летчики, полет в свое удовольствие.
«И все-таки с Ефимовым надо поговорить, – пытается догнать его оставшаяся за бортом кабины мысль, – попросить об одном – не спешить». И тут же вспомнил: уже просил. И все. Мысль отлетела. Самолет оторвался от бетонки.
Как только скользнули под крыло домики аэродромных служб, Новиков привычным движением убрал шасси и положил самолет на заданный курс в зону. Рука свободно лежала на ручке управления, все стрелки на циферблатах приборов разошлись по своим местам, двигатель работал ровно и надежно. Вот и заданная высота. Рука сама подает ручку вперед, и «птичка» авиагоризонта сигнализирует, что самолет уже движется в горизонтальной плоскости. А стрелки часов подсказывают – прибыли в зону.
– «Медовый», я «полсотни второй», зону занял, разрешите работу.
– Вас понял, «полсотни второй». – Это Павел Иванович Чиж. – Доложите высоту.
– Высота двенадцать…
– Хорошо, работайте.
Впереди тусклым пятном белеет облако, и Новиков нацеливает самолет прямо в его середину, и по тому, как оно стремительно приближается, ощущает скорость. Безобидные скопления легких паров сердито ударяют по корпусу самолета, тонкими водяными нитями ползут по остеклению кабины. Но вот самолет прошивает эту небесную копну хлопка и будто зависает в стерильной голубизне.
Новиков делает разворот, облетает белопенный айсберг стороной, проходит над его верхушкой, снова разворачивается и уже пролетает под нижней кромкой, задевая фонарем провисшие сосульки облаков. Он купается в небесной стихии, как купаются дети на мелководье морских берегов, не сдерживая восторга. Словно дюжие молодцы, наваливаются на него перегрузки, вдавливают в чашу сиденья, хватают за руки, оттягивают челюсть, а он переламывает себя, заставляет самолет быть послушным его отяжелевшим рукам.
Нет, все прекрасно, регламент сделан по высшему классу, ребята в ТЭЧ знают свое дело.
– «Медовый», я «полсотни второй», режим один закончил, разрешите занять эшелон для второго режима.
– Вас понял, снижение разрешаю.
Работа у земли окрашена новыми тонами. Здесь, как говорится, надо ушки держать на макушке. Каждому маневру нужен безукоризненный расчет, ибо за одну секунду под крылом проносится несколько сотен метров. Для исправления ошибки в расчетах времени нет.
Но именно такие жесткие условия пилотажа у земли по душе летчику. Это как у альпинистов – чем труднее высота, тем сильнее манит. Только у летчиков все наоборот. Чем ближе к земле, тем острее ощущение полета. И не будь регламентирующего документа с жестким указанием нижнего предела, многие пилоты довели бы эту остроту до опасной грани. И тут ничего не поделаешь, уж так устроен человек.
Новиков не сразу увидел впереди похожее на медузу подвижное пятно. А когда оно неожиданно выросло на фоне светлого неба, он резко взял ручку на себя, но было уже поздно. Истребитель вздрогнул, и двигатель его захлебнулся. Он еще сохранял устойчивость, слушался рулей, несся по инерции над землей, но это движение уже нельзя было назвать полетом. До встречи с землей оставались мгновения.
Подавив досаду, Новиков глянул на приборы. Пожара нет. Можно попробовать запустить двигатель… Рука сама нащупала кнопку… Не запускается… Все верно – в воздухозаборник что-то попало… Осмотрелся… Для катапультирования высоты нет… Доложить руководителю… Прекрасно – рация не работает… Остается одно – на фюзеляж… Но где? Впереди распласталась на десятки километров пересеченка – скалистые холмы, поросшие лесом. Справа – цепочка населенных пунктов. И лишь левее курса виднелся рыжий лишай пересыхающего болота. Туда и надо повернуть. И если повезет…
– Черт! – выругался Новиков и удивился громкости своего голоса.
Почему именно сегодня? Ведь они собирались в театр! И опять Алина будет права, обижаясь на него.
13
14
Афанасьич, как звали его между собой курсанты, вмешивался в работу пилота только в крайних случаях. Летая с Новиковым, он не сделал ему ни одного замечания. Нередко Новикову казалось, что за его спиной во второй кабине вообще никого нет. Но казаться может что угодно, а инструктор в кабине был и каждое действие курсанта контролировал с неусыпной бдительностью.
Самостоятельный полет по категории сложности – шаг назад. Но в плане психологическом это целый скачок вперед. Одно слово – сам! Сам принимаешь у техника самолет, сам опробуешь рули, тормоза, сам запрашиваешь руководителя полетами, сам принимаешь решение на перевод рычага за «максимал»…
И вот уже ощущаешь, как упругие крылья твоего самолета отрывают многотонную машину от земли. И ты, словно сдунутая с бетонной ладони пушинка, взмываешь в высоту, теряя чувство скорости и времени. Потрескивающий в наушниках эфир предостерегает: будь бдителен, не увлекайся. Но радость уже переполняет тебя, распирает грудь: сам! И, чтобы в этом убедиться еще и еще раз, ты делаешь не предписанные программой маневры. Самолет идет по сложной кривой – вправо, влево, вверх, вниз, качает крыльями, размахивает руками… Нет, это уже тебе самому хочется кричать и размахивать руками: смотрите – я сам лечу!
В наушниках потрескивает эфир: не увлекайся, ты летчик, чувствами своими надо владеть. И ты с сожалением берешь себя в руки. Но значимость этого полета не имеет для тебя аналогов. Слова Афанасьича: «Сегодня ты стал летчиком», – звучат подобно торжественному гимну. В каждом – высший смысл. Сегодня… Ты… Стал… Летчиком…
А какие объятия раскрывались ему навстречу, какие искренние поздравления он слышал от друзей! Но самое счастливое мгновение – цветы Алины. Она не говорила никаких слов, просто неистово и долго целовала его, будто понимала, что с этого дня ему придется разделить свою любовь между небом и ею, и навсегда прощалась с вынужденной потерей принадлежавшей ей половины.
Ушедшие годы, как след инверсии за самолетом. Те, что поближе, – объемны, с отчетливыми контурами событий. Которые подальше – уже потеряли очертания, стали расплывчатыми. И лишь отдельные клочки воспоминаний дают возможность угадать след оставленной траектории. Заложить бы вираж, зайти к началу начал и все пережить заново! Но жизнь – не полет в истребителе. Сегодня не скажешь, а завтра уже не поправишь…
И этот полет на самолете юности не более как полет памяти. Многое стало привычным, утратило остроту. И только жажда летать с годами не утоляется, а наоборот – все острее и острее. Где-то глубоко в подкорке идет неумолимый отсчет: день прошел – значит, ближе к финалу. И надо бы каждый полет испить медленными глотками, насладиться чистотой неба, но летчик подымается в небо не на прогулку. Он работает до седьмого пота, до самозабвения. Он готовится к тому часу, когда ему Родина прикажет вылететь навстречу врагу и победить его.
Сегодняшний полет Новикова отличался как раз тем, что ему не надо изнурительно разыскивать «противника», выверять заданный режим, держать постоянную связь с КП, жестко рассчитывать маневр и делать многое другое, что делают летчики в плановых вылетах. Ему надо просто полетать в зоне, на разных режимах погонять движок, убедиться, что самолет после регламентных работ нормально функционирует, о чем и сделать отметку в соответствующих документах. Как говорят летчики, полет в свое удовольствие.
«И все-таки с Ефимовым надо поговорить, – пытается догнать его оставшаяся за бортом кабины мысль, – попросить об одном – не спешить». И тут же вспомнил: уже просил. И все. Мысль отлетела. Самолет оторвался от бетонки.
Как только скользнули под крыло домики аэродромных служб, Новиков привычным движением убрал шасси и положил самолет на заданный курс в зону. Рука свободно лежала на ручке управления, все стрелки на циферблатах приборов разошлись по своим местам, двигатель работал ровно и надежно. Вот и заданная высота. Рука сама подает ручку вперед, и «птичка» авиагоризонта сигнализирует, что самолет уже движется в горизонтальной плоскости. А стрелки часов подсказывают – прибыли в зону.
– «Медовый», я «полсотни второй», зону занял, разрешите работу.
– Вас понял, «полсотни второй». – Это Павел Иванович Чиж. – Доложите высоту.
– Высота двенадцать…
– Хорошо, работайте.
Впереди тусклым пятном белеет облако, и Новиков нацеливает самолет прямо в его середину, и по тому, как оно стремительно приближается, ощущает скорость. Безобидные скопления легких паров сердито ударяют по корпусу самолета, тонкими водяными нитями ползут по остеклению кабины. Но вот самолет прошивает эту небесную копну хлопка и будто зависает в стерильной голубизне.
Новиков делает разворот, облетает белопенный айсберг стороной, проходит над его верхушкой, снова разворачивается и уже пролетает под нижней кромкой, задевая фонарем провисшие сосульки облаков. Он купается в небесной стихии, как купаются дети на мелководье морских берегов, не сдерживая восторга. Словно дюжие молодцы, наваливаются на него перегрузки, вдавливают в чашу сиденья, хватают за руки, оттягивают челюсть, а он переламывает себя, заставляет самолет быть послушным его отяжелевшим рукам.
Нет, все прекрасно, регламент сделан по высшему классу, ребята в ТЭЧ знают свое дело.
– «Медовый», я «полсотни второй», режим один закончил, разрешите занять эшелон для второго режима.
– Вас понял, снижение разрешаю.
Работа у земли окрашена новыми тонами. Здесь, как говорится, надо ушки держать на макушке. Каждому маневру нужен безукоризненный расчет, ибо за одну секунду под крылом проносится несколько сотен метров. Для исправления ошибки в расчетах времени нет.
Но именно такие жесткие условия пилотажа у земли по душе летчику. Это как у альпинистов – чем труднее высота, тем сильнее манит. Только у летчиков все наоборот. Чем ближе к земле, тем острее ощущение полета. И не будь регламентирующего документа с жестким указанием нижнего предела, многие пилоты довели бы эту остроту до опасной грани. И тут ничего не поделаешь, уж так устроен человек.
Новиков не сразу увидел впереди похожее на медузу подвижное пятно. А когда оно неожиданно выросло на фоне светлого неба, он резко взял ручку на себя, но было уже поздно. Истребитель вздрогнул, и двигатель его захлебнулся. Он еще сохранял устойчивость, слушался рулей, несся по инерции над землей, но это движение уже нельзя было назвать полетом. До встречи с землей оставались мгновения.
Подавив досаду, Новиков глянул на приборы. Пожара нет. Можно попробовать запустить двигатель… Рука сама нащупала кнопку… Не запускается… Все верно – в воздухозаборник что-то попало… Осмотрелся… Для катапультирования высоты нет… Доложить руководителю… Прекрасно – рация не работает… Остается одно – на фюзеляж… Но где? Впереди распласталась на десятки километров пересеченка – скалистые холмы, поросшие лесом. Справа – цепочка населенных пунктов. И лишь левее курса виднелся рыжий лишай пересыхающего болота. Туда и надо повернуть. И если повезет…
– Черт! – выругался Новиков и удивился громкости своего голоса.
Почему именно сегодня? Ведь они собирались в театр! И опять Алина будет права, обижаясь на него.
13
Тревога осторожно подкрадывалась к нему, но он был занят – на посадку шли один за другим молодые летчики – и не обратил на нее внимания. Она постучалась настойчивее, подступила ближе к сердцу и лизнула его своим шершавым языком.
«Уж не забыл ли чего?» – подумал Чиж и неторопливо осмотрелся. Вся смена была спокойной, все шло по плану, погода не внушала никаких опасений. Но коль тревога вошла в тебя – беда рядом. Она только задышала над его ухом, а он уже знал, с какой стороны ждать удара. Знал потому, что интуитивно чувствовал неладное в затянувшемся молчании Новикова, хотя голос его отсутствовал в эфире не так и долго.
Чиж посмотрел на дежурную смену. Тревога еще не коснулась ни одного лица. Юля, покусывая губу, что-то сосредоточенно подсчитывала, помощник уткнулся в плановую таблицу, дежурный штурман возился со своей хитроумной линейкой, планшетист вычерчивал неизменные загогулины, ничего не видя и не слыша, кроме голоса в наушниках. Бездельничал лишь солдат у прибора наблюдения, смотрел на летное поле, а в мыслях витал далеко за его пределами.
Чиж умышленно медлил с запросом, очень хотелось ошибиться в своих предположениях. И хотя с момента, когда он почувствовал опасность, до принятия решения хронометр отсчитал не более пяти секунд, ему почудилось, что ждет он манну небесную преступно долго. Уже давно надо действовать.
– «Полсотни второй», доложите обстановку. Я «Медовый», прием.
На ответное молчание он уже никак не среагировал. Был готов к нему, и запрос повторил механически:
– Ответьте, «полсотни второй», я – «Медовый». Ответьте, как слышите… – Помолчав, Чиж распорядился не терпящим возражения голосом: – Внимание всем! Работать только на прием. Если заметите взрыв или пожар, докладывать немедленно… «Полсотни второй», Сергей Петрович, если слышите меня, дайте знать о себе. Любым способом. Прием!
Эфир отвечал зловещим потрескиванием. Юля напряглась и смотрела на отца умоляющими глазами, будто он бог и все может. Виновато скис наблюдатель, отложил в сторону свою линейку штурман, помощник нервно кусал губы, ожидая новых сообщений. И лишь планшетист продолжал чертить маршруты летающих в небе самолетов. Он еще не заметил, что одна из точек на его планшете неподвижно зависла.
– Командный пункт, доложите обстановку по «полсотни второму».
– «Пятьдесят второй» работал на малых высотах в зоне три. Из-за местников наблюдать его не могли.
– Понял… – И снова в эфир: – «Полсотни второй», Сергей Петрович, мы вас не слышим, дайте знать о себе.
Он отложил микрофон. Вся смена сидела как загипнотизированная, и Чиж впервые повысил голос:
– В чем дело, товарищи? Готовность стартового командного пункта никто не отменял! Он может в любую секунду появиться. Другие в воздухе. Что за разболтанность? Особое внимание за посадочным!
По ступенькам лестничных пролетов уже грохотал Волков. Он влетел на СКП как ветер.
– Что с Новиковым?!
– Нет связи.
– Последний доклад?
– Попросил эшелон для второго режима. Я разрешил. Это в зоне три на малых высотах. И все.
Волков взял микрофон.
– Объявляю готовность всем аварийным службам. Инженеру обеспечить транспорт для группы поиска. Радиостанцию в мой автомобиль.
И, повернувшись к Чижу:
– Вызывайте, вызывайте его непрерывно. И слушайте, вдруг что-то прорвется.
Он отошел к аппарату дальней связи и стал вызывать «Бумажник». Чиж, как всегда, сверил действия командира со своей моделью и удовлетворенно одобрил их. «Бумажник» – позывной вертолетчиков. Поиск в зоне необходимо контролировать с высоты. Осталось совсем немного времени возможного пребывания Новикова в воздухе.
– Остаток горючего, – сказала Юля, будто чувствовала ход размышлений Чижа, – примерно на три минуты.
Если за эти три минуты он не появится на посадочном курсе, значит все – или катапультировался, или пошел на вынужденную, или уже нет ни самолета, ни летчика.
Волков договаривался. Вертолетчики готовы поднять звено. Нужна команда вышестоящего штаба. Волков просит соединить его с командующим. Тоже верно. Когда беда, когда нет времени, можно и так. Даже нужно.
– «Полсотни второй», «полсотни второй», ответьте, мы ждем, мы готовы принять вас, ответьте, прием…
– Остаток топлива на одну минуту, – дрожащим голосом говорит Юля, зная, что руководителю это известно так же, как и ей.
– Я прошу еще раз «Бумажник», – требует Волков.
– «Дизельный», «Клубничный», я «Медовый». Потеряна связь с бортом «полсотни два» МИГ-двадцать один, облет после регламента. Работал в зоне три на малых высотах. Прошу немедленно сообщать все, что станет известно. Как поняли, прием.
По ответам чувствовалось – там уже знали.
– «Бумажник», соедини с командиром… Гаврилыч, Волков опять. Командующий дал добро… Уже знаешь?.. Ну что ж, два звена лучше, чем одно. Поднимай, я выезжаю в зону… Рация в моей машине. Это хорошо. Спасибо.
– Топливо кончилось, – тихо сказала Юля и опустила руку с секундомером. И Чиж почувствовал, как шевельнулся под лопаткой острый, горячий металл. И боль разветвилась в плечо и через грудь к позвоночнику. Словно его проткнули горячей шпагой и тут же ее выдернули. Он вдыхал, вдыхал воздух, а легкие не наполнялись – словно воздух выходил сквозь оставшиеся от прокола отверстия.
– Папа! Тебе плохо? – глаза Юли были перед самым лицом. Не хватало только руководителю грохнуться на пол.
Неимоверным усилием воли Чиж заставил себя улыбнуться Юле:
– Вот увидишь, все будет хорошо. Запомни, с ним все будет хорошо. Это – Петрович.
Он повернулся к помощнику:
– Всех на точку. Полеты закончены, – и стал осторожно спускаться вниз, потому что боль не отпускала и хотелось вволю, на полную грудь вдохнуть свежего воздуха.
У вышки уже столпился народ. На лицах еще читалось ожидание, люди еще верили в какое-то чудо, еще надеялись, что вот-вот из-за горизонта вынырнет сверкающий в вечерних лучах солнца самолет и, как всегда, ювелирно притрется к взлетно-посадочной полосе. Верили, что может весело затрезвонить какой-то телефон и трубка успокоительно скажет: «Не волнуйтесь, сел у нас живой и здоровый».
Чиж и сам умел вот так верить в чудо. Уже возвратятся даже те самолеты, что вылетали позже, а он все глядит и глядит за горизонт, поджидая товарища или подчиненного. Умел верить, наверное, не только по молодости – жизнь, война давали тому многочисленные прецеденты. Прилетали без хвостов, без горючего, прилетали на честном слове. Опыт реактивной эпохи позволял верить в чудеса уже не так безоглядно.
– Что могло случиться, Павел Иванович?
Муравко не заметил его состояния, значит, не так все страшно. Еще живет.
– Случиться в авиации может все, о чем мы даже не подозреваем, Коля. Но я верю в Петровича.
– Может, еще прилетит?
– Нет, Руслан, у него уже даже при самом оптимальном режиме кончилось топливо.
И только теперь Чиж увидел в сторонке группу милицейских ребят, приехавших в полк по приглашению Новикова.
– Вы только не думайте, что в авиации такие сюрпризы каждый день.
– Может, если бы не мы…
– Ну при чем здесь вы?
– Он обещал нам экскурсию, – сказал розоволицый младший лейтенант, – может, спешил из-за нас, гнал.
– Вы какую-то причину предполагаете? – майор милиции хотел услышать что-то успокоительное. И если сказать ему, что в голове уже перетасованы сотни предположений и ни на одном из них Чиж не остановился, потому что у этих предположений не было фактической основы, он не успокоится. А успокоить его надо. И Чиж сказал наиболее предпочтительный вариант:
– Мог остановиться двигатель. Он облетывал самолет после ремонта.
– Почему же он не сообщил?
– Малая высота, большая скорость. Пока будешь сообщать, земля рядом. В подобной ситуации на счету каждое мгновение. Сразу за красную ручку хватаешься.
– Нам рассказывали, что в парашютной системе есть аварийная радиостанция.
– По закону подлости бутерброд всегда маслом вниз падает…
– Мы, пожалуй, поедем. – Майор милиции все еще был под гипнозом комплекса вины. – Все это надо было сделать в другой день.
Чиж кивнул. У него не было сил разубеждать этого человека. Причины случившегося известны пока одному господу богу. Чиж достал из кожанки свою обкусанную трубку и крепко сжал зубами мундштук. Милицейский «рафик» медленно удалялся к воротам. Боль немножко отступила, и Чиж подозвал Ефимова.
– Организуй, дорогой, магнитофончик в класс. Катушку с записью не снимать.
Просьба Чижа словно подстегнула летчиков. Они надеялись услышать нечто такое, чего не услышали во время полетов, на мгновение поверили, что именно в магнитофонной записи ключ к разгадке тайны.
Нет, Чиж не мог проворонить в эфире Новикова. Это были бы слова, выбивающиеся из привычной тональности. На фоне ровного рабочего диалога земли и неба такие слова выперли бы, как сломанная пружина в матрасе.
Не было этих слов. Не успел он их сказать. Врасплох был застигнут. Или в цепочке отказов систем первым звеном был передатчик. Может, и хотел сказать, да не мог. Как все было – еще предстоит узнать. А может, и вообще не удастся узнать. Таких тайн авиация унесла немало.
А сколько та же авиация подарила приятных сюрпризов? Сколько летчиков до сих пор живы и здоровы, хотя по логике событий у них был один шанс из ста? Только на летном веку Чижа подобных неожиданностей было столько, что он и сам научился верить в лучшее и других этому всегда учил.
Дело иногда доходило до анекдотов. В одном из полетов на доске приборов вспыхнуло сигнальное табло «пожар». Летчик сразу доложил руководителю полетов о случившемся и включил систему, нейтрализующую огонь. Но табло не гасло. И Чиж приказал летчику катапультироваться. Самым поразительным в этой истории было то, что оставленный летчиком самолет не разбился, а совершил четкую посадку на фюзеляж неподалеку от аэродрома.
Тишина над зеленым полем звенела, как натянутая струна. Летчики сидели возле распахнутых окон и ждали. Где-то, черт знает где, глухо отмолотил на стыках поезд. Никому больше не нужный магнитофон молчал. Прокрученная несколько раз запись уже никого не интересовала. Слушали ее все. Любой подозрительный звук исследовали на разных скоростях. Новиков словно сквозь землю провалился. Был и нет…
Чиж, сутулясь над аппаратом, несколько раз опросил всех соседей – никто ничего не видел, никто ничего не слышал.
«Уж не забыл ли чего?» – подумал Чиж и неторопливо осмотрелся. Вся смена была спокойной, все шло по плану, погода не внушала никаких опасений. Но коль тревога вошла в тебя – беда рядом. Она только задышала над его ухом, а он уже знал, с какой стороны ждать удара. Знал потому, что интуитивно чувствовал неладное в затянувшемся молчании Новикова, хотя голос его отсутствовал в эфире не так и долго.
Чиж посмотрел на дежурную смену. Тревога еще не коснулась ни одного лица. Юля, покусывая губу, что-то сосредоточенно подсчитывала, помощник уткнулся в плановую таблицу, дежурный штурман возился со своей хитроумной линейкой, планшетист вычерчивал неизменные загогулины, ничего не видя и не слыша, кроме голоса в наушниках. Бездельничал лишь солдат у прибора наблюдения, смотрел на летное поле, а в мыслях витал далеко за его пределами.
Чиж умышленно медлил с запросом, очень хотелось ошибиться в своих предположениях. И хотя с момента, когда он почувствовал опасность, до принятия решения хронометр отсчитал не более пяти секунд, ему почудилось, что ждет он манну небесную преступно долго. Уже давно надо действовать.
– «Полсотни второй», доложите обстановку. Я «Медовый», прием.
На ответное молчание он уже никак не среагировал. Был готов к нему, и запрос повторил механически:
– Ответьте, «полсотни второй», я – «Медовый». Ответьте, как слышите… – Помолчав, Чиж распорядился не терпящим возражения голосом: – Внимание всем! Работать только на прием. Если заметите взрыв или пожар, докладывать немедленно… «Полсотни второй», Сергей Петрович, если слышите меня, дайте знать о себе. Любым способом. Прием!
Эфир отвечал зловещим потрескиванием. Юля напряглась и смотрела на отца умоляющими глазами, будто он бог и все может. Виновато скис наблюдатель, отложил в сторону свою линейку штурман, помощник нервно кусал губы, ожидая новых сообщений. И лишь планшетист продолжал чертить маршруты летающих в небе самолетов. Он еще не заметил, что одна из точек на его планшете неподвижно зависла.
– Командный пункт, доложите обстановку по «полсотни второму».
– «Пятьдесят второй» работал на малых высотах в зоне три. Из-за местников наблюдать его не могли.
– Понял… – И снова в эфир: – «Полсотни второй», Сергей Петрович, мы вас не слышим, дайте знать о себе.
Он отложил микрофон. Вся смена сидела как загипнотизированная, и Чиж впервые повысил голос:
– В чем дело, товарищи? Готовность стартового командного пункта никто не отменял! Он может в любую секунду появиться. Другие в воздухе. Что за разболтанность? Особое внимание за посадочным!
По ступенькам лестничных пролетов уже грохотал Волков. Он влетел на СКП как ветер.
– Что с Новиковым?!
– Нет связи.
– Последний доклад?
– Попросил эшелон для второго режима. Я разрешил. Это в зоне три на малых высотах. И все.
Волков взял микрофон.
– Объявляю готовность всем аварийным службам. Инженеру обеспечить транспорт для группы поиска. Радиостанцию в мой автомобиль.
И, повернувшись к Чижу:
– Вызывайте, вызывайте его непрерывно. И слушайте, вдруг что-то прорвется.
Он отошел к аппарату дальней связи и стал вызывать «Бумажник». Чиж, как всегда, сверил действия командира со своей моделью и удовлетворенно одобрил их. «Бумажник» – позывной вертолетчиков. Поиск в зоне необходимо контролировать с высоты. Осталось совсем немного времени возможного пребывания Новикова в воздухе.
– Остаток горючего, – сказала Юля, будто чувствовала ход размышлений Чижа, – примерно на три минуты.
Если за эти три минуты он не появится на посадочном курсе, значит все – или катапультировался, или пошел на вынужденную, или уже нет ни самолета, ни летчика.
Волков договаривался. Вертолетчики готовы поднять звено. Нужна команда вышестоящего штаба. Волков просит соединить его с командующим. Тоже верно. Когда беда, когда нет времени, можно и так. Даже нужно.
– «Полсотни второй», «полсотни второй», ответьте, мы ждем, мы готовы принять вас, ответьте, прием…
– Остаток топлива на одну минуту, – дрожащим голосом говорит Юля, зная, что руководителю это известно так же, как и ей.
– Я прошу еще раз «Бумажник», – требует Волков.
– «Дизельный», «Клубничный», я «Медовый». Потеряна связь с бортом «полсотни два» МИГ-двадцать один, облет после регламента. Работал в зоне три на малых высотах. Прошу немедленно сообщать все, что станет известно. Как поняли, прием.
По ответам чувствовалось – там уже знали.
– «Бумажник», соедини с командиром… Гаврилыч, Волков опять. Командующий дал добро… Уже знаешь?.. Ну что ж, два звена лучше, чем одно. Поднимай, я выезжаю в зону… Рация в моей машине. Это хорошо. Спасибо.
– Топливо кончилось, – тихо сказала Юля и опустила руку с секундомером. И Чиж почувствовал, как шевельнулся под лопаткой острый, горячий металл. И боль разветвилась в плечо и через грудь к позвоночнику. Словно его проткнули горячей шпагой и тут же ее выдернули. Он вдыхал, вдыхал воздух, а легкие не наполнялись – словно воздух выходил сквозь оставшиеся от прокола отверстия.
– Папа! Тебе плохо? – глаза Юли были перед самым лицом. Не хватало только руководителю грохнуться на пол.
Неимоверным усилием воли Чиж заставил себя улыбнуться Юле:
– Вот увидишь, все будет хорошо. Запомни, с ним все будет хорошо. Это – Петрович.
Он повернулся к помощнику:
– Всех на точку. Полеты закончены, – и стал осторожно спускаться вниз, потому что боль не отпускала и хотелось вволю, на полную грудь вдохнуть свежего воздуха.
У вышки уже столпился народ. На лицах еще читалось ожидание, люди еще верили в какое-то чудо, еще надеялись, что вот-вот из-за горизонта вынырнет сверкающий в вечерних лучах солнца самолет и, как всегда, ювелирно притрется к взлетно-посадочной полосе. Верили, что может весело затрезвонить какой-то телефон и трубка успокоительно скажет: «Не волнуйтесь, сел у нас живой и здоровый».
Чиж и сам умел вот так верить в чудо. Уже возвратятся даже те самолеты, что вылетали позже, а он все глядит и глядит за горизонт, поджидая товарища или подчиненного. Умел верить, наверное, не только по молодости – жизнь, война давали тому многочисленные прецеденты. Прилетали без хвостов, без горючего, прилетали на честном слове. Опыт реактивной эпохи позволял верить в чудеса уже не так безоглядно.
– Что могло случиться, Павел Иванович?
Муравко не заметил его состояния, значит, не так все страшно. Еще живет.
– Случиться в авиации может все, о чем мы даже не подозреваем, Коля. Но я верю в Петровича.
– Может, еще прилетит?
– Нет, Руслан, у него уже даже при самом оптимальном режиме кончилось топливо.
И только теперь Чиж увидел в сторонке группу милицейских ребят, приехавших в полк по приглашению Новикова.
– Вы только не думайте, что в авиации такие сюрпризы каждый день.
– Может, если бы не мы…
– Ну при чем здесь вы?
– Он обещал нам экскурсию, – сказал розоволицый младший лейтенант, – может, спешил из-за нас, гнал.
– Вы какую-то причину предполагаете? – майор милиции хотел услышать что-то успокоительное. И если сказать ему, что в голове уже перетасованы сотни предположений и ни на одном из них Чиж не остановился, потому что у этих предположений не было фактической основы, он не успокоится. А успокоить его надо. И Чиж сказал наиболее предпочтительный вариант:
– Мог остановиться двигатель. Он облетывал самолет после ремонта.
– Почему же он не сообщил?
– Малая высота, большая скорость. Пока будешь сообщать, земля рядом. В подобной ситуации на счету каждое мгновение. Сразу за красную ручку хватаешься.
– Нам рассказывали, что в парашютной системе есть аварийная радиостанция.
– По закону подлости бутерброд всегда маслом вниз падает…
– Мы, пожалуй, поедем. – Майор милиции все еще был под гипнозом комплекса вины. – Все это надо было сделать в другой день.
Чиж кивнул. У него не было сил разубеждать этого человека. Причины случившегося известны пока одному господу богу. Чиж достал из кожанки свою обкусанную трубку и крепко сжал зубами мундштук. Милицейский «рафик» медленно удалялся к воротам. Боль немножко отступила, и Чиж подозвал Ефимова.
– Организуй, дорогой, магнитофончик в класс. Катушку с записью не снимать.
Просьба Чижа словно подстегнула летчиков. Они надеялись услышать нечто такое, чего не услышали во время полетов, на мгновение поверили, что именно в магнитофонной записи ключ к разгадке тайны.
Нет, Чиж не мог проворонить в эфире Новикова. Это были бы слова, выбивающиеся из привычной тональности. На фоне ровного рабочего диалога земли и неба такие слова выперли бы, как сломанная пружина в матрасе.
Не было этих слов. Не успел он их сказать. Врасплох был застигнут. Или в цепочке отказов систем первым звеном был передатчик. Может, и хотел сказать, да не мог. Как все было – еще предстоит узнать. А может, и вообще не удастся узнать. Таких тайн авиация унесла немало.
А сколько та же авиация подарила приятных сюрпризов? Сколько летчиков до сих пор живы и здоровы, хотя по логике событий у них был один шанс из ста? Только на летном веку Чижа подобных неожиданностей было столько, что он и сам научился верить в лучшее и других этому всегда учил.
Дело иногда доходило до анекдотов. В одном из полетов на доске приборов вспыхнуло сигнальное табло «пожар». Летчик сразу доложил руководителю полетов о случившемся и включил систему, нейтрализующую огонь. Но табло не гасло. И Чиж приказал летчику катапультироваться. Самым поразительным в этой истории было то, что оставленный летчиком самолет не разбился, а совершил четкую посадку на фюзеляж неподалеку от аэродрома.
Тишина над зеленым полем звенела, как натянутая струна. Летчики сидели возле распахнутых окон и ждали. Где-то, черт знает где, глухо отмолотил на стыках поезд. Никому больше не нужный магнитофон молчал. Прокрученная несколько раз запись уже никого не интересовала. Слушали ее все. Любой подозрительный звук исследовали на разных скоростях. Новиков словно сквозь землю провалился. Был и нет…
Чиж, сутулясь над аппаратом, несколько раз опросил всех соседей – никто ничего не видел, никто ничего не слышал.
14
Лиза тяжело переживала ссору с Русланом. Ей казалось, что даже если они и придут к примирению, то счастливые дни, что были у них после свадьбы, уже никогда не повторятся.
Ах, как она гордилась собой, поступив на курсы делопроизводства! Ей, в ее восемнадцать лет, должность секретаря-машинистки представлялась как чрезвычайно важная единица в управленческом аппарате. Если секретарь хорошо подготовлен, считала она, имеет практическую хватку, любит порядок, он может стать правой рукой руководителя. Лиза была уверена, что обладает такими качествами, кроме, конечно, подготовки.
Как все хорошо началось! Она быстрее всех освоила машинку, уже стала набирать скорость. У нее самый разборчивый почерк. Ясная память. Образцовая аккуратность. К тому же она самая молодая в группе. И внешностью бог не обделил.
И Лиза уже не раз представляла, как будет восседать у широкой, обитой кожей двери. У нее не будут просиживать в приемной часами. Она наведет порядок. Не то что у этой куклы в исполкоме. В кабинет председателя идут все кому не лень, по нескольку человек сразу. Разве это работа? И свое время губят, и чужое воруют. Ведь председатель все равно не может решать одновременно вопросы всех вошедших к нему. Нет, Лиза знает, как это должно быть. Она прочитала в одной книжке, как в Америке работают секретари. У них многое можно позаимствовать.
Вот, скажем, начинается рабочий день. Лиза докладывает директору, кто записался на прием. Они вместе прикидывают, кого и когда принять, кому назначить свидание на завтра. Лиза четко расписывает, сколько минут каждому потребуется для разговора, и оповещает записавшихся по телефону.
– Иван Петрович вас примет в десять часов двадцать пять минут. Не опаздывайте, иначе время приема будет сокращено.
И это не пустые слова. Прежде чем впустить посетителя, она скажет:
– Вам пятнадцать минут.
Через четырнадцать минут она войдет в кабинет и предупредит:
– У вас осталась одна минута.
И через минуту впустит следующего посетителя, попросив предыдущего, если он не успел все сказать, прийти в другой раз. О, она бы их быстро приучила ценить время. А то зайдет, рассядется в мягком кресле, боржомчик попивает и болтает, болтает…
С юношеской непосредственностью Лиза верила, что именно ей предстоит вернуть престижность работы секретаря-машинистки.
Ее любой руководитель будет ценить, потому что она ему создаст условия для творческого труда. Сегодня первейший враг ритмичности – беспорядочная текучка. От нее авралы, неразбериха, бюрократизм. А если хотеть и уметь – текучку эту можно упорядочить, но начинать упорядочение надо с режима работы руководителя. А режим работы в руках секретаря.
…Дурак Русланчик, не понял ее самых благих помыслов. Он бы еще гордился ею. А что теперь будет, она не представляла. Лучше всего, конечно, уехать к родителям. Пусть повертится один, может, поймет хоть что-то. Придумал – ночевать в профилактории. Черт с ним, пусть ночует. Он еще будет на коленях перед нею ползать, прощение вымаливать. Домостроя ему захотелось.
Она, конечно, все сделает – перестирает ему белье, рубашки, налепит пельменей и уедет.
По пути в магазин Лиза заглянула в почтовый ящик и вместе с газетами вытащила нестандартный конверт со служебным штампом Военно-морского ведомства. Она понимала, что вскрывать чужие письма – последнее дело, но конверт жег ей пальцы. Какое-то десятое чувство подсказывало Лизе, что в этом письме ее судьба. Ей так мучительно хотелось знать содержание, что она вернулась домой, закрыла на цепочку дверь и, аккуратно поддев спичкой заклейку, мягко вскрыла конверт.
На маленьком листочке была густо отпечатана просьба к старшему лейтенанту Горелову сообщить по такому-то адресу свое согласие на перевод в авиационную часть Военно-Морского Флота…
Лиза взмокла. Она не знала, что лучше – соглашаться Руслану на это предложение или нет. Нет – значит, перевод на Север. Да – значит… Нет, она не знала, что это значит. А вдруг его направят летчиком на корабль? Тогда уже точно ей быть соломенной вдовой. Руслан рассказывал: корабли эти по полгода не бывают дома.
Лиза заклеила конверт, положила на стол и, хлопнув дверью, застучала каблуками по лестнице. Пусть решает, как хочет. С ней он все равно уже не посоветуется – она сегодня же укатит в Пушгоры. Пусть решает. Пусть попробует без нее.
В очереди за «пепси-колой» Лиза услышала слова, которые не сразу дошли до ее сознания: «Полетел и не вернулся».
– Кто не вернулся? – обернулась она к шептавшимся женщинам. – Артист из-за границы?
– Да черт бы с ним, с артистом, – сказала полная блондинка. – Летчик, говорят, пропал на полетах.
Лиза похолодела.
– Кто говорил? Может, вранье?
– Муж моей соседки в ГАИ работает. Они как раз на экскурсии были у летчиков. Он приехал и рассказывал.
– И вы сами слышали?
– А если и слышала, так что?
Лиза взяла ее за руку и вытащила из очереди к окну.
– У меня муж летчик. Что еще говорил этот милиционер?
– Сказал, что кто-то полетел и не вернулся.
Так вот почему уже который час над городом висит тишина. Вот почему они не летают и домой не идут. Конечно же никто другой в такую историю влипнуть не мог. Ведь хотел чего-то там доказать. Вот и доказал. Сунул свою глупую башку в шестерни.
Лиза бежала домой не чувствуя ног. А в голове хороводом неслись предположения одно страшнее другого. Разувшись, она влезла в ванну и пустила из крана холодную воду. Собственно, зачем она мчалась домой?
Прямо на мокрые ноги натянула босоножки и рванулась к двери. В глаза бросился белый квадрат конверта на темном столе. «Надо взять, – подумала она, – если с ним все в порядке, скажу, что письмо несла». А если не в порядке?
Нет-нет… Она гнала непрошеные мысли, а они подступали с удвоенным натиском. И Лиза отчетливо увидела, какой несусветной глупостью была их ссора. Любит же он ее! Любит… Нет, если только все в порядке, она больше никогда не допустит таких глупостей. Все. Раз и навсегда. Трепать нервы человеку, без которого она не проживет и дня, – это свинство.
Руслан пытался ни о чем не думать, но в голову лезли и лезли всякие варианты. «Отказ двигателя? Тогда почему не работает радио? Обрыв лопатки? Он бы успел катапультироваться. Напоролся на шаровую? Вот это не исключено». Руслан слышал: при столкновении с шаровой молнией летят к чертовой матери все системы. В том числе и система аварийного покидания самолета. Если так, Новиков не катапультировался. Нет, Руслан не мог представить, что Новиков оказался беспомощным перед стихией. Это же ас. Летчик-снайпер…
Руслан не сразу понял, кто так спешит к летному домику, пересекая самолетную стоянку. Глянул и повернулся к ребятам. Фигурку женщины уже заметили все. Руслан спросил:
– К кому женщина?
Вгляделся и с досадой махнул рукой.
– Отставить, ко мне женщина.
Выпрыгнул через окно на газон и пошел навстречу. Увидев растерянность на лице всегда уверенной Лизаветы, Руслан смутился. Ему стало жалко ее. Эта выбившаяся из-под заколки прядь, расстегнутый рукав кофточки – такого Лиза не терпела в своем туалете никогда. А тут забыла обо всем.
– Ты чего это? – спросил он издали.
– А ты? – Черты лица ее на глазах менялись, растерянность переходила в радость. Приблизившись к Руслану, Лиза сложила у подбородка кулачки и быстро-быстро зашептала, сдерживая слезы:
– Господи, живой, живой, живой…
Ах, как она гордилась собой, поступив на курсы делопроизводства! Ей, в ее восемнадцать лет, должность секретаря-машинистки представлялась как чрезвычайно важная единица в управленческом аппарате. Если секретарь хорошо подготовлен, считала она, имеет практическую хватку, любит порядок, он может стать правой рукой руководителя. Лиза была уверена, что обладает такими качествами, кроме, конечно, подготовки.
Как все хорошо началось! Она быстрее всех освоила машинку, уже стала набирать скорость. У нее самый разборчивый почерк. Ясная память. Образцовая аккуратность. К тому же она самая молодая в группе. И внешностью бог не обделил.
И Лиза уже не раз представляла, как будет восседать у широкой, обитой кожей двери. У нее не будут просиживать в приемной часами. Она наведет порядок. Не то что у этой куклы в исполкоме. В кабинет председателя идут все кому не лень, по нескольку человек сразу. Разве это работа? И свое время губят, и чужое воруют. Ведь председатель все равно не может решать одновременно вопросы всех вошедших к нему. Нет, Лиза знает, как это должно быть. Она прочитала в одной книжке, как в Америке работают секретари. У них многое можно позаимствовать.
Вот, скажем, начинается рабочий день. Лиза докладывает директору, кто записался на прием. Они вместе прикидывают, кого и когда принять, кому назначить свидание на завтра. Лиза четко расписывает, сколько минут каждому потребуется для разговора, и оповещает записавшихся по телефону.
– Иван Петрович вас примет в десять часов двадцать пять минут. Не опаздывайте, иначе время приема будет сокращено.
И это не пустые слова. Прежде чем впустить посетителя, она скажет:
– Вам пятнадцать минут.
Через четырнадцать минут она войдет в кабинет и предупредит:
– У вас осталась одна минута.
И через минуту впустит следующего посетителя, попросив предыдущего, если он не успел все сказать, прийти в другой раз. О, она бы их быстро приучила ценить время. А то зайдет, рассядется в мягком кресле, боржомчик попивает и болтает, болтает…
С юношеской непосредственностью Лиза верила, что именно ей предстоит вернуть престижность работы секретаря-машинистки.
Ее любой руководитель будет ценить, потому что она ему создаст условия для творческого труда. Сегодня первейший враг ритмичности – беспорядочная текучка. От нее авралы, неразбериха, бюрократизм. А если хотеть и уметь – текучку эту можно упорядочить, но начинать упорядочение надо с режима работы руководителя. А режим работы в руках секретаря.
…Дурак Русланчик, не понял ее самых благих помыслов. Он бы еще гордился ею. А что теперь будет, она не представляла. Лучше всего, конечно, уехать к родителям. Пусть повертится один, может, поймет хоть что-то. Придумал – ночевать в профилактории. Черт с ним, пусть ночует. Он еще будет на коленях перед нею ползать, прощение вымаливать. Домостроя ему захотелось.
Она, конечно, все сделает – перестирает ему белье, рубашки, налепит пельменей и уедет.
По пути в магазин Лиза заглянула в почтовый ящик и вместе с газетами вытащила нестандартный конверт со служебным штампом Военно-морского ведомства. Она понимала, что вскрывать чужие письма – последнее дело, но конверт жег ей пальцы. Какое-то десятое чувство подсказывало Лизе, что в этом письме ее судьба. Ей так мучительно хотелось знать содержание, что она вернулась домой, закрыла на цепочку дверь и, аккуратно поддев спичкой заклейку, мягко вскрыла конверт.
На маленьком листочке была густо отпечатана просьба к старшему лейтенанту Горелову сообщить по такому-то адресу свое согласие на перевод в авиационную часть Военно-Морского Флота…
Лиза взмокла. Она не знала, что лучше – соглашаться Руслану на это предложение или нет. Нет – значит, перевод на Север. Да – значит… Нет, она не знала, что это значит. А вдруг его направят летчиком на корабль? Тогда уже точно ей быть соломенной вдовой. Руслан рассказывал: корабли эти по полгода не бывают дома.
Лиза заклеила конверт, положила на стол и, хлопнув дверью, застучала каблуками по лестнице. Пусть решает, как хочет. С ней он все равно уже не посоветуется – она сегодня же укатит в Пушгоры. Пусть решает. Пусть попробует без нее.
В очереди за «пепси-колой» Лиза услышала слова, которые не сразу дошли до ее сознания: «Полетел и не вернулся».
– Кто не вернулся? – обернулась она к шептавшимся женщинам. – Артист из-за границы?
– Да черт бы с ним, с артистом, – сказала полная блондинка. – Летчик, говорят, пропал на полетах.
Лиза похолодела.
– Кто говорил? Может, вранье?
– Муж моей соседки в ГАИ работает. Они как раз на экскурсии были у летчиков. Он приехал и рассказывал.
– И вы сами слышали?
– А если и слышала, так что?
Лиза взяла ее за руку и вытащила из очереди к окну.
– У меня муж летчик. Что еще говорил этот милиционер?
– Сказал, что кто-то полетел и не вернулся.
Так вот почему уже который час над городом висит тишина. Вот почему они не летают и домой не идут. Конечно же никто другой в такую историю влипнуть не мог. Ведь хотел чего-то там доказать. Вот и доказал. Сунул свою глупую башку в шестерни.
Лиза бежала домой не чувствуя ног. А в голове хороводом неслись предположения одно страшнее другого. Разувшись, она влезла в ванну и пустила из крана холодную воду. Собственно, зачем она мчалась домой?
Прямо на мокрые ноги натянула босоножки и рванулась к двери. В глаза бросился белый квадрат конверта на темном столе. «Надо взять, – подумала она, – если с ним все в порядке, скажу, что письмо несла». А если не в порядке?
Нет-нет… Она гнала непрошеные мысли, а они подступали с удвоенным натиском. И Лиза отчетливо увидела, какой несусветной глупостью была их ссора. Любит же он ее! Любит… Нет, если только все в порядке, она больше никогда не допустит таких глупостей. Все. Раз и навсегда. Трепать нервы человеку, без которого она не проживет и дня, – это свинство.
Руслан пытался ни о чем не думать, но в голову лезли и лезли всякие варианты. «Отказ двигателя? Тогда почему не работает радио? Обрыв лопатки? Он бы успел катапультироваться. Напоролся на шаровую? Вот это не исключено». Руслан слышал: при столкновении с шаровой молнией летят к чертовой матери все системы. В том числе и система аварийного покидания самолета. Если так, Новиков не катапультировался. Нет, Руслан не мог представить, что Новиков оказался беспомощным перед стихией. Это же ас. Летчик-снайпер…
Руслан не сразу понял, кто так спешит к летному домику, пересекая самолетную стоянку. Глянул и повернулся к ребятам. Фигурку женщины уже заметили все. Руслан спросил:
– К кому женщина?
Вгляделся и с досадой махнул рукой.
– Отставить, ко мне женщина.
Выпрыгнул через окно на газон и пошел навстречу. Увидев растерянность на лице всегда уверенной Лизаветы, Руслан смутился. Ему стало жалко ее. Эта выбившаяся из-под заколки прядь, расстегнутый рукав кофточки – такого Лиза не терпела в своем туалете никогда. А тут забыла обо всем.
– Ты чего это? – спросил он издали.
– А ты? – Черты лица ее на глазах менялись, растерянность переходила в радость. Приблизившись к Руслану, Лиза сложила у подбородка кулачки и быстро-быстро зашептала, сдерживая слезы:
– Господи, живой, живой, живой…