Писемский Алексей. Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына. Брак по страсти

   - Кто это? - повторил тот же голос.
   - А ты кто? - спросил Ступицын.
   - Я пришла к знакомым моим, - сказал женский голос. - Вы здешний?
   - Здешний. Кого вам надо?
   - Катерину Архиповну.
   - Жену мою?
   - Вы супруг Катерины Архиповны?
   - Точно так.
   - Ах, боже мой, извините, я очень хорошая знакомая Катерины Архиповны. Честь имею рекомендоваться: Татьяна Ивановна Замшева.
   - Позвольте и мне, с своей стороны, представиться: Антон Федотыч Ступицын. Что мы здесь стоим? Милости прошу!
   Хозяин и гостья вошли в залу, в которой никого уже не было. Татьяна Ивановна и Антон Федотыч смотрели несколько времени друг на друга с некоторым удивлением. Обоих их поразили некоторые странности в наружности друг друга. Антону Федотычу кинулись в глаза необыкновенные рябины Татьяны Ивановны, а Татьяна Ивановна удивлялась клыкообразным зубам и серым, навыкате глазам Ступицына. Оба простояли несколько минут в молчании.
   - Могу ли я видеть почтеннейшую Катерину Архиповну? - проговорила Татьяна Ивановна.
   - Не знаю-с; она там у себя. Я сейчас спрошу, - отвечал Ступицын и вышел. К супруге, впрочем, он не пошел, но, постояв несколько времени в темном коридоре, вернулся.
   - Она чем-то занята, милости прошу садиться, - проговорил он и, указав гостье место, сам сел на диван.
   - По семейству, вероятно, соскучились и изволили приехать повидаться? начала Татьяна Ивановна.
   - Да, повидаться захотелось, - отвечал Антон Федотыч, - раньше нельзя было; у меня нынче летом были большие постройки: тысяч на шесть построил.
   - На шесть тысяч?
   - Почти на шесть. Два скотных двора на каменных столбах - тысячи в две каждый, да кухню новую построил в пятьсот рублей. Нельзя, знаете, усадьба требует поддержек.
   - Без всякого сомнения; однако у вас и усадьба должна быть отличная.
   - Изрядная. Хлебопашество, главное дело, в хорошем виде: рожь родится сам-десят, это, не хвастаясь, можно сказать, что я устроил. Прежде, бывало, как сам-пят придет, так бога благодарили.
   - Скажите, что значит хозяйство.
   - Хозяйство вещь важная, глубокомысленная в то же время, - сказал Ступицын.
   - Нынче без ума нигде нельзя, - заметила Татьяна Ивановна.
   Разговор на несколько минут остановился.
   - Да это бы ничего, - начал опять Ступицын, - за хозяйством бы я не остановился, да баллотировка была, так, знаете, нельзя.
   - Вы изволили баллотироваться?
   - Нет, то есть меня очень просили в предводители, да не мог отказался.
   - Отчего же это не захотели послужить?
   - Нельзя-с, семейные обстоятельства; впрочем, на одном обеде мне очень выговаривали... совестно, а делать нечего.
   - Конечно, Антон Федотыч, в семействе иногда и не хочешь, а делаешь.
   - Не иногда, а всегда. Вы имеете детей?
   - Я девица.
   - А батюшка жив?
   - Помер. Я живу одна - сиротой... Каковы дороги?
   - Кажется, хороши: шоссе отличное, а проселков я почти и не заметил. У меня очень покойный экипаж.
   - Бричка, верно?
   - Нет, коляска; совершенная люлька; прочности необыкновенной, и, вообразите, я ее купил у соседа за полторы тысячи и вот уже третий год езжу, ни один винт не повредился.
   - Приятно в таких экипажах ездить, - заметила Татьяна Ивановна. - Вот мне здесь случалось с знакомыми ездить, так просто прелесть. Нынче, я думаю, этаких экипажей прочных не делают.
   - Есть и нынче, только дороги. Нынче, впрочем, все вздорожало. Вот хоть бы взять с поваров: я платил в английском клубе за выучку повара по триста рублей в год; за три года ведь это девятьсот рублей.
   - Легко сказать: девятьсот рублей! Впрочем, я думаю, и повар вышел отличный?
   - Бесподобный. Он у нас теперь в деревне; так вот беда: захочешь иногда этакий для знакомых сделать обедец, закажешь ему, придет: "Вся ваша воля, говорит, я не могу: запасов нет". Мы думаем его сюда привезти. Вот здесь он покажет себя; милости прошу тогда к нам отобедать.
   - Покорнейше вас благодарю, я уж и так много обласкана вниманием Катерины Архиповны. А я заговорилась и не спросила: здоровы ли Прасковья Антоновна, Анна Антоновна и Марья Антоновна?
   - Слава богу. Я, признаться сказать, очень рад, что они сюда переехали, а то в деревне от женихов отбою нет.
   - Ну, этим для родителей тяготиться нечего.
   - Даша! - послышался голос Катерины Архиповны. - Где барин?
   - В зале, с Татьяной Ивановной разговаривают, - отвечала горничная.
   - Теперь, я думаю, можно к Катерине Архиповне? - спросила гостья.
   - Можно, я думаю, - отвечал Антон Федотыч, остановленный голосом супруги.
   Татьяна Ивановна ушла. Антон Федотыч сидел несколько минут в каком-то приятном довольстве от того, что успел себя показать новому лицу и еще даме. Посидев несколько времени, он вдруг встал, осмотрел всю комнату и вынул из-под жилета висевший на шее ключ, которым со всевозможною осторожностью отпер свой дорожный ларец, и, вынув оттуда графин с водкою, выпил торопливо из него почти половину и с теми же предосторожностями запер ларец и спрятал ключ, а потом, закурив трубку, как ни в чем не бывало, уселся на прежнем месте.
   Подобного рода контрабанду Антон Федотыч употреблял в своей безотрадной жизни при всяком удобном случае, то есть когда у него случалось хоть сколько-нибудь денег. Для этой, собственно, цели имел он особую шкатулку, которую тщательно запирал и никому не показывал, что в ней хранится.
   Татьяна Ивановна, войдя к хозяйке, которая со всеми своими дочерьми сидела в спальной, тотчас же рассыпалась в разговорах: поздравила всех с приездом Антона Федотыча, засвидетельствовала почтение от Хозарова и затем начала рассказывать, как ее однажды, когда она шла от одной знакомой вечером, остановили двое мужчин и так напугали, что она после недели две была больна горячкою, а потом принялась в этом же роде за разные анекдоты; описала несчастье одной ее знакомой, на которую тоже вечером кинулись из одного купеческого дома две собаки и укусили ей ногу; рассказала об одном знакомом ей мужчине - молодце и смельчаке, которого ночью мошенники схватили на площади и раздели донага.
   - Ах, какие вы ужасы рассказываете, - сказала Катерина Архиповна.
   - Как же вы от нас пойдете? - заметила Мари.
   - А как бог приведет; признаться сказать, очень потрушиваю, да уж повидаться очень хотелось, - отвечала Замшева.
   - Вы извозчика возьмите, - сказала хозяйка.
   - Ай, нет, Катерина Архиповна, ни за что в свете, - возразила гостья и здесь рассказала происшествие, случившееся с одною какой-то важною дамою, которая ехала домой на извозчике и которую не только обобрали, но даже завезли в такой дом, о котором она прежде и понятия не имела. После этого рассказа ужас овладел всеми дамами.
   - Хорошо, что мы никогда на извозчиках не ездим, - сказала мать. Когда мы выезжаем, - прибавила она, обращаясь к Татьяне Ивановне, - то знакомые обыкновенно на своих лошадях нас возят.
   - Мамаша! Татьяну Ивановну, пожалуй, оберут, - сказала Мари, принимавшая больше всех участия в гостье, - она бы у нас ночевала.
   - В самом деле, ночуйте у нас, - проговорила хозяйка, - да только где?
   - У меня в комнате, - отвечала Машет.
   - Ах, боже мой, что вы беспокоитесь; мне, право, очень совестно, что доставляю столько хлопот, - отвечала жеманно Татьяна Ивановна. - Какой у вас ангельской доброты Марья Антоновна! - прибавила она вполголоса Катерине Архиповне.
   - Очень добра, - отвечала мать, с удовольствием глядя на дочь. - Вы ночуете в ее комнате; у ней наверху особый кабинетик.
   - Ночую, Катерина Архиповна, - отвечала Татьяна Ивановна, - я очень боюсь идти.
   Перед ужином Антон Федотыч вошел, наконец, в комнату жены и уселся на отдаленное кресло. Впрочем, он ничего не говорил и только, облизываясь языком, весело на всех посматривал. Заветный ящик еще раз им был отперт.
   - Что это глаза у вас какие странные? - заметила Катерина Архиповна.
   - Ветром надуло, - отвечал Антон Федотыч.
   За ужином Катерина Архиповна ничего не ела, потому что все еще была расстроена. Машет отучили ужинать в пансионе; Анет никогда не имела аппетита, а Татьяна Ивановна отказывалась из деликатности. Одна только Пашет с папенькой ратоборствовали: они съели весь почти суп, соус, жареное и покончили даже хлеб и огурцы. После ужина барышни и Татьяна Ивановна, простившись с хозяевами, отправились наверх. Антону Федотычу, впредь до дальнейших распоряжений, повелено было спать в зале на диване, с строжайшим запрещением сорить. Пашет и Анет, не простившись с сестрою, ушли к себе наверх в общую их спальню. Татьяне Ивановне было постлано в кабинете Мари на кушетке. Гостья за причиненные хлопоты еще раз извинилась перед Катериною Архиповною, которая не утерпела и пришла поцеловать и перекрестить своего идола.
   - Ах, какие вы, Марья Антоновна, хорошенькие, - сказала Татьяна Ивановна, когда девушка разделась.
   Та, улыбнувшись, прыгнула в постель и начала укутываться в теплое одеяло.
   - Я к вам с поручением, - начала Татьяна Ивановна, подойдя к кровати. Я принесла вам от Сергея Петровича дневник, который вы просили, - прибавила она, подавая конверт.
   Мари сначала с каким-то испугом взглянула на посредницу, а потом, вся вспыхнув, схватила пакет и спрятала его под подушки.
   Татьяна Ивановна хотела было говорить, но Мари показала ей на соседнюю комнату и приложила в знак молчания пальчик к губам. Татьяна Ивановна поняла, что это значит: она кивнула головой, отошла от кровати и улеглась на своем ложе. Прошло более часа в совершенном молчании. Татьяне Ивановне показалось, что Мари заснула, ее самое начал сильно склонять сон. Вдруг видит, что девушка, потихоньку встав с постели, начала прислушиваться; Татьяна Ивановна захрапела. Мари, видно, этого и поджидавшая, потихоньку встала с постели, вынула из-под подушек дневник и на цыпочках подошла к лампаде. Дрожащими руками она распечатала пакет, поцеловала тетрадку и быстро начала читать. С каждою строчкою волнение ее увеличивалось; щеки ее то бледнели, то горели ярким румянцем. Она, кажется, готова была заплакать. Дочитав до конца, она схватила себя за голову и потом снова начала перечитывать. В средине тетрадки, а именно на том самом месте, как могла заметить Татьяна Ивановна, где были написаны знакомые нам стихи, она еще раз поцеловала листок. Прочитав другой раз, девушка опять на цыпочках подошла к своей кровати и улеглась в постель; но не прошло четверти часа, она снова встала и принялась будить Татьяну Ивановну, которая, будто спросонья, открыла глаза.
   - Возьмите, - сказала шепотом Мари, подавая ей тетрадку.
   - А что же? - спросила Татьяна Ивановна.
   - Здесь сестрицы найдут.
   - Да вы сами-то напишите ему что-нибудь.
   - Не могу.
   - Так что же мне ему сказать?
   - Скажите, что merci*.
   ______________
   * благодарю (франц.).
   Проговоря это, девушка сунула дневник под подушку Татьяне Ивановне и тотчас же улеглась в постель.
   "Какая миленькая и умненькая девушка", - проговорила сама с собою Татьяна Ивановна и совершенно осталась довольна своим успехом: она все видела и все очень хорошо поняла.
   Возвратившись домой ранним утром, девица Замшева тотчас же разбудила своего милашку Сергея Петровича и пересказала ему все до малейшей подробности и даже с некоторыми прибавлениями.
   III
   Четвертого декабря, то есть в Варварин день, Хозаров вместе с Татьяною Ивановною был в больших хлопотах: ему предстоял утренний визит с поздравлением и танцевальный вечер в доме Мамиловых, знакомством которых он так дорожил. Туалетом своим он занялся с самого утра, в чем приняла по своей дружбе участие и Татьяна Ивановна. Первая забота Хозарова была направлена на завивку волос, коими уже распоряжалась не Марфа, а подмастерье от парикмахера, который действительно и завил мастерски. Девица Замшева, исполненная дружеских чувствований к Хозарову, несмотря на свойственную ее полустыдливость, входила во все подробности мужского туалета.
   - Что хотите, Сергей Петрович, - говорила она, - а сорочка нехороша: полотно толсто и сине; декос гораздо был бы виднее.
   - Какие вы, Татьяна Ивановна, говорите несообразности! - возразил Хозаров. - Кто же носит декос?
   - Все носят: я жила в одном графском доме, там везде декос.
   - Ошибаетесь, почтеннейшая, верно, батист: это другое дело.
   - Слава богу, уж этого-то мне не знать, просто декос, - декос и на графе, - декос и на графине.
   - Заблуждаетесь, почтеннейшая, и сильно заблуждаетесь. Голландское полотно лучше всего.
   - Лучше бы вы, Сергей Петрович, не говорили мне про полотно, возразила Татьяна Ивановна, - полотно - полотно и есть: никакого виду не имеет... В каком вы фраке поедете? - спросила она после нескольких минут молчания, в продолжение коих постоялец ее нафабривал усы.
   - Разумеется, в черном, - отвечал тот.
   - Наденьте коричневый; вы в том наряднее, да у черного у вас что-то сзади оттопыривает.
   - Нет, почтеннейшая, вы в мужском наряде, извините меня, просто ничего не понимаете, - сказал Хозаров. - Нынче люди порядочного тона цветное решительно перестают носить.
   - Что и говорить! Вы, мужчины, очень много понимаете, - отвечала Татьяна Ивановна, - а ни один не умеет к лицу одеться. Хотите, дам булавку; у меня есть брильянтовая.
   - Нет, не нужно; а лучше дайте мне денег хоть рублей десять; не шлют, да и только из деревни, - что прикажете делать! Нужно еще другие перчатки купить.
   - Право, нет ни копейки.
   - Ни-ни-ни, почтеннейшая, не извольте этого и говорить.
   - Да мне-то где взять, проказник этакий? - говорила Татьяна Ивановна, опуская, впрочем, руку в карман.
   - Очень просто: взять да вынуть из кармана, - отвечал постоялец.
   - Ах, какой вы уморительный человек, - сказала она, пожав плечами, какие вам послать? - прибавила она.
   - К Лиону, почтеннейшая, к Лиону: в два целковых, - отвечал тот.
   - Хорошо. Скоро будете одеваться?
   - Сейчас.
   - Ну, так прощайте.
   - Adieu, почтеннейшая!
   - Зайдете показаться одетые?
   - Непременно.
   - А туда зайдете?
   - Нет.
   - Прекрасно... очень хорошо! Ах, вы, мужчины, мужчины, ветреники этакие; не стоите, чтобы вас так любили. Сегодня же пойду и насплетничаю на вас.
   - Ну нет, почтеннейшая, вы этого не делайте.
   - То-то и есть, испугались! А в самом деле, что сказать? Я сегодня думаю сходить... Катерина Архиповна очень просила прийти помочь барышням собираться на вечер. Она сегодня будет в розовом газовом и, должно быть, будет просто чудо! К ней очень идет розовое.
   - Вы скажите, почтеннейшая, что я целый день сегодня мечтаю о бале.
   - Хорошо... Впрочем, вы, кажется, все лжете, Сергей Петрович.
   - Вот чудесно!.. Не дай бог вам, Татьяна Ивановна, так лгать. Я просто без ума от этой девочки.
   - Ну, уж меньше, чем она, позвольте сказать; она не говорит, а в сердце обожает. Прощайте.
   - Adieu, почтеннейшая; да кстати, пошлите извозчика нанять.
   - Какого?
   - Пошлите к Ваньке Неронову; он у Тверских ворот стоит; рыжая этакая борода; или постойте: я к нему записочку напишу.
   "Иван Семеныч! Сделай, брат, дружбу, пришли мне на день сани с полостью, и хорошо, если бы одолжил серого рысака, в противном же случае непременно вороную кобылу, чем несказанно меня обяжешь. - Хозаров.
   P.S. О деньгах, дружище, не беспокойся, на следующей неделе разочтусь совершенно".
   Взяв эту записочку и еще раз попросив постояльца зайти и показаться одетым, Татьяна Ивановна ушла. Хозаров между тем принялся одеваться. Туалет продолжался около часа. Натянув перчатки и взяв шляпу, Хозаров начал разыгрывать какую-то мимическую сцену. Сначала он отошел к дверям и начал от них подходить к дивану, прижав обеими руками шляпу к груди и немного и постепенно наклоняя голову; потом сел на ближайший стул, и сел не то чтобы развалясь, и не в струнку, а свободно и прилично, как садятся порядочные люди, и начал затем мимический разговор с кем-то сидящим на диване: кинул несколько слов к боковому соседу, заговорил опять с сидящим на диване, сохраняя в продолжение всего этого времени самую приятную улыбку. Посидев немного, встал, поклонился сидящему на диване, кинул общий поклон прочим, должно быть, гостям, и начал выходить... Прекрасно, бесподобно! Это была репетиция грядущего визита, и она, как видит сам читатель, удалась моему герою как нельзя лучше.
   В доме Мамиловых, тоже с раннего утра, происходили хлопоты: натирали воском полы, выбивали мебель, заливали маслом кенкетки{37}, вставляли в люстру свечи, официант раскладывался в особо отведенной комнате с своею посудою. В одной только спальне хозяйки происходила не совсем праздничная сцена: Варвара Александровна Мамилова, по словам Хозарова, красавица и философка, в утреннем капоте и чепчике, сидела и плакала; перед ней лежало развернутое письмо и браслет. Варвара Александровна, дама лет около тридцати, действительно была хорошенькая; по крайней мере имела очень нежные черты лица, прекрасные и чисто небесного цвета голубые глаза; но главное она владела удивительно маленькой и как бы совершенно без костей ручкою и таковыми же ножками. Лежавшее перед ней письмо было от мужа, от этого страшного богача, занимающегося в южных губерниях торговыми операциями, и оно-то заставило именинницу плакать. "Поздравляю вас, друг мой Варвара Александровна, - писал супруг, - со днем вашего ангела и посылаю вам какой только мог найти лучший браслет, а вместе с тем вынужденным нахожусь, хотя это будет вам и неприятно, высказать мое неудовольствие. Начну с прошедшего. Во-первых, заискивали во мне вы, а не я в вас; во-вторых, в самый день сватовства я объяснил, что желаю видеть в жене только семьянинку, и вы поклялись быть такой; я, сорокапятилетний простак, поверил, потому что и вам уже было за двадцать пять; в женихах вы не зарылись; кроме того, я знал, что вы не должны быть избалованы, так как жили у вашего отца в положении какой-то гувернантки за его боковыми детьми, а сверх того вы и сами вначале показывали ко мне большую привязанность; но какие же теперь всего этого последствия? Чрез какой-нибудь год вы заболели нервною болезнью, хотя по лицу этого совершенно было незаметно, и начали ко мне приступать, чтобы я переехал с вами в Москву, - я и это сделал. Столичный воздух пришелся вам как нельзя лучше по комплекции: с другой же недели мы стали ездить по собраниям и по театрам. Такого рода жизнь, хотя была и убыточна, но при мне позволительна, теперь же другое дело: вы живете одни и повторяете то же самое и без меня; открыли даже в вашем доме, как я слышал, на целую зиму вечера и в два месяца прожили пять тысяч рублей. Во избежание всего этого, с будущей весны, то есть по окончании квартирного контракта, я намерен переехать с вами на постоянное житье в К., где сосредоточу все мои дела. Целуя вас, пребываю - такой-то..."
   Вот какое было поздравительное письмо страшного богача, и, конечно, всякий согласится, что это дерзкое и оскорбительное послание могло заставить плакать даму и с более крепкими нервами, чем Варвара Александровна. Сначала она бросила было на пол присланный ей в подарок браслет и велела отказать официанту, которому заказан был вечер, но потом, проплакавшись, распорядилась снова о вечере и подняла с полу браслет, а часу в первом, одевшись, и одевшись очень мило и к лицу, надела даже и браслет и вышла в гостиную, чтобы принимать приезжающих гостей с поздравлением. Впрочем, впечатление письма было, видно, довольно сильно, потому что, как Варвара Александровна ни старалась переломить себя, все-таки оставалась несколько грустна и взволнованна. Все почти перебывали у ней из ее круга; был и Бобырев, образованный купец, и статский советник Желюзов, и приезжали трое офицеров вместе; наконец, прислала и Катерина Архиповна своего супруга поздравить именинницу.
   Антон Федотыч, вымытый, выбритый, напомаженный и весь, так сказать, по воле супруги, обновленный, то есть в новой фрачной паре, в жилете с иголочки и даже в новых сапогах, не замедлил показать себя новой знакомой, и на особый вопрос, который Варвара Александровна сделала ему о Мари, потому что та нравилась ей более из всего семейства, он не преминул пояснить, что воспитание Мари стоило им десять тысяч.
   После всех приехал мой герой Хозаров. Мило было посмотреть, как вошел молодой человек в своем черном фраке, бархатном жилете и лакированных сапогах! Какие у него были прекрасные перчатки; как свободно, как даже грациозно он раскланялся, даже гораздо лучше, чем сделал это на репетиции. Кроме того, он был так свеж, такие имел миленькие усы, так кстати заговорил с хозяйкою о погоде, что, конечно, читатель мой, глядя на него, вы никак бы не догадались, что он выехал из нумеров Татьяны Ивановны, по ее только великодушию имел перчатки и писал дружескую записку к извозчику о снабжении его экипажем: вы скорее бы подумали, что заговаривать по-французски и делать утренние визиты его нарочно возили учиться в Париж. Родятся же люди с подобными светскими способностями! Ну, какое, например, особое получил воспитание мой герой? Сначала родители держали его в деревне, и то больше в девичьей или в лакейской; потом, на десятом или одиннадцатом году, отдали в корпус, где он почти самоучкой выучился немного говорить по-французски и в совершенстве овладел танцевальным искусством, - но ведь только и всего! Потом поступил он в полк, где, конечно, старался постоянно быть в хорошем обществе, и, стремясь докончить свое воспитание, читал очень много романов, и романов по преимуществу переводных, чтобы уже иметь окончательно ясное понятие о светско-европейской жизни.
   Варвара Александровна в этот раз обратила на молодого человека должное внимание. Отличным танцором она знала его и прежде; но разговаривать с ним ей как-то еще не удавалось. Поговоря же с ним в настоящий визит, она увидела, что он необыкновенно милый и даже умный молодой человек, потому что Хозаров так мило ей рассказал повесть Бальзака "Старик Горио", что заинтересовал ее этим романом до невероятности.
   - Где вы сегодня обедаете? - спросила она гостя.
   - Дома, - отвечал тот.
   - Voulez-vous manger notre soupe?
   - Aves grand plaisir, - отвечал Хозаров.
   - Mais, outre ceta, passerez-vous avec nous la soiree?
   - Votre tres-humble serviteur!*
   ______________
   * - Не угодно ли с нами пообедать?
   - С удовольствием.
   - А может, и вечер с нами проведете?
   - Ваш покорный слуга! (франц.).
   После приезжали еще кое-кто: являлся, между прочим, и толстяк Рожнов, внушавший такие опасения Хозарову, но никого хозяйка не удостоила приглашением на обед и звала только на простенький вечер.
   Таким образом, Сергей Петрович и Варвара Александровна обедали почти вдвоем, в присутствии только весьма молчаливой экономки из немок.
   Время шло очень приятно: хозяйка окончательно развеселилась и была очень любезна с гостем; беседа их, как водится между образованными людьми, началась о театре, о гуляньях, о романах и, наконец, склонилась на любовь.
   - Любви нет! - сказал Хозаров.
   - Отчего же вы так думаете? - спросила хозяйка.
   - Потому что женщины не умеют любить.
   - Скажите лучше: мужчины не в состоянии чувствовать любви; они эгоисты, грубы, необразованны; они в женщине хотят видеть себе рабу, которая только должна повиноваться им, угождать их прихотям и решительно не иметь собственных желаний, или, лучше сказать, совершенно не жить.
   - Однакож мы видим, что все мужчины угождают женщинам?
   - Да, это бывало во времена рыцарства, когда мужчины были нравственны, благородны, великодушны, храбры.
   - Напротив... - возразил было Хозаров.
   - А какими вы женитесь, господа? - перебила хозяйка. - Какими-то нравственными стариками, неспособными не только чувствовать, но даже понимать чувств! У вас в голове только дела и деньги! Вам дается молодое и свежее существо, которое стремится вас любить, жить любовью, но вы, - ах, боже мой! - и говорить смешно, что вы видите в жене: комфорт, удобство, ключницу!.. Что же остается бедной женщине? С кем ей разделить свое сердце? Где истратить эту юную жизнь, которая кипит в ней?.. И вот она, разумеется, кидается в свет и начинает утешать себя мишурными пустяками: нарядами, балами, театрами, но разве может занять это ее ум и сердце? Она весела только по наружности, но внутри страдает. Но этого еще мало: вы, мужья, хотите отнять у них и эти воображаемые развлечения; вам жаль денег, которыми вы, по всем правам, должны бы были платить за отсутствие чувств; вы, господа, называете нас мотовками, ветреницами и оканчиваете тем, что увозите куда-нибудь в глушь, в деревню! И тогда прощай, бедное существо - оно заживо погребено.
   - Я на это имею другой взгляд, - возразил Хозаров. - Женщины сами скрывают свои чувства; они сами холодны или притворяются такими. Я знаю одну девушку; она любит одного человека; он это знает верно; но до сих пор эта девушка себя маскирует: когда он написал к ней письмо, она прочитала, целовала даже бесчувственную бумагу, но все-таки велела в ответ сказать одно холодное merci.
   - Я не понимаю этого, - сказала Мамилова, - и думаю, что она не любит.
   - Вы думаете?
   - Даже уверена, потому что, когда женщина любит, она вся откровенность; не чувствуя сама, она выскажется во всем: во взгляде, во всех своих поступках, даже в словах!
   - Однакож это случилось!
   - Не с вами ли?
   - А если бы со мной?
   - Жалею о вас!
   - Почему?
   - Потому что вас не любят.
   - Может быть! По крайней мере я люблю.
   - А если вы любите, так и спешите любить, не теряйте ни минуты; ищите, старайтесь нравиться, сватайтесь, а главное - не откладывайте в дальний ящик и женитесь. Пройдет время, вы растеряете все ваши чувства, мысли, всего самого себя; тогда будет худо вам, а еще хуже - вашей будущей жене.
   - Я могу еще любить, - возразил Хозаров.
   - Может быть, вы молоды... Сколько вам лет?