Страница:
– Я проспала, что ли? Знаешь, со мной такое иногда бывает… Могу не спать сутками, а потом хлоп – и вырубилась.
Сонная бэби была очаровательна: всклокоченные волосы, слегка припухшие веки, беззащитный рот и полоска от подушки на щеке. От сонной бэби пахло молоком и гречишным медом.
И совсем не пахло «Ангелом».
– Пока ты дрыхла, я нашла потрясающее место.
– Какое место?
– Да проснись же ты, ребенок! Место, где мы сегодня можем покататься. Ни одной физиономии, шикарный снег, тебе понравится.
– Я сейчас, – загорелась бэби. – Три минуты, и я буду готова.
– Можешь не спешить. Умойся хотя бы!
– Умываться буду вечером.
Бэби сбросила халат на пол (в этом жесте не было ничего вызывающего, ничего показного, ей и вправду не мешало бы родиться во Французской Полинезии), переступила через него и направилась в ванную. От ее матового, совершенного двадцатилетнего тела исходило странное сияние, бедный Влад, бедная я, бедные мы оба.
– Что там у нас с погодой? – крикнула бэби из ванной.
– Отличный день. Природа шепчет: займи, но выпей!
– Класс! Просто класс!..
В три минуты она не уложилась.
– Слушай, ключ от номера куда-то запропастился. – Бэби зачем-то попинала рюкзак и заглянула под кровать. – Никак не могу его найти.
– Да боге ним, с ключом. Разберемся, когда вернешься. А сейчас просто захлопни дверь. Теряем время, малыш!..
Весь тот час, что мы добирались до склона с ущельем, я думала только об одном: пусть хоть что-то остановит нас. Пусть мы встретим какого-нибудь инструктора или спасателя, и они завернут нас на полдороге. Пусть гребаная табличка опять окажется установленной, пусть случится чудо.
Остановиться сама я была уже не в состоянии.
Чуда не случилось, и вот уже несколько минут бэби в полном молчании изучала пейзаж.
– Ну как? – спросила я.
– Долбануться можно! У тебя просто нюх на красоты!
– Рада, что тебе понравилось. Предложение такое: сначала съеду я, еще раз опробую трассу, а ты уже потом, за мной. Идет?
– Идет. – Она пристально посмотрела на меня. – А ведь сегодня Рождество, правда?
– Все может быть.
– А давай встречать Рождество!
– Прямо сейчас?
– Нет, почему… Придем сюда ночью, а в двенадцать откроем шампанское.
– И покурим анашу?
– Если ты захочешь. Все будет так, как ты захочешь. Вообще, мне здесь очень хорошо.
– Мне тоже. – Бедный Влад, бедная я, бедные мы оба. – Ладно, я поехала. До встречи внизу, ребенок.
– Эй… – бэби окликнула меня в тот самый момент, когда я уже готова была оттолкнуться палками, – эй, послушай… Я… Я ведь сказала тебе не всю правду о себе!
– Я тоже. Я тоже сказала о себе не всю правду!..
На этот раз я остановилась гораздо ближе к обрыву,
чем в предыдущий. Всего-то метра два, не больше. Я еще могла все отменить, достаточно было помахать перед собой скрещенными руками или подать бэби какой-нибудь другой знак. Зачем я делаю это?., ведь бэби не виновата, что Влад полюбил ее и бросил меня, а он не мог не полюбить ее, все любят бэби, все без ума от бэби, чертова боль в виске, все хотят находиться в обществе бэби, а смогла бы я долго находиться в обществе фриков, трансвеститов и порноактрис?.. Эрик в нем как рыба в воде, а я бы удавилась, глупо было оставлять журнал на Тимура, следующий номер выйдет провальным, как пить дать, мертвечина, туфта, срань господня, неужели и вправду Амстердам похож на шлюху? Влад, Влад, что же ты со мной сделал, Влад?..
Все кончено. Все. Все.
Я махнула бэби рукой.
И время остановилось. Прошла целая вечность, прежде чем она преодолела треть склона, еще спустя вечность – достигла середины, солнце несколько раз уходило и возвращалось на небосклон, начался и закончился парад планет, постарели и умерли сосны, а она все летела и летела, едва касаясь снега, обдавая звезды и туманности серебристыми ледяными брызгами. Меня вдруг пронзила безумная мысль: а что, если она и вправду взлетит? Ей подчиняется все, так почему не подчиниться силе тяготения?
Она и взлетела, но лишь на секунду, ничего общего не имеющую с вечностью. И камнем рухнула вниз, в ущелье.
Все кончено. Все. Все.
Бай-бай, бэби.
Никогда. Ни-ко-гда.
Только бы на компьютере не стоял пароль!
Никакого пароля у бэби не было. А после заставки «Windows» появилась картинка на рабочем столе: бело-рыжий щенок в колпаке с бубенчиками. Я сжала ладонями виски: сентиментальный убийца, вот кто я такая. Вместе с гибелью бэби исчезла и боль, и ничего не появилось взамен. Теперь я была абсолютно, тотально мертва.
Несколько простеньких программ и два вордовских документа. Один – с лаконично-безликим названием «роман», другой – чуть позатейливее: «Дневник Шурика». То, что я роюсь в чужих вещах, не смущало меня: после произошедшего меня уже ничто не может смутить. Я подвела стрелку к роману и два раза кликнула на ярлык.
Бэби была потрясающе, чертовски талантлива – я поняла это сразу, бегло просмотрев две первые страницы. Потом настал черед третьей, четвертой, пятой. Полуночные рассказы бэби – вот из чего состоял роман, похожий на путешествие, из которого никто не возвращается; некоторые из них я узнавала сразу, некоторые – еще неизвестные мне – заставляли сжиматься сердце, они были плотными, плотскими, живыми. Такими же, какой я знала бэби. И такими, какой я не знала ее, не успела узнать, – нежными, трепетными, полными рассеянной грусти. Но не прочитав и трети, я закрыла документ. Я бы и не смогла прочесть его весь, когда-нибудь потом, но не сейчас, о'кей?..
Последняя запись в «Дневнике Шурика», если судить по дате (а бэби аккуратно проставляла даты), относилась к сегодняшней ночи.
«…Она похожа на тот камешек, который я нашла в Бухаре и который иногда люблю засовывать в рот – тот, на котором отпечаталась стрекоза. Сардик сказал мне, что это никакая не стрекоза, что это какое-то другое насекомое, но это точно стрекоза. Она похожа на тот камешек. Человек, который любил ее, ушел, а след от него остался. Навсегда.
…Сегодня она учила меня кататься на лыжах. Потрясающее ощущение полета, я прожила на свете двадцать никчемных лет и даже не знала, что можно испытывать что-то подобное… Когда я смотрю, просто смотрю на нее, у меня тоже возникает ощущение полета…»
Читать это было невыносимо, и я поднялась вверх по документу.
«…Мы с Никитой распили в подворотне бутылку коньяка, которую он привез из Марселя. Конечно, можно было завалиться к нему или поехать ко мне, но распить шикарный коньяк в зассанной питерской подворотне – разве это не кайф? Разве это не мечта кирасира? Никита наплел, что какая-то француженка обучила его технике настоящего французского поцелуя, какая лажа! Точно так же я целовалась в десять лет с Федькой из Сестрорецка. Никиту – в отстой! Пусть сидит в своем Купчино и изучает жизнь и творчество Ларисы Рубальской. Ха-ха!»
«…Сардик говорит, что я люблю все придумывать и всех мистифицировать. И что это доведет меня до цугундера. Дурачок! Это доведет меня до Нобелевской премии по литературе. О как! Сказала как отрезала!..»
«…Я наконец-то проехалась на «Харлее»! О-о! Просто праздник какой-то, День противовоздушных войск и артиллерии. Будни: пришлось переспать с другом владельца «Харлея». Лучше бы я переспала с самим владельцем, но он голубой…»
Никаких упоминаний о Владе, никаких.
Ни на что не надеясь, я набрала имя Влада в «правке».
«Владеть», «завладели», «владельца», «Владивосток», «Владикавказ», «Владимир Владимирович», ага, вот оно!..
«…Приехала злобная Маруська и заставила меня плясать танец белочек. Она, видите ли, поссорилась со своим драгоценным Владом. Журналюгой из какого-то сортирного боевого листка. Я его видела пару раз, что-то среднее между Томом Крузом и опоссумом. Маруська говорит, что у них страстный роман (как можно трахаться с опоссумом, а тем более с Томом Крузом?) и вообще все идет к свадьбе, но сегодня журналюга подложил ей свинью. Они должны были ехать в горы, но в самый последний момент журналюга устроил себе командировку (и не в какой-нибудь Торжок, а в Амстердам!) и оставил Маруську с путевками на руках: ты, мол, езжай сама, а я подъеду. Юморист! Маруська рвет и мечет, порывалась порвать и путевки, но я ее отговорила. Теперь ни в какие горы она не едет, в гробу она видела эти горы, будет сидеть и ждать своего журналюгу в Питере, чтобы выцарапать ему глаза. Зато в горы теперь еду я, йоу!!! И прямо на Рождество!!! Маруська отдала мне одну путевку, добрая женщина. И духи в придачу, их ей тоже журналюга подарил. Двойного счастья, как и двойного виски, много не бывает!.. Но пасаран, товарищи, тамбуля нэжэ!!! (Сальваторе Адамо. Цитата)…»
Я ведь сказала тебе не всю правду о себе.
Господи, бэби… Это была не ты… Не ты… Но зачем? Зачем?
«Селина и Жюли совсем заврались».
Селина и Жюли. Совсем заврались. Совсем.
Хотя домой я лечу обычным рейсом, грузового самолета мне не понадобилось. Теперь мне мало что понадобится. Я знаю это точно. Разве что ноутбук бэби.
Ноутбук бэби – единственное, что у меня есть.
Дома меня встречает Влад. Что-то среднее между Томом Крузом и опоссумом. Он никуда не уехал. Впрочем, мне все равно, уехал он или нет.
– Ты начала курить? – спрашивает Влад.
Я не совсем понимаю его вопрос. Я бросаю на стол две пачки «Мальборо».
– Ты начала курить?
– Да. Я начала курить.
– Как твои съемки? Господи, о чем он?..
– Какие съемки?
– У тебя же должны были быть съемки в Москве. Как они?
– А-а… Отлично. А ты не уехал в свой Выдропужск?
– Мне нужно поговорить с тобой, детка. Серьезно.
Господи, о чем он?..
– Я наврал тебе про Выдропужск. Я должен был лететь совсем в другое место. И с другим человеком. Не важно… Знаешь, просто замечательно, что ты отправила меня в Амстердам. Просто замечательно. Мне нужно было уехать. Чтобы понять, как сильно я тебя люблю.
Господи, о чем он?..
– Просто временное помутнение. Знаешь, у мужиков это иногда бывает. Игра гормонов и все такое. Да фигня все это… Ты переживала, я видел… Ты ведь простишь меня? Мне нужна только ты… Только ты…
Я мертва. Абсолютно. Тотально. Я мертвее, чем бэби.
Даже пистолет, приставленный к виску, не сделал бы меня более мертвой. Тем более что его пришлось оставить. В бардачке джипа. С огнестрельным оружием в самолет не пускают. Наверное, в этом есть свой резон.
Когда-то в прошлой жизни у меня был леденец во рту. Теперь от леденца и следа не осталось. Возможно, со временем там появится камешек с отпечатком стрекозы.
Как ты думаешь, бэби?..
Домино
Даже он сам.
А как было бы сногсшибательно признаться в любви к творчеству худосочного, крашенного в безальтернативный рыжий шведского фрика в одном из своих интервью глянцевым журналам! Объявить трип-хоп самым выдающимся музыкальным направлением десятилетия и закончить пассаж не лишенной кокетства репликой: всех мужчин, с которыми у меня возникают отношения, я так и называю – Джей-Джей.
Возможно, фраза не выглядит слишком уж отточенной, но каждую ночь (прежде чем заснуть) я работаю над ее содержанием, изменяя порядок слов, переставляя предлоги и добиваясь мажорного звучания окончаний. То, что ни одному из глянцевых журналов и в голову не придет взять подобное интервью, меня не останавливает.
Да что там глянец! – я не представляю интереса ми для журнала «Катера и яхты», ни для альманаха «Машиностроение», ни для информационного листка «Муниципальный вестник», единственный способ быть причастной к подобного рода изданиям – это устроиться курьером на комбинат офсетной печати «Иван Федоров»… Я не представляю интереса ни для кого, включая большинство потенциальных Джей-Джеев. А те, кто все-таки обратил на меня внимание, в конечном итоге оказываются альфонсами. Или бывшими зэками, отсидевшими за разбой. Или никчемными безработными поэтами, косящими под Бродского. Или охотниками за несуществующим наследством. Или хорошо законспирированными бытовыми алкоголиками.
Ничего другого мне, как правило, не попадалось.
Это – закон, который в своей непреложности может поспорить с законом Бойля-Мариотта, его смысл так и остался для меня тайной за семью печатями.
Никто и никогда не узнает, что я без ума от Jay-Jay, который явно не зэк и не альфонс. А еще я просто млею от темно-вишневой ликерной бумаги для самокруток (они радуют меня, некурящую, одним лишь фактом своего наличия в продаже), от жареных осьминогов (их жарят в странах, до которых мне не добраться по определению) и от джинсовых комбинезонов как универсальной формы одежды (джинсовые комбинезоны мне категорически противопоказаны – так утверждают моя драгоценная мамочка, моя подружка Милка по прозвищу Милли-Ванилли и женщина из «Ленэнерго», раз в месяц снимающая показания с моего счетчика, – ее вкусу я почему-то доверяю больше всего).
Никто и никогда – в этих двух словах и заключается рефрен моей унылой жизни за двадцать пять. Виниловый взломщик Джей-Джей переступил бы через этот рефрен не поморщившись.
Не то чтобы мои дела обстояли так уж плачевно, так уж из рук вон.
Совсем нет.
Я никогда не страдала от угревой сыпи, герпеса, или хронического гастрита, или хронического отсутствия денежных средств. Квартирный вопрос тоже не висел надо мной дамокловым мечом и не прожирал печень: с девятнадцати лет я живу совершенно самостоятельно, в шикарной академической двушке, в пяти минутах ходьбы от метро «Петроградская». Двушка досталась мне в наследство от бабки, матери отца. О существовании обоих я узнала только после их смерти, а до того была абсолютно уверена, что родная мамочка (мусик, мамулёк) произвела меня на свет при деятельном участии городского байка спермы. Что совсем неудивительно, учитывая патологическую ненависть мусика к мужчинам. Вопреки этой ненависти (а может – благодаря ей) она выходила замуж раз восемь, и каждый последующий муж оказывался много хуже предыдущего, а именно сволочью, мошенником и проходимцем. Сволочи, мошенники и проходимцы сменяли друг друга с завидным постоянством. И с тем же постоянством благородно оставляли мусику квартиры, машины, драгоценности и счета в банке.
Это – тоже закон, который в своей непреложности может поспорить с законом всемирного тяготения. Между прочим, куда более фундаментального, чем какой-то там периферийный законишко Бойля-Мариотта.
Как бы то ни было, в свои пятьдесят шесть мой мусик по-прежнему клянет мужиков оптом и в розницу, спускает бешеные суммы на пластические операции и игровые автоматы и ежедневно выступает сразу в трех едва ли не взаимоисключающих ипостасях: добропорядочного рантье, харизматичной стервы и городской сумасшедшей.
Две из трех оставленных проходимцами квартир мусик сдает за бешеные деньги эстонскому консульству и торговому представительству Сингапура. И я подозреваю, что не проявись в свое время тени покойного отца и бабки, мне пришлось бы снимать дешевый тараканий угол в районе Сенной площади. Мусик ни за что не поделилась бы со мной своими квартирными благами, она твердо убеждена, что:
а)
дети должны проживать отдельно от родителей, в идеале – в разных городах, а лучше – странах;
б)
детям строго возбраняется навешивать на родителей свои проблемы, прежде всего – материальные; Последний пункт (в) касается исключительно нас с мусиком и выглядит следующим образом: я не расплачусь с ней по гроб жизни уже потому, что она в муках произвела меня на свет, хотя двадцать раз могла сделать аборт.
Да-да, именно так она и говорит, рассеянно глядя на меня: а ведь я могла бы сделать аборт, лапуля.
Это никак не связано с бессодержательностью и пустотой моей жизни, более того: если бы все сложилось иначе, если бы я вдруг стала успешной и преуспевающей, стала зви-и-издой( не важно – шоу-бизнеса ли, спорта, кино или экономики и финансов) – это вызвало бы у мусика лишь ярость и ненависть.
Мусик терпеть не может конкурентов.
В ближнем круге – тем более.
Круг дальний – пусть его, ничего с ними не поделаешь, со всеми этими не в меру расплодившимися королевами елизаветами, принцессами дианами, княжнами грейс и, прости господи, матерями терезами; с выскочками-актрисульками а.джоли и р.уизерспун; с кафешантанными певичками мадоннами и дженниферлопес; со смехотворными супер-трупермодельками, их имен и на дыбе не припомнить. И ничего с ними не поделаешь, ни с живыми, ни с мертвыми, и счастье еще, что держат они другую, далекую от мусика поляну.
Или малину.
А в своем малиннике мусик всегда будет намба ван. И всегда будет называть Дженнифер Лопес Дженнифер Жопес. Не иначе.
А совсем недавно она переключилась с престарелых мошенников на не менее подлючий молодняк и первым делом увела бойфренда у меня. Бойфренд был так себе, как обычно, – подающий надежды поэт, автор никому не известного поэтического сборника «Одержимость любовью», изданного головокружительным тиражом в 100 экземпляров за счет средств автора.
Я узнала о двойной измене в мусикином любимом «Кофе-Хаузе» на Австрийской площади, где она заседала едва ли не круглосуточно. Изрядно накачанная алкоголем мусик заказала нам по коктейлю и, не мудрствуя лукаво, сразу же приступила к переговорам:
– Как поживает Ларик, лапуля? – спросила она.
Ларик, а точнее Илларион, – именно так звали моего бойфренда, вполне себе поэтическое имя. Мусик никогда не запоминала имен моих приятелей и уж тем более никогда не интересовалась, как они поживают. Удивительно. Особенно в свете того, что я (вроде бы) их даже не знакомила.
Или – знакомила?..
– Думаю, что неплохо, – осторожно ответила я.
– Думаешь или правда неплохо?
– Я его не видела с пятницы.
С пятницы, а сегодня понедельник. Ларик и раньше пропадал на несколько дней кряду, ездил в ближние пригороды за поэтическим вдохновением – и меня это не особенно беспокоило. Не обеспокоило и сейчас.
– Он тебе звонил?
– Нет.
– И ты считаешь это нормальными отношениями между двумя влюбленными людьми?
– А что, собственно, такого произошло?
Мусик вела себя странно, очень странно, не начать ли мне волноваться?..
– Произошло. – Прежде чем я взволновалась, мусик хохотнула, закатила глаза и двумя глотками осушила бокал со слабоалкогольным содержимым.
– Что же?
– Ладно, не будем тянуть кота за яйца, – решительно заявила она.
– Не будем, – согласилась я.
– Я взяла его в аренду.
– Кого? Кота?
– О, господи! Какого еще кота, лапуля? Я взяла в аренду Ларика.
– В смысле? – Я все еще не могла взять в толк, какую мысль хочет донести до меня мусик.
– Смысл общепринятый.
– Что ты называешь общепринятым смыслом?
– Инь и ян, – авторитетно заключила мамочка. – Мужское-женское, как декларировал твой обожаемый режиссер Трюффо.
– Во-первых, это декларировал не мой обожаемый режиссер Трюффо, а мой обожаемый режиссер Годар…
– Один черт!
– А во-вторых… – перебила я мусика и тут же заткнулась. Только теперь до меня дошла суть произошедшего: колченогий пегас Ларик был уведен из моего академического стойла. И кем уведен – собственной maman, буржуазкой, стервой и городской сумасшедшей по совместительству!
Очевидно, мое молчание затянулось. Затянулось на столько, что мусику пришлось пощелкать пальцами у меня перед носом.
– Так что там во-вторых? – с деланным интересом спросила она.
– Во-вторых, ты отпетая сука. Нет… Это – в-третьих.
– А во-вторых? – продолжала настаивать мусик, пропустив «суку» мимо ушей.
– Во-вторых… Инь и ян в сумме дают хрень. Ты всегда об этом говорила, вспомни!
– Вот именно, лапуля, вот именно! – тут же согласилась мусик. – Зачем тебе все эти мучения с Лариком, подумай? Хрень случится рано или поздно, он тебя бросит, и ты будешь страдать, а я не могу позволить, чтобы моя лапуля страдала. Нет уж! Сей тяжкий крест понесу я. Если ты, конечно, не возражаешь.
– Отпетая лживая сука…
Неизвестно, чего в моем голосе было больше – обиды, ненависти или восхищения. Наверное, все-таки восхищения. И мусик, обычно четко улавливающая подобные нюансы, приободрилась и заказала очередную порцию коктейля.
– Тебе не стыдно? – поинтересовалась я у мусика минут через десять после объявления приговора.
– Ни капельки, – на этот раз совершенно честно ответила она.
– И давно вы… снюхались?
– Какое-то время. Моя лапуля на меня не дуется?
Самым странным было то, что я действительно не дулась, напротив – испытывала чувство облегчения. Отношения с Лариком пребывали в некоторой стагнации, еще месяц-два – и они стали бы тяготить меня, так что мусик, по здравому размышлению, очень вовремя вырвала из моих рук уже изрядно поблекшее и потрепанное в лобовых столкновениях знамя страсти.
– Твоя лапуля на тебя не дуется, – успокоила я ее. И подумав пару секунд, добавила: – Он храпит.
– Я в курсе.
– И чавкает.
– Я в курсе.
– И любит чеснок.
– Я в курсе.
– Ты, я смотрю, хорошо его изучила, – присвистнула я.
– Еще бы! Такие вещи я просекаю моментально.
– Если он будет просить у тебя деньги на издание своих опусов…
– Не дам ему ни цента, – заверила мусик. – Я, может, и сумасшедшая климактеричка, но уж не дура точно.
Последнее предупреждение оказалось совершенно излишним: все эти годы мусик тратилась исключительно на себя, и не было ни одной предпосылки к тому, чтобы ситуация коренным образом изменилась.
Мусик всегда останется сама собой, и никакой климакс этого не поколеблет.
– Вот и чудно, – подвела я черту под разговором. – Пусть Ларик заедет ко мне и заберет свои вещи.
– Он боится показаться тебе на глаза. Я сама заберу.
Как хочешь. Вернее, как хотите, – не удержалась от шпильки я. – Вы ведь теперь just married2. Сливайтесь в пароксизме, дети мои. Совет да любовь.
– Ты все-таки злюка, лапуля моя. – В голосе мусика послышалась легкая укоризна. – И конченая эгоистка. Вместо того чтобы порадоваться за мать, обретшую счастье на склоне дней, отпускаешь колкости. Это мелко.
Доводить ситуацию до абсурда и делать его единственно приемлемой формой существования – в этом была вся мусик.
Намба ван в нашем районном лягушатнике.
– Еще коктейль? – спросила она.
– Спасибо, мне хватило.
– Ну, не кисни! Вдох-выдох, вдох-выдох, лапуля! Вспомни, чему я тебя учила!.. Давай-ка вместе…
«Инь и ян, а в сумме – хрень», – синхронно продекламировали мы, после чего в унисон потрясли головами, стукнулись ладонями и рассмеялись. Обе – с видимым облегчением.
– Что ты собираешься делать? – поинтересовалась мусик, как только с ритуальными жестами было покончено.
– А что я должна делать?
– Страдать по поводу разрыва с любимым человеком.
Под «любимым человеком» мусик, очевидно, имела в виду Иллариона, которого сама же и отбила; абсурд продолжался и набирал нешуточные обороты.
– А нужно?
– Ты меня удивляешь, лапуля! Конечно, нужно, это облагораживает, улучшает цвет лица и очищает застоявшуюся кровь…
…а также вентилирует легкие и нормализует стул, мысленно добавила я; мусик все же отпетая сука, никаких сомнений.
– Хорошо, я согласна пострадать какое-то время.
– Но недолго, – мягко посоветовала Отпетая Сука.
– Пары недель хватит?
– Неделю от силы. Большего этот прохвост не стоит.
– Неделя? Хорошо.
– Что-то ты легко согласилась. – Мусик сразу же нахохлилась и посмотрела на меня с подозрением. – Даже странно. Ну-ка, признавайся, лапуля: сбагрила мне откровенное дерьмо? На тебе, боже, что мне негоже?
Не поддаваться абсурду, ни в коем случае не поддаваться!
– Перестань нести чушь. – Я, как это бывало всегда, все-таки позволила абсурду овладеть собой. – Ларик – чудный человек. Тебе повезло.
– Но он храпит, – склочно заметила мусик.
– Только когда лежит на спине. Не давай ему лежать на спине.
– И чавкает.
– Не давай ему есть.
– И любит чеснок.
– Скупи все чесночные приправы в ближайших магазинах и слей их в унитаз.
– Умаешься сливать!
– Зато он молод, – прибегла я к последнему – убийственному – аргументу. – Молод и хорош собой. Разве не такого человека ты искала?
– А ты хитрая, лапуля! – Мусик откинулась на стуле и постучала по столу кончиками пальцев. – Ладно, будем считать, что ты меня уговорила. И бог с ним, с Лариком. Поговорим о тебе. Что-то мы давно не говорили о тебе. Все еще кукуешь в своем филькином журналишке?
«Филькин журналишко», или, если быть совсем точным, «ГОРОД И НОЧЬ» – именно так звучало название в оригинале, в переводе с мусикиного птичьего языка на общеупотребительный русский. Я уволилась из «Города…» три года назад, не проработав в нем и месяца, и с тех пор поменяла множество изданий, но мусик упорно приписывала меня именно к филькиному журналишке.
Ничего с этим не поделаешь. Лучше не сопротивляться.
– Все еще кукую, – вяло сказала я. – Как иначе?..
Сонная бэби была очаровательна: всклокоченные волосы, слегка припухшие веки, беззащитный рот и полоска от подушки на щеке. От сонной бэби пахло молоком и гречишным медом.
И совсем не пахло «Ангелом».
– Пока ты дрыхла, я нашла потрясающее место.
– Какое место?
– Да проснись же ты, ребенок! Место, где мы сегодня можем покататься. Ни одной физиономии, шикарный снег, тебе понравится.
– Я сейчас, – загорелась бэби. – Три минуты, и я буду готова.
– Можешь не спешить. Умойся хотя бы!
– Умываться буду вечером.
Бэби сбросила халат на пол (в этом жесте не было ничего вызывающего, ничего показного, ей и вправду не мешало бы родиться во Французской Полинезии), переступила через него и направилась в ванную. От ее матового, совершенного двадцатилетнего тела исходило странное сияние, бедный Влад, бедная я, бедные мы оба.
– Что там у нас с погодой? – крикнула бэби из ванной.
– Отличный день. Природа шепчет: займи, но выпей!
– Класс! Просто класс!..
В три минуты она не уложилась.
– Слушай, ключ от номера куда-то запропастился. – Бэби зачем-то попинала рюкзак и заглянула под кровать. – Никак не могу его найти.
– Да боге ним, с ключом. Разберемся, когда вернешься. А сейчас просто захлопни дверь. Теряем время, малыш!..
Весь тот час, что мы добирались до склона с ущельем, я думала только об одном: пусть хоть что-то остановит нас. Пусть мы встретим какого-нибудь инструктора или спасателя, и они завернут нас на полдороге. Пусть гребаная табличка опять окажется установленной, пусть случится чудо.
Остановиться сама я была уже не в состоянии.
Чуда не случилось, и вот уже несколько минут бэби в полном молчании изучала пейзаж.
– Ну как? – спросила я.
– Долбануться можно! У тебя просто нюх на красоты!
– Рада, что тебе понравилось. Предложение такое: сначала съеду я, еще раз опробую трассу, а ты уже потом, за мной. Идет?
– Идет. – Она пристально посмотрела на меня. – А ведь сегодня Рождество, правда?
– Все может быть.
– А давай встречать Рождество!
– Прямо сейчас?
– Нет, почему… Придем сюда ночью, а в двенадцать откроем шампанское.
– И покурим анашу?
– Если ты захочешь. Все будет так, как ты захочешь. Вообще, мне здесь очень хорошо.
– Мне тоже. – Бедный Влад, бедная я, бедные мы оба. – Ладно, я поехала. До встречи внизу, ребенок.
– Эй… – бэби окликнула меня в тот самый момент, когда я уже готова была оттолкнуться палками, – эй, послушай… Я… Я ведь сказала тебе не всю правду о себе!
– Я тоже. Я тоже сказала о себе не всю правду!..
На этот раз я остановилась гораздо ближе к обрыву,
чем в предыдущий. Всего-то метра два, не больше. Я еще могла все отменить, достаточно было помахать перед собой скрещенными руками или подать бэби какой-нибудь другой знак. Зачем я делаю это?., ведь бэби не виновата, что Влад полюбил ее и бросил меня, а он не мог не полюбить ее, все любят бэби, все без ума от бэби, чертова боль в виске, все хотят находиться в обществе бэби, а смогла бы я долго находиться в обществе фриков, трансвеститов и порноактрис?.. Эрик в нем как рыба в воде, а я бы удавилась, глупо было оставлять журнал на Тимура, следующий номер выйдет провальным, как пить дать, мертвечина, туфта, срань господня, неужели и вправду Амстердам похож на шлюху? Влад, Влад, что же ты со мной сделал, Влад?..
Все кончено. Все. Все.
Я махнула бэби рукой.
И время остановилось. Прошла целая вечность, прежде чем она преодолела треть склона, еще спустя вечность – достигла середины, солнце несколько раз уходило и возвращалось на небосклон, начался и закончился парад планет, постарели и умерли сосны, а она все летела и летела, едва касаясь снега, обдавая звезды и туманности серебристыми ледяными брызгами. Меня вдруг пронзила безумная мысль: а что, если она и вправду взлетит? Ей подчиняется все, так почему не подчиниться силе тяготения?
Она и взлетела, но лишь на секунду, ничего общего не имеющую с вечностью. И камнем рухнула вниз, в ущелье.
Все кончено. Все. Все.
Бай-бай, бэби.
***
…Вот уже несколько часов я сидела с ее ноутбуком, глядя перед собой невидящими глазами. Достать его не составило особого труда, ведь ключ от номера бэби забрала я. Войти и выйти, взять компьютер со стола, ничего сложного. Выходя, я задела ее рюкзак, споткнулась и едва не упала, бэби, бэби, когда же ты научишься аккуратности?..Никогда. Ни-ко-гда.
Только бы на компьютере не стоял пароль!
Никакого пароля у бэби не было. А после заставки «Windows» появилась картинка на рабочем столе: бело-рыжий щенок в колпаке с бубенчиками. Я сжала ладонями виски: сентиментальный убийца, вот кто я такая. Вместе с гибелью бэби исчезла и боль, и ничего не появилось взамен. Теперь я была абсолютно, тотально мертва.
Несколько простеньких программ и два вордовских документа. Один – с лаконично-безликим названием «роман», другой – чуть позатейливее: «Дневник Шурика». То, что я роюсь в чужих вещах, не смущало меня: после произошедшего меня уже ничто не может смутить. Я подвела стрелку к роману и два раза кликнула на ярлык.
Бэби была потрясающе, чертовски талантлива – я поняла это сразу, бегло просмотрев две первые страницы. Потом настал черед третьей, четвертой, пятой. Полуночные рассказы бэби – вот из чего состоял роман, похожий на путешествие, из которого никто не возвращается; некоторые из них я узнавала сразу, некоторые – еще неизвестные мне – заставляли сжиматься сердце, они были плотными, плотскими, живыми. Такими же, какой я знала бэби. И такими, какой я не знала ее, не успела узнать, – нежными, трепетными, полными рассеянной грусти. Но не прочитав и трети, я закрыла документ. Я бы и не смогла прочесть его весь, когда-нибудь потом, но не сейчас, о'кей?..
Последняя запись в «Дневнике Шурика», если судить по дате (а бэби аккуратно проставляла даты), относилась к сегодняшней ночи.
«…Она похожа на тот камешек, который я нашла в Бухаре и который иногда люблю засовывать в рот – тот, на котором отпечаталась стрекоза. Сардик сказал мне, что это никакая не стрекоза, что это какое-то другое насекомое, но это точно стрекоза. Она похожа на тот камешек. Человек, который любил ее, ушел, а след от него остался. Навсегда.
…Сегодня она учила меня кататься на лыжах. Потрясающее ощущение полета, я прожила на свете двадцать никчемных лет и даже не знала, что можно испытывать что-то подобное… Когда я смотрю, просто смотрю на нее, у меня тоже возникает ощущение полета…»
Читать это было невыносимо, и я поднялась вверх по документу.
«…Мы с Никитой распили в подворотне бутылку коньяка, которую он привез из Марселя. Конечно, можно было завалиться к нему или поехать ко мне, но распить шикарный коньяк в зассанной питерской подворотне – разве это не кайф? Разве это не мечта кирасира? Никита наплел, что какая-то француженка обучила его технике настоящего французского поцелуя, какая лажа! Точно так же я целовалась в десять лет с Федькой из Сестрорецка. Никиту – в отстой! Пусть сидит в своем Купчино и изучает жизнь и творчество Ларисы Рубальской. Ха-ха!»
«…Сардик говорит, что я люблю все придумывать и всех мистифицировать. И что это доведет меня до цугундера. Дурачок! Это доведет меня до Нобелевской премии по литературе. О как! Сказала как отрезала!..»
«…Я наконец-то проехалась на «Харлее»! О-о! Просто праздник какой-то, День противовоздушных войск и артиллерии. Будни: пришлось переспать с другом владельца «Харлея». Лучше бы я переспала с самим владельцем, но он голубой…»
Никаких упоминаний о Владе, никаких.
Ни на что не надеясь, я набрала имя Влада в «правке».
«Владеть», «завладели», «владельца», «Владивосток», «Владикавказ», «Владимир Владимирович», ага, вот оно!..
«…Приехала злобная Маруська и заставила меня плясать танец белочек. Она, видите ли, поссорилась со своим драгоценным Владом. Журналюгой из какого-то сортирного боевого листка. Я его видела пару раз, что-то среднее между Томом Крузом и опоссумом. Маруська говорит, что у них страстный роман (как можно трахаться с опоссумом, а тем более с Томом Крузом?) и вообще все идет к свадьбе, но сегодня журналюга подложил ей свинью. Они должны были ехать в горы, но в самый последний момент журналюга устроил себе командировку (и не в какой-нибудь Торжок, а в Амстердам!) и оставил Маруську с путевками на руках: ты, мол, езжай сама, а я подъеду. Юморист! Маруська рвет и мечет, порывалась порвать и путевки, но я ее отговорила. Теперь ни в какие горы она не едет, в гробу она видела эти горы, будет сидеть и ждать своего журналюгу в Питере, чтобы выцарапать ему глаза. Зато в горы теперь еду я, йоу!!! И прямо на Рождество!!! Маруська отдала мне одну путевку, добрая женщина. И духи в придачу, их ей тоже журналюга подарил. Двойного счастья, как и двойного виски, много не бывает!.. Но пасаран, товарищи, тамбуля нэжэ!!! (Сальваторе Адамо. Цитата)…»
Я ведь сказала тебе не всю правду о себе.
Господи, бэби… Это была не ты… Не ты… Но зачем? Зачем?
«Селина и Жюли совсем заврались».
Селина и Жюли. Совсем заврались. Совсем.
***
…Я мертва. Абсолютно. Тотально. Я мертвее, чем бэби.Хотя домой я лечу обычным рейсом, грузового самолета мне не понадобилось. Теперь мне мало что понадобится. Я знаю это точно. Разве что ноутбук бэби.
Ноутбук бэби – единственное, что у меня есть.
Дома меня встречает Влад. Что-то среднее между Томом Крузом и опоссумом. Он никуда не уехал. Впрочем, мне все равно, уехал он или нет.
– Ты начала курить? – спрашивает Влад.
Я не совсем понимаю его вопрос. Я бросаю на стол две пачки «Мальборо».
– Ты начала курить?
– Да. Я начала курить.
– Как твои съемки? Господи, о чем он?..
– Какие съемки?
– У тебя же должны были быть съемки в Москве. Как они?
– А-а… Отлично. А ты не уехал в свой Выдропужск?
– Мне нужно поговорить с тобой, детка. Серьезно.
Господи, о чем он?..
– Я наврал тебе про Выдропужск. Я должен был лететь совсем в другое место. И с другим человеком. Не важно… Знаешь, просто замечательно, что ты отправила меня в Амстердам. Просто замечательно. Мне нужно было уехать. Чтобы понять, как сильно я тебя люблю.
Господи, о чем он?..
– Просто временное помутнение. Знаешь, у мужиков это иногда бывает. Игра гормонов и все такое. Да фигня все это… Ты переживала, я видел… Ты ведь простишь меня? Мне нужна только ты… Только ты…
Я мертва. Абсолютно. Тотально. Я мертвее, чем бэби.
Даже пистолет, приставленный к виску, не сделал бы меня более мертвой. Тем более что его пришлось оставить. В бардачке джипа. С огнестрельным оружием в самолет не пускают. Наверное, в этом есть свой резон.
Когда-то в прошлой жизни у меня был леденец во рту. Теперь от леденца и следа не осталось. Возможно, со временем там появится камешек с отпечатком стрекозы.
Как ты думаешь, бэби?..
Домино
***
…Никто и никогда не узнает, что я без ума от Jay-Jay Johanson.Даже он сам.
А как было бы сногсшибательно признаться в любви к творчеству худосочного, крашенного в безальтернативный рыжий шведского фрика в одном из своих интервью глянцевым журналам! Объявить трип-хоп самым выдающимся музыкальным направлением десятилетия и закончить пассаж не лишенной кокетства репликой: всех мужчин, с которыми у меня возникают отношения, я так и называю – Джей-Джей.
Возможно, фраза не выглядит слишком уж отточенной, но каждую ночь (прежде чем заснуть) я работаю над ее содержанием, изменяя порядок слов, переставляя предлоги и добиваясь мажорного звучания окончаний. То, что ни одному из глянцевых журналов и в голову не придет взять подобное интервью, меня не останавливает.
Да что там глянец! – я не представляю интереса ми для журнала «Катера и яхты», ни для альманаха «Машиностроение», ни для информационного листка «Муниципальный вестник», единственный способ быть причастной к подобного рода изданиям – это устроиться курьером на комбинат офсетной печати «Иван Федоров»… Я не представляю интереса ни для кого, включая большинство потенциальных Джей-Джеев. А те, кто все-таки обратил на меня внимание, в конечном итоге оказываются альфонсами. Или бывшими зэками, отсидевшими за разбой. Или никчемными безработными поэтами, косящими под Бродского. Или охотниками за несуществующим наследством. Или хорошо законспирированными бытовыми алкоголиками.
Ничего другого мне, как правило, не попадалось.
Это – закон, который в своей непреложности может поспорить с законом Бойля-Мариотта, его смысл так и остался для меня тайной за семью печатями.
Никто и никогда не узнает, что я без ума от Jay-Jay, который явно не зэк и не альфонс. А еще я просто млею от темно-вишневой ликерной бумаги для самокруток (они радуют меня, некурящую, одним лишь фактом своего наличия в продаже), от жареных осьминогов (их жарят в странах, до которых мне не добраться по определению) и от джинсовых комбинезонов как универсальной формы одежды (джинсовые комбинезоны мне категорически противопоказаны – так утверждают моя драгоценная мамочка, моя подружка Милка по прозвищу Милли-Ванилли и женщина из «Ленэнерго», раз в месяц снимающая показания с моего счетчика, – ее вкусу я почему-то доверяю больше всего).
Никто и никогда – в этих двух словах и заключается рефрен моей унылой жизни за двадцать пять. Виниловый взломщик Джей-Джей переступил бы через этот рефрен не поморщившись.
Не то чтобы мои дела обстояли так уж плачевно, так уж из рук вон.
Совсем нет.
Я никогда не страдала от угревой сыпи, герпеса, или хронического гастрита, или хронического отсутствия денежных средств. Квартирный вопрос тоже не висел надо мной дамокловым мечом и не прожирал печень: с девятнадцати лет я живу совершенно самостоятельно, в шикарной академической двушке, в пяти минутах ходьбы от метро «Петроградская». Двушка досталась мне в наследство от бабки, матери отца. О существовании обоих я узнала только после их смерти, а до того была абсолютно уверена, что родная мамочка (мусик, мамулёк) произвела меня на свет при деятельном участии городского байка спермы. Что совсем неудивительно, учитывая патологическую ненависть мусика к мужчинам. Вопреки этой ненависти (а может – благодаря ей) она выходила замуж раз восемь, и каждый последующий муж оказывался много хуже предыдущего, а именно сволочью, мошенником и проходимцем. Сволочи, мошенники и проходимцы сменяли друг друга с завидным постоянством. И с тем же постоянством благородно оставляли мусику квартиры, машины, драгоценности и счета в банке.
Это – тоже закон, который в своей непреложности может поспорить с законом всемирного тяготения. Между прочим, куда более фундаментального, чем какой-то там периферийный законишко Бойля-Мариотта.
Как бы то ни было, в свои пятьдесят шесть мой мусик по-прежнему клянет мужиков оптом и в розницу, спускает бешеные суммы на пластические операции и игровые автоматы и ежедневно выступает сразу в трех едва ли не взаимоисключающих ипостасях: добропорядочного рантье, харизматичной стервы и городской сумасшедшей.
Две из трех оставленных проходимцами квартир мусик сдает за бешеные деньги эстонскому консульству и торговому представительству Сингапура. И я подозреваю, что не проявись в свое время тени покойного отца и бабки, мне пришлось бы снимать дешевый тараканий угол в районе Сенной площади. Мусик ни за что не поделилась бы со мной своими квартирными благами, она твердо убеждена, что:
а)
дети должны проживать отдельно от родителей, в идеале – в разных городах, а лучше – странах;
б)
детям строго возбраняется навешивать на родителей свои проблемы, прежде всего – материальные; Последний пункт (в) касается исключительно нас с мусиком и выглядит следующим образом: я не расплачусь с ней по гроб жизни уже потому, что она в муках произвела меня на свет, хотя двадцать раз могла сделать аборт.
Да-да, именно так она и говорит, рассеянно глядя на меня: а ведь я могла бы сделать аборт, лапуля.
Это никак не связано с бессодержательностью и пустотой моей жизни, более того: если бы все сложилось иначе, если бы я вдруг стала успешной и преуспевающей, стала зви-и-издой( не важно – шоу-бизнеса ли, спорта, кино или экономики и финансов) – это вызвало бы у мусика лишь ярость и ненависть.
Мусик терпеть не может конкурентов.
В ближнем круге – тем более.
Круг дальний – пусть его, ничего с ними не поделаешь, со всеми этими не в меру расплодившимися королевами елизаветами, принцессами дианами, княжнами грейс и, прости господи, матерями терезами; с выскочками-актрисульками а.джоли и р.уизерспун; с кафешантанными певичками мадоннами и дженниферлопес; со смехотворными супер-трупермодельками, их имен и на дыбе не припомнить. И ничего с ними не поделаешь, ни с живыми, ни с мертвыми, и счастье еще, что держат они другую, далекую от мусика поляну.
Или малину.
А в своем малиннике мусик всегда будет намба ван. И всегда будет называть Дженнифер Лопес Дженнифер Жопес. Не иначе.
А совсем недавно она переключилась с престарелых мошенников на не менее подлючий молодняк и первым делом увела бойфренда у меня. Бойфренд был так себе, как обычно, – подающий надежды поэт, автор никому не известного поэтического сборника «Одержимость любовью», изданного головокружительным тиражом в 100 экземпляров за счет средств автора.
Я узнала о двойной измене в мусикином любимом «Кофе-Хаузе» на Австрийской площади, где она заседала едва ли не круглосуточно. Изрядно накачанная алкоголем мусик заказала нам по коктейлю и, не мудрствуя лукаво, сразу же приступила к переговорам:
– Как поживает Ларик, лапуля? – спросила она.
Ларик, а точнее Илларион, – именно так звали моего бойфренда, вполне себе поэтическое имя. Мусик никогда не запоминала имен моих приятелей и уж тем более никогда не интересовалась, как они поживают. Удивительно. Особенно в свете того, что я (вроде бы) их даже не знакомила.
Или – знакомила?..
– Думаю, что неплохо, – осторожно ответила я.
– Думаешь или правда неплохо?
– Я его не видела с пятницы.
С пятницы, а сегодня понедельник. Ларик и раньше пропадал на несколько дней кряду, ездил в ближние пригороды за поэтическим вдохновением – и меня это не особенно беспокоило. Не обеспокоило и сейчас.
– Он тебе звонил?
– Нет.
– И ты считаешь это нормальными отношениями между двумя влюбленными людьми?
– А что, собственно, такого произошло?
Мусик вела себя странно, очень странно, не начать ли мне волноваться?..
– Произошло. – Прежде чем я взволновалась, мусик хохотнула, закатила глаза и двумя глотками осушила бокал со слабоалкогольным содержимым.
– Что же?
– Ладно, не будем тянуть кота за яйца, – решительно заявила она.
– Не будем, – согласилась я.
– Я взяла его в аренду.
– Кого? Кота?
– О, господи! Какого еще кота, лапуля? Я взяла в аренду Ларика.
– В смысле? – Я все еще не могла взять в толк, какую мысль хочет донести до меня мусик.
– Смысл общепринятый.
– Что ты называешь общепринятым смыслом?
– Инь и ян, – авторитетно заключила мамочка. – Мужское-женское, как декларировал твой обожаемый режиссер Трюффо.
– Во-первых, это декларировал не мой обожаемый режиссер Трюффо, а мой обожаемый режиссер Годар…
– Один черт!
– А во-вторых… – перебила я мусика и тут же заткнулась. Только теперь до меня дошла суть произошедшего: колченогий пегас Ларик был уведен из моего академического стойла. И кем уведен – собственной maman, буржуазкой, стервой и городской сумасшедшей по совместительству!
Очевидно, мое молчание затянулось. Затянулось на столько, что мусику пришлось пощелкать пальцами у меня перед носом.
– Так что там во-вторых? – с деланным интересом спросила она.
– Во-вторых, ты отпетая сука. Нет… Это – в-третьих.
– А во-вторых? – продолжала настаивать мусик, пропустив «суку» мимо ушей.
– Во-вторых… Инь и ян в сумме дают хрень. Ты всегда об этом говорила, вспомни!
– Вот именно, лапуля, вот именно! – тут же согласилась мусик. – Зачем тебе все эти мучения с Лариком, подумай? Хрень случится рано или поздно, он тебя бросит, и ты будешь страдать, а я не могу позволить, чтобы моя лапуля страдала. Нет уж! Сей тяжкий крест понесу я. Если ты, конечно, не возражаешь.
– Отпетая лживая сука…
Неизвестно, чего в моем голосе было больше – обиды, ненависти или восхищения. Наверное, все-таки восхищения. И мусик, обычно четко улавливающая подобные нюансы, приободрилась и заказала очередную порцию коктейля.
– Тебе не стыдно? – поинтересовалась я у мусика минут через десять после объявления приговора.
– Ни капельки, – на этот раз совершенно честно ответила она.
– И давно вы… снюхались?
– Какое-то время. Моя лапуля на меня не дуется?
Самым странным было то, что я действительно не дулась, напротив – испытывала чувство облегчения. Отношения с Лариком пребывали в некоторой стагнации, еще месяц-два – и они стали бы тяготить меня, так что мусик, по здравому размышлению, очень вовремя вырвала из моих рук уже изрядно поблекшее и потрепанное в лобовых столкновениях знамя страсти.
– Твоя лапуля на тебя не дуется, – успокоила я ее. И подумав пару секунд, добавила: – Он храпит.
– Я в курсе.
– И чавкает.
– Я в курсе.
– И любит чеснок.
– Я в курсе.
– Ты, я смотрю, хорошо его изучила, – присвистнула я.
– Еще бы! Такие вещи я просекаю моментально.
– Если он будет просить у тебя деньги на издание своих опусов…
– Не дам ему ни цента, – заверила мусик. – Я, может, и сумасшедшая климактеричка, но уж не дура точно.
Последнее предупреждение оказалось совершенно излишним: все эти годы мусик тратилась исключительно на себя, и не было ни одной предпосылки к тому, чтобы ситуация коренным образом изменилась.
Мусик всегда останется сама собой, и никакой климакс этого не поколеблет.
– Вот и чудно, – подвела я черту под разговором. – Пусть Ларик заедет ко мне и заберет свои вещи.
– Он боится показаться тебе на глаза. Я сама заберу.
Как хочешь. Вернее, как хотите, – не удержалась от шпильки я. – Вы ведь теперь just married2. Сливайтесь в пароксизме, дети мои. Совет да любовь.
– Ты все-таки злюка, лапуля моя. – В голосе мусика послышалась легкая укоризна. – И конченая эгоистка. Вместо того чтобы порадоваться за мать, обретшую счастье на склоне дней, отпускаешь колкости. Это мелко.
Доводить ситуацию до абсурда и делать его единственно приемлемой формой существования – в этом была вся мусик.
Намба ван в нашем районном лягушатнике.
– Еще коктейль? – спросила она.
– Спасибо, мне хватило.
– Ну, не кисни! Вдох-выдох, вдох-выдох, лапуля! Вспомни, чему я тебя учила!.. Давай-ка вместе…
«Инь и ян, а в сумме – хрень», – синхронно продекламировали мы, после чего в унисон потрясли головами, стукнулись ладонями и рассмеялись. Обе – с видимым облегчением.
– Что ты собираешься делать? – поинтересовалась мусик, как только с ритуальными жестами было покончено.
– А что я должна делать?
– Страдать по поводу разрыва с любимым человеком.
Под «любимым человеком» мусик, очевидно, имела в виду Иллариона, которого сама же и отбила; абсурд продолжался и набирал нешуточные обороты.
– А нужно?
– Ты меня удивляешь, лапуля! Конечно, нужно, это облагораживает, улучшает цвет лица и очищает застоявшуюся кровь…
…а также вентилирует легкие и нормализует стул, мысленно добавила я; мусик все же отпетая сука, никаких сомнений.
– Хорошо, я согласна пострадать какое-то время.
– Но недолго, – мягко посоветовала Отпетая Сука.
– Пары недель хватит?
– Неделю от силы. Большего этот прохвост не стоит.
– Неделя? Хорошо.
– Что-то ты легко согласилась. – Мусик сразу же нахохлилась и посмотрела на меня с подозрением. – Даже странно. Ну-ка, признавайся, лапуля: сбагрила мне откровенное дерьмо? На тебе, боже, что мне негоже?
Не поддаваться абсурду, ни в коем случае не поддаваться!
– Перестань нести чушь. – Я, как это бывало всегда, все-таки позволила абсурду овладеть собой. – Ларик – чудный человек. Тебе повезло.
– Но он храпит, – склочно заметила мусик.
– Только когда лежит на спине. Не давай ему лежать на спине.
– И чавкает.
– Не давай ему есть.
– И любит чеснок.
– Скупи все чесночные приправы в ближайших магазинах и слей их в унитаз.
– Умаешься сливать!
– Зато он молод, – прибегла я к последнему – убийственному – аргументу. – Молод и хорош собой. Разве не такого человека ты искала?
– А ты хитрая, лапуля! – Мусик откинулась на стуле и постучала по столу кончиками пальцев. – Ладно, будем считать, что ты меня уговорила. И бог с ним, с Лариком. Поговорим о тебе. Что-то мы давно не говорили о тебе. Все еще кукуешь в своем филькином журналишке?
«Филькин журналишко», или, если быть совсем точным, «ГОРОД И НОЧЬ» – именно так звучало название в оригинале, в переводе с мусикиного птичьего языка на общеупотребительный русский. Я уволилась из «Города…» три года назад, не проработав в нем и месяца, и с тех пор поменяла множество изданий, но мусик упорно приписывала меня именно к филькиному журналишке.
Ничего с этим не поделаешь. Лучше не сопротивляться.
– Все еще кукую, – вяло сказала я. – Как иначе?..