Плотник Игорь. Книга счастья, Новый русский водевиль

   "Надо же, -- думаю, -- как его колбасит".
   Все, что раньше я видел только по телевизору и о чем читал только в газетах, сейчас реально ворвалось в мою жизнь, стояло посреди комнаты на четырех ногах и пугало меня. Пугала одежда этих людей, их взгляд, пугала, прежде всего, их исключительная уверенность в какой-то своей правде, в том, что они обязательно закончат то дело, ради которого сюда приехали. Что общего у Фридмана с этими людьми? При каких обстоятельствах они пересеклись?
   Пока Максимовский ерепенился, я склеивал по частям фрагменты всей этой истории. Картина вырисовывалась такая:
   1) Фридман задолжал суетливому денег, и немало;
   2) Деньги суетливому нужны кровь из носа немедленно, сию минуту, ну, в крайнем случае, сегодня до обеда, потому что истекли все возможные и невозможные сроки.
   Пока я склеивал фрагменты, из кухни приперлась Катя.
   -- У вас там лимонов килограмм пять, -- сообщила она. -- Сколько порезать?
   Суетливый, выглядевший потерянным и даже немного подавленным, встрепенулся, оценил ситуацию и подал знак своему тесному товарищу. Тот среагировал молниеносно: он сбил Максимовского с копыт и швырнул в угол. Там поверженный Максимовский и затих.
   -- Ну вот, теперь тихо. В квартире есть еще кто-нибудь?
   -- Больше никого, -- уверенно ответил я, хотя сам до конца быть в этом уверенным никак не могу.
   -- Хорошо, это кто?
   -- Это? Я не знаю. А вы как думаете? Шучу, шучу, шучу -- это Катя, моя дочь. Катя, поздоровайся и ступай домой, -- сказал я Кате, при этом дернул головой и моргнул, как мне кажется, незаметно для пришельцев, но в то же время достаточно красноречиво.
   Вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и улизнуть, эта глупая буренка решила все испортить. Она захлопала ресницами и спросила:
   -- А где вы живете?
   Шайтан! Определенно, Катя -- не самая сообразительная вертихвостка в этой части галактики.
   -- Так, всем тихо, -- приказал суетливый. -- В натуре, вы тут все бухие. Давайте без фокусов.
   -- Давайте, -- согласился я с ним.
   -- Брат, я вижу, ты единственный здесь вменяемый человек, -- говорит он мне, и я вынужден признать, что это -- правда. -- Этот баклан порожняка гоняет, в натуре...
   Извини, Скуратов, я совсем забыл о тебе.
   -- Брат, я вижу, ты единственный здесь вменяемый человек, -- говорит он мне, и я вынужден признать, что это -- правда. -- Два интеллигентных и вменяемых человека всегда найдут общий язык. -- И с этим не поспоришь. -Твой друг ведет себя крайне нерационально. -- Золотые слова!
   -- А когда он вел себя рационально?
   -- Твоя дочь, кстати, тоже.
   -- Может быть, у нее менструация?
   -- Нет, ну нормальный ведь человек, если захочешь. Грамотно всех развел. Дурака-то валять каждый дурак умеет. Кому это нужно? Я тебе сам скажу: никому это не нужно. А я на тебя пока не сержусь. Видишь? Давай, я еще разок подробно расскажу, кто мы такие.
   -- Не надо, я все понял.
   -- Неужели? -- Суетливый с изумлением посмотрел на меня. Должно быть, на его запутанном жизненном пути ему ни разу не попадались люди, способные понимать что-либо с первого раза. -- Правда понял? А то, давай, повторю. Повторение -- мать учения.
   -- Не надо. Сколько мы вам должны?
   -- Вот умница. На лету схватывает. Сам сообразил?
   -- Сам.
   -- Малаца. Шестьсот тысяч *.
   * Разделить на 28 рублей 16 копеек по курсу ЦБ, получается немного больше 21 000 $.
   -- Час от часу не легче. А не много?
   -- Нормально. Что вас смущает?
   -- Налог на добавленную стоимость включен?
   -- Даже не беспокойтесь, и проценты тоже. Как в аптеке. Это сумма не приблизительная. У нас ведь бухгалтерия, все солидно.
   -- Я просто поверить не могу. Это же -- грабеж.
   -- Опять вы за старое. -- Суетливый поднял с коленей обрез и убедительно потрогал вороненый ствол. -- Придется поверить. У меня, видишь, какая машинка? Я ее про себя ласково называю "патентованный стимулятор кредитоспособности". Поразительные результаты. Надеюсь, ты понимаешь, что твоя дочь временно побудет с нами?
   -- Да, я понимаю. А где гарантии безопасности для нее?
   -- Слово джентльмена.
   -- А для Фридмана?
   -- Говно -- вопрос. И умоляю, давайте обойдемся без самодеятельности. В том смысле, что если на пороге появится хотя бы один мусор, пускай даже самый маленький и безобидный, я начинаю пальбу. Твоей дочери заряд картечи достанется прямо в лицо. А эту жирную задницу -- Фридмана -- я не поленюсь и просто выброшу в окно. Понял?
   Да, как ни странно, это я тоже понял.
   -- Ну вот, все формальности вроде бы улажены. Теперь забирай своего дружбана и... активней, активней, чтоб земля под ногами горела. Так, сверим часы.
   -- У меня нет часов.
   -- На, возьми эти, -- суетливый снял с каминной полки бронзовый хронометр.
   -- Ты спятил, это Анри Дассон, восемнадцатый век, Людовик шестнадцатый.
   -- А мне по барабану, кто они такие. Хоть Атос, Портос и Арамис.
   -- Они же тяжелые, как наковальня. Кроме того, они чужие, а брать чужое некрасиво.
   -- Некрасиво? Скажите, пожалуйста, какой щепетильный. Не хочешь -- не надо, ходи без часов. Так или иначе, времени у вас навалом -- четыре часа, на двоих шесть, если поторопитесь, то все пятнадцать. А после обеда все свободны.
   -- Ну ты, Эйнштейн! -- Я охуел. -- Ты таблицу умножения когда-нибудь в глаза видел? -- Честно говоря, с математикой я и сам-то не дружил никогда, но даже меня немало удивило такое арифметическое изощрение. -- Кажется, меня здесь обсчитали.
   -- Работа такая, -- снисходительно объяснил суетливый. -- Все, хватит базарить, чешите отсюда. Одна нога здесь -- другая там.
   -- Дайте хоть послушать, дышит он еще или нет, -- стоя на выходе, потребовал оклемавшийся Максимовский. -- Я, между прочим, врач.
   -- В натуре? -- доверительно, даже как-то трогательно спросил у меня гость.
   -- Железяка! -- ответил я. -- Невропатолог широкого профиля.
   Суетливый после непродолжительного, но мучительного раздумья разрешил. Максимовский Фридмана не столько послушал, сколько понюхал.
   Для начала прямо на крыльце дома мы разработали короткий, но эффективный и стремительный план. Главное и неоспоримое его преимущество заключалось в том, что состоял он всего из одного пункта. Вот так:
   ПЛАН
   Пункт No 1. Надо раздобыть денег!
   Дальше мы прикинули собственные возможности. У меня получилось полторы сотни $ и четыре тысячи рублей, у Максимовского -- всего на две сотни больше.
   -- Лихо мы вчера погуляли! -- свистнул Максимовский. -- Ни фига не помню.
   -- Аналогично, -- подтвердил я.
   К пластиковым деньгам у меня доверия нет, поэтому у меня нет и кредитной карты, а Максимовский о таких вещах даже не слышал. В банке у меня открыт депозит, но там шаром покати, да и какое это имеет значение в субботу, когда банкиры все равно отдыхают.
   И все-таки 21 000 $ минус наши 500 -- это уже неплохо. Теперь надо взять в каждую руку по телефону, сделать пару звоночков товарищам - и дело в шляпе!
   В следующие полчаса мы сделали удивительное открытие. Оказалось, что половина наших товарищей за такие деньги с удовольствием умертвят всю свою родню, включая младенцев грудного возраста и домашних животных. А вторая половина как раз одевается, чтобы идти на паперть.
   -- Я не думал, что все такие жмоты! -- удивил меня Максимовский. -Плохой у тебя план. Придется на ходу импровизировать.
   Картина шестая
   Двор дома. Московское время 10 часов 24 минуты утра (99 ч. 02 м. 101 с.). Повалил снег. Мы стояли рядом, держали мертвые трубки и размышляли, кому бы позвонить еще. Откровенно говоря, выбор у нас оставался небогатый -Сеня Печальный. У Семена три маленькие дочери, разбитый параличом тесть и ворох проблем, которые, впрочем, он методично и планомерно создает сам себе. Ему мы сразу договорились звонить последнему. А, между прочим, зря.
   СЕМЕН
   Семен Борисович Печальный прикатил в Москву на поезде ясным апрельским утром тысяча девятьсот девяносто первого года, находясь в том счастливом возрасте, когда неизвестность завтрашнего дня возбуждает фантазию, а не угнетает разум.
   Он был одет в демисезонное драповое пальто, клетчатые брюки и коричневые полуботинки. Зеленая фетровая шляпа без ленты и с полями, повисшими на ушах, венчала его невесомую голову.
   За его спиной болтался брезентовый рюкзак, полинявший еще при военном коммунизме, на груди для противовеса -- транзисторный приемник без названия. Под мышкой находился томик Александра Солженицына и папка с загадочной надписью "Дело No23/183. Изнасилование несовершеннолетней Колесниковой".
   Вместо "дела" об изнасиловании гражданки Колесниковой в папке была заключена пронумерованная заботливой рукой матери охапка поэтических изысканий Семена за последние два с половиной года. Его мятежный дух напрасно резвился на малой родине в поисках свободы самовыражения. Достоверно известно, что в том захолустье, из которого он нарисовался в столице, стихи под страхом смертной казни отказывались печатать редакторы всех без исключения изданий. Суждения о творчестве Семена при этом были самые разнообразные, начиная от лаконично-сдержанных типа: "сыровато", "не то", "вчерашний день", заканчивая грубыми и чересчур категоричными вроде: "слишком откровенно", "какое чмо написало эту гадость?", "пошел вон, ублюдок!".
   Мириться с таким положением вещей Семен Борисович не собирался. Тогда он пошел и купил билет. В один конец.
   Пункт назначения -- Москва, литературный институт имени А. М. Горького.
   Цель: немедленное признание современников.
   Дома он простился с мамой, двумя старшими сестрами, тетками Розой Константиновной и Софой Константиновной, поплакал вместе со всеми, посидел на дорожку и был таков.
   Москва -- великий магнит. Каждый год с севера, юга, запада и востока, да что там, даже с северо-запада и юго-востока, из Анадыря и Чегдомына, из Ухты и Наро-Фоминска, с полуострова Таймыр и станции "41-й километр", из каждой дыры, где поезда даже не останавливаются, а только притормаживают, замедляя бег, отовсюду, где тлеет хоть какая-нибудь жизнь, Москву атакует целая армия абитуриентов. Все они мечтают об одном -- вырваться из плена своего родного захолустья, чтобы поселиться здесь навсегда, жить, произвести потомство, надорваться и умереть.
   После того как университетское образование сделалось коммерческим, а распределение выпускников вузов осталось позади в истории, я не припоминаю ни одного случая, чтобы студенты возвращались обратно домой. А что прикажете дома-то делать? Работы нет никакой, а если даже есть, то не платят, а если и платят, то копейки.
   И скучно ведь до тошноты.
   А в Москве совсем другое дело. Тут тебе и Интернет, и мобильный телефон у каждой старшеклассницы, и казино, и "Спартак-Динамо", и рынок в Лужниках, а там такие возможности, только руки подставляй, кто попроворнее.
   А можно и вообще даже не так. Можно все иметь почти бесплатно. Ну, вот если работать неохота, в смысле штаны протирать в офисе с 9.00 до 18.00, а замшевую куртку хочется, легко выйти вечером на улицу и въебать кому-нибудь по сопатке. То же самое несложно проделывать в родном Наро-Фоминске, но там на куртку не получается, только на бутылку. Масштаб мелкий и спиться недолго.
   Последнее время в столицу хлынул такой сброд, что делается жутковато. Крепкие молодые люди с огоньком в глазах без энтузиазма продают в метро авторучки по три штуки за десять рублей. Им тоже хочется замшевую куртку и посмотреть на казино изнутри. Они новенькие, но они уже все это дело ненавидят. Они скоро разберутся, что к чему, поймут, что на ручках быстро не разбогатеешь и в метро состояние не сколотишь. И даже на обратный билет не хватит. А и зачем? И здесь можно жить. И учиться для этого необязательно, в смысле сопромат и все такое.
   А вы говорите, чудес на свете не бывает. Уже на платформе Семен обнаружил, что в Москве время движется не так, как всюду. Иначе никак невозможно было объяснить того обстоятельства, что стрелки на башне Казанского вокзала показывали пятнадцать минут девятого, в то время как на циферблате навороченных "командирских" часов Семена была половина третьего нового дня.
   Подобное невероятно трогательное знамение грядущих жизненных перемен так взволновало Семена, что тут же на площади трех вокзалов под напором охватившего его восторга он вслух прочитал одно из своих стихотворений. Некто бросил к его ногам звонкую монетку. То было второе знамение.
   Сеня стоял посреди угрюмых таксистов и вдохновленно рыдал. Монету он поднял и потом хранил... пока не проглотил в пьяном забытье.
   В Москве Семен быстро понял бесперспективность эпистолярного ремесла. Родине уже не требовались поэты. Родине требовались: брокеры, франчайзеры, спичрайтеры, всякие прочие педерасты, рекламные агенты, чтобы все это дело рекламировать, и охранники, чтобы их охранять.
   Начался мучительный поиск места под солнцем. За четыре с половиной месяца он успел подвязаться: продавцом беляшей на рынке, сторожем на автостоянке и дамским парикмахером. Вершиной его головокружительной карьеры стала должность директора по продажам. В этом качестве он за пять рублей в час ходил вдоль фасада гостиницы "Космос", а спереди и сзади к нему крепились рекламные щиты с названием известного инвестиционного фонда. Семен Печальный с удовольствием послужил бы и охранником, но ему не позволяло хилое здоровье.
   Возвратиться в свой родной город он, разумеется, никак не мог. Перспектива вечных насмехательств пугала и тревожила его чувствительную натуру.
   Вся эта канитель продолжалась бы и дальше, если бы Семен не встретил своего индивидуального ангела-хранителя. Полное имя ангела -- Иван Аркадьевич Фридман.
   Вот как раз история их знакомства окутана тайной и неведома никому, кроме них самих. Когда их спрашивают об этом, оба начинают хихикать.
   Впервые я увидел Семена в доме профессора Комиссаржевского, где мы собрались, чтобы тесным коллективом друзей отметить двадцать третью годовщину Майи. Праздник был в самом разгаре, когда в комнату ворвался возбужденный Фридман и, дико вращая зрачками, заорал:
   -- Чудо! Свершилось настоящее чудо!
   -- Что? Где? Какое? -- загалдели все.
   -- Я нашел клад! Я больше никогда не буду работать! Я больше не буду нуждаться!
   Ваня отыскал профессора среди гостей, подошел к нему, наклонился и, понизив голос, сообщил:
   -- Профессор, вы не поверите сами себе, когда увидите это!
   -- Что "это"?
   -- Это!
   -- В чем же дело, Иван Аркадьевич? -- торопил его профессор. -Говорите скорее, не тяните резину.
   -- У меня есть поэт, настоящий народный сказитель. Акын! Талантлив безобразно!
   -- Опять какой-нибудь отморозок?
   -- Профессор...
   -- Я перефразирую: самородок.
   -- Профессионал. Умудрился в четверостишье четыре раза слово "жопа" вставить. Вы просто обязаны, профессор, поучаствовать в судьбе этого гения, другого слова я не нахожу.
   -- Любопытно. Что ж, покажите мне скорее это чудесное дарование. -Профессор, снисходительно улыбаясь, посмотрел на Фридмана и вокруг.
   Домочадцы и гости одобрительно закивали и заблеяли.
   -- Извольте пройти в залу.
   Вся ватага, человек сорок, перетекла в другую комнату. Фридман под руку привел Семена.
   -- Рекомендую, Семен Печальный собственной персоной, -- помпезно представил он поэта собравшимся, -- из гущи народных масс, так сказать. Привез нам правду жизни. Расскажи людям правду, Семен.
   -- Простите, Печальный -- это ваш псевдоним, или как? -- осведомился у Сени кто-то из гостей.
   -- Или как, -- ответил за него Фридман. -- Печальный -- это его натуральная фамилия. Это ктой-то у нас там такой грамотный? А? Я не понял!
   -- Прочтите что-нибудь, -- велел профессор.
   -- Из раннего? -- со знанием дела уточнил Сеня.
   -- Давайте любимое.
   -- Про жопу, -- шепнул ему на ухо Фридман, а вслух сказал: -Встречайте! Попрошу аплодисменты артисту!
   В числе собравшихся кто-то жидко шлепнул руками.
   Как следует читать стихи такой привилегированной публике, Сеня примерно представлял. Не тушуясь первого в своей жизни публичного выступления, он подошел к пианино, одной рукой облокотился об инструмент, другую руку, чуть согнутую в локте, выставил перед собой на уровне диафрагмы, обвел комнату счастливым дерзким взглядом и нараспев прочитал:
   Ах ты, жопа ты моя,
   Жопа толстопятая.
   У меня четыре жопы,
   А ты -- жопа пятая.
   -- Ну, а я что говорил! -- Фридман просто светился от восторга. -Катарсис! Сокровище! Летописец! Чуете самобытность?! Какой полет мысли! Какая страсть! Взрыв! Будьте спокойны, милочки, мы вытрем нос всем этим соцреалистам, сионистам и прочим всяким пианистам. Этим Шаинским, Шуфутинским, Матусовским. Бурлеск! Сенсация! Да здесь вовсю пахнет Нобелевской премией. Принюхайтесь, дамы и господа!
   Во время торжественных приемов в профессорском доме, по обыкновению, убирались все ковры. Делалось это в основном для того, чтобы гости могли оставаться в парадной обуви. И, кроме того, с гладкого пола проще убирать блевотину.
   Сеня, единственный из собравшихся, стоял на полу в одних носках и распространял по комнате удушливый, затхлый запах. Как знать, может быть, именно так пахнет Нобелевская премия.
   -- Да-а, --протянул профессор, поглаживая плешивую голову, -- вещь не новая, как я понимаю, но интерпретация оригинальная. Авторство вы, разумеется, приписываете себе. Но отчего же у вас, голубец вы мой, жопа-то получилась толстопятая?
   -- В смысле? -- спросил Семен.
   -- В смысле, как такое может быть?
   -- А что?
   -- А то, что она, например, может быть лохматая, ну в крайнем случае толстозадая. А у вас она толстопятая какая-то. Вы из какой деревни приехали, валенок вы мой самобытный?
   Гости и родные, утратив интерес к Семену и его творчеству, отправились в другую комнату орать песни, музыкальный ряд и тексты которых, кстати сказать, тоже весьма сомнительные с точки зрения высокого искусства.
   Профессор из уважения к Фридману потратил на Сеню еще минуты три, основательно его опустил, а под конец и вовсе посоветовал заняться чем-нибудь полезным, например плести макраме или скорняжничать.
   Не знали тогда ни бедный профессор, ни Семен, что не за горами тот день, когда им придется породниться. Как это случилось? А так.
   На голодный желудок Сеня начал быстро пьянеть. Почувствовав, что его изрядно развезло, он принялся бродить по квартире в поисках места для ночлега. Тут-то в одной из комнат его и вычислила Майя.
   -- Прочтите мне свое, -- попросила она.
   -- Из раннего? -- недоверчиво поинтересовался Семен, глядя, как ерзает на кушетке нетерпеливая девушка.
   -- Самое первое. Или что-нибудь такое: немного о любви и немного сентиментальное.
   Сеня развязал тесьму на папке, которую весь вечер носил под мышкой, послюнявил палец, вытянул мятый листок и перевел мутные глаза на Майю.
   "Симпатичная, в принципе, дама", -- подумалось ему.
   А за стеной, надрывая глотки, гости пели:
   Раз пошли на дело
   Я и Рабинович!..
   Через полгода, когда у Майи окончательно и бесповоротно проявились зримые признаки грядущего материнства, Комиссаржевские кинулись искать Сеню.
   Каково же было всеобщее удивление, когда однажды вечером, в самый жаркий период поисков, профессор собственными глазами увидел беспечное юное лицо Семена в телевизоре.
   Тогда еще очень молодая, но с самого основания склонная к классическому мазохизму, непродуманным экспериментам и отчаянному новаторству, телекомпания ДДТ объявила конкурс на замещение вакантных должностей телеведущих. И Семен, думаю, не без помощи и вредного влияния Фридмана одержал в этом конкурсе сокрушительную победу. Руководство телекомпании доверило ему самый ответственный участок фронта: поздно вечером в конце эфира он должен был по бумажке прочитать анонс завтрашних телепередач и прогноз погоды.
   В тот приснопамятный вечер, когда профессор в уюте своего домашнего кабинета, приняв традиционную рюмку коньяку и выкурив привезенную из Гаваны и бережливо припасенную сигару, готовился отойти ко сну, Семен появился в эфире первый и последний раз в своей жизни. На тот момент ревматический профессор живо интересовался погодой, поэтому телевизор не выключал.
   Сеня добросовестно дочитал свой текст до середины, отложил его в сторонку и принялся разоблачаться. То ли режиссеры в тот момент утратили бдительность, то ли все мероприятие было спланировано заранее, как часть эксперимента, но зритель, не пропустивший со дня основания телекомпании ни одного эфира, наверняка помнит инцидент, когда за спиной полураздетого ведущего появился сильно нетрезвый человек с факелом и, перемежая свою маловразумительную речь с икотой и крепкими выражениями, сказал примерно следующее:
   "Ку-ку. Сеня, мы в прямом эфире? Которая камера, вот эта? Бля! Мурашки по коже бегают! Господа, я раскрыл заговор! Некие, с позволения сказать, дамочки, о которых мы здесь не упоминаем по соображениям нравственного порядка, пишут в нашу редакцию письма и задают разные глупые вопросы. Например, Наташа из Москвы... фамилия неразборчиво. Вот что она пишет: "Мы встречаемся всего три месяца. Муж моей подруги постоянно твердит о сексе. Я обожаю, когда он злится, но к серьезным отношениям не готова. А он грозится, что повесится. А я его люблю. Что мне делать? Помогите!" А наша редакторша, на редкость тупая и безобразная тетка, ей отвечает: "Не готова, и не надо. Этот самец мизинца твоего не стоит. Пусть злится. И вообще, что он себе позволяет. Пусть повесится". И как вам это нравится? Вот если бы муж ее подруги был девяносто девяти лет, кололся героином и только что вышел из тюрьмы, где отсидел 20 лет за изнасилование собственной мамочки, тогда было бы понятно. А так непонятно! Что значит не готова?! Отдайся ему и получи удовольствие, дура глупая! Сегодня девку затащить в постель порой труднее, чем в средневековые времена. Раньше как: собирались вместе мужики и шли воевать, скажем, на Женеву. Каких-нибудь одиннадцать месяцев осады, вражеские стрелы, горячая смола, голод, чума, не без этого, но, наконец, ты перелезал через стену, к тебе навстречу выходил мэр и говорил: "Вот ключ от города, а вот моя дочь -- пользуйся, чудак". А что сейчас? Она сидит и хочет замуж за брунейского падишаха. Вот приедет он на лимузине и скажет: "Это я. Заждалась поди? Полезай в машину, поедем во дворец. Назначаю тебя владычицей морскою!" Нет, больше я молчать не стану! Хватит с меня! Знайте все до единого: международный женский заговор провалился, и у одного человека даже есть доказательства этому. Сеня!"
   Семен расстегнул ширинку, вывалил наружу все свое хозяйство перед объективом телекамеры и скромно улыбнулся. В тот же миг с профессором Комиссаржевским случилась форменная истерика. Такого позора ему не доводилось видеть ни разу в жизни. Шланг Семена болтался где-то в районе колена, напоминая своим видом ливерную колбасу и едва помещался в телевизоре. Профессор смотрел на экран и яростно сжимал кулаки. В нем просыпался зверь.
   "Обратите внимание на это чудо природы, -- говорил человек с экрана, водя указкой вокруг Сениных причиндалов. -- Вы представляете, что будет, если эта штука встанет? Зрелище, я вам скажу, незабываемое... Полундра, Сеня, идут... А теперь слушайте особенно внимательно. Мы должны напиваться и трахаться, ведь мы мужчины и женщины! Для этого мы родились, болели скарлатиной, плохо учились в школе и, наконец, выросли... Линяем, Сеня... Я сделал все, что мог, господа... Будьте начеку..."
   Нужно ли говорить, что нетрезвым факелоносцем был Иван Фридман.
   Комиссаржевские немедленно снарядили экспедицию на квартиру к Фридману, поскольку небезосновательно полагали, что Семена следует искать именно там. Так и случилось. Более того, их обнаружили вместе на одной кровати, где они безмятежно валялись вперемешку с тремя голыми барышнями.
   Семена спеленали, принесли под конвоем к профессору в дом и бросили в ледяную ванну. Когда он очухался настолько, чтобы воспринимать звуки человеческой речи и воспроизводить хотя бы некоторые из них, между ним и профессором состоялся крепкий мужской разговор. Профессор в двух словах обрисовал ситуацию. Нажимая, в основном, на совесть и чувство гражданской ответственности, пару раз он, тем не менее, припугнул Семена кастрацией.
   -- Да не волнуйтесь вы так, -- ватным языком отвечал ему Семен. -- Я в принципе не отказываюсь жениться. Конечно, ваша дочь не так красива, как мне хотелось бы, но что поделаешь. Беру. Заверните. Сдачи не надо.
   -- Красота, вундеркинд вы мой жизнерадостный, это очень субъективно, -по-отечески тепло, но в то же время нравоучительно говорил будущий тесть Семена. -- Когда я впервые увидел на кафедре ассистентку Зинаиду Канцельбоген, меня чуть не стошнило.