Нестеров презрительно пожимал плечами. Во-первых, он действительно не верил, что такие большие самолеты могут летать. Во-вторых, он падал сто сорок восемь раз и всегда ограничивался единственной травмой – сотрясением правого полушария мозга[41]. В-третьих, при одной мысли, что он должен спасать Баранова, его мутило.
Но в кабину он все-таки пошел. Он пошел исключительно из-за Петрухи. Петруха орал так протяжно, что заглушал музыку из наушников плеера. А в кабине пилотов было тише.
Бек, подхватив под руку первую попавшуюся стюардессу, устремился за штабс-капитаном. Он справедливо полагал, что профессиональный азарт аса за штурвалом возьмет свое.
Мудрый батыр не ошибся. Недовольно покосившись на бека, Нестеров кивнул ему и стюардессе на соседнее кресло. Потом подключил плеер к системе внутренней связи и с интересом пробормотал про себя: «И где тут газ, где тормоз, спрашивается?»
Стюардесса обмякла и потеряла сознание на руках у бека. Нестеров пожал плечами и начал щелкать тумблерами слева направо, а дергать рычаги справа налево. Потом нахмурился и поменял направление своих решительных действий на противоположное.
Между тем по салону разносилась любимейшая из любимых песен аса. Эдита Пьеха с томным придыханием неподражаемым тембром хмуро обратилась к потрясенным пассажирам авиалайнера:
Голос Эдиты рос, наливался внутренней силой, метался от борта до борта самолета, переворачивал нутро слушателей.
Петруха глянул в иллюминатор и испуганно вздрогнул. Под крылом раскинулось зеленое море тайги. Потом он оглянулся. Спиной к нему стоял Тагунака и величественно дирижировал хором пассажиров своим кривым-мечом.
– Ты рули давай, рули, не отвлекайся! За баранку держись крепче, чтобы плакать не пришлось моей любимой, – нервно заелозил б кресле второго пилота Батыр, в очередной раз делая искусственное дыхание рот в рот уже пришедшей в себя стюардессе.
– Бек, – оторвал его от первой медицинской помощи штабс-капитан. – Ты не заметил случайно, какую хренотень я коленом задел после второго куплета?
Батыр, не глядя и не отрываясь от стюардессы, которую била то ли нервная, то ли любовная дрожь, нащупал и щелкнул каким-то тумблером. Заглохший двигатель надсадно закашлялся, но тут же победно взревел. Нестеров решительно взял штурвал на себя, а потом в сторону разворота. Он резко повторил свои противоречащие всем инструкциям манипуляции несколько раз. Потом совершил еще пяток загадочных пассов и непоследовательных действий. Самолет затрясло от негодования, как сварливого мустанга-иноходца, на которого набрасывает лассо ковбой-первогодок.
Однако Нестеров к страданиям несчастной машины остался глух. Он то пришпоривал своего израненного Пегаса, то круто осаживал, то рвал ему удилами-штурвалом губы, но в седле не дрогнул.
И железный Пегас сдался. Хрипнул, скрипнул своим измученным корпусом, встал на дыбы в последний раз и… успокоился. Рев двигателя внезапно приобрел осмысленность и обычную монотонность, падение прекратилось, крен сошел на нет.
Заключительный, торжествующий куплет своей песни Эдита Пьеха исполнила во внезапно наступившей тишине.
В конце концов Тагунака сделал то, ради чего пришел. Он аккуратно коснулся плеча Нестерова, и, когда русский ас оглянулся, самурай сложил ладошки перед грудью и молча поклонился. В глазах его читался благоговейный трепет.
Тагунака не кривил душой. В юности он ушел добровольцем на фронт Второй мировой, записался в камикадзе и имел на своем счету три удачных боевых вылета…
Нестеров в ответ интеллигентно кивнул и молча развел руками. Самолет тут же провалился вниз, но ненадолго: переключив плеер на наушники, штабс-капитан поплевал на ладони и снова ухватился за штурвал, который так больше из рук и не выпустил до самой посадки.
А посадка была жесткой, как, впрочем, и абсолютное большинство посадок Нестерова в его лихой авиажизни.
Шасси штабс-капитан высокомерно проигнорировал, и они приземлились на брюхо на сельском аэродроме в десяти километрах от бывшего районного центра, а ныне вымирающей деревеньки.
Печальное зрелище представлял собой этот заброшенный приуральский аэропорт. Отключенный за неуплату долгов свет, заросшее полынью поле, драный полосатый сачок на шесте, указывающий направление ветра, остов старенького «По-2», некогда принадлежавший местному отделению ДОСААФ. И серое, грязное, в лохмотьях туч небо – с моросящим дождем и резкими порывами осеннего ветра.
Местный сторож – он же авиадиспетчер и начальник аэропорта – едва не подавился самогоном, когда, распугивая коров, на летное поле плюхнулась серебристая громада продукта отечественного авиапрома. Единственный уцелевший двигатель Нестеров отключил еще на подлете, чтобы не нарушить надсадным ревом кладбищенскую тишину вымирающей глубинки.
«Тушка» проползла на брюхе, уткнулась носом в скирду гнилого прошлогоднего сена и замерла. Нестеров благодарно похлопал самолет по штурвалу, печально снял летный шлем, обнажил голову перед остывающим автопилотом и под оглушительные аплодисменты покинул кабину, которую бек тут же аккуратно прикрыл на щеколду изнутри.
– Сели? – недоверчиво и испуганно повернул голову Петруха к Баранову.
Тот мрачным кивком подтвердил несомненный, хотя и невероятный факт.
– Ой, – вспомнил Петруха. – Я совсем забыл. Вот. Вы выронили, когда мы еще в Амстердам прилетели.
С этими словами Филиппов протянул Баранову его персональную кредитную карточку.
Разбор полетов в подвалах Малюты был пристрастным, суровым и беспощадным.
Секретарствовал Феликс Эдмундович. Остудив голову под кондиционером и привычно убедившись в повышенной температуре сердца, он удовлетворенно хмыкнул. Потом с пристрастием оглядел руки, вздохнул, встал, подошел к ржавому умывальнику и тщательно отмыл чернильные пятна на ладонях. Затем вытер руки полотенцем с петухами, больше напоминающими птеродактилей, и сел на табурет у стены с блокнотом в руках.
В углу мрачного застенка стоял новенький телевизор с видеомагнитофоном, а на столе кроме привычных никелированных клещей и эбонитовой лампы лежали кипы фото– и прочих документов. В камеру вошли и расположились за столом трое мрачных и насупленных офицеров: по центру – Владимиров, по бокам от него – Скуратов и Фурманов.
– Сесть. Трибунал пришел. Приступим! – скомандовал Владимиров и тихо уточнил: – С кого начнем, Малюта Лукьянович?
– Филиппов Петр Трофимович! – хмуро провозгласил Скуратов, бросая испепеляющий взгляд на лавку с испуганным Петрухой, безмятежным Нестеровым, сонным беком и азартно потирающим руки Барановым.
Филиппов вскочил, вытянул руки по швам и преданно уставился в очи Владимирова. Тот хмыкнул и прикрыл глаза ладонью. Петруха растерянно перевел взгляд на Фурманова. Тот усмехнулся, достал пилочку и занялся маникюром. Петруха с надеждой глянул на Скуратова, но тот внимательно изучал документы, и тогда несчастный Филиппов обратил свой уже потухший взор к Дзержинскому.
Железный Феликс неожиданно весело подмигнул Петрухе, и тот слегка воспрянул духом.
– У меня претензий нет! – отодвинул от себя документы Скуратов, обращаясь к Владимирову и Фурманову. – А как у вас, Дмитрий Андреевич?
Фурманов недовольно оторвался от полировки ногтей и уточнил:
– По Филиппову? Ни малейших. Отмечаю высокую сознательность нашего стажера. Из Этрускии пришла благодарность на его имя за подписью замначальника отряда «Серебряное копыто». Товарищ Филиппов накормил его персонального кентавра бутербродом.
– Понятно, – усмехнулся Владимиров. – Филиппову – благодарность. Вы что-то имеете против, товарищ Баранов?
Баранов хотел было высказаться насчет кредитки, но решил дождаться более подходящего момента и обреченно махнул рукой.
– Филиппов свободен, – подытожил Владимиров. – Кто следующий?
– Батырбек Батыр Бекович! – Скуратов призвал к ответу сына степей.
Бек недовольно встал и важно надул щеки.
– У меня претензий нет, – нахмурился Скуратов и непонятно пояснил: – Чистая работа.
– Товарищ Батыр привез важную информацию от товарища Насреддина, – негромко заметил Фурманов, возвращаясь к своим ногтям.
Владимиров утомленно поморщился.
– О делах потом, благодарю за службу, вы свободны. Следующий?
– Нестеров Петр Николаевич, – вздохнул Скуратов, подвигая к себе очередной лист документов. – Вопросов нет.
– Как это нет? – не выдержал Баранов, вскакивая с места. – Он мухоморами торговал и в публичный дом ходил.
– Какие мухоморы? – удивился Владимиров.
– Какой публичный дом? – насторожился Фурманов. – На площади Дам или на улице Роз?
– Гм-м, – хмыкнул Малюта. – Тут вот какое дело… Про мухоморы то есть. Я, Дмитрий Евгеньевич, своему коллеге обещал, пардон, парочку – в порядке культурного обмена. Гербарий он собирает. А насчет публичного дома – не знаю. Право слово, ни ухом ни духом.
Фурманов озабоченно повернулся к Нестерову.
– Уточните по публичному дому, Петр Николаевич. Где, когда, зачем? И цены на вход, пожалуйста.
Штабс-капитан неторопливо достал из планшетки записную книжку, перелистал ее и, обнаружив нужную страницу, доложил:
– Амстердам, второго числа, за подшивкой «Авиация – в массы!» от 1912 года. Вход – бесплатный.
– То есть как бесплатный? – растерялся Фурманов. – Раньше платили. Да, Малюта?
Малюта согласно затряс бородой.
– Бесплатно, – заверил Нестеров. – Библиотека у них теперь бесплатно.
– Какая библиотека? – взвился Баранов. – Вы в публичный дом ходили!
Владимиров тяжело вздохнул:
– «Public house» – это переводится как библиотека, Александр Михайлович. Петр Николаевич, до свидания.
Нестеров покинул каморку, мимоходом сунув в руку железного Феликса презент – пачку импортной жвачки. Старик под старость всерьез увлекся коллекционированием фантиков.
– Та-ак! – нехорошо усмехнулся Владимиров. – Кажется, пора заняться делом.
– Баранов Александр Михайлович! – потребовал на ковер заммордуха Скуратов и плотоядно осклабился.
Баранов, демонстрируя независимость, гордо выпрямился.
– Докладывайте, – приказал Владимиров. Скуратов кошачьим движением пододвинул к себе документы и, периодически протягивая коллегам по трибуналу соответствующие фотографии, начал излагать свои претензии.
– Гражданин Баранов, находясь в творческой командировке, проявил себя исключительно с негативной стороны. Будучи руководителем делегации, он еще в аэропорту проявил потрясающую личную скаредность, чем поставил под угрозу авторитет Империи.
Трибунала Баранов не боялся. Малюту побаивался, а трибунала – нет. В свое время на партсобраниях ему приходилось выслушивать и не такие обвинения от коллег, но опыт профессионального демагога не раз спасал его и от взысканий, и от оргвыводов.
– Я хотел ознакомиться с работой общественного транспорта, – усмехнулся Баранов. Вот докладная, товарищ Владимиров. Плохо работает у них общественный транспорт. И экологическая полиция бездействует.
Владимиров мельком глянул на донос и передал его Фурманову.
– Ненаказуемо, – кивнул комиссар.
Скуратов продолжил:
– Бил посуду в холле в компании табора цыган…
– Национальный обычай, – усмехнулся Баранов.
– Ударил мальчика-посыльного…
– Против совести. Исключительно по легенде и в рамках образа большого босса. Я, представьте, потом полночи переживал, не спал. Такой смышленый паренек, знаете…
– Устроил пожар в гостинице.
– Легкая диверсия. Чтобы квалификацию не потерять. Ущерб возмещен.
– Самоустранился от активного участия в прениях на симпозиуме.
– Молчание – золото.
– Сорвал конференцию…
– Вышел в туалет.
– Напился на банкете и участвовал в ряде пьяных драк.
Баранов презрительно и высокомерно смолчал. На предыдущем симпозиуме Илья, Добрыня и Алеша, заключив дружественный пакт с «Пасынками солнца», Олафом и его викингами, устроили из неофициальной части конференции корриду. В роли быков выступали все, кто отказывался выпить за здоровье императора. Большинство, в том числе и джедаи, охотно пили. Трезвенников же потом развозили по реальностям на санитарных каретах. Так что правил игры он, Баранов, не нарушил.
– Я действовал исключительно в интересах дела.
Скуратов нахмурился. Владимиров в нетерпении постукивал пальцами по столу:
– У вас все Малюта Лукьянович? Скоро обед.
– Нет! Пожалуйста, видеозапись. – Скуратов на секунду повернулся к Дзержинскому, а затем вперил пронзительный взгляд в Баранова. – А что вы на это скажете, гражданин?
Экран мигнул и засветился.
– Живьем кожу сдеру! – оцепенел на мгновение Баранов. – Петруха, сволочь паршивая! То-то у меня сзади… спина болела.
На экране по усыпанному цветами каналу плыла вереница ярко размалеванных лодок с полуобнаженными и обнаженными пассажирами. В центре этой флотилии неспешно двигалась увитая гирляндами баржа. В центре баржи стоял высокий столб, у которого под ударами бичей в руках двух обнаженных мускулистых негров извивался от боли какой-то пузатый и лысоватый обнаженный человек. Из одежды на нем было несколько кожаных ремешков и фуражка с заклепками. Из-за кляпа во рту было не разобрать, что он мычал.
– Ух ты, гей еси, добрый молодец! – разинув рот, пробормотал изумленный железный Феликс, переводя взгляд с экрана на Баранова и обратно. – Ничего себе!
Потом престарелый чекист спохватился и смущенно потупился.
– Совершенно верно, – добродушно поддержал Скуратов нарушившего дисциплину секретаря трибунала. – «Земля-711». Гей-парад в Амстердаме. Эти пикантные кадры обошли телеэкраны всей тамошней реальности. Я уже получаю телеграммы от коллег с поздравлениями за достигнутые успехи в толерантности, терпимости и политкорректности. Все изумлены.
Скуратов торжествовал. Фурманов озадаченно чесал пятерней в затылке и вполголоса с надеждой вопрошал у Дзержинского: «А может, фотомонтаж, да? Провокация, да?» Феликс Эдмундович сокрушенно мотал головой и отодвигал табурет подальше от несчастного заммордуха. Один Владимиров хранил удивительное хладнокровие, с интересом поглядывая то на стоп-кадр экрана, то на Баранова.
– Ваши комментарии? – ехидно осведомился Малюта у заммордуха.
Баранов возмутился. Баранов принял позу оскорбленной невинности и разразился гневной речью.
Он говорил о подлой провокации Петрухи, о беспробудном пьянстве Нестерова, о равнодушной философской самоустраненности бека. Он говорил об изменившихся временах. Он цитировал Оскара Уайльда и Чайковского. Он взывал к неприкосновенности личной жизни вообще и его, Баранова, в частности. Он обличал и обличался. Даже станцевал несколько балетных па из партии умирающего лебедя. А под конец горько заплакал и вспомнил вслух свою неудавшуюся детскую мечту о большой сцене и поклонниках с букетами.
– Не верю! – оборвал его Скуратов бессмертной рецензией Станиславского. – Не ве-рю! Вы сознательно дискредитировали нашу высокую делегацию. И вообще про вас говорят, что вы кровь пьете. Хотя это пока и не задокументировано. Вы, батенька, часом, не вампир? Признайтесь, вам же легче будет.
Баранов молчал.
– Да-а-а, – возмущенно протянул в наступившей тишине Фурманов, пряча пилочку для ногтей. – Вы, коллега, не обижайтесь, конечно, но я бы на вашем месте застрелился. Ваша личная жизнь нас действительно не касается, но вот ваше отношение к коллегам… Зачем же вы товарища Петруху в провокации обвиняете? Он искренне хотел как лучше. И с мальчиком-посыльным вы как-то того… Жестоко. Не ожидал я от вас. Ужасно. А потом этот случай в столовой… Помните, товарищ Дуров соль вас передать попросил, а вы сделали вид, что не слышите? Да-а… Феликс Эдмундович, вы-то что скажете?
Железный Феликс виновато развел руками. Как секретарь, он был вправе лишь стенографировать ход процесса. Однако, поймав поощрительный взгляд Владимирова, старик собрался с силами, бросил на заммордуха презрительно-опасливый взгляд, сжал кулак, выставил большой палец и ткнул им вниз, к каменным плитам, залитым чем-то красным. Накануне дежурный так и не удосужился вытереть разлитый томатный сок.
– И это еще не все, Дмитрий Евгеньевич! – торжествующе вытянул Малюта из стопки листов еще один документ. – Полюбуйтесь! Час назад получил от Хохела. Не поверите, вынул беднягу буквально из петли.
Владимиров положил листок перед глазами и углубился в чтение. Потом вежливо протянул листок Баранову.
– И кто все это оплатит?
Баранов опасливо взял в руки акт. Это был официальный счет с пришпиленными квитанциями и чеками. Там было перечислено все: взятое Петрухой такси, выпитое пиво, ресторан, прокат цыганского табора, авиабилеты, пятилетний абонемент на участие в гей-параде в качестве примы и многое, многое другое. Там были упомянуты даже пирожки с марихуаной, съеденные Барановым в кафе с листиком на вывеске. Даже шариковая авторучка, замыленная Барановым у хозяина гостиницы, фигурировала в этом убийственном списке.
– Кто все это оплатит? – требовательно повторил Владимиров.
Баранов трясущимися руками извлек из портмоне кредитную карту, на которой были выданная ему валюта на делегацию и личные сбережения за последние пять лет. Фурманов, не сводя с коллеги глаз, подтолкнул к заммордуху портативный определитель кредитоспособности «Импербанк-XVI».
Прибор гудел недолго. Монотонный гнусавый голос оповестил присутствующих, что на текущем счете осталось два с половиной рубля и пять евро.
– Последний платеж? – поинтересовался Скуратов.
– Последний платеж – оплата клиентом ущерба за повреждения от пожара, вызванного неосторожным обращением с нагревательными приборами, – сухо информировал «Импербанк» и отключился.
– У-у-у! – взвыл Баранов, обреченно опускаясь на лавку и хватаясь за щеку.
– Так стыдно? – вежливо полюбопытствовал Фурманов, заложив руки за спину, чтобы не были видны холеные ногти.
– Зу-уб, – с трудом выдавил из себя заммордух, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.
Владимиров молча встал и пошел к выходу, увлекая за собой двумя мимолетными взглядами комиссара и секретаря. Пропустив их у порога вперед, начальник отряда остановился, с явным состраданием глянул на Баранова и тихо кивнул Скуратову:
– Позаботьтесь о товарище, коллега. Вы, кажется, практикующий дантист?
Дождавшись, пока за Владимировым закроется дверь, Скуратов аккуратно направил в лицо Баранова абажур эбонитовой лампы, лязгнул клешами и вкрадчиво осведомился:
– Ну-с? Приступим, больной…
Полчаса спустя Нестеров и Батыр нашли Петруху у карусели, куда добросердечный стажер пришел с удочкой и баночкой дождевых червей провожать только что убывшего в главк полуобморочного Баранова с перевязанной опухшей щекой и едва шепелявящего сквозь оставшиеся зубы. Сопровождали заммордуха конвойные Хохел и Ермак.
Карусель отыграла похоронный марш и исчезла в вихре.
– Проводил? – поинтересовался штабс-капитан у Филиппова.
– Как положено! – гордо отрапортовал Петруха, тряхнув чубом цвета соломы.
– В последний путь? – уточнил бек.
– Почему в последний? – удивился Петруха, безмятежно выкатив голубые наивные глаза.
– Уже есть приказ, – хмуро проинформировал Филиппова Нестеров. – Товарищ Баранов убыл в главк в связи с переводом на вышестоящую работу. Премирован в размере нанесенного им ущерба. Премия ушла на оплату счетов.
– Ой, – воскликнул Петруха, – а я и не поздравил! Вот беда-то! Вот незадача! И как же это я?..
Нестеров и бек с подозрением впились взглядами в лицо Петрухи. Простодушная конопатая физиономия Филиппова сияла искренним сожалением и раскаянием.
– Ты мне брось, Петруха, – разозлился ас. – Это же ты по кредитке Баранова катком прошелся. Или папа римский?
– Я, – с достоинством подтвердил Петруха, – конечно, я. Вы же сами сказали, что к начальству с почтением надо. Правда, товарищ Батыр? И товарищ Баранов был мной очень доволен. И Илья доволен. И Скуратов. И товарищ бек. Все довольны. Вот про вас не знаю… Но я исправлюсь.
Бек затрясся в приступе ехидного смеха и, обхватив рукой Нестерова, увлек его на желтую дорожку, ведущую в расположение отряда. Нестеров с досадой плюнул, покосился на безмятежного Филиппова, криво усмехнулся и включил плеер.
Петруха проводил их синеоким взглядом, потом вздохнул, пожал плечами, перехватил удочку и пошел к пирсу.
– Мне его будет не хватать, – отсмеявшись, пожаловался бек Нестерову.
– Кого? – не снимая наушников, уточнил Нестеров. – Баранова или стажера?
– Петрухи, конечно, – фыркнул Батыр, вытирая слезы. – Кончилось его стажерство. Фурманов по рекомендации Ильи и Дурова подал рапорт о зачислении товарища Филиппова в основной состав. Скуратов согласен. Владимирову отряд очень жалко, но против коллектива он не попрет.
Нестеров встал как вкопанный, озабоченно прищурился, но потом облегченно вздохнул:
– Нет, бек, авиатора из Петрухи не выйдет. Так что это ты встречай подчиненного. Ты, кажется, писал запрос на расширение штатов? Или нет?
Бек мысленно представил себе Петруху на месте своего зама, сел на песок и тихо застонал…
Но в кабину он все-таки пошел. Он пошел исключительно из-за Петрухи. Петруха орал так протяжно, что заглушал музыку из наушников плеера. А в кабине пилотов было тише.
Бек, подхватив под руку первую попавшуюся стюардессу, устремился за штабс-капитаном. Он справедливо полагал, что профессиональный азарт аса за штурвалом возьмет свое.
Мудрый батыр не ошибся. Недовольно покосившись на бека, Нестеров кивнул ему и стюардессе на соседнее кресло. Потом подключил плеер к системе внутренней связи и с интересом пробормотал про себя: «И где тут газ, где тормоз, спрашивается?»
Стюардесса обмякла и потеряла сознание на руках у бека. Нестеров пожал плечами и начал щелкать тумблерами слева направо, а дергать рычаги справа налево. Потом нахмурился и поменял направление своих решительных действий на противоположное.
Между тем по салону разносилась любимейшая из любимых песен аса. Эдита Пьеха с томным придыханием неподражаемым тембром хмуро обратилась к потрясенным пассажирам авиалайнера:
Гениальное исполнение делало свое дело. На глаза недавних заложников то тут, то там стали наворачиваться непрошеные слезы. Абсолютное большинство испанских, голландских, японских и прочих иностранных туристов слушало советский патриохит впервые, но сразу прочувствовало, что дело тут неладно… Что касается соотечественников, то они тут же начали подтягивать. Песня обрела стереоэффект.
Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя —
В одной эскадрилье служили друзья,
И было на службе и в сердце у них
Огромное небо, одно – на двоих…
Нестеров несколько раз часто сморгнул и пару раз тихонько всхлипнул, заворочавшись в кресле. Одновременно с ним пару раз всхлипнул и замолк второй двигатель. Наступила тишина…
Летали, дружили в небесной дали,
Рукою до звезд дотянуться могли.
Беда подступила, как слезы к глазам,
Однажды в полете мотор отказал…
Голос Эдиты рос, наливался внутренней силой, метался от борта до борта самолета, переворачивал нутро слушателей.
Петруха глянул в иллюминатор и испуганно вздрогнул. Под крылом раскинулось зеленое море тайги. Потом он оглянулся. Спиной к нему стоял Тагунака и величественно дирижировал хором пассажиров своим кривым-мечом.
– Соринка в глаз попала, – вытирая глаза промасленным рукавом летной куртки, поделился с беком своими искренними переживаниями Нестеров. – Но какие ребята, а? Какие ребята!..
Подальше от города смерть унесем,
Пускай мы погибнем, пускай мы погибнем,
пускай мы погибнем,
Но город – спасем!!!
– Ты рули давай, рули, не отвлекайся! За баранку держись крепче, чтобы плакать не пришлось моей любимой, – нервно заелозил б кресле второго пилота Батыр, в очередной раз делая искусственное дыхание рот в рот уже пришедшей в себя стюардессе.
– Бек, – оторвал его от первой медицинской помощи штабс-капитан. – Ты не заметил случайно, какую хренотень я коленом задел после второго куплета?
Батыр, не глядя и не отрываясь от стюардессы, которую била то ли нервная, то ли любовная дрожь, нащупал и щелкнул каким-то тумблером. Заглохший двигатель надсадно закашлялся, но тут же победно взревел. Нестеров решительно взял штурвал на себя, а потом в сторону разворота. Он резко повторил свои противоречащие всем инструкциям манипуляции несколько раз. Потом совершил еще пяток загадочных пассов и непоследовательных действий. Самолет затрясло от негодования, как сварливого мустанга-иноходца, на которого набрасывает лассо ковбой-первогодок.
Однако Нестеров к страданиям несчастной машины остался глух. Он то пришпоривал своего израненного Пегаса, то круто осаживал, то рвал ему удилами-штурвалом губы, но в седле не дрогнул.
И железный Пегас сдался. Хрипнул, скрипнул своим измученным корпусом, встал на дыбы в последний раз и… успокоился. Рев двигателя внезапно приобрел осмысленность и обычную монотонность, падение прекратилось, крен сошел на нет.
Заключительный, торжествующий куплет своей песни Эдита Пьеха исполнила во внезапно наступившей тишине.
В дверях пилотской кабины показался Тагунака. Миновав покрасневшую стюардессу, самурай поймал ревнивый взгляд бека и выразительно провел ладонью по горлу. Тагунака до сих пор не мог простить Батыру разграбленный сад камней, свое поражение в Индии, а особенно исчезнувшие грабли. Бек презрительно хмыкнул.
И снова парят посреди тишины
Отличные парни отличной страны,
С восторгом и ужасом смотрит на них
Огромное небо, огромное небо, огромное небо
Одно – на двоих!
В конце концов Тагунака сделал то, ради чего пришел. Он аккуратно коснулся плеча Нестерова, и, когда русский ас оглянулся, самурай сложил ладошки перед грудью и молча поклонился. В глазах его читался благоговейный трепет.
Тагунака не кривил душой. В юности он ушел добровольцем на фронт Второй мировой, записался в камикадзе и имел на своем счету три удачных боевых вылета…
Нестеров в ответ интеллигентно кивнул и молча развел руками. Самолет тут же провалился вниз, но ненадолго: переключив плеер на наушники, штабс-капитан поплевал на ладони и снова ухватился за штурвал, который так больше из рук и не выпустил до самой посадки.
А посадка была жесткой, как, впрочем, и абсолютное большинство посадок Нестерова в его лихой авиажизни.
Шасси штабс-капитан высокомерно проигнорировал, и они приземлились на брюхо на сельском аэродроме в десяти километрах от бывшего районного центра, а ныне вымирающей деревеньки.
Печальное зрелище представлял собой этот заброшенный приуральский аэропорт. Отключенный за неуплату долгов свет, заросшее полынью поле, драный полосатый сачок на шесте, указывающий направление ветра, остов старенького «По-2», некогда принадлежавший местному отделению ДОСААФ. И серое, грязное, в лохмотьях туч небо – с моросящим дождем и резкими порывами осеннего ветра.
Местный сторож – он же авиадиспетчер и начальник аэропорта – едва не подавился самогоном, когда, распугивая коров, на летное поле плюхнулась серебристая громада продукта отечественного авиапрома. Единственный уцелевший двигатель Нестеров отключил еще на подлете, чтобы не нарушить надсадным ревом кладбищенскую тишину вымирающей глубинки.
«Тушка» проползла на брюхе, уткнулась носом в скирду гнилого прошлогоднего сена и замерла. Нестеров благодарно похлопал самолет по штурвалу, печально снял летный шлем, обнажил голову перед остывающим автопилотом и под оглушительные аплодисменты покинул кабину, которую бек тут же аккуратно прикрыл на щеколду изнутри.
– Сели? – недоверчиво и испуганно повернул голову Петруха к Баранову.
Тот мрачным кивком подтвердил несомненный, хотя и невероятный факт.
– Ой, – вспомнил Петруха. – Я совсем забыл. Вот. Вы выронили, когда мы еще в Амстердам прилетели.
С этими словами Филиппов протянул Баранову его персональную кредитную карточку.
* * *
Разбор полетов в подвалах Малюты был пристрастным, суровым и беспощадным.
Секретарствовал Феликс Эдмундович. Остудив голову под кондиционером и привычно убедившись в повышенной температуре сердца, он удовлетворенно хмыкнул. Потом с пристрастием оглядел руки, вздохнул, встал, подошел к ржавому умывальнику и тщательно отмыл чернильные пятна на ладонях. Затем вытер руки полотенцем с петухами, больше напоминающими птеродактилей, и сел на табурет у стены с блокнотом в руках.
В углу мрачного застенка стоял новенький телевизор с видеомагнитофоном, а на столе кроме привычных никелированных клещей и эбонитовой лампы лежали кипы фото– и прочих документов. В камеру вошли и расположились за столом трое мрачных и насупленных офицеров: по центру – Владимиров, по бокам от него – Скуратов и Фурманов.
– Сесть. Трибунал пришел. Приступим! – скомандовал Владимиров и тихо уточнил: – С кого начнем, Малюта Лукьянович?
– Филиппов Петр Трофимович! – хмуро провозгласил Скуратов, бросая испепеляющий взгляд на лавку с испуганным Петрухой, безмятежным Нестеровым, сонным беком и азартно потирающим руки Барановым.
Филиппов вскочил, вытянул руки по швам и преданно уставился в очи Владимирова. Тот хмыкнул и прикрыл глаза ладонью. Петруха растерянно перевел взгляд на Фурманова. Тот усмехнулся, достал пилочку и занялся маникюром. Петруха с надеждой глянул на Скуратова, но тот внимательно изучал документы, и тогда несчастный Филиппов обратил свой уже потухший взор к Дзержинскому.
Железный Феликс неожиданно весело подмигнул Петрухе, и тот слегка воспрянул духом.
– У меня претензий нет! – отодвинул от себя документы Скуратов, обращаясь к Владимирову и Фурманову. – А как у вас, Дмитрий Андреевич?
Фурманов недовольно оторвался от полировки ногтей и уточнил:
– По Филиппову? Ни малейших. Отмечаю высокую сознательность нашего стажера. Из Этрускии пришла благодарность на его имя за подписью замначальника отряда «Серебряное копыто». Товарищ Филиппов накормил его персонального кентавра бутербродом.
– Понятно, – усмехнулся Владимиров. – Филиппову – благодарность. Вы что-то имеете против, товарищ Баранов?
Баранов хотел было высказаться насчет кредитки, но решил дождаться более подходящего момента и обреченно махнул рукой.
– Филиппов свободен, – подытожил Владимиров. – Кто следующий?
– Батырбек Батыр Бекович! – Скуратов призвал к ответу сына степей.
Бек недовольно встал и важно надул щеки.
– У меня претензий нет, – нахмурился Скуратов и непонятно пояснил: – Чистая работа.
– Товарищ Батыр привез важную информацию от товарища Насреддина, – негромко заметил Фурманов, возвращаясь к своим ногтям.
Владимиров утомленно поморщился.
– О делах потом, благодарю за службу, вы свободны. Следующий?
– Нестеров Петр Николаевич, – вздохнул Скуратов, подвигая к себе очередной лист документов. – Вопросов нет.
– Как это нет? – не выдержал Баранов, вскакивая с места. – Он мухоморами торговал и в публичный дом ходил.
– Какие мухоморы? – удивился Владимиров.
– Какой публичный дом? – насторожился Фурманов. – На площади Дам или на улице Роз?
– Гм-м, – хмыкнул Малюта. – Тут вот какое дело… Про мухоморы то есть. Я, Дмитрий Евгеньевич, своему коллеге обещал, пардон, парочку – в порядке культурного обмена. Гербарий он собирает. А насчет публичного дома – не знаю. Право слово, ни ухом ни духом.
Фурманов озабоченно повернулся к Нестерову.
– Уточните по публичному дому, Петр Николаевич. Где, когда, зачем? И цены на вход, пожалуйста.
Штабс-капитан неторопливо достал из планшетки записную книжку, перелистал ее и, обнаружив нужную страницу, доложил:
– Амстердам, второго числа, за подшивкой «Авиация – в массы!» от 1912 года. Вход – бесплатный.
– То есть как бесплатный? – растерялся Фурманов. – Раньше платили. Да, Малюта?
Малюта согласно затряс бородой.
– Бесплатно, – заверил Нестеров. – Библиотека у них теперь бесплатно.
– Какая библиотека? – взвился Баранов. – Вы в публичный дом ходили!
Владимиров тяжело вздохнул:
– «Public house» – это переводится как библиотека, Александр Михайлович. Петр Николаевич, до свидания.
Нестеров покинул каморку, мимоходом сунув в руку железного Феликса презент – пачку импортной жвачки. Старик под старость всерьез увлекся коллекционированием фантиков.
– Та-ак! – нехорошо усмехнулся Владимиров. – Кажется, пора заняться делом.
– Баранов Александр Михайлович! – потребовал на ковер заммордуха Скуратов и плотоядно осклабился.
Баранов, демонстрируя независимость, гордо выпрямился.
– Докладывайте, – приказал Владимиров. Скуратов кошачьим движением пододвинул к себе документы и, периодически протягивая коллегам по трибуналу соответствующие фотографии, начал излагать свои претензии.
– Гражданин Баранов, находясь в творческой командировке, проявил себя исключительно с негативной стороны. Будучи руководителем делегации, он еще в аэропорту проявил потрясающую личную скаредность, чем поставил под угрозу авторитет Империи.
Трибунала Баранов не боялся. Малюту побаивался, а трибунала – нет. В свое время на партсобраниях ему приходилось выслушивать и не такие обвинения от коллег, но опыт профессионального демагога не раз спасал его и от взысканий, и от оргвыводов.
– Я хотел ознакомиться с работой общественного транспорта, – усмехнулся Баранов. Вот докладная, товарищ Владимиров. Плохо работает у них общественный транспорт. И экологическая полиция бездействует.
Владимиров мельком глянул на донос и передал его Фурманову.
– Ненаказуемо, – кивнул комиссар.
Скуратов продолжил:
– Бил посуду в холле в компании табора цыган…
– Национальный обычай, – усмехнулся Баранов.
– Ударил мальчика-посыльного…
– Против совести. Исключительно по легенде и в рамках образа большого босса. Я, представьте, потом полночи переживал, не спал. Такой смышленый паренек, знаете…
– Устроил пожар в гостинице.
– Легкая диверсия. Чтобы квалификацию не потерять. Ущерб возмещен.
– Самоустранился от активного участия в прениях на симпозиуме.
– Молчание – золото.
– Сорвал конференцию…
– Вышел в туалет.
– Напился на банкете и участвовал в ряде пьяных драк.
Баранов презрительно и высокомерно смолчал. На предыдущем симпозиуме Илья, Добрыня и Алеша, заключив дружественный пакт с «Пасынками солнца», Олафом и его викингами, устроили из неофициальной части конференции корриду. В роли быков выступали все, кто отказывался выпить за здоровье императора. Большинство, в том числе и джедаи, охотно пили. Трезвенников же потом развозили по реальностям на санитарных каретах. Так что правил игры он, Баранов, не нарушил.
– Я действовал исключительно в интересах дела.
Скуратов нахмурился. Владимиров в нетерпении постукивал пальцами по столу:
– У вас все Малюта Лукьянович? Скоро обед.
– Нет! Пожалуйста, видеозапись. – Скуратов на секунду повернулся к Дзержинскому, а затем вперил пронзительный взгляд в Баранова. – А что вы на это скажете, гражданин?
Экран мигнул и засветился.
– Живьем кожу сдеру! – оцепенел на мгновение Баранов. – Петруха, сволочь паршивая! То-то у меня сзади… спина болела.
На экране по усыпанному цветами каналу плыла вереница ярко размалеванных лодок с полуобнаженными и обнаженными пассажирами. В центре этой флотилии неспешно двигалась увитая гирляндами баржа. В центре баржи стоял высокий столб, у которого под ударами бичей в руках двух обнаженных мускулистых негров извивался от боли какой-то пузатый и лысоватый обнаженный человек. Из одежды на нем было несколько кожаных ремешков и фуражка с заклепками. Из-за кляпа во рту было не разобрать, что он мычал.
– Ух ты, гей еси, добрый молодец! – разинув рот, пробормотал изумленный железный Феликс, переводя взгляд с экрана на Баранова и обратно. – Ничего себе!
Потом престарелый чекист спохватился и смущенно потупился.
– Совершенно верно, – добродушно поддержал Скуратов нарушившего дисциплину секретаря трибунала. – «Земля-711». Гей-парад в Амстердаме. Эти пикантные кадры обошли телеэкраны всей тамошней реальности. Я уже получаю телеграммы от коллег с поздравлениями за достигнутые успехи в толерантности, терпимости и политкорректности. Все изумлены.
Скуратов торжествовал. Фурманов озадаченно чесал пятерней в затылке и вполголоса с надеждой вопрошал у Дзержинского: «А может, фотомонтаж, да? Провокация, да?» Феликс Эдмундович сокрушенно мотал головой и отодвигал табурет подальше от несчастного заммордуха. Один Владимиров хранил удивительное хладнокровие, с интересом поглядывая то на стоп-кадр экрана, то на Баранова.
– Ваши комментарии? – ехидно осведомился Малюта у заммордуха.
Баранов возмутился. Баранов принял позу оскорбленной невинности и разразился гневной речью.
Он говорил о подлой провокации Петрухи, о беспробудном пьянстве Нестерова, о равнодушной философской самоустраненности бека. Он говорил об изменившихся временах. Он цитировал Оскара Уайльда и Чайковского. Он взывал к неприкосновенности личной жизни вообще и его, Баранова, в частности. Он обличал и обличался. Даже станцевал несколько балетных па из партии умирающего лебедя. А под конец горько заплакал и вспомнил вслух свою неудавшуюся детскую мечту о большой сцене и поклонниках с букетами.
– Не верю! – оборвал его Скуратов бессмертной рецензией Станиславского. – Не ве-рю! Вы сознательно дискредитировали нашу высокую делегацию. И вообще про вас говорят, что вы кровь пьете. Хотя это пока и не задокументировано. Вы, батенька, часом, не вампир? Признайтесь, вам же легче будет.
Баранов молчал.
– Да-а-а, – возмущенно протянул в наступившей тишине Фурманов, пряча пилочку для ногтей. – Вы, коллега, не обижайтесь, конечно, но я бы на вашем месте застрелился. Ваша личная жизнь нас действительно не касается, но вот ваше отношение к коллегам… Зачем же вы товарища Петруху в провокации обвиняете? Он искренне хотел как лучше. И с мальчиком-посыльным вы как-то того… Жестоко. Не ожидал я от вас. Ужасно. А потом этот случай в столовой… Помните, товарищ Дуров соль вас передать попросил, а вы сделали вид, что не слышите? Да-а… Феликс Эдмундович, вы-то что скажете?
Железный Феликс виновато развел руками. Как секретарь, он был вправе лишь стенографировать ход процесса. Однако, поймав поощрительный взгляд Владимирова, старик собрался с силами, бросил на заммордуха презрительно-опасливый взгляд, сжал кулак, выставил большой палец и ткнул им вниз, к каменным плитам, залитым чем-то красным. Накануне дежурный так и не удосужился вытереть разлитый томатный сок.
– И это еще не все, Дмитрий Евгеньевич! – торжествующе вытянул Малюта из стопки листов еще один документ. – Полюбуйтесь! Час назад получил от Хохела. Не поверите, вынул беднягу буквально из петли.
Владимиров положил листок перед глазами и углубился в чтение. Потом вежливо протянул листок Баранову.
– И кто все это оплатит?
Баранов опасливо взял в руки акт. Это был официальный счет с пришпиленными квитанциями и чеками. Там было перечислено все: взятое Петрухой такси, выпитое пиво, ресторан, прокат цыганского табора, авиабилеты, пятилетний абонемент на участие в гей-параде в качестве примы и многое, многое другое. Там были упомянуты даже пирожки с марихуаной, съеденные Барановым в кафе с листиком на вывеске. Даже шариковая авторучка, замыленная Барановым у хозяина гостиницы, фигурировала в этом убийственном списке.
– Кто все это оплатит? – требовательно повторил Владимиров.
Баранов трясущимися руками извлек из портмоне кредитную карту, на которой были выданная ему валюта на делегацию и личные сбережения за последние пять лет. Фурманов, не сводя с коллеги глаз, подтолкнул к заммордуху портативный определитель кредитоспособности «Импербанк-XVI».
Прибор гудел недолго. Монотонный гнусавый голос оповестил присутствующих, что на текущем счете осталось два с половиной рубля и пять евро.
– Последний платеж? – поинтересовался Скуратов.
– Последний платеж – оплата клиентом ущерба за повреждения от пожара, вызванного неосторожным обращением с нагревательными приборами, – сухо информировал «Импербанк» и отключился.
– У-у-у! – взвыл Баранов, обреченно опускаясь на лавку и хватаясь за щеку.
– Так стыдно? – вежливо полюбопытствовал Фурманов, заложив руки за спину, чтобы не были видны холеные ногти.
– Зу-уб, – с трудом выдавил из себя заммордух, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону.
Владимиров молча встал и пошел к выходу, увлекая за собой двумя мимолетными взглядами комиссара и секретаря. Пропустив их у порога вперед, начальник отряда остановился, с явным состраданием глянул на Баранова и тихо кивнул Скуратову:
– Позаботьтесь о товарище, коллега. Вы, кажется, практикующий дантист?
Дождавшись, пока за Владимировым закроется дверь, Скуратов аккуратно направил в лицо Баранова абажур эбонитовой лампы, лязгнул клешами и вкрадчиво осведомился:
– Ну-с? Приступим, больной…
* * *
Полчаса спустя Нестеров и Батыр нашли Петруху у карусели, куда добросердечный стажер пришел с удочкой и баночкой дождевых червей провожать только что убывшего в главк полуобморочного Баранова с перевязанной опухшей щекой и едва шепелявящего сквозь оставшиеся зубы. Сопровождали заммордуха конвойные Хохел и Ермак.
Карусель отыграла похоронный марш и исчезла в вихре.
– Проводил? – поинтересовался штабс-капитан у Филиппова.
– Как положено! – гордо отрапортовал Петруха, тряхнув чубом цвета соломы.
– В последний путь? – уточнил бек.
– Почему в последний? – удивился Петруха, безмятежно выкатив голубые наивные глаза.
– Уже есть приказ, – хмуро проинформировал Филиппова Нестеров. – Товарищ Баранов убыл в главк в связи с переводом на вышестоящую работу. Премирован в размере нанесенного им ущерба. Премия ушла на оплату счетов.
– Ой, – воскликнул Петруха, – а я и не поздравил! Вот беда-то! Вот незадача! И как же это я?..
Нестеров и бек с подозрением впились взглядами в лицо Петрухи. Простодушная конопатая физиономия Филиппова сияла искренним сожалением и раскаянием.
– Ты мне брось, Петруха, – разозлился ас. – Это же ты по кредитке Баранова катком прошелся. Или папа римский?
– Я, – с достоинством подтвердил Петруха, – конечно, я. Вы же сами сказали, что к начальству с почтением надо. Правда, товарищ Батыр? И товарищ Баранов был мной очень доволен. И Илья доволен. И Скуратов. И товарищ бек. Все довольны. Вот про вас не знаю… Но я исправлюсь.
Бек затрясся в приступе ехидного смеха и, обхватив рукой Нестерова, увлек его на желтую дорожку, ведущую в расположение отряда. Нестеров с досадой плюнул, покосился на безмятежного Филиппова, криво усмехнулся и включил плеер.
Петруха проводил их синеоким взглядом, потом вздохнул, пожал плечами, перехватил удочку и пошел к пирсу.
– Мне его будет не хватать, – отсмеявшись, пожаловался бек Нестерову.
– Кого? – не снимая наушников, уточнил Нестеров. – Баранова или стажера?
– Петрухи, конечно, – фыркнул Батыр, вытирая слезы. – Кончилось его стажерство. Фурманов по рекомендации Ильи и Дурова подал рапорт о зачислении товарища Филиппова в основной состав. Скуратов согласен. Владимирову отряд очень жалко, но против коллектива он не попрет.
Нестеров встал как вкопанный, озабоченно прищурился, но потом облегченно вздохнул:
– Нет, бек, авиатора из Петрухи не выйдет. Так что это ты встречай подчиненного. Ты, кажется, писал запрос на расширение штатов? Или нет?
Бек мысленно представил себе Петруху на месте своего зама, сел на песок и тихо застонал…