Подсвиров Иван. Чинара

   - Ага, - не оглядываясь, мотнул головой Игнат.
   В кювете жарко рдели головки красной колючки.
   Арина срубила ее одним взмахом тяпки, весело подкинула в воздух, со всех ног сорвалась с места и летела без передышки, пока не настигла мать.
   В воскресенье Игнат тайком уехал из хутора, прогулка за ягодами не удалась. Встречая ее на полевом стане, худенькую, затаившуюся в себе, Супрун недобро ухмылялся...
   В то лето уехала она из Сторожевого. И сейчас, шагая в село и с болью вспоминая ту босую девчушку в ситцевом платье, онемевшую от страха, Арина неожиданно для себя захотела увидеть Супруна, не для того, чтобы высказать ему все, что она испытывала против него, - нет. Ей почему-то надо было взглянуть ему в глаза, узнать, что в них осталось там и таится, как он думает в старости о том своем поступке у оврага? Арина не отдавала себе отчета, зачем ей ворошить прошлое, это уже все равно что вызывать смутные тени умерших, но таково было желание, так хотела и требовала ее память С мыслью о Супруне она и подошла к двухэтажному с белыми колоннами дворцу, что стоял на месте старой конторы. Арина спросила у одной женщины, как попасть к председателю, та показала на угловое окно верхнего этажа. Оказавшись в просторном вестибюле, Арина поднялась наверх по широкой каменной лестнице и, отыскав кабинет с выразительной табличкой на двери, вошла в него. Напротив нее, спиною к окну, сидел за длинным столом молодой мужчина лет двадцати пяти с ромбиком на черном, аккуратно выглаженном пиджаке, в белой рубашке и в галстуке. Он оторвался от бумаг, предложил ей стул и, когда она, отчего-то слегка теряясь и робея, села, произнес с мягкой улыбкой:
   - Слушаю вас.
   Арине говорили, что председателя зовут Сергеем Ивановичем, большего о нем она узнать еще не успела.
   - В колхоз примете? - пересиливая необъяснимую внутреннюю неловкость, сразу спросила Арина.
   Председатель, слегка озадаченный ее неожиданным вопросом, помедлил с ответом, постучал карандашом по столу.
   - А вы, простите, кто? - наконец поинтересовался Сергей Иванович.
   Арина улыбнулась:
   - Климовых знаете?
   - Климовых? Вы не родня тетке Климихе?
   - Родня, - сказала Арина. - Это матушка моя.
   Скоро, сидя друг против друга, они беседовали, словно старые знакомые.
   - Такие женщины весь колхоз на своих плечах удержали, - в раздумье говорил Сергей Иванович. - Помню, я еще уговаривал вашу мать свет в хату провести. Уперлась - и ни в какую! Коптилка, говорит, сподручнее.
   Как-то ушла она в поле свеклу чистить, я подметил и послал электрика. Возвращается она с работы, смотрит: а в хате электрическая лампочка. Горит! Вот так и приучили ее к цивилизации. Да... - Сергей Иванович помальчишески почесал в затылке. - А на собрание ее и арканом не затянешь. Однажды в Доме культуры мы чествовали ветеранов труда. Все знатные старики прибыли, одна тетка Климиха не явилась. Послали за ней легковушку, думали с комфортом привезти - наотрез отказалась. "Нечего, говорит, нас на видное место перед всем народом выставлять, мы, мол, такого почета не заслужили, срамота одна. Пускай начальство сидит, оно поумнее да и поважнее нас". Сергей Иванович, заблестев синими глазами, от души рассмеялся. - Вот видите, какая она у вас!
   Собеседник он был чуткий, простой, вызывал к себе расположение своей искренностью, живым умом. С первых минут Арина прониклась к нему уважением и разговаривала с ним, как с близким и давним другом. Разговаривала, а в глубине души как-то не верилось, что это председатель крупного колхоза, известный в районе руководитель, которому подчинены судьбы многих людей.
   В ее сознании с детства утвердился иной образ председателя, который был явной противоположностью Сергею Ивановичу. Грубый, властный, самоуверенный и не терпящий возражений, тот первым никогда не здоровался с колхозниками, а, разговаривая с ними, все куда-то косился, будто давал понять, что делает им снисхождение уже тем, что позволяет обращаться к нему.
   - А я на Севере жила, и, бывало, как задумаюсь, что же там с матушкой, - хоть в петлю лезь, - сказала Арина. - Невмоготу стало, махнула на все рукой и вернулась.
   - Долго вы собирались, - заметил Сергей Иванович.
   - Стыдно было. Да и не хотелось ехать сюда.
   - Почему?
   - Да так, - помялась Арина. - Словами не скажешь. Не хотелось - и все.
   - Но главное, что вы теперь дома и хотите обживаться. Работать где собираетесь?
   - Пошлите меня на Сторожевскую ферму. Марея говорит, у них не хватает доярок.
   - Согласен, - Сергей Иванович с удовлетворением расправил ладонью завернувшиеся уголки на листке настольного календаря и что-то записал в него. Спохватился, поднимая на нее синие глаза: - Простите, а как вас зовут? Говорим много, а познакомиться как следует еще не догадались.
   - Арина Филипповна.
   - У вас взгляд свежий, скажите: перемены заметны?
   - Я уж теперь и не узнаю многого, как на новом месте.
   - Да, Арина Филипповна, - оживился председатель, - в деревне нынче дела идут на лад. И люди преобразились. А еще лет через десять наш колхоз и не узнать будет. Взгляните сюда. - Он указал рукой на макет генеральной застройки села, висевший на стене. На черной доске белели игрушечные дома и дворцы, сине поблескивало крохотное зеркальце плавательного бассейна, зеленела круглая чаша стадиона с футбольным полем и рядами скамеек для зрителей; на одной окраине села предполагался парк и детский сад, на другой - животноводческие типовые постройки, сырзавод, мельница - целый производственный комплекс. - И все это поднимется на нашей земле. Представляете? Мы сейчас такую работу ведем - дух захватывает, - с гордостью, но без похвальбы рассказывал Сергей Иванович. - Правда, толковых специалистов еще не хватает. Да и рабочих рук маловато. Но это явление временное. Так сказать, трудности переходного возраста.
   - А про хутор забыли, - с легким укором сказала Арина. - Даже школа и та стоит как неприкаянная. Хоть бы крыльцо отремонтировали.
   - Сторожевой запланировано снести. Как неперспективный населенный пункт. Поэтому там и стоят многие хаты под соломой: люди перестали строиться. Ваш хутор в колхозе теперь как бельмо на глазу.
   - Куда ж нам деваться?
   - Переселитесь в село, поближе к конторе. Здесь мы строим дома для сторожевцев. Газ, вода, отопление - все будет, как в городе. Не волнуйтесь.
   - Жалко...
   - Чего жалко?
   - Хутор.
   - Что поделаешь, Арина Филипповна! - Сергей Иванович, будто виноватый, глядел куда-то мимо нее. - Тут знаете какие страсти кипели, пока люди согласились на переселение. И мне хутор дорог: память о предках, их могилы. Тяжело... И все же нужно смотреть в будущее.
   - Без сердца и впереди ничего не увидишь.
   Сергей Иванович не нашелся что ответить на ее слова, с некоторым смущением сказал:
   - Время, Арина Филипповна, нам диктует. Оно наш высший судья.
   - А я думала: построюсь в Сторожевом, по-новому жить стану.
   - Зачем строиться? Мы вам в типовом доме квартиру дадим, только работайте в колхозе.
   - Надоело в квартирах. Стандарт, одно не отличишь от другого... Вы уж извините, Сергей Иванович, но мне самой хочется дом построить. Пусть маленький, но такой, как я хочу. Можно?
   Сергей Иванович окинул Арину понимающим взглядом проницательных глаз, привычно постучал карандашом.
   - Думаю, разрешат, если хорошенько попросить.
   Я поговорю с председателем сельсовета. А начнете строиться, почаще обращайтесь в правление. Не стесняйтесь.
   Колхоз у нас не из бедных, поможем, чем нужно.
   - Спасибо, - поднимаясь, поблагодарила его Арина.
   Она взялась за дверную ручку, чтобы уйти, но в последнюю минуту вспомнила о Супруне и обернулась к председателю:
   - Сергей Иванович, а вы случайно не знаете Прокофия Прокофьевича Супруна?
   - Бывшего бригадира? Чем это он вас заинтересовал?
   - Так... По старой памяти вспомнила.
   - На пенсии Прокофий Прокофьевич. Старик уже, а на вид еще бодрый... Сергей Иванович помолчал как бы в неловком затруднении и уже решительнее добавил: - Мне Прокофий Прокофьевич родной дядя. Но честно признаться, его я недолюбливаю: уж больно о себе печется. И то ему дай, и это. При всяком случае на родственные отношения намекает. А у меня родственников полколхоза, так что ж, я поважать их должен?!.. Откажешь, сейчас же ломится в амбицию: я, мол, горбом колхоз создавал, я фигура заслуженная! С законами, как с пугалом, носится, дерет глотку за каждый пуд муки, а у самого потолок гнется от старой пшеницы. Нет уж, Арина Филипповна, такие заслуженные люди не по нутру мне. Душа к ним не лежит.
   - Спасибо! - в порыве доброго и глубокого чувства произнесла Арина и опустила глаза, боясь, что не выдержит и заголосит при Сергее Ивановиче. Усилием воли она сдержала себя.
   - За что вы благодарите меня? - не понял он.
   - За все... за все! - дрогнувшим голосом ответила Арина, быстро вышла из кабинета и сбежала вниз по лестнице.
   День солнечный, ветреный. Дуло прямо в лицо. И шла она с глазами, полными слез, и не стеснялась прохожихслезы и от ветра выступают. У Арины начиналась новая жизнь в колхозе, которая, похоже, могла быть продолжением прежней ее жизни. А внутри, в пространстве разорванной цепи, остались, навсегда померкнув, лучшие годы ее молодости. И было грустно, горько думать о них Успокоившись на крепком весеннем ветру, нагулявшись до боли в ногах по сельским улицам, Арина сходила в кино на комедию "Максим Перепелица", насмеялась там со всеми вдоволь, а к вечеру, накупив снеди в продовольственном магазине, отправилась обратно домой.
   Уже в сумерках миновала овраг, резво, как в юности, взбежала на одинокий холм на лугу - и взору ее открылся хутор в пологой седловине. Прокалывали зыбкую тьму редкие, дрожащие огоньки, у магазина колыхался столб света от фонаря, раскачиваемого порывами ветра Вот скоро и не будет на земле хутора Сторожевого. Хаты снесут, сады повырубят и выкорчуют, и на их месте заколосятся хлеба. Арина так живо представила себе эту картину, что даже остановилась, затаила дыхание всерьез испугавшись, не случилась ли уже эта беда? Нет, огни трепетали, убеждая, что хутор еще жив, что попрежнему бьется на земле его маленькое, ослабевшее сердце.
   А что будет с кладбищем, где похоронен ее израненный на войне отец, где мирно спят под сиреневыми кустами Аринины дед и бабка? Спят и не подозревают, что от них уйдут потомки и все реже, реже станут они навещать могилы, пока в следующих поколениях вовсе не выветрится память о них... Пожалуй, выветрится, сровняется с землею и само кладбище - и превратится в поле.
   Теперь уже ничем не помочь хутору. Поздно. "Много нас таких - не пожалели его, бросили", - думала Арина, шагая навстречу огням. И опять, как дурное наваждение, подступила к ней мысль о Супруне, а следом почти явственно возникли вкрадчивые слова: "Куда спешишь, Ирка? Побудь... поговорим". Она вздрогнула и невольно оглянулась.
   Утро Арины началось на ферме. Чтобы не опоздать на дойку, она попросила у Машутки будильник, поставила его у изголовья кровати. Ровно в четыре резко, металлически затрезвонило. Арина проснулась, отчего-то засмеялась и нажала синюю кнопку, - будильник, сердито вздрогнув, угомонился. Она надела удобный суконный костюм, сунула ноги в легкие сапоги и, взяв маленький чемоданчик с выходной одеждой, духами, помадой и круглым зеркальцем, тихонько толкнула дверь в сени.
   - Пошла? - спросонья отозвалась мать с печи.
   - Ага, - радостно откликнулась Арина.
   - Перекусила б чего-нибудь. Рано еще, успеешь.
   - Побегу. Марея там небось уже выглядывает.
   Ферма смутно белела под горою, до нее рукой подать.
   И чем ближе подходила Арина к ней в чуткой рассветной тишине весеннего поля, тем сильнее охватывало ее волнение, будто превратилась она в ту шуструю и бойкую девчонку с двумя косицами за плечами, которая вместе с матерью бегала на дойку. Таким необыкновенным, радостно-знакомым было оно.
   У дома с крутыми каменными порожками ее ждала Марея, в темном длинном халате, с ведром в руке. Марея молча кивнула ей и вошла в дом. По всему коридору необычно ярко, по-утреннему сияли электрические лампочки. На полу было натоптано, грязно, валялись окурки.
   В другом конце коридора громко спорили о чем-то мужчины - видно, скотники. Марея оглянулась - как бы удостовериться, идет ли за нею Арина, и открыла дверь в третью от порога комнату.
   - Красный уголок, - сказала Марея.
   Рваные плакаты на стенах призывали увеличивать удои и сдавать молоко повышенной жирности. Стол был накрыт бордовой пыльной, прожженной цигарками скатертью, на ней - черные костяшки домино с белыми пятнышками, шахматная доска, залитая чернилами. В одном углу поблескивали бидоны и пустые бутылки из-под "столичной", в другом валялись ведра, лопаты, металлические щетки. На диване у окна сидел заведующий - Федор Кусачкин, в помятом бостоновом костюме, и курил, строгая охотничьим ножом палку. Арина поздоровалась с ним, Федор, продолжая строгать, важно сказал:
   - Арин, Марея тебе покажет твою группу. Халата нового не нашел, бери старый.
   - Неуютно у вас, - обронила Арина. - Это не красный, а грязный уголок.
   Федор густо полыхал сигаретой, поморщился на свет.
   - Сойдет, мы тут люди свои. К культуре не приучены.
   Марея прыснула в кулак, но тут же согнала с худого лица усмешку, приняла свое обычное печальное выражение.
   В юности Федору нравилась Арина. Неуклюжий, валкий и тугодум, он пытался ухаживать за нею, даже балалайку однажды купил, чтобы научиться играть страдания. Но одолеть страдания не сумел, как ни бился, - медведь ему на ухо наступил. Бренчал, мучился, и Арина смеялась над ним. Осталась с той поры на сердце у Федора рана - так, царапинка, комариный укус. Только в осенние ненастные дни, когда все вокруг до смерти надоедало Федору, он, бывало, ни с того ни с сего ссорился с женою, по нескольку суток жил на ферме. Сладко ныла и беспокоила его тогда рана - и он напевал песню собственного сочинения:
   Эх, балалайка, балалайка,
   Да, эх, трехструнная моя...
   Вообще Федор был бы примерным семьянином, не водись за ним маленького греха: порой выпивал сверх меры. Бабы в хуторе так рассуждали: пить все пьют, но у Федора статья особая, он "Запорожца" купил себе.
   А пьяница за рулем пострашнее волка в лесу. Федора уже наказывали за хмельную езду: штрафовали, талон кололи, даже с должности снять грозили. Все равно не остепенился, носится по вечерам на "Запорожце", людей пугает.
   Когда же он трезвый, то строгий, рассудительный и всем видом показывает, что заведующий. Вот и при Арине напустил на себя важность. Ей это не понравилось.
   - У вас, говорят, личная машина? - спросила она с намерением уколоть его.
   Федор сразу не догадался, к чему она клонит, и важно уточнил:
   - "Запорожец" последней марки.
   - А уверяете, что некультурные... Стыдно прибедняться, Федор Матвеевич.
   Федор оттолкнулся от кожаной спинки дивана, встал - большой, грузный, с ножом в руке. Хотел в ответ свою шпильку пустить, чтоб потоньше была да поострее, но в висках у него ломило со вчерашнего, да и Арину обижать не хотелось. Перекинул нож с ладони на ладонь и вдруг отточенным взмахом ловко вогнал его в пол.
   - Ступайте в коровник. Пора.
   Марея отдала Арине свое оцинкованное широкое ведро, себе взяла поменьше, ловко перебросила дужку через локоть, и они пошли. На дворе посветлело. Тянуло сквозным, бодрящим холодком с горы. Коровник, с навесными деревянными воротами и шиферной крышей, на которой блестела роса, стоял неподалеку от дома. Возле него в белых халатах гомонили доярки, все пожилые.
   Многих Арина еще издали узнавала в лицо. Она поздоровалась, женщины ответили вразнобой, с любопытством приглядываясь к ее ладной нездешней фигуре. Тетка Наташка, острая на язык, не стерпела:
   - Арин, на свадьбу вырядилась? В новом костюме-то?
   - Это старый, - просто сказала Арина.
   - Ох, девка, у нас тут паркетов нету.
   - Набедуешься с нами, набедуешься! Подалась бы хоть в трактористки... На курсы.
   Полюбовались доярки на новенькую, посочувствовали ей, словно она и вовсе хуторской не была, и гурьбою шумно ввалились в коровник. Дохнуло теплым духом; коровы подняли головы, устремили на них умные, все понимающие глаза. Заластились женщины возле своих "любимых", мелькая между коровьих боков и весело звеня ведрами, - знакомая картина. Коровник был механизированный. Корма подавались по транспортеру, навоз тоже удалялся механическим способом. Арина читала про такие коровники в газетах, но видеть их самой не приходилось.
   Пока она осваивалась с непривычной для себя обстановкой, были розданы комбикорма, и женщины приступили к дойке.
   - Где мои? - спросила Арина.
   Марея провела ее мимо длинного ряда пеструшек, кивнула:
   - Твоя группа.
   - Что-то многовато, - растерялась Арина. - Я и не справлюсь. На доярку двенадцать коров приходится.
   А тут все двадцать пять.
   - Справишься, - отрезала Марея. - У нас механическая дойка.
   Марея усмехнулась одними тонкими губами, юркнула в станок к пеструхе, крайней в ряду. Приласкала ее, цокая языком и приговаривая: "Голуба моя, голуба", теплой водою из ведра обмыла соски, взяла доильный аппарат... Ловким движением руки, почти вслепую, соединила вакуумную трубку с резиновым шлангом и так же заученно приставила стаканы-присоски, которые, мягко фыркая и подрагивая, стали тянуть молоко. На другом конце помещения мерно гудел мотор доильной установки. И Марея, забыв о роли наставницы, засновала от одной коровы к другой. Подставляла и снимала стаканы, следила за тем, как наполняются бидоны, поставленные в несколько рядов возле распахнутых ворот. Резкая в движениях, Марея вмиг преобразилась. Осенние печальные глаза ее засветились, на худом вытянутом лице пробился румянец. Халат на ней кидался туда и сюда, как от ветра.
   - Марей! - крикнула Арина. - А ты огневая! От кавалеров небось проходу нет?
   - Работай, - сказала Марея.
   Холодно и строго сказала, так что Арина устыдилась даже.
   После дойки женщины собрались в красном уголке отдохнуть. Расселись кто на чем, ручьем потекла беседа.
   На дворе трактор с тележкой остановился. Открылась дверца, и выкатилась из него, точно колобок из загнетки, Машутка. Бордовая шаль мелькнула под окном, шаги гулко раздались в пустом коридоре. Машутка открыла дверь и, заметив сидящую на диване Арину, сбивчиво залопотала:
   - Аринушка! А мне говорят, ты уже тут. Здравствуй! А я навоз на поле вывожу и думаю: забегу к ней, посмотрю.
   Пухлые щеки у Машутки, перемазанные маслом, делали ее лицо смешным. Все так и прыснули.
   Арина сдержанно усмехнулась:
   - Кто это тебя изукрасил?
   - Что?
   - Лицо, говорю, запачкала. Утрись.
   Машутка пошарила в карманах своего просторного комбинезона, ища платок, но там не оказалось его. Тогда она вытерла щеки рукавом куртки, еще больше размазав грязь по лицу. Женщины так и покатились со смеху.
   Арина протянула Машутке свой платок, надушенный, крахмально-свежий, с бисерной вышивкой по углам.
   Приняв его, Машутка смутилась:
   - Ой, да он такой беленький! Жалко и вытираться им.
   - Утрись, - Арина подала ей и зеркальце.
   - Надо же! Какая ты запасливая! - Машутка умостилась на бидоне, пристроила впереди себя зеркальце.
   Слюнявя платок, стала торопливо прихорашиваться.
   - На тракторе научилась рулить, а вот за собой не следишь. Минус тебе.
   - Что ль, на тракторе чепуриться? В пыли, в шуме...
   А прибегу домой, опять дела: корову доить, детей кормить. Мало ли забот. Вот я купила себе модные туфли, так, думаешь, обуваю их? Нет, Аринушка... В сапогах шикую.
   - Сама виновата, что безалаберно живешь, красотой не дорожишь. Трактор тут ни при чем.
   - Аринушка, родненькая! Поживешь у нас и сама такой же будешь. Это мы в девках все прихорашивались.
   Бабе не до того. Такая уж доля у нас, деревенских...
   - Я и похлеще работы видела, - Арина пальцами перебирала на груди камушки. - Серебристого хека на рыбзаводе потрошила, в путину было некогда и оглянуться. Лес рубила наравне с мужиками. Это тяжелее, чем на тракторе ездить. Но туфли у меня не пылились, да и руки не лопались от грязи. А почему? Всегда помнила, что я женщина.
   - А я так не умею, - всерьез опечалилась Машутка. - Бывает, захочу платье красивое надеть, да тут и остыну. Зачем? Для чего наряжаться? Все у нас в простых ходят, только хлопоты лишние... Еще подумают, что праздник у меня какой.
   - Верно! - поддержали ее бабы. - Марея и то не чепурится... Мы в театры не ездим.
   - Будем ездить, - сказала Арина. - И артистов к себе пригласим. Подождите только.
   - Гляди-ка! Так они тебе и приедут. Нашла дураков.
   - Приедут. Что они, не люди? Такие же, как и мы.
   Из одного теста.
   - Да выпечка другая, - вставила тетка Наташка, рябая, с приплюснутым носом, отчего лицо у нее казалось плоским, будто выщербленным.
   - Говорю вам, приедут, - Арина хлопнула ладонью по столу. - Только принимать гостей надо по-человечески. А где? В этой грязи? У вас в коровнике чище, чем в красном уголке. Люди! Для чего тогда вы колготитесь тут с утра до ночи? Чтоб вечно видеть эту грязь, уживаться с ней?
   - Забота не наша, пускай Федор думает, - со вздохом проговорила тетка Наташка. - У него голова большая...
   - Нет уж! - горячо возразила Арина. - Как хотите, а я не потерплю грязи. Марей, давай вымоем пол.
   Марея пожала плечами:
   - Пустое... Все одно натопчут.
   - Тогда я сама выскоблю.
   - Скобли, коль охота. У меня руки ноют.
   Доярки разошлись домой обедать, Машутка укатила на тракторе. Арина осталась одна. Поколебавшись в нерешительности, мыть ей пол или не надо, она все же надумала мыть. Облачилась в чей-то серый халат, затянула потуже косынку на голове, чтобы не выбивались волосы, и взялась сперва вытаскивать в коридор бидоны, ведра, лопаты - всякий ненужный для красного уголка хлам. Потом соскоблила с пола грязь, принесла воды.
   Мыла не передыхая, не жалея рук. Комната непривычно свежо запахла сосновым некрашеным полом, наполнилась радостным светом, даже попросторнее а. Никто в красный уголок не заглядывал - решили, видно, не испытывать судьбу, остаться в стороне от Арининой выдумки. И она спокойно, без толкотни справилась с уборкой, умылась и переоделась в чистое.
   До вечерней дойки было далеко (сено уже вышло, а трава была еще жидкая, поэтому доили два раза в сутки). Арина отдыхала на диване - в темно-вишневом платье, в лакированных туфлях. Ей стало скучно сидеть одной, а женщины не возвращались с хутора. Она повертела колесико радио, стоявшего на подоконнике, - ни звука. Поискала газету, чтобы почитать что-нибудь, но и газеты не оказалось. Тогда Арина со злости содрала со стен плакаты, скомкала их и, вынеси из дома, подожгла.
   Пламя неохотно лизнуло плотную, в паутине, бумагу, судорожно метнулось к разжавшемуся краю плаката, сине вспыхнуло. И вот уже трещал, коробился бумажный комок в жарком огне, превращаясь в пепел... Скучно. Арина поддала его носком туфли, пепел рассыпался. Понаблюдала, как он летел по ветру, и вернулась в дом, жалея, что никто ее не видит в этом красивом платье и туфлях.
   И Костя увидит лишь поздним вечером. Как он там, ждет ли ее, думает ли о ней? Молчун нескладный.
   Наконец одна за другой потянулись из Сторожевого доярки. Кто ни заглядывал в красный уголок, дивился чистоте в нем, яркому наряду на Арине. Неловко и смущенно входили, вытирая в дверях сапоги об тряпицу.
   Тетка Наташка, будто оправдываясь, обронила:
   - Арин, бес те возьми! Что же не кликнула? Мы думали - шутишь, а ты... - И, покачав головой, как бы застеснялась собственных слов, оборвала фразу.
   Одна Марея вроде и не заметила перемен, тенью прошмыгнула в угол, достала откуда-то клубок черных ниток, замелькала спицами, опустив худые плечи. Вязала она себе шерстяную кофту, быстро накидывала и сбрасывала крупные петли. К зиме готовилась основательно.
   Вечерняя дойка затянулась. Пришли они из коровника в темноте, уже и звезды вызрели на небе. Арина опять переоделась в чистое, и в это время широко распахнулась дверь, на пороге появился Федор, со взбитым вверх буйным чубом. Пальцы его беспокойно забегали, а лицо расплылось в улыбке верный признак того, что был уже навеселе он.
   - Экипаж подан, - паясничал Федор. - Арин, поедем со мной... Покатаемся.
   - Поедемте, Федор Матвеевич.
   - Да какой я тебе Федор Матвеевич? Зови, Арин, просто. - А у самого глаза так и сновали по ее платью, бился в них свет шальной, призывный.
   Арина перехватила его взгляд, засмеялась:
   - Ох, Федор Матвеевич, шутник вы, хоть и женатый!
   - Я еще могу, Арин, могу! Остался порох в пороховнице.
   - И я с вами, - вызвалась Марея.
   - Давай. Жеребчик у меня сильный, выдюжит.
   Арина с Мареей поместились на заднем сиденье "Запорожца", Федор важно открыл голубую дверцу, сел за руль с сигаретой во рту, блеснул золотым зубом:
   - Куда прикажете, красавицы?
   - Сам знаешь, - сказала Марея. - Домой.
   Машина взвыла и с ходу понеслась, как застоявшийся конь, по лугу, сплошь выбитому копытами животных.
   Замелькали по обеим сторонам столбы электролинии.
   Арина не успевала оглядываться на них. Марея сидела неподвижно, уставясь прямо перед собой, в ветровое стекло. Двумя руками цепко держалась за металлический ободок переднего сиденья.
   - Эх, вороная! Н-но! - дурашливо ломался Федор и, оборачиваясь, подмигивал Марее.
   - Тише, - едва разжала она губы.
   Федор не послушался - крутил себе баранку да посасывал сигарету.
   В свете фар забелел впереди большак. Арияа попросила свернуть налево, в обратном направлении от хутора. Грунтовое полотно дороги твердо ложилось под колеса, горохом бились о дно камни, но Федор и не думал сбавлять скорость. Только спросил: